Текст книги "Тадзимас"

С Юрием Кублановским мы накрепко сдружились осенью 1964 года. Вместе учились на отделении истории и теории искусств исторического факультета МГУ. Вместе жили в унылой комнате студенческого общежития. Вместе знакомились с представителями тогдашней неофициальной нашей культуры, открывали для себя Москву, иногда путешествовали.

Оба стали лидерами СМОГа – замечательного, уже легендарного содружества молодых поэтов, прозаиков, художников, – а потом, наряду с нашими товарищами, вынесли всю тяжесть разгрома и травли, испили свои немалые дозы из круговой чаши последствий, омрачивших на десятилетия благословенную нашу молодость. Оба мы были приезжими, я – из Кривого Рога, Юра – из Рыбинска, но как-то сразу, буквально с первых же дней жизни в столице, стали мы везде, где любили поэзию, своими, были приняты, вхожи в такие дома, в такие собрания единомышленников, куда чужим вход был заказан, – опять-таки характерная черта той поры.

«Слово звучит лишь в отзывчивой среде», – сформулировал некогда Чаадаев. Такая среда, слава богу, у нас была. Она поддерживала, питала. Очевидно, и мы питали ее, давали импульсы, токи, говоря проще – были позарез нужны. Отсюда и взаимопонимание, и доверие, и определенная раскрепощенность. Типичная для тех лет богемность существования была еще не отягощена страхом, метаниями по стране, поисками пропитания, пристанища, отклика.

Десятилетие спустя в стихах, обращенных к Юре, словно предвидя грядущее, я писал: «Да прославится зрячее око, из листвы создавая мосты, чтобы впрямь оказаться далеко, где не ждут от кочевий ключей и не мучит кошмар-соглядатай, где не прячется в гуще ночей Кублановский – сверчок бородатый».

А тогда, в шестидесятые, и бороды мы еще не отрастили, и надежды на то, что все образуется, перемелется, было побольше. Хотя, убежден, жертвенность, подвижничество и творчество как единственно верный путь спасения в общей неразберихе каждый из нашей плеяды – Леонид Губанов, я, Юрий Кублановский, Аркадий Пахомов, Саша Соколов и некоторые другие – осознали рано и навсегда.

Годы шли, и Юра, угловатый юноша, наивный и восторженный, ранимый и открытый, вытянулся, возмужал, сформировался как личность, оброс бородою, потом появилась и седина. На смену тонким, грациозным, полным артистичности, тайны, игры, недомолвок, обаяния, предчувствий ранним стихам с их ломким, но таким неповторимым голосом – пришли стихи совсем другие, с их синтезом, с их безмерной болью и с тем уникальным, совершенно особенным реализмом, который становился отныне основополагающим в творчестве Кублановского, ибо в сих строках дышала сама история страны.

Мне хотелось бы подчеркнуть, что Юрий Кублановский, в моем понимании, – истинный россиянин. Другого истолкования его позиции просто быть не может. Знал он свою страну как немногие, знал изнутри. Так уж вышло, что он, книгочей, мечтатель, превосходный собеседник, человек обидчивый и отходчивый, доверчивый и вместе с тем проницательный, «Фауст и фантаст», обладающий ошеломляющим лирическим даром, вел жизнь то бродяги, то отшельника.

Он работал как искусствовед на Севере. Собирал вместе с бичами какую-то морскую траву на Соловках, подрабатывая впрок. Был сотрудником небольших музеев. Бесконечно, неустанно, при первой же возможности – срывался с места, путешествовал. Маршруты его поездок тоже, кстати говоря, особенные, личностного толка. А еще он – подолгу пребывал в сторожах.

Ох, эти Юрины сторожки, его ночное одиночество, с неизменной книгой рядышком, с горячим чайком, с краюхой хлеба, с заполненной стихами тетрадкой и всегда заправленной черными чернилами авторучкой под рукою!.. Вспоминаю одну студеную зиму, когда, работая в Елоховском соборе дворником, намахавшись ломом и лопатой, заходил я с мороза погреться к Юре, сторожу сего собора, в тесную будку, а Юра, уже заварив чай, ждал меня, сидя в старом ватнике за столом, на котором лежала вышедшая совсем недавно и успевшая добраться к друзьям «Школа для дураков» Саши Соколова.

Навалившуюся после опубликования его статьи о Солженицыне, буквально захлестывавшую горло травлю Кублановский встретил с редкостным мужеством и достоинством. Поэт был поставлен перед выбором: или стандартно-жесткие, по сути – гибельные, меры против его «инакомыслия», или санкционированный незамедлительный отъезд на Запад.

Оказавшись в вынужденной эмиграции, Юрий Кублановский внутренне не расстался с родной страной. Ныне становится ясным, что он-то и есть гражданин, патриот. Все чаще называют всех нас провозвестниками перестройки, смотрят на нас как на героев, чуть ли не мучеников. Но, если вдуматься, все мы хорошо знаем, почем пресловутый фунт лиха.

Кублановский издал за рубежом четыре книги стихов. Мнение о нем как об одном из крупных современных русских поэтов все более утверждается. И это, действительно, верное определение.

В лирике Кублановского неразрывно связаны эпическое обобщение и точная, цепкая деталь, исповедь и подтекст, гражданская патетичность и целомудренно чистое чувство. Поэтическое зрение его безукоризненно. Весом свод написанных им произведений. В изданные книги вошло далеко не все, очень многое еще ждет издания. Им создана единственная в своем роде хроника совершенствования души, дана развернутая ретроспектива нашего времени. Книга «Оттиск» – лишь небольшая часть обретшего более чем за четверть века ясные очертания собрания стихотворений и поэм Юрия Кублановского, поэта и друга, чье возвращение – радость.

…Прочитал – и смутился даже. Надо же, как расстарался! Расхвалил, на высоких тонах, своего старинного друга. (Или, может быть, просто того, кто казался мне долгие годы таким? О, наивность моя, вера – с детства – в людей! И – желание видеть упрямо в людях только хорошее. Так ли, на поверку, они хороши? И сейчас я все чаще задумываюсь: в годы зрелые, в самом-то деле, без булды, в реальности, – есть ли, как мне прежде казалось, друзья у меня?..) Что написано – то написано. И себе, и другим в назидание, да еще по одной причине – чтобы Юра припомнил вдруг, что на родине первую книгу его мы издали, с Лейкиным Толей. Чтобы строки мои прочитал, чтобы понял: я-то все помню. Надо память ему возвратить. Память – это великая сила.

Вот подумал об этом – и вдруг из бумаг моих стайкой выпорхнули и рассыпались на полу сразу несколько писем. Что это? Поднял их и увидел: батюшки! – это письма от Куба. Надо же! Что ж, просмотрим их все – сквозь годы. Не случайно, видать, они оказались здесь, – нет, не случайно.

Письма от Кублановского.

«Дорогой Володя! Обстоятельства сложились так, что благодаря щипкам от ГБ (за Ириной приезжали на машине в Останкино) мне пришлось сгинуть из Москвы, так тебя и не повидав. Чудная девушка Галя передаст тебе отобранные мною стихи – если захочешь, можешь договориться с нею и о других (она мне печатает все мое с 1967 года). Желаю тебе, милый друг, хорошего лета, люблю тебя и всегда помню! Твой Куб. 5.7.1977 г. Т. 299–84–82 – если там нет, спросить – где? (Спрашивать обязательно у мужчины, разговор с женским голосом не дает положительного результата)».

Август восемьдесят второго:

«Драгоценный друг! Ты меня прямо даже обидел, что подумал, что я в состоянии уехать, с тобой не простясь. Нет, так сердце не обрывают! Напиши, когда вернешься в Москву и свой новогиреевский адрес. (Москва, Г-19, до востребования). Обнимаю братски. Твой Куб.».

«Дорогой Володя! Не говорю прощай – до свидания! Верю, что встретимся. В моей душе – ты всегда. И годы это не ослабили. Странно, что в это время завтра я буду уже в ином измерении… Привет Люде. Всегда твой Кублановский. 2.9.82. Апрелевка, Московская обл.».

Репродукция на открытке: Микеланджело Буонаротти, «Святое семейство», из галереи Уффици во Флоренции.

Уехал Куб на Запад, в эмиграцию…

А вот, уже на седьмом году его заграничной жизни, короткая весть от него:

«Дорогой Володя! Недавно вспоминали тебя с Женей Поповым… Здесь – в Мюнхене – вышло собрание стихов Губанова с комментарием Г. Суперфина. Читаю с удовольствием… Но надо умереть, чтобы издаться столь квалифицированно… Твой сборник еще не предлагал, ибо пока не ездил в Париж. Но журнальную подборку уже составил… Спасибо, что и ты не забываешь меня. Но вот публиковать раннее – времен СМОГа – пока не надо, если это останется в истории литературы, так пусть останется, нет так нет. Сейчас же в моей ситуации обнародовать это не вижу смысла. Стихи же поздние – закреплены копирайтом за издателями. Я сам буду для сов. журналов делать подборки, каждый раз договариваясь о высвобождении копирайта. Первая публикация в Знамени меня не очень устроила. Уверен, что автор должен подбирать сам… Впрочем, не сомневаюсь, что в ближайший год мы обнимемся в Европе ли, в отечестве ли, и тогда наговоримся обо всем. А пока – без согласования композиции со мною – пробивать ничего не надо… Крепко жму руку! Любящий тебя Юра. 26.1.89. Мюнхен».

Это как раз та пора, когда я написал ему, и предложил ему помочь с изданиями на родине, и спросил его, по наивности, нельзя ли там, на Западе, издать и мне свою книгу, и стихи его публиковал, в периодике, где удавалось, и увиделся с Женей Поповым, возвратившимся из поездки за рубеж, и рассказывал Женя и о Мюнхене, и о Кубе, и о том, как они вдвоем записали на видео, с целью эту запись куда-то пристроить, диалог свой, беседу свою – об искусстве, о литературе и о прочем, и слушал я бородатого Женю Попова – и Париж, и Мюнхен, и Куба, как умел, себе представлял…

А вот уже и о Юриной книге, которую я предложил ему издать.

«11.7.89 Мюнхен. Дорогой Володя! Из разговора с Ирой я узнал, что возможность издания „Оттиска“ в Отечестве вероятна. Тогда жду условий, чтобы с ними обратиться к владельцу – Имке-Пресс (то бишь Н. Струве). Надеюсь, что проблем не возникнет. Прошу указать: 1. Будет ли новой обложка? 2. Нужно ли фото? 3. Будет ли новый набор или факсимильно? 4. Могу ли я сам проглядеть корректуру, ежели набор новый? Если ты хочешь написать что-то, то пожалуйста – послесловие, а не предисловие, „жанр“, не слишком рознящийся. 5. И – каковы сроки? Одним словом, жду вестей. Я надеюсь приехать в Россию в январе 90-го. Было бы превосходно, если б успеть издать к этому сроку. Было бы что „подписывать“ на выступлениях… Жму руку! Юра. P. S. 6. Могут ли издатели указать первое издание или такая ссылка исключена? 7. Какой тираж?»

Было, было издание, Юра. Издатели – мы с Лейкиным. И как раз к твоему приезду мы успели книгу издать. И тираж ее был три тысячи экземпляров. И весь – твой. Для тебя. Для твоих выступлений и для подписей. Для подарков – тем, кому пожелаешь, – друзьям и знакомым, и просто – любителям, здесь, в России, твоих стихов. И когда ты сошел с подножки вагона, шагнул на перрон, уже – на родную землю, – я шагнул к тебе навстречу и торжественно даже, а в общем-то радостно, сразу вручил тебе тяжеленную пачку только что вышедшей, изданной нами книги твоей, первой книги твоей – на родине. Первой, той, о которой ты неожиданно как-то и странно, неприлично даже, – забыл…

Вот опять о книге, об «Оттиске»:

«Дорогой Володя! Как жизнь? Как движется набор? Меня охватило сомнение, указал ли я, что по договоренности с издательством на сборнике обязательно должно быть следующее указание: Издание второе, исправленное и дополненное. Издание первое: © Ymka-PRESS, Paris, 1985. А на четвертой странице обложки – взять с „Затмения“:

Книги Юрия Кублановского: Избранное (сост. И. Бродский), Ardis, 1981. С последним солнцем, La Presse Libre, 1983. Оттиск, Ymka-PRESS, 1985. Затмение, Ymka-PRESS, 1989. Приеду, надеюсь, на Рождество. Черкни до этого хоть пару строк. Обнимаю. Твой Юра. 10.10.1989».

Приехал Юра. Увиделись.

В декабре восемьдесят девятого побывал я в Париже. Недолго. За границей был я впервые. И – единственный раз. Ничего, для меня и этого даже – вопреки сожаленью Кубову, что нигде, мол, так я и не был, – понимай, мол, – он-то везде, где возможно, успел побывать, – для меня, говорю, и этого предостаточно. Здесь, в Коктебеле, я живу давно – и работаю, много лет уже, ежедневно, с Божьей помощью, – жив и здрав.

Ну вот и еще письмецо:

«Дорогой Володя! Вот уже неделю, как я на Западе. И все острее не хватает друзей, родины. Как жаль, что так мало удалось пообщаться. Но с каким-то особенным теплом вспоминается вечер у тебя, книги, прогулка с собакой, снег. А как подумаю, что вот сейчас у тебя на полках стоят мои фотки, то и самому делается теплее, нет, не одинок. Привет жене, дочкам. Жму руку! До встречи. Юра. 7.3.1990».

Нет больше писем. Все.

А встреча наша в Москве, за весь-то десяток лет, который он здесь живет, была – единственной. Больше времени он не нашел, чтобы со мной пообщаться.

И только в июне нынешнем приехал ко мне в Коктебель. Приехал, чтоб отдохнуть. А вовсе не для того, чтоб с другом, то есть со мной, здесь повидаться… Друг ли мне он? Да кто его знает! Слишком он изменился. Это я зачастую думаю не о себе, но о других, о товарищах, – как бы помочь кому-то, что же такое сделать доброе для кого-то, кого же успеть поддержать. Юра многие годы – думает не о товарищах. Думает – как бы выжить. Думает – о себе. Думай почаще, Юра. Думай побольше, Юра. Мне не обидно. Мне – грустно. Что же с тобой? Очнись! Или – уже не сумеешь? Вовсе уже не способен – к дружбе, к общенью, к беседе, – так, как в былые года? Что с тобой, Куб? Откуда эти метаморфозы? Что это вдруг за поза? Что за совсем советский твой литераторский вид? Смотришь – и видишь: ну прямо только что из ЦДЛ. Если ты дружбу предал – так и скажи мне, Юра. Если ты дружбе предан – так и скажи мне, Куб.

Кто ты теперь? Ответь мне.

Кто ты – на самом деле?

Друг – или так, знакомый прежний, одно названье, звук, что заглохнул, отсвет, вскоре погасший, былого, оттиск ли полустертый давнего самиздата, призвук ли чей-то, призрак мрака, неужто – призрак? Или же – друг? Скажи мне, кто ты? Ответь мне, Куб!.. Ладно уж. Бог с тобою. Выбран и ты судьбою. Слово твое любое – стынет, сорвавшись с губ…

Об Олеге Хмаре.

(Книга стихов «В часы бессонницы». 1989)

О чем говорить сейчас, когда книга Олега Хмары приходит к читателю?

О том ли, что дружба наша с ним длится вот уже добрых двадцать восемь лет, и годы эти наполнены разнообразными, нередко значительными, порою сложнейшими, пережитыми, бывало, и порознь, и вместе событиями?

О том ли, что Олег – личность, по глубокому моему убеждению, исключительная, человек редких достоинств?

О том ли, наконец, что он – замечательный поэт, ценимый и друзьями, и знатоками подлинной отечественной поэзии, более трех десятилетий существовавшей и имевшей широчайшее хождение по всей стране в списках, выстоявшей, выжившей – и лишь в последнее время, пока что фрагментарно, но все-таки все более высвечивающейся в виде ярких публикаций?

Немудрено понять, что стихи Хмары скажут о нем куда больше, нежели я ныне, в этих вот, искренних, впрочем, заметках о старинном друге своем.

И все-таки – надо, важно сказать.

Олег Илларионович Хмара родился в 1936 году. Кровь запорожских и донских казаков течет в нем, определяя его внешность, повадки, манеру держаться, характер, да и всю, собственно, жизнь.

На Украине, откуда поэт родом, на Днепропетровщине с ее холмистыми, овражистыми, словно бы буйными волнами, откатывающимися на юг, к морю, степями, с перенасыщенными птичьим щебетом, то пронизанными солнцем, то тенистыми островками лесов и посадок вокруг водоемов, в селе Вольном, что на реке Самаре, неподалеку от Новомосковска, над которым высится знаменитый собор, предки Хмары покоятся на старинном сельском кладбище вот уже три столетия. Корни рода – уходят в глубь истории Украины и Дона.

Не случайным было название села. Жажда воли, умение отстаивать ее в любых жизненных обстоятельствах, обретение воли – сквозь узы внешне монотонного, тяготящего душу существования в общем-то успешно работающего в своей области горного инженера, несколько позже – кандидата наук, незаменимого специалиста по выбросам в угольных шахтах – проблеме острой, наболевшей, – но, согласитесь, существования вынужденного, далекого от поэзии, хоть и приносящего явную пользу людям, – сквозь рамки быта, сквозь невзгоды личных драм, – неторопливое, поступательное, но осознанно-неуклонное преодоление барьеров, препон, поиск и нахождение выхода, – вот что важно увидеть и в жизни и в поэзии Олега Хмары.

Не отсюда ли в нем, еще с малых лет, – тяготение к природе, слиянности с нею, вглядывание и вслушивание и в струение незримых вод времени, и в ток реальных древних рек – Днепра, Самары, Ингульца, а потом – Волги, на берегах которых, смело можно утверждать, и происходило формирование этого человека, этого поэта?

«…но есть покой и воля». Покой – для Хмары – понятие отнюдь не статичное. Ибо, находя отдохновение вдали от городов, будучи заядлым рыбаком, путешественником, бороздя на своем катере воды, прежде – Днепра и притоков, вплоть до моря, нынче – Волги и притоков, он впитывает в себя извечные силы отечества. И только внешне, подчеркиваю, монотонное существование, в котором подспудно идет неустанная работа души, получает тот мощный импульс, тот крутой замес, каковые уже соприкосновенны с поэзией.

Стихи Олега Хмары – это, как правило, своеобразные резюме, результат выстраданных, осмысленных жизненных периодов, с единственно верным, сразу же точно взятым и до конца выдержанным тоном, с тонким и потому драгоценным лиризмом, но одновременно и с явственными вкраплениями эпики, сдержанной и выверенной в деталях хроники своего времени, с нужными ориентирами в собственной, а не чьей-нибудь судьбе, вне хаоса и лишних для такой поэтики напластований, как бы профильтрованные, очищенные, сжатые до разумного минимума строк, и оттого – затрагивающие сердце, западающие в душу, запоминающиеся, – это стихи, я бы сказал, бережные, негромкие, без показной «современности», стихи в русле лучших традиций, но как они свежи, глубоки, чисты!

Внимателен взгляд, спокоен голос. Наитие – и одновременно обдуманность. Проникновение, прорыв – и тактичность по отношению к живой ткани стиха.

Не многоголосие притягивает к поэзии Хмары, а как раз наоборот – возможность услышать точное звучание одного инструмента, но эта партия сыграна всегда мастерски.

И так вот, стихотворение за стихотворением, поступательно, вместе с движением времени, с осознанием своего предназначения, со всеми поворотами судьбы, и складывался свод стихотворений Олега Хмары, некоторая часть которых и образовала книгу «В часы бессонницы».

Многое из нее мог бы я цитировать наизусть.

Потому что – давно сжился с этими стихами.

Потому что – они стали частью моей жизни, и ясный их лад, светлая грусть, редкостная проникновенность в суть чего-то важного, сокровенного, сама душевная настроенность – дороги, необходимы для меня.

Потому что – сам факт присутствия в мире поэзии Олега Хмары значителен, радостен: это поэзия мужественная, строгая, исполненная доброты и любви.

А посему – пусть теперь говорит книга.

…И книга Олега Хмары действительно говорит с людьми, вот уже добрый десяток лет. Говорит – в Москве, в России. Но особенно задушевный разговор с читателем получается на родине, на Украине, в Кривом Роге, в Днепропетровске, в городах Донбасса, где поэта давно уже знают, любят и по-настоящему ценят. Стихи его любят наши современники, люди совершенно разных возрастов. Особенно любимы они – в обширном кругу наших общих с Хмарой друзей и знакомых. Надо сказать, что и людям помоложе, порою намного моложе нас, близка поэзия Хмары. Исследователь новейшей нашей отечественной поэзии, Владислав Кулаков, например, чьи пристрастия вроде бы несколько иного плана, при случае, в разговорах со мною, непременно подчеркивает свой давно уже, сразу же после выхода книги Олега, возникший интерес к его стихам – и даже, пусть и вкратце, в обзоре книжных новинок, в журнале, но все же писал о нем, – хотя мог бы, давно уже мог бы, при желании, написать о всех поэтах нашего круга. Но и на том спасибо. Вниманием критики все мы до сих пор не избалованы. И совершенно напрасно. Потому что наша гвардия – это действительно гвардия, а не какие-нибудь там сборища нынешних писак. Потому что давно уже слышат те, кто хотят слышать, голоса наши, – и читают те, кто жаждут этого, вышедшие, общими нашими усилиями изданные, наши книги.

О Юрии Каминском.

(Книга стихов «Эти ночи». 1990)

В Кривом Роге, странном для приезжих, в чем-то нелепом, но по-своему колоритном, притягательном и, я бы сказал, отчасти мистическом городе, протянувшемся более чем на сто километров пульсирующей, прерывистой полосою вдоль скрытых в почве жил железной руды, живописно и вольнолюбиво раскинувшемся среди холмистых, вздыбленных, крутыми волнами рвущихся на юг, к Черному морю, южноукраинских полынных степей, городе своенравном, бывавшем и жестоким, и добрым к своим обитателям, в 1961–1964 годах местная литературная жизнь была на редкость интенсивной, – а теперь уже, на расстоянии стольких лет, смело можно сказать, и незабываемой, дарованной нам единожды и навсегда, как и все самое хорошее на свете.

Существовала тогда в нашем городе и была весьма широко известной группа молодых поэтов – Юрий Каминский, Владимир Пожаренко, Арнольд Бродский, Рудольф Кан, Вячеслав Горб, Савелий Урих, Олег Хмара. Все они были значительно старше меня, опытнее, образованнее. Однако меня в ту пору – в 1962 году, – шестнадцатилетнего, неудержимо тянуло именно к ним, людям пишущим, ищущим, очень живым, словом – к единомышленникам, к собратьям. И так уж вышло, что я сдружился с ними тогда же, в славную нашу эпоху дерзновений и окрыленности, радостей и надежд.

Юрий Каминский был среди нас одним из бесспорных лидеров, заводил, нередко задавал тон, увлекал за собою. Отчетливо помню ясный вечер на склоне мая, в шестьдесят втором, со всей его свежестью и щедростью, когда мы, группа пишущих стихи парней, возвращались все вместе с очередного городского литобъединения. Почему-то оказались мы на месте слияния древних степных рек, Ингульца и Саксагани, как раз там, где в XVIII столетии был основан наш город. Каминский был как-то возвышенно порывист, словно в полете. Поэзия, казалось, переполняла его. Золотисто-карие глаза его сияли. Вся его коренастая, очень ладная, поджарая, невысокая, словно точеная фигура, светящиеся в закатном солнце курчавые волосы, как бы обвевающие вместе с теплым ветерком загорелое лицо с характерными скулами и перекатывающимися желваками, четко вырезанными губами, упрямый, широко открытый лоб с едва наметившимися морщинками – буквально излучали энергию. Там, среди тополей и верб, среди колеблющейся зелени, сквозь которую смутно просвечивали белые колонны лодочной станции, у вечереющей, плавящейся воды принялся он читать свои стихи. Напоминающий сгусток солнца, какой-то неистово-радостный, он стоял, крепко упираясь ногами, на прибрежной тропке – и читал, читал. Слова являлись, изумляли – и уносились дальше, по течению, полновесные, звонкие, каленые.

«И я ухожу, как отчаливаю, и я прихожу, как причаливаю, к синей пристани глаз».

Это западало в душу. Я волновался. Мне было совершенно ясно, что Каминский по-настоящему талантлив, что стихи его сильны и существуют в мире потому, что он, поэт, вдохнул в них жизнь.

Ныне нашей дружбе – двадцать восемь лет. Слишком многое было пережито за эти годы со времени молодой нашей и счастливой эпохи, нелегкие, порою и трагичные испытания пришлось вынести, все проходя и проходя пресловутую, бесконечную проверку на прочность, поэтому и говорить о них походя нельзя. Из круговерти лет и событий вынесли мы твердую убежденность в том, что дружбу нашу не сломить никаким обстоятельствам, что поэзия, таинственная и животворная сила, как и любовь, как и противостояние тьме, незыблемая вера в торжество света, пронизывает все бытие наше на земле.

Юрий Каминский родился в 1938 году. Он коренной криворожанин. Это значит – речь его, повадки, жизненный уклад, подход к любому занятию, лень и энергичность, юмор и хандра, условный урбанизм и плещущий через край пантеизм совсем особенные, возможные только в нашем городе. Вырос Каминский и прожил несколько десятилетий в старом центре, как все здесь его называют, в районе, именуемом загадочно – Шанхай, разноплеменном и разноязычном, в старом доме с типичным для юга внутренним двором, над которым ночами роились звезды, а днем лились жаркие солнечные лучи. Мечтатель, книгочей, Каминский был здесь в своей тарелке, среди гомона соседских голосов, шипенья жарящейся на сковородках еды, отголосков музыкальных фраз из радиоприемников и льющейся из общего крана воды. Он существовал одновременно и в этом, окружающем его с детства мире – и в мире своем, скрытом от непосвященных, но столь же ясном – для него, поэта. В этом памятном всем нам доме он бесконечно, запоем, читал, встречался с друзьями, писал стихи. В свои две тесные комнатушки вбегал он с крыльца, как на борт фрегата. Был он там, в своем мире, романтиком, путешественником, звездным скитальцем.

Внешняя же биография Юрия Каминского отнюдь не поражает пестротой. После школы служил в армии на Чукотке. Побывал в разных местах страны. Работал на производстве. Учился. Вот уже многие годы работает слесарем – и говорят, в своем деле незаменим.

Каминский – из поколения, опаленного войной. Отсюда – одна из основных тем его поэзии. Отец его погиб на фронте. Будучи зрелым человеком, лишился он матери, потом сестры. Двойную трагедию, одиночество переживал стойко. Судьба подарила ему чудесную жену и сына. Он человек поступков, иногда и подвига. Известен случай, когда он предотвратил грандиозный взрыв, спас горящих людей. Он принципиален и тверд в отношениях с людьми, хотя, впрочем, доброта его и доверчивость хорошо известны всем его знакомым. Он, в отличие от своих давних друзей, никуда не уезжал из родного города – именно здесь он живет, здесь рождены его стихи.

Публикаций в периодике – центральной и республиканской – у Каминского довольно много. Однако печатают его до сих пор изредка, небольшими подборками, несмотря на полученные им всяческие литературные премии. Свод стихотворений за тридцать лет работы – сотни и сотни типичных для Каминского емких, лаконичных, с яркой образностью, с великолепным рисунком фразы, отточенных, мастерских стихотворений – так и остается пока что существующим в машинописях, в списках… Книги у Каминского не выходили. Да и сам вопрос о них, поднятый когда-то, скрыт пеленою безвременья. Гордость, нежелание унижаться, становиться частицей редакционного и издательского хаоса, раз и навсегда твердо избранная позиция творчески независимого человека, противостоящего окружающему абсурду, становились камнем преткновения на пути к книге. Нелегко давалась поэту такая вот позиция. Случались срывы, отчаяние, пошатнулось здоровье, ранее бывшее отменным. Но Юрий Каминский – выстоял. Не случайно сказал он о себе еще в молодости: «Стою последним бастионом солнца, который невозможно взять».

Ныне перед читателем первая – на пятьдесят втором году жизни – книга Юрия Каминского. В ней – трудная верность слову, своим, всегда незаемным темам. В ней – стихи разных лет, исполненных труда, достоинства, мужества. В ней – свет чести и правды, музыка боли и радости, сила любви и доброты. А потому и суждена ей, знаю, жизнь чистая и открытая. «Ибо Господь праведен, – любит правду; лице Его видит праведника».

…Изданная нами с Толей Лейкиным книга моего земляка и друга Юры Каминского читается и перечитывается людьми. И особенно, разумеется, на Украине. Хотя и в Америке ее читают. И в России. Кому нужна поэзия – те читают. И будут читать – всегда! Оказалась эта книга – первой ласточкой. С моей ли, с Толи ли легкой руки, а скорее всего, с легкой руки нас обоих дело пошло. Вслед за изданной нами Юриной книгой в девяностых годах, в Кривом Роге, где тоже наладилось свободное книгопечатание, вышли еще три, уже значительные по объему, его книги стихов. А недавно, как мне сообщили, вышла у Юры книга и в Германии. Я ее пока что не видел. Но надеюсь увидеть.

Давно уже мечтает Юра об издании большого однотомника своих стихов. Думаю, что и это сбудется. Пора. На родине Юра Каминский – известнейший поэт. Это ли не замечательно. Верность родине, верность речи – естественны и незыблемы в нем.

Об Аркадии Агапкине

(Книга стихов «Серебряный ветер», 1991)

А все-таки печаль и радость – чувства родственные. Пусть они и полярны, однако начало берут они из единого источника. И вряд ли кто-нибудь скажет об этом проще и глубже Григория Сковороды: «Все походить iз безоднi глибокого серця». Светлая, строгая печаль, дыхание которой столь ощутимо в стихах Аркадия Агапкина, и радость, чистая, по-детски незащищенная, доверчивая, нахлынули на меня со страниц книги этого чудесного поэта, пишущего более четверти века, но только сейчас дождавшегося издания. Агапкинские печаль и радость, такие естественные, ищущие понимания, приправлены горечью немалого опыта, они отдают дымком таежного костра, пылью хоженых-перехоженых троп и дорог, они прокалены солнцем, заметены метелями, исхлестаны дождями. Внешне они, может, и загрубели на ветрах эпохи и всевозможных географических широт, внутри же, в сердцевине своей, они ясны, слышимы, зримы, – поэтому и распутывают они все узлы биографии и судьбы, потому и выстояли, потому и дают почву слову.

С Аркадием Агапкиным мы знакомы добрых два десятилетия. Будучи дружен со многими художниками, прозаиками, поэтами – представителями нашей отечественной культуры, еще недавно считавшейся неофициальной, а ныне признанной во всем мире, сам являясь заметной фигурой в этой по-российски неповторимой, талантливой среде, он, на моей памяти, никогда не выпячивал себя, не подчеркивал, как это охотно делали некоторые, что вот, мол, и он пишет серьезные русские стихи, что и он поэт, а предпочитал держаться как бы чуть осторонь, без всякой показухи, в скромности и сдержанности его ощущалось достоинство, – и люди поневоле отмечали всегдашнюю его независимость. Высокий, прямой, с кудрявой, гордо поставленной головой, зеленоглазый, со вспыхивающей искоркой во взгляде, крепкий, будто бы сдерживающий в себе готовую вот-вот вырваться буйную энергию, он напоминал молодого Блока, а гораздо чаще – забредшего в наше столетие праславянского странника, может быть, даже и Леля, потому что так и хотелось представить его подносящим к губам свирель. Он появлялся в московских домах, в шестидесятых – семидесятых годах еще бывших гостеприимными, в мастерских – и сразу же как-то выделялся среди весьма пестрой, шумной богемной братии, хотя и не прилагал для этого никаких усилий, говорил изредка, больше молчал, слушал других.