Текст книги "Маркитант Его Величества"

– Торговля у нашего красавчика, как всегда, на высоте! – раздался позади хриплый женский голос; Юрек даже вздрогнул от неожиданности.

Он обернулся и его взору предстала бабища, которая кулаком могла зашибить быка. Это была Матушка Вилда. Настоящего имени маркитантки никто не знал, а Вилдой[85]85
  Вилда – дикая (нем.).


[Закрыть] ее стали называть после одного боя, когда османы прорвались в лагерь и начали грабить обоз. Маркитантка схватила оглоблю и отчаянно сражалась с конными турками до тех пор, пока не подоспела подмога. За небольшой промежуток времени она зашибла до смерти трех османов, а еще двое свалились у ног своих коней без памяти.

В маркитантском фургоне Матушка Вилда возила двух смазливых компаньонок, которые зарабатывали денежки своими женскими прелестями и половину отдавали «благодетельнице». Обычно суточный доход обозной проститутки не превышал двух крейцеров, но подопечные Матушки Вилды пользовались особыми привилегиями и зарабатывали гораздо больше.

– Стараюсь, Матушка Вилда, – вежливо ответил Юрек.

– А что ж тебе не стараться, коли есть чем торговать. Не у всех в мародерах ходит цыган. Цыгане известные воры и разбойники.

– Я не цыган! – запротестовал Драгош, который дымил трубкой, сидя на передке фургона. – Я валах!

– Брешешь ты, как паршивый кобель! – отрезала Матушка Вилда. – Ну да ладно – вор он и есть вор, хоть цыган, хоть валах, хоть какой-нибудь вшивый французик. Ежи, не угостишь ли даму своим превосходным табачком?

– С пребольшим удовольствием, Матушка Вилда.

Юрек щедро отсыпал своего зелья бабище, одетой в невообразимую смесь военного обмундирования и женского платья, она раскурила трубку с видимым удовольствием и уселась на табурет, предусмотрительно подставленный Юреком. Он немного тушевался в ее присутствии и старался угодить, потому что Матушка Вилда верховодила над всеми маркитантами армии Карла Лотарингского.

Она была для них вроде судьи: разбирала все склоки, которые происходили по нескольку раз на день, защищала «бедняжек» (так она называла полковых шлюх) от произвола их «возлюбленных» (это случалось редко, но бывало), и была вхожа к самому главнокомандующему, когда случалась такая надобность. Солдаты откровенно побаивались Матушку Вилду; от ее «леща» даже самые крепкие мужики улетали как перышки.

– Измельчали нонче людишки, измельчали… – Маркитантка задумчиво смотрела куда-то вдаль. – Мужики пошли в маркитанты! Вот скажи мне, Ежи, почему ты не хочешь сражаться за нашего императора Леопольда, встав в строй вместе с его доблестными солдатами?

– Я сражаюсь. С помощью поварешки, – попытался отшутиться Юрек.

Но не тут-то было. Похоже, Матушке Вилде вожжа попала под хвост. Такое могло случиться только в одном случае – у нее нечем было торговать. Похоже, ее мародеров или османы или крестьяне отправили вперед ногами. И теперь маркитантка мучительно размышляла, как набрать новую банду поставщиков провизии. В такие моменты ее настроение портилось, и она соответственно старалась испоганить его другим.

– Ты не виляй! – повысила голос маркитантка, закаркав, как старая ворона. – Отвечай честно, коли я спрашиваю!

– Могу и честно, – сказал Юрек, наливаясь гневом; вот привязалась, чертова колотушка! – Не все такие храбрецы, как вы, Матушка Вилда. Что это будет за солдат с мокрыми штанами?

– Значит, ты трус… – отрезала маркитантка. – А плесни-ка мне своей сливовицы.

– Уже поздно! – отрезал Юрек, покрепче забивая пробку в бочонок; ему хотелось хоть чем-то уязвить нахальную бабищу. – Или вы забыли приказ по армии и не слышите звуки барабанов? Барабанщики уже ударили «цампенштрайх» – вечернюю зарю. Я не хочу неприятностей, мне дорог мой патент.

Каждый вечер в определенное время маркитанты по сигналу барабанов должны были забить пробку в бочку с пивом или вином. Это означало, что пришло время ночного покоя, и ни пиво, ни вино, ни тем более крепкие напитки не должны больше цедиться из бочек. Вскоре к фургону Юрека подойдет дежурный офицер подразделения и отметит мелом уровень жидкости в бочке.

Обходя лагерь, офицеры стучали палкой по пробке, что означало безусловный приказ прекратить разливать пиво. При этом их сопровождали барабанщики, которые играли соответствующий сигнал. Если приказ не исполнялся, маркитанта тащили к полковому профосу. А у Юрека не было ни малейшего желания познакомиться с подчиненными этого живодера поближе.

В каждом полку имелся свой трибунал, который состоял из судьи, надзирателя (профоса) в чине капитана и представителя от солдат. Самой зловещей фигурой для всех тех, кто по тем или иным причинам вступал в конфликт с «артикулом» – основным законом полка, был именно профос. Кроме обширной, практически бесконтрольной полицейской власти, профосы были обвинителями в военных судах, где по их усмотрению часто определялся способ исполнения наказания, за что среди солдат они снискали дурную репутацию, всеобщую нелюбовь и презрение. К тому же профос был лицом неприкосновенным и за нанесенное ему оскорбление или угрозу в его адрес можно было и лишиться жизни.

В подчинении профоса находился штат помощников: тюремщик, байлиф (помощник профоса, судебный пристав), палочный мастер – лицо для исполнения наказаний в виде битья палками, палочные слуги – они отвечали и за охрану заключенных и, конечно, палач. Красное перо в его берете и орудия казни – меч и веревка – служили напоминанием солдатам, что может ждать их в случае нарушения клятвы. Кроме всего прочего профосы имели право казнить солдат собственною властью за всякого рода беспорядки, грабежи и насилия без суда. К смерти профос без угрызения совести мог приговорить всякого солдата, найденного в не принадлежащей ему повозке с публичной женщиной. Как правило, после порки розгами, шлюха изгонялась из лагеря.

В связи с этим ввели официальную должность «хуренвайбеля» – «пристава публичных женщин», который обязан был следить за порядком в передвижных борделях и отчитываться перед профосом за количественный и качественный состав женщин, находившихся в лагере. Хуренвайбель не только организовывал повседневную жизнь обоза, но также решал, как провести его, как защитить обоз от нападения противника, как встать, чтобы он не мешал боевым частям. Матушка Вилда была с хуренвайбелем в дружеских отношениях, поэтому ее фургон всегда занимал самую выгодную – «денежную» – позицию во время бивака.

– Опять юлишь… Что-то я тебя не пойму.

– А что тут понимать? Каждый человек зарабатывает на жизнь, как может. Что касается того, трус я или нет, то время покажет. У нас еще впереди много приключений, я почему-то в этом совершенно уверен. Поэтому, Матушка Вилда, вы лучше берегите своих девушек, которые всегда приносят вам неплохой доход. А я, увы, один, и кручусь, как могу.

На удивление, Матушка Вилда не вспылила. Наверное, у нее значительно улучшилось настроение из-за табака. Хитроумный Юрек дал ей табачную смесь с буркуном. Травка присутствовала в табаке в таком количестве, что одна трубка могла успокоить даже буйнопомешанного.

– А, ладно… – махнула рукой маркитантка. – Живи, как хочешь. И все равно, народ измельчал. Конечно, кроме женщин-маркитанток. Тебе не рассказывали про маркитантку Рут Тальхайм, которой было даровано дворянское достоинство за храбрость?

– Увы, нет.

– Тогда слушай. В 1579 году у Бибераха-на-Рисе в Южной Германии маркитантки доказали, что они способны не только обстирывать и ублажать своих солдат. Войско имперского полковника Айхгольца на привале было атаковано швейцарцами. Дав залп из ружей, те бросились в атаку и стали быстро теснить ошеломленных ландскнехтов. Немцы беспорядочно отступали, бросив раненых и обоз с припасами. Участь тех, кто остался в лагере, была очевидна – швейцарцы, ненавидящие немцев, перебьют всех до единого, в том числе и раненых. Но маркитантки во главе с храброй баваркой Рут Тальхайм не оставили своих в беде. Женщины подняли упавшее знамя, взяли оружие раненых и, возглавляемые хуренвайбелем, самоотверженно вступили в бой со швейцарскими алебардщиками. Участник сражения фендрих[86]86
  Фендрих – знаменосец (нем.).


[Закрыть] Отмар Хаген потом рассказывал: «Наш капитан воскликнул: „Трусы, оглянитесь! Шлюхи сражаются, а вы бежите! Будь проклят день, когда я стал командиром жалких ублюдков!“ Стыд вернул ландскнехтам воинскую доблесть. Бой у обоза закипел втрое жарче. Многие маркитантки уже пали мертвыми, но баварка Рут, стоя спиной к тележному колесу, продолжала сражаться. Наконец немцы одолели и отбросили швейцарцев. Потери оказались велики, в том числе были убиты девять маркитанток, а две дюжины из них получили ранения. Полковник приказал похоронить павших девушек с воинскими почестями»…

Матушка Вилда с сожалением посмотрела на потухшую трубку, и Юрек поторопился дать ей вторую порцию табака. Рассказ старой маркитантки и впрямь был занимателен, к тому же ему хотелось сгладить свою резкость. Он заметил, что Матушка Вилда опешила от его дерзости, но почему-то не начала поносить его последними словами, как обычно заканчивались ее ссоры с другими маркитантами.

Раскурив трубку, она продолжила:

– О случившемся стало известно императору Рудольфу II, и он даровал Рут дворянское достоинство. В герб Рут фон Тальхайм имперские герольды поместили девушку с тем самым знаменем, которое отважные маркитантки вместе с хуренвайбелем подняли над полковым обозом. Это еще раз доказывает, что женщины никак не хуже мужчин.

– А я и не спорю…

Тени сгустились настолько, что стало трудно различать лица. Многие солдаты уже уснули, забылись тяжелым сном, некоторые все еще ворочались – с полупустым желудком трудно засыпать, а ветераны, которым все было нипочем, запели солдатскую песню:

– Я старый, стреляный солдат, Ничем особым не богат, Прекраснейшая дама! Не золото, не серебро, Одна лишь честь – мое добро. В том признаюсь вам прямо.

Юрек тяжело вздохнул. Он мысленно корил себя за то, что, уходя из монастыря, не помолился как следует. Мысли Юрека были заняты предстоящей дальней дорогой, поэтому его крестное знамение было чисто формальным, без души. Потом он об этом вспоминал не раз и просил Господа простить раба божьего Юрия Кульчицкого, да вот только молитвы, произнесенные в церкви, быстрее доходят до сияющих божественных высот. По крайней мере, он так думал.

Солдаты пели:

– …Весь провиант мой – хлеб и сыр, Не больно тут устроишь пир! Но не поймите ложно: Лишь были б хлеб, да табачок, Да придорожный кабачок – И жить на свете можно!

Но вот песня затихла, и ночь приняла в свои благословенные объятия армию Карла Лотарингского. Только слышны были негромкие оклики часовых, проверявших, не утащили ли лазутчики османов кого-нибудь из товарищей, да изредка недовольно ржали и всхрапывали кони, которым перепало совсем немного овса – фуражиры, как обычно, не смогли доставить лошадям корм в достаточном количестве. Юрек устроился в своем фургоне со всеми удобствами, но сон все не шел к нему. Перед его глазами стояла Вена, которую он знал только по описаниям Младена Анастасиевича. Это был сказочный хрустальный город. Так Юрек и уснул, восторженно созерцая то, что нарисовало его воображение.

Глава 16. Ах, мой милый Августин…

Алексашка, очарованный Веной, бродил по ней, открыв рот. С некоторых пор он считал, что краше Амстердама нет города в подлунном мире, но когда попал в столицу Австрии, то главный город Нидерландов вдруг превратился в его глазах в большую (правда, хорошо ухоженную) деревню на болоте, осушенном каналами. Пожалуй, лишь тюльпаны скрашивали серость амстердамского пейзажа. А Вена была как парное молоко – блистательная, светлая, со сказочно красивыми домами, украшенными разными фигурами и барельефами. А вся округа Вены напоминала один огромный, великолепный сад, увенчанный красивыми виноградниками и фруктовыми садами.

На товар Ильина-младшего покупатель нашелся быстро. Венского купца Йогана Крамера совершенно не интересовало сомнительное происхождение кавьяра, хотя он знал, что торговать русской икрой имел право лишь представитель амстердамско-ливорнской компании Исаак Ян Ниджс; заплатив за икру очень большие деньги (по меркам Алексашки), он точно знал, что получит двойную прибыль. Что касается семги, то и она пошла на «ура». Договорился Алексашка с Крамером и о дальнейшем сотрудничестве. И теперь Ильин-младший ждал, пока Корнелиус ван дер Гатен завершит свои дела в Вене, чтобы отправиться в обратный путь – уже налегке. Товар он намеревался прикупить в Амстердаме, так как дороги стали небезопасными из-за рыскавших везде турецких разведывательных отрядов.

Жили они в гостинице на Грихенгассе – Греческой улице. Обедал Алексашка обычно в «Греческой таверне», расположенной на углу, образованном улицами Флейшмаркт и Грихенгассе. Еда в таверне была сытной и недорогой. Но главное, там заправляли греки, которые исповедовали православие. Узнав, что он русский, греки обслуживали Алексашку по высшему разряду. У него даже был свой стол. Перед тем, как приступить к трапезе, Ильин-младший молился, и хозяин таверны вместе с обслугой наблюдали за ним с радостным умилением.

Поскольку днем ему делать было абсолютно нечего, он принялся обстоятельно исследовать Вену и ее предместье. За длинную дорогу Алексашка так насиделся и належался, что ноги сами несли его, куда глаза глядели. А посмотреть в столице Австрии было на что.

Город окружала стена, и был он, в общем, небольшим. Зато за городской стеной раскинулись обширные предместья, окруженные мощным рвом и валами. Городской ров был широк, вал очень высок, стены толсты и внушительны, с множеством башен и бастионов, и Алексашка не представлял, как можно одолеть такую твердыню. Это обстоятельство успокаивало горожан, которые на улицах и в тавернах только и говорили о предстоящем походе турок на земли Священной Римской империи. Война еще не началась, но ее грозный призрак витал над городом – днем незримый, а по ночам – на черных крыльях, присматриваясь к будущим жертвам.

Дома горожан о трех-четырех этажах были просторны, богато украшены, хорошо и крепко построены. Во всех окнах сияли дорогие венецианские стекла, а в комнатах пели птицы. Алексашка удивлялся – кроме большого количества дорогой утвари, в каждом доме обязательно имелась красивая клетка с пернатыми, и не только певчими, но и совершенно экзотическими, видимо, привезенными из южных заморских стран.

Высокие фронтоны на домах были украшены со вкусом и роскошью, бóльшая часть строений расписана внутри и снаружи, все здания каменные, крытые красной черепицей, а погреба под домами, по словам словоохотливых греков, были глубоки и широки. В народе говорили, что одна Вена на земле, другая – под землей. Улицы и переулки были вымощены твердым камнем, которому не вредили колеса повозок, а церкви, построенные из тесаного камня, поражали воображение своими размерами и убранством. Они были большими и светлыми, с великолепными рядами колонн и драгоценными реликвиями, украшенными золотом, серебром и драгоценными камнями.

Гостиницы, лавки и просто дома бюргеров назывались обычно по какому-либо помещенному на них рельефу, железной вывеске или другой примете. На небольшой улочке Шёнлатернгассе одно из зданий именовалось «Домом василиска». Алексашке рассказали, что однажды при рытье колодца в том месте был обнаружен зверь-василиск. Кто его победил, в легенде не говорилось, но образ сказочного чудища навечно остался запечатлен на Шёнлатернгассе, что в переводе означало «Переулок прекрасного фонаря». Но гораздо больше было в Вене улиц и площадей, носивших наименование профессий ремесленников, которые имели там свои мастерские: Бекерштрассе («Улица пекарей»), Вольцайле («Шерстяной ряд»), Тухлаубен («Поселок суконщиков»), Шустерштейг («Улица сапожников»), Гольдшмидгассе («Переулок золотых дел мастеров») и других, всех не упомнишь.

Особенно любопытной была история Шток-им-Айзен-плац («Площади ствола в железе»), расположенного в начале улицы Грабен. Там и впрямь когда-то стояла толстая ель, от которой остался один ствол длиной примерно в две сажени, который сверху донизу был усажен шляпками забитых гвоздей. Эта ель была последним деревом Священной рощи идолопоклонников, существовавшей на месте площади в древние времена. Согласно старинному обычаю, каждый венский подмастерье слесаря или кузнеца по окончании обучения должен вбить гвоздь в это дерево. Судя по тому, как густо торчали гвозди, в ремесленных мастерских скоро некому будет работать, так как забить новый гвоздь просто негде; или новым мастерам придется уезжать из Вены, или нужно отказаться от древней традиции, что для венцев, ревнителей старины, было немыслимо.

Алексашка от безделья долго ломал голову над этой проблемой, блуждая по городу, но так и не придумал, как быть новым подмастерьям. Другие мысли под наплывом впечатлений от Вены, похожих на вешний поток, просто не лезли ему в голову.

По вечерам он сиживал в хойригере (винной таверне) «Сломанная подкова». Это было большое заведение, где скапливалось много народа, и Алексашка терялся в толпе клиентов таверны, как камешек на морском берегу среди множества подобных. Его не прельщала перспектива привлечь к себе повышенное внимание, ему просто хотелось выпить доброго вина и послушать, что говорят люди. Компанию Алексашке, как обычно, составлял Федерико.

В Вене с ним случилась занимательная история, сразившая Ильина-младшего, что называется, наповал. Когда Алексашка распродал свой товар, гишпанец сказал:

– Александр Демьянович, нужна твоя подмога.

Ильин-младший воззрился на него с недоумением. Его предположение, что Федерико по приезде в столицу Австрии сразу же с ним распрощается, оказалось ложным. Гишпанец, как ни в чем не бывало, исполнял мелкие поручения Алексашки, словно по-прежнему находился в качестве слуги, только по городу с ним редко ходил, больше сидел в хойригере, наливаясь вином.

Вечером он являлся в гостиницу на изрядном подпитии и вполголоса пел странные песни, явно разбойничьего содержания. Похоже, Черный Кастилец по-настоящему расслабился только в Вене, где встретить собратьев по пиратскому ремеслу было практически невозможно.

– Только захвати оружие, – предупредил Федерико.

– Зачем? У меня нет желания ссориться с местными властями.

– Так надо. На всякий случай. Даю слово, что у меня нет намерений совершать какие-либо противоправные действия. Просто мне нужно забрать свои деньги, которые я отдал в рост одному еврею-негоцианту. Сам он куда-то потом исчез, зато в Вене живет его родной брат-компаньон.

– Хочешь, чтобы я выступил в роли твоего телохранителя?

– Да, что-то вроде того.

– Но как ты докажешь, что дал деньги в рост? У тебя есть расписка?

– Еще какая… – Федерико загадочно улыбнулся и достал из футляра свою подзорную трубу.

Немного поколдовав над ней, он разобрал подзорную трубу на части, и вытащил из тубуса тонкий золотой листок, на котором была выдавлена надпись.

– Вот расписка, – сказал он, показывая листок. – С полной гарантией, что забортная вода не смоет написанное. Здесь все указано: когда еврей-ростовщик получил мои денежки, в какой сумме, какие проценты мне положены, есть его подпись и даже оттиск перстня-печатки.

– Осталось всего ничего – истребовать с еврея деньги, – не без сарказма ответил Алексашка. – Которые он уже давно считает своими.

– Поэтому мне и нужен напарник. – Тут в голосе Черного Кастильца прозвучала угроза: – А если мои денежки ростовщик замылит, то лучше бы ему на свет не родиться. Но это уже мои личные дела, ты останешься в стороне.

– Хорошенькое дельце… – вздохнул Алексашка и начал снаряжаться.

Назвался груздем – полезай в кузовок. Помочь гишпанцу вырвать свои деньги он просто обязан. Вот только чем закончится их «поход»…

В 1669 году император Леопольд I издал указ об изгнании евреев из Вены, Нижней и Верхней Австрии. Осенью того же года имперская полиция выселила около двух тысяч евреев, спустя год были высланы и остальные, в том числе самые богатые венские негоцианты, а главная синагога Вены стала церковью Святого Леопольда. Однако спустя какое-то время оказалось, что венский муниципалитет не в состоянии платить в казну те налоги, которые раньше платили евреи. Поэтому император был вынужден разрешить им поселиться в Богемии и Моравии, а также позволил приезжать на ярмарки в Нижнюю Австрию. Хотя указ об изгнании евреев из Австрии долго сохранял силу, вскоре после его издания отдельные негоцианты и ростовщики-евреи все-таки вернулись в Вену, на что городские власти закрыли глаза.

Дом ростовщика Йоселя Беренса не отличался красотой, как другие здания Вены, но даже при беглом осмотре создавалось впечатление, что это маленькая крепость: мощные каменные стены, узкие высокие окна, которые в любой момент могли стать бойницами, вход защищал эркер, а дверь была сделана из крепчайшего мореного дуба и окована железом. У входа слонялись два бездельника, – вернее, делали вид, что они бездельники – в которых без труда можно было узнать представителей племени, гонимого австрийским императором. Это была охрана Йоселя Беренса.

Впрочем, мало кто из венцев знал, что еврей по имени Шмуэль Оппенхеймер, арестованный вместе с приближенными из-за мошенничества (об этом раструбили по всей Австрии), освобожден из тюрьмы и приближен к императорскому двору. Леопольд, хотя и заявил, что опасно доверять еврею столь ответственный пост, поручил Оппенхеймеру единоличное снабжение армии в связи с предстоящей войной с Турцией.

– Херр Беренс сегодня не принимает, – заступил дорогу Федерико крепкий малый.

Он был в сюртуке, под которым угадывались очертания двух пистолетов.

– Меня примет, – с нагловатой ухмылкой ответил Черный Кастилец. – Передай своему господину, что человек принес привет от его брата Лемана.

Охранник немного подумал, затем мрачно кивнул и без лишних слов исчез за дверью. Второй продолжал следить за двумя господами, вооруженными как для сражения. По его виду можно было сообразить, что он, не задумываясь, начнет стрелять при малейшем намеке на опасность. Но Федерико и Алексашка стояли смирно, полностью игнорируя охранника, будто он был пустым местом.

Вскоре в дверном проеме показался его товарищ и коротко бросил:

– Входите.

Гишпанец и Федерико зашли в дом и оказались в просторной комнате, похожей на молельный зал, в дальнем конце которого находилось возвышение, закрытое барьером. Впрочем, не исключено, что это было именно так, ведь все синагоги по приказу императора или разрушили, или превратили в церкви, склады и даже в хойригеры. Поэтому евреи устраивали моления в своих домах.

– Вам нужно сдать оружие, – потребовал охранник.

– Не много ли ты хочешь? – зло прищурился Черный Кастилец. – Снять с меня оружие можно только в одном случае. Не хочешь узнать, в каком именно?

– Нет… – мрачно буркнул охранник, немного поколебался, и исчез во внутренних покоях дома.

Спустя какое-то время он вернулся вместе со старым седым евреем в ермолке и одежде, похожей на длинный халат, который так приветливо улыбался, словно встретил какого-нибудь родственника или сердечного друга. Обменявшись с гишпанцем приветствиями, он спросил:

– И что вы имеете мне сказать?

– Не думаю, что ваш сторожевой пес должен присутствовать при нашем разговоре, – резко ответил Черный Кастилец, кивком головы указав на охранника, который уже не маскировал свои пистолеты, а положил руки на пояс, поближе к ним.

– Хаим, выйди, – приказал ростовщик охраннику; и многозначительно добавил. – В комнаты…

Охранник молча повиновался, но его взгляд, брошенный на гишпанца, был более чем красноречив. Алексашка понял, что он получил приказ держать их на прицеле. Но откуда, с какой позиции? Ведь дверь охранник за собой закрыл. Он вопросительно глянул на Федерико, тот все понял и глазами указал Ильину-младшему на оконце над возвышением. Оно предназначалось для вентиляции и было украшено – скорее, замаскировано – миртовым венком. В окошке что-то на миг блеснуло – всего лишь слабый блик, но он явно шел от пистолетного ствола.

Алексашка почувствовал себя неуютно; а ну как разговор Черного Кастильца с евреем не сложится? Федерико мужик горячий, и охранник точно медлить не будет, уложит с окошка обоих – как охотник глупых куропаток. Поэтому, пока гишпанец и Йосель Беренс разговаривали, Алексашка черепашьим шагом смещался на то место, куда точно не достанет выстрел из пистолета.

– Ваш брат задолжал мне некую сумму, – сказал Федерико.

– Простите, мой господин, но как ваше имя? – спросил ростовщик.

– Это неважно. У меня есть расписка Лемана Беренса и его клятвенное обещание, что деньги вернет мне с процентами, а если не он сам, то его родственники. Тогда Леман и назвал ваше имя и место, где вас можно найти.

– Позвольте спросить, где вы встречались с моим братом? – Большие черные глаза еврея превратились в две колючие щелки.

– Далеко отсюда. В прекрасном городе Вальпараисо.

– А! – воскликнул Йосель Беренс. – Я где-то так и думал! К сожалению, я очень давно не видел брата… но это неважно. Его долг – это долг семьи. Покажите расписку.

Федерико достал из тубуса подзорной трубы уже знакомый Алексашке золотой листочек и отдал его Беренсу. Ростовщик внимательно прочитал надпись – несколько раз – и сказал:

– Да, это почерк Лемана. И подпись его. Но это большие деньги, и я не могу так быстро их собрать…

– Сегодня, – отчеканил Черный Кастилец. – Немедленно! Я не могу долго ждать.

Алексашка понимал, почему Федерико настаивает на получении своих денег как можно скорее. Йосель Беренс может донести на него венской полиции, которая с удовольствием вздернет на виселице хорошо известного в Европе пирата по имени Черный Кастилец, и никакая расписка, никакие деньги не помогут вынуть шею Федерико де Агилара из петли. К тому же хорошо известному в городе ростовщику не составит особого труда отказаться от финансовых претензий подозрительного бродяги, не впутывая в это дело своего братца, который наживался на пиратах, покупая добычу морских разбойников и пуская их деньги в оборот.

Йосель Беренс внимательно посмотрел в бешеные глаза гишпанца и торопливо ответил:

– Хорошо, хорошо! Не нужно так волноваться. Я что-нибудь придумаю. У меня дома есть… м-м… небольшой запас. Думаю, хватит. Хаим! – повысил он голос. – Принеси ларец.

За стеной что-то загремело, – наверное, Хаим свалился с лестницы, – и спустя считанные минуты охранник появился с ларцом, который тащил с трудом, настолько он был тяжел. И началась процедура подсчета процентов.

Теперь уже место Федерико занял Алексашка. Тут он и понял, для чего гишпанец взял его с собой. В коммерции Федерико слабо соображал, в отличие от Ильина-младшего, которого Демьян Онисимович натаскивал на эти дела с детства. Конечно же ростовщик попытался схитрить, смошенничать, – ну как в его деле без этого? – но Алексашка пресек эти поползновения на корню, после чего Йосель Беренс уже не трепыхался. С уважением посматривая на Ильина-младшего, он отсчитал требуемую сумму, Федерико загрузил золото и серебро в большой кожаный мешок, и они покинули дом-крепость ростовщика.

Он даже не пытался их остановить, предложив гишпанцу совместный гешефт. Йосель Беренс понимал, что это бесполезно. Он почти не сомневался, что его деньги из Вены не уйдут, но ими будет распоряжаться какой-нибудь другой ростовщик или негоциант. Эта мысль так разозлила Йоселя Беренса, что он отвесил оплеуху Хаиму, который был его племянником.

– За что?! – воскликнул бедолага.

– Я сколько раз тебе говорил не прыгать по лестнице, как горный козел?! Подставь под окошко крепкий стол. Не сделаешь, в следующий раз уши оторву!

Хаим покорно кивнул и отправился на свой пост у входа в дом…

В тот же день, вечером, они отправились в хойригер «Сломанная подкова», чтобы отпраздновать превращение пирата Черного Кастильца в зажиточного дворянина Федерико де Агилара. Алексашка даже почувствовал некоторую неловкость от этого преображения. Теперь они стояли на одной доске, и мало того, гишпанец оказался гораздо богаче Ильина-младшего с его деньгами, вырученными за семгу и кавьяр. Но Федерико, получив свое золото, да еще с большими процентами, стал гораздо веселей и приветливей, и спустя какое-то время между ними снова восстановились прежние дружеские отношения. Когда они изрядно выпили, гишпанец неожиданно продолжил рассказ о своей судьбе, который начал по дороге в Вену:

– Наверное, ты сгораешь от нетерпения услышать мои приключения, которые привели меня в Архангельск…

– В общем, да… – покраснев от смущения, честно сознался Алексашка.

– И в этом нет ничего предосудительного. В свои молодые годы я тоже везде совал свой нос, дабы услышать или подсмотреть что-нибудь новое, интересное. Нет-нет, я ни в коем случае не хочу тебя обидеть! Познание мира – удел юности. И это правильно. Молодой человек должен учиться, как дожить до старости. А каким образом это можно сделать, не разобравшись, что собой представляет окружающий мир и какими опасностями он наполнен?

– Я понимаю…

– Не сомневаюсь… С чего же начать? Пожалуй, с того, что однажды команда моего корабля вручила мне пикового туза.

– Почто так?

– У «Берегового братства» – так мы себя называли – пиковый туз был черной меткой. Иногда в качестве черной метки выступала не игральная карта за отсутствием оной, а листок бумаги с нарисованным сажей круглым черным пятном. При передаче такой черной метки пятно отпечатывалось на руке пирата, тем самым вынося ему приговор, который нельзя отменить. Пиковый туз давал мне ясно понять, что я низложен. Опровергать выдвинутые против меня обвинения было бессмысленно; многие из тех храбрецов, с которыми я начинал и кому всецело доверял, погибли в сражениях, а новички оказались слишком жадным, трусливыми и тупыми. Осталось лишь принять вызов на поединок, но команда знала, как я дерусь, и черная метка не содержала требование доказывать свою невиновность в поединке с новым капитаном или с любым из пиратов. Короче говоря, черная метка в моих руках говорила о том, что приговор мне вынесен окончательный и обжалованию не подлежит. Надлежало лишь выяснить, отпустят меня на все четыре стороны или заставят прогуляться по доске.

– Что значит – прогуляться по доске? – спросил Алексашка.

– Это такой изощренный вид казни на Мейне. Осужденный с завязанными глазами шел по доске, один конец которой выдавался в море. Упав в воду, он либо тонул, либо был съеден акулами. Впрочем, были случаи, когда бедолага оставался в живых, потому что умел плавать, и ему помогла изменчивая фортуна.

– А разве не все моряки умеют плавать? – поинтересовался Алексашка.

Федерико мрачно улыбнулся и ответил:

– Мало кто из них сможет проплыть даже четверть мили, как это ни удивительно. А многие вообще плавают как топор – бульк в воду, и на дно, рыб кормить.