Текст книги "Великая Скифия"

7

Когда Ханак вышел из комнаты, где сидели хозяева, Будин так ушел в свои воспоминания, что совсем забыл о своем рабском положении.

Ему казалось, что он видит деревянные стены города Гелона, срубленные из смолевых бревен, потемневших от времени. Коряжистый столетний дубняк подступил к самым полям, окружающим город. На поле работает отец с двумя пленными наварами, а он с ребятишками, еще совсем юный, бегает по лесу, разоряя гнезда птиц.

В их деревянном доме пахло дымом и овчинами. Над очагом на черной цепи висел большой котел. Очаг и все, что к нему относилось, считалось семейной святыней. Выше на закопченных балках были прицеплены на крючьях окорока диких свиней. Мать мяла овчину и пела тонким голосом песню о богатыре Умункуле, что спал на высокой горе, укрывшись облаком, словно шубой. Когда он храпел, то на земле слышался гром. Богатырь потел и во сне сбрасывал с себя облачное покрывало, которое было пропитано богатырским потом и роняло его капли на землю в виде дождя.

Богатырь Умункул полюбил златоволосую Землю и женился на ней. От их брака родился первый будин, родоначальник всего племени.

Вспоминалось время, когда он получил отцовские меч и копье и стал воином. Он сражался с ненавистными сарматами, был взят в плен и продан греческим купцам в Танаис. Но об этом не хотелось думать. Будин мысленно возвращался к детству и юности, смаковал воспоминание о них, как хорошее вино.

Шутки Ханака неожиданно вывели его из задумчивости. Слова обиды он воспринял так, словно продолжал быть вольным будином. Он вспылил и схватился за меч – акинак, который носил у пояса как телохранитель и доверенный Херемона.

Выйдя во двор, он огляделся и вдруг с остротой боли почувствовал, что он раб, что он отделен от родины многими днями пути, степями и реками, землями разных племен, свирепых и кровожадных. Он всего лишь раб, и его роль действительно не выше собачьей. Он грустно усмехнулся своей горячности. А Ханака ему почему-то стало жаль. Зачем он назвал его ублюдком, обидел?…

Не спеша Будин повернул обратно и вошел в дом.

Лукавый Ханак был убежден, что задетый за живое рыжий варвар ходит по двору и петушится в гневе и ни за что не придет обратно, пока его не окликнет хозяин.

Таков был его расчет. Но он ошибся. Будин неслышно подошел к нему сзади и остановился, удивленно смотря, как напряженно прислушивается юноша к разговору хозяев.

Услышав шаги Дамасикла, Ханак, словно ужаленный, отскочил от порога и столкнулся с Будином.

Рыжий великан еще более удивился, увидев лицо юноши не таким, каким привык его видеть. Ханак сделал предостерегающий жест и выскользнул во двор.

Пока до сознания медлительного телохранителя дошло, что лучше и ему тоже отойти прочь, полог приподнялся и перед Будином предстал строгий Дамасикл. Он пристально посмотрел в лицо раба.

– Ты почему здесь стоишь?

– Только что пришел со двора, – отвечал Будин без смущения, спокойно, как всегда.

– Иди обратно во двор.

– Слушаю, господин, и повинуюсь.

Раб ушел, а Дамасикл, постояв в дверях, медленно опустил полог и возвратился к себе в кресло.

– Хороший у тебя раб, Херемон, но только некстати любопытен, – сказал он в раздумье.

– Что ты, наоборот, это воплощенное безразличие.

– Ты его мало знаешь!

Херемон вздохнул и скривился. Действительно, сегодня был день нехороших предзнаменований.

8

В саду храма Обожествленного города стояли мраморные, редко простого камня, плиты. Одни из них, что располагались слева от входа в храм, были совсем старыми. Они покрылись мхом, частью искрошились и вросли в землю. Буйные травы и кустарники почти закрывали их, так что полустертые надписи можно было прочесть с трудом. Другие выглядели новее, а самые крайние, уже за колоннами храма, казались только что вышедшими из-под резца мастера.

Эти плиты были документами, на которых записывались дары и посвящения, сделанные царями и архонтами в конце их выборной деятельности. А так как первые архонты, именуемые в Херсонесе эпистатами, переизбирались ежегодно, то каждый камень отмечал собою год. Сколько камней около храма – столько прошло лет с основания города, столько сменилось эпистатов и выборных царей.

Сейчас можно было насчитать свыше трехсот камней. Пройдя между этими памятниками, можно было по ним, как по каменным ступеням, спуститься к самому отдаленному прошлому полиса, узнать имена эпистатов и их главные деяния. Таким образом, двор храма был не только местом молитвы, но и исторической библиотекой, архивом города. Но вместо книг и кип пожелтевшей бумаги здесь стояли каменные плиты, доступные обозрению каждого.

Около двух массивных плит, что стояли несколько особо, остановилась толпа подростков, будущих граждан Херсонеса. Некоторые из них держали в руках вощаные дощечки и стилы, другие имели пергаментные листы, свернутые в трубки, которыми из шалости ударяли друг друга. Шалуны смеялись и переговаривались, пользуясь тем, что тот, кто привел их сюда, задержался около входа в храм. Это был учитель и воспитатель молодежи. Он подошел к вооруженному стражу, стоявшему на ступенях храма, и, зажав под мышкой пучок розог, громко произнес:

– Рад видеть тебя, почтенный Скимн! Я не знал, что ты несешь сегодня стражу около храма. Тебя, архитектора, заставили взяться за копье!

– Тсс… не говори так громко! Ты привык говорить во весь голос с детьми. Да, Бион, я опять взялся за копье! Слышишь, народ на площади шумит? Наступают тревожные времена, не иначе как скоро мы все будем нести военную стражу на стенах города.

– Боги милостивы! Но скажи мне, друг Скимн: что совершается в храме? Я вижу не только тебя, но и целую толпу гоплитов вокруг храма.

Скимн понизил голос и, осторожно оглянувшись, ответил:

– Эпистат Миний и царь Агела с демиургами и жрецами ведут беседу, держат совет! Не велено никого подпускать близко и самим не подходить!

– Ага!.. Значит, мне не удастся провести моих школьников в храм, рассказать им об ойкисте – основателе полиса и показать священный неугасимый огонь.

– По-видимому, нет, Бион, придется вам вернуться в школу и заниматься по свиткам. Да и там потревожат тебя – не иначе как сегодня состоится экклезия.

– Ты прав. Но я все же хочу успеть ознакомить моих юнцов с договорными плитами, где записаны наши договоры с Понтом.

– Важное и своевременное дело, – кивнул ему Скимн. – Дети должны знать о нашем союзе с Митридатом сейчас, когда скифы опять угрожают нам осадой! Иди с богом, Бион, дети ждут тебя!

– Иду, иду…

Длинноногий и поджарый Скимн с сознанием своего долга приподнял копье и стал расхаживать по ступеньке, зорко поглядывая вокруг.

Бион направился мелкими шажками к своим юным воспитанникам. Те разглядывали стражей издали, узнавали в них своих отцов. Худенький подвижной мальчик махнул Скимну рукой. Тот погрозил пальцем и отвернулся.

Подошел Бион и сделал мальчику замечание:

– Зачем, Левкий, ты даешь отцу знак рукой? Ведь ты этим отвлекаешь его от службы городу. Ай-ай! Разве хорошо мешать родителям, когда они заняты важным делом?

– Прошу простить меня, – быстро произнес мальчик заученную фразу. Отступив назад, он тут же толкнул локтем соседа в живот.

– Чего тебе? – буркнул тот.

– Не забудь отдать мне мои альчики, Гераклеон. И знай, что я тебя все равно обыграю!

– Это еще посмотрим!

Учитель, смотревший в это время на две мраморные плиты, краем уха уловил разговор учеников и, повернув к ним свое полное лицо, приподнял брови и прищурил и без того маленькие, подслеповатые глаза, окруженные бесчисленными морщинами. Его вздернутый нос послужил для насмешников поводом называть его заглазно Сократом.

– Ти-ише, де-ети! – протянул он строго и, взглянув пристально на Гераклеона, укоризненно покачал головой, увенчанной петазом, и добавил: – Как ты несерьезен, мальчик! А ну, скажи: какие ты знаешь металлы?

– Всего металлов семь.

– Перечисли их.

– Золото и серебро – самые дорогие, но не необходимые для людей…

– Справедливо.

– Ртуть – жидкий металл, капли которого обладают большой подвижностью… Свинец, по весу напоминающий золото…

Гераклеон запнулся и поднял глаза вверх, как бы пытаясь вспомнить.

– Забыл? Плохо! Пусть продолжит Сопатр.

– Есть еще медь, олово и железо, наиболее важные металлы, из них делают разные вещи, нужные людям: оружие, посуду.

– Хорошо, Сопатр! Теперь посмотрите сюда. Вот перед вами две договорные стелы, сделанные из мрамора. Вы видите, они еще совсем новые на вид, и никто не скажет, что им уже семьдесят лет… Левкий!

– Я слушаю, учитель!

– Ты вертишь головою и, видимо, скучаешь по розге. А скажи мне: какой был год семьдесят лет назад?

Левкий выступил вперед и, почти не думая, бойко ответил:

– Сто пятьдесят седьмой год старой эры!

Лицо пожилого наставника изобразило мину нарастающего удивления и озарилось одобрительной улыбкой.

– Совершенно верно, сынок! Ты настолько же шаловлив, насколько быстро соображаешь!

Левкий и все ученики с трудом подавили желание расхохотаться от души. Все смотрели на ту часть памятной плиты, где резцом мастера была высечена дата составления договора.

– Да, – продолжал рассеянный учитель, – это было в сто пятьдесят седьмом году старой эры, или в сто восемнадцатом году новой эры, принятой у нас сейчас… Тогда в Понте был царем Фарнак Первый, который умер через девять лет после написания этих двух плит. В то время Херсонес переживал много горя от набегов варваров. Скифы, следуя своим зверским инстинктам, жаждали разрушить священный город наш, храмы его разграбить, взрослых мужчин и стариков убить, а матерей с детьми продать в позорное рабство. Того же они хотели и в прошлом году, того же хотят и сейчас, но с помощью богов будут наказаны за свою дерзость!.. Гераклеон!

– Я слушаю, учитель!

– Зачем ты вытаскиваешь из рукава альчики? Или хочешь сыграть в них с покойным царем Фарнаком?… Не оправдывайся, получишь перед обедом два удара розгой, а сейчас читай, что здесь написано и что обещал нам понтийский царь! Вот отсюда.

Мальчик уперся ладонями в колени, чтобы лучше видеть, и, нахмурив белесые брови, стал читать по складам:

– «…клянусь Зевсом, Землею, Солнцем, всеми богами олимпийскими и богинями: другом буду я херсонесцам всегда и, если соседние варвары выступят походом на Херсонес или на подвластную херсонесцам страну или будут обижать херсонесцев и херсонесцы призовут меня, буду помогать им… буду содействовать охране их демократии по мере возможности, пока херсонесцы останутся верны дружбе со мною и будут соблюдать дружбу с римлянами и ничего не будут предпринимать против них…»

Чтец замялся, передохнул и с недоумением поглядел на учителя. Тот, сложив руки на отвисшем животе и сощурив сладко глаза, кивал головой в такт чтению, как бы подтверждая пункты договора. Неожиданная заминка заставила его открыть глаза и нахмуриться.

– Почему ты вдруг остановился, Гераклеон, или альчик попал тебе в горло?

– Нет, учитель, у меня в горле свободно. Но здесь говорится о дружбе с Римом, Фарнак обещает помогать нам тогда, если мы будем дружны с римлянами, а мама говорила, что царь Митридат собирается воевать с Римом, а Херсонес будет помогать Митридату… Значит – мы нарушили договор?

– Гм…

Бион широко раскрыл глаза и с глубокомысленным видом устремил их вверх, в осеннее небо. Потом вздохнул и покосился в сторону храма.

– Да, дети мои! Тогда Фарнак за свою помощь нам требовал дружбы с Римом, сегодня Митридат, его внук, хочет, чтобы мы помогали ему против Рима!.. Когда враг у ворот, мы готовы дружить с самим Кербером или обещать все звезды неба тому, кто поможет нам!.. Не задавай таких вопросов Гераклеон, ибо они решаются не нами с тобою, а советом и народом полиса… Так надо!

9

В глубине храма мигал и шевелился неугасимый огонь, по преданию, тот самый, который привезли сюда первые эллины-мореходы, основатели города. Сноп серого дневного света падал откуда-то сверху, освещая группу людей, столпившихся между светильником и входной дверью.

Здесь были «царь» Агела, эпистат Херсонеса Миний и видные городские демиурги.

Агела был высокий еще молодой мужчина с красивым, словно застывшим лицом. Его бесстрастные глаза смотрели куда-то мимо людей, с которыми он говорил. Одет он был просто, придерживаясь эллинской моды широких ниспадающих складок, тщательно маскируя в одежде следы варваризации, коснувшейся херсонесцев весьма основательно. Никто не видел улыбки на его лице. С одинаковой серьезностью он возносил молитвы к богам, стоял на трибуне среди площади на виду у всего народа или выполнял каждодневные гимнастические упражнения. Известен был как метатель диска.

Строгая манера держать себя, внешняя отвлеченность от мирской суеты и высокое звание не мешали Агеле быть владельцем виноградников, иметь свою давильню с рабами-виноделами и лавку, где торговал вином раб Тириск.

Пять парусных кораблей Агелы плавали вдоль западных берегов Тавриды. Он был одним из богачей Херсонеса и имел завидное право первым заключать торговые сделки с заграницей, пользовался этим правом неукоснительно и имел немалый доход.

Как ритуальный «царь», он ведал всего лишь делами культа, представлял полис перед богами, обращался к ним от имени народа и следил за сохранением и соблюдением религиозных традиций.

Миний юридически был ниже Агелы, поскольку в его ведении находились только земные дела, в которые царь не вмешивался, но в действительности он являлся подлинным руководителем государства, главою исполнительной власти, ограниченной лишь группой эсимнетов более многочисленным советом, отчитывался же перед экклезией. Его приказы шли от имени совета и народа.

Миний являл собою противоположность царю Агеле. Несмотря на тучность, он был подвижен, всегда занят текущими делами, успевал бывать на пристани, где расхаживал, заложив длинные руки за спину, в горшечных рядах в сопровождении астиномов – надзирателей, на стенах города с архитекторами и строителями, проводить совещания с эсимнетами и беседовать с иностранцами.

Пот всегда стекал струйками с его широкого лба на полные, уже дрябнущие щеки, когда он, пыхтя и отдуваясь, топал по-медвежьи своими тяжелыми ступнями.

Если его грузная и приземистая фигура появлялась рядом с Агелой, то красивый царь затмевал его своей внешностью. Но стоило эпистату выйти вперед и поднять руку, как толпа переставала шуметь. Все знали, что Миний скажет что-то важное, касающееся города и каждого гражданина в отдельности. Его голос звучал властно и зычно, его широкие жесты были рассчитаны на тысячную аудиторию.

Если Агела был хорош, когда приносил всенародную жертву Зевсу, вызывая благоговение своим строгим видом и аполлоновским профилем, то Миний по праву считался вожаком народа, деятельным, трезвым и неутомимо напористым в своих замыслах и поступках. Он умел сочетать властность характера с подкупающей простотой.

Эпистат уверенно держал в руках рулевое колесо городского управления, но оставался демократом или умел казаться таким.

Граждане были убеждены, что стоит им крикнуть ему на экклезии «уйди», и он только вздохнет свободно, с готовностью покинет трибуну и отправится на пристань по делам своей торговли. Он всегда подчеркивал своим поведением, что должность первого архонта является для него одним из обременительных дел, не более. Выполняя свои обязанности главы государства, он оставался всегда и везде простым и доступным для каждого. Это не мешало ему твердо и неуклонно проводить решения, соответствующие интересам кучки богачей, таких, как Агела, Дамасикл, Херемон, к которым принадлежал и сам.

– Мы держим в руках птицу счастья и равновесие вечного города, – говорили эти люди, взирая на город с чувством собственников, – и если появляются безумцы, посягающие на устойчивость государственной ладьи, то мы во имя общих интересов не остановимся перед тем, чтобы выбросить такого посягателя за борт!

Это означало, что такой каре мог подвергнуться каждый инакомыслящий, чьи идеи не совпадали с традициями полиса.

Сейчас Миний с легкостью юноши прохаживался между колоннами храма, бросая орлиные взгляды на собеседников.

Он был несколько раздражен.

Месяца два назад он внес в совет предложение о немедленной посылке за помощью к Митридату. Тогда с ним не согласились. Одни говорили, что после прошлогоднего разгрома скифы не оправятся много лет и смешно, мол, сейчас трусливо бежать за помощью.

Другие считали невозможным нарушение Палаком клятвы о вечном мире. Теперь же, когда скифы заняли всю Равнину, те и другие заговорили о необходимости немедленно направить послов за море. Это перед самым концом навигации! Захочет ли теперь Митридат рисковать своим флотом?

Он поглядел на дородную жрицу Девы Мату, потом на жреца храма Обожествленного города Гераклида. Его возмущало их лицемерное спокойствие и кажущееся смирение. Особенно его раздражало то, что Мата только сейчас начала свои предсказания, конечно, не без ведома Агелы.

– Народ уже знает о чудесном откровении Девы – ее новой эпифании, – говорила она, потупив очи. – Дева плакала кровавыми слезами!

И в доказательство развернула белый платок с засохшими на нем капельками крови.

– Это означает великое горе для полиса, – ворковала жрица, – которое можно отклонить, лишь упросив богов помочь нам. И многие граждане города с надеждой обратили свои взоры в сторону Понта.

– Хотя два месяца назад они же с пеной у рта возражали против посылки послов в Синопу! – не удержался Миний, останавливаясь перед Матой.

Как всякому выборному лицу, Минию часто казалось, что его власть слишком мала, что он, как эпистат, должен иметь большие полномочия. Его также коробил слишком независимый тон жрецов, окружающих Агелу, равно как и наклонность к пустословию многих демиургов, мало понимающих действительные нужды государства.

– Нужны умилостивительные всенародные жертвы богам, чтобы смягчить их сердца, а умы народа направить на общее дело, – заговорил Гераклид, сладко поглядывая на царя Агелу. Голос его звучал тихо и певуче, словно старый богослужитель продолжал чтение молитв.

Миний насмешливо кивнул головой и обратился ко всем.

– Да, – произнес он звучным басом, – если бы мы отправили послов два месяца назад, то сейчас в нашей гавани уже стоял бы флот Митридата. Но все вы тогда выступили против. А почему? Я отвечу на этот вопрос. Вы считали, что скифы уже неспособны вести войну, но вы ошиблись в этом. Вы надеялись, что наши гарнизоны в Неаполе, Хабе и западных портах с успехом отразят разбойничьи наскоки скифских шаек, но и это оказалось неверно… Но главное не в этом. Вы вспоминали прожорливых понтийских солдат и с ужасом думали о тех разорительных литургиях, которые в прошлом году пришлось нести вам, богатым, по содержанию царского войска. Вы боялись подумать об этом вновь. Наконец, вы полагали, что если скифы прорвутся к Херсонесу, то не будут настолько сильны, чтобы взять его штурмом, что народ отразит варваров, а в крайнем случае город откупится за счет своих средств, а вы свои сундуки сохраните полными, не испытав ничего, кроме небольшого испуга… Вот в чем главное, вот почему вы тогда с насмешками отклонили мое предложение.

– Но нас тогда поддержали члены совета и весь народ, о Миний! Никому не хотелось вновь увидеть, как понтийцы гадят у стен наших храмов и лезут обнимать наших жен и дочерей… А воля народа – высший закон!

Это сказал Херемон, стоявший, облокотясь о колонну, в глубине храма.

– Верно, Херемон, жрецы сумели настроить народ на свой лад, зная его нелюбовь к иноземцам. И публично провалили мое предложение о направлении послов к Митридату… А теперь города Равнины и порты наши в руках Палака! В ближайшие дни скифы будут штурмовать ворота города. Готовьте своих сыновей для неравного боя, себя для рабства и смерти, а жен и дочерей для скифских воевод!

Херемон засопел. Молчание нарушил Агела:

– Ты по-своему прав, Миний. Все уважают тебя за острый ум. Но когда ты делал свои предложения о направлении послов в Понт, предсказания не были благоприятными. Теперь же откровения свыше показывают путь к Митридату!

– На зиму глядя?

– Боги знают больше нашего, – вмешался Гераклид, – и если дают указания, то, видимо, обеспечат и успех их выполнения! Не будешь же ты, Миний, идти против воли богов или сомневаться в их правоте?

– И против народа, – добавил Херемон. – Народ уже знает о божественных откровениях, и я не сомневаюсь, что изъявит свою волю на площади! Но скажи, эпистат: ты считаешь помощь Понта ненужной?

Миний пожал плечами с улыбкой горечи на выразительном лице.

– Я никогда не утверждал этого. Помощь Понта нам нужна, но мы опоздали. Теперь Митридат только будущей весной сможет помочь нам. А раз это так, то вопрос о послах не такой уже срочный… За зиму и без послов слухи о скифской войне дойдут не только до Понта, но и до самой Эллады. Митридат узнает о нашей беде и сам догадается весной прислать свои войска.

Демиурги недоуменно переглянулись, за исключением статуеподобного Агелы и секретаря Дамасикла.

– Что Митридат узнает о нашей беде – это верно, – вдруг пробасил стратег Никерат, ведающий тяжелой пехотой. – Но захочет ли он вникнуть в этот слух? Думаю, что не захочет! Что ему, Митридату, до Херсонеса, если он готовит войну против Рима! Его слухами не пробьешь, нужны послы и подарки!.. Я за посылку в Синопу двух лучших граждан!

Миний сдержанно рассмеялся.

– Вот потому-то понтийский царь и не забудет о нас, что готовит поход на Рим! Для успеха этого похода ему нужны Херсонес и Боспор! Опершись на нас, он завоюет Скифию и станет хозяином северного берега моря!.. Для чего? Я думаю, для того, чтобы ударить на Рим через Балканы! Да!.. Вот в чем причина царского внимания к нам. Не в любви дело, а в том, что мы нужны Понту как подножка, ступив на которую, Митридат думает вскочить на шею Риму!

Опять вмешался Гераклид. Он заговорил, часто взглядывая на царя Агелу:

– По-твоему, Миний, выходит, что Херсонес не больше как рыба, попавшаяся в сети к Митридату. Но ведь не сам Митридат захотел стать нашим предстоятелем – заступником. Мы просили его об этом, и наша мать Гераклея способствовала нам в этом. Неужели метрополия могла желать худа своей колонии?

– Гераклея – наша метрополия, это верно. Но она вошла в состав Понтийской империи и исполняет волю понтийского царя!

Гераклид не унимался.

– Но ведь и боги города в своих откровениях указывали нам делать так, а не иначе!.. Неужели, Миний, даже городские боги служат Митридату?

Задавая этот вопрос, Гераклид обвел всех торжествующим взглядом.

Лицо Миния потемнело. В его сверкнувшем взоре отразилась сложная гамма чувств. Тут были досада, гнев, презрение к ограниченному иерею, пытающемуся влиять на государственные дела, не понимая в них ничего. С уст эпистата уже готовы были сорваться резкие слова.

Дамасикл, внимательно наблюдавший за происходящим, своевременно вмешался.

– Сейчас не время обсуждать, правы ли были боги и почему они сделали так, а не иначе! – заявил он. – Боги всегда правы, но далеко не всегда даже самый большой мудрец может сказать, что они замышляют и куда хотят направить судьбы людей. И ты не прав, Гераклид, задавая такой вопрос Минию. Эпистат всего лишь человек, хотя умнее многих из нас. Его ум направлен на дела земные и не изощрен в общении с богами. И я считаю, что слова Миния о замыслах Митридата достойны внимания. Видимо, помощь Херсонесу входит в какую-то часть замыслов гордого царя на пути к мировому владычеству!..

Дамасикл сделал паузу, как бы для того, чтобы присутствующие могли возразить ему. Не спеша продолжал:

– Митридат Понтийский хочет стать вторым Александром и обладает умом, честолюбием и целой фалангой хороших советников и стратегов. Но Александр шел на восток, а Митридат хочет идти на запад. Оборона Херсонеса входит в его широкие планы. Однако народ херсонесский привык считать, что все события мира вращаются вокруг Херсонеса, как солнце, луна и звезды вокруг земли. Народ верит в величие своего города, и… не нам с вами разубеждать его в этом. Народ не должен сомневаться в целесообразности всех мер, предпринимаемых советом полиса. Если он узнает, что полис стал подобен кораблю, потерявшему руль, и уносится куда-то волею чуждых ему сил, то он потеряет уважение не только к нам, кормчим корабля, но и к городским богам за их бессилие. А это будет означать гибель Херсонеса. В этом смысле Гераклид прав. Но и он забыл, что мы говорим не перед народом, а на тайном совете. И все же ясно, что Гераклид хороший гражданин и может блюсти народное благочестие и уважение к властям города.

– Он хорошо говорит, – заметил кто-то вслух.

– Да, почтенные демиурги, – продолжал секретарь, – нас народ выбрал не для того, чтобы мы своими разногласиями развалили полис, но для того, чтобы мы соблюли и укрепили его! Верно ли я говорю?

– Верно, – согласились все.

– А для этого мы должны сохранить авторитет наших богов. Их независимость и мудрость – залог счастья, свободы и независимости полиса!

– Правильно, – подтвердил Агела, смотря куда-то в угол своими немигающими глазами.

– Народ должен знать также, что Митридат протягивает нам руку не для того, чтобы запрячь нас в свою колесницу, но потому, что боги хотят сохранить священный город, а совет мудро и безошибочно делает свое дело. Не стечение обстоятельств, но мудрость управляющих – вот что спасет город. И я знаю, что Миний прекрасно понимает это, равно как и то, что послов надо посылать, и обязательно с подарками. Его же возражения, не понятые Гераклидом, всего лишь прием оратора, желающего обнажить истину путем противопоставления. Он хотел, чтобы вы сами вынули жребий правды… Итак, народ будет ждать помощи только в том случае, если ему будет известно, что послы поехали в Понт, и падет духом, если мы не сделаем этого. Подарки же нужны обязательно… Приняв подарки, Митридат будет видеть в нас друзей и окажет помощь с открытым сердцем. Видя, что мы добровольно идем к нему, он не только выполнит свои обязательства, но и не предпримет против нас худого, и мы всегда будем пользоваться элевтерией. Не так ли, Миний?… По-моему, я лишь завершил и выразил твои действительные мысли, видя, что ты оружие логики хочешь заменить более слабым оружием чувств… Я кончил.

Речь Дамасикла произвела впечатление. Миний медленно поднял голову и уперся глазами в оратора. В волнах его бороды угадывалась улыбка.

– Как всегда, Дамасикл, ты умен и владеешь собою, – молвил он, – ты правильно понимаешь меня и достоин занимать свое место до конца дней своих. Да, демиурги, мы пошлем к Митридату послов и подарки, как того требуют боги и интересы Херсонеса. Но готовиться будем к осаде с расчетом на всю зиму! Не ранее весны можно ждать прибытия флота из Синопы. Наши расчеты будем хранить в тайне, так же как и наши опасения. Поклянемся же хранить тайну нашей беседы и заранее уготовим проклятие и казнь тому, кто разгласит ее!

Все подняли правые руки. Царь Агела скрепил клятву молитвой.

Решив собрать народ на завтра, эсимнеты, жрецы и члены совета покинули зал.