Текст книги "Авдеевы тропы"

Хучу

Хучу хозяйским взглядом окинул свой огромный табун, который сегодня наполнился десятком отборных кобылиц. Вот они горделиво ходят, пощипывая сочную траву и обмахивая свои покатые бока мощными хвостами. Сердце Хучу радовалось.

Забыл он уже своё нищее детство, когда порой голод мучал его. Как будто и не с ним это было. До конца жизни станет он благодарить солнцеликого Бату за то, что призвал его в поход на Русь, откуда привёз Хучу столько добычи и рабов, что жизнь его переменилась. Сколько уже жеребят за это время принесли ему кобылицы! Да и его жена Жулхе сколько за это время родила детей! Он стал главой семьи. А это очень почётно.

Старшему сыну Чаулу уже пора жениться. Жена сказала Хучу, что сын балуется с урусской рабыней. Он всё время с ней. Даже слишком много времени. Послал Хучу сына с табуном на дальнее пастбище, а Жулхе молодую рабыню с ним не пустила, крепко запрягла в работу. Так Чаул то и дело приезжал к ней, преодолевая долгий путь по степи. Никогда Хучу знать не знал, как зовут его рабов, узнавал только по приметам: толстая ли, рябая ли, хриплая ли, так и кликал. А тут, гляди-ка, у них и имена есть! Чаул так и сказал, что любит без памяти свою Катуш. Конечно, девчонка она видная, здоровенькая, ущипнуть есть за что. Но рабыня подневольная. Пора Чаулу заканчивать свои игры.

Мечта у Хучу объединиться семейными узами с состоятельным родом. Ездить в гости к родителям жены сына, распивать с ними кумыс и молочную водку арху и, опьянев, рассказывать им о своей славной боевой жизни. А тут что? Вдруг придёт сыну в голову блажь, и будет жить с этой рабыней, раз она ему нравится. Надо начать искать для него жену, достойную.

Налюбовавшись табуном, поскакал Хучу к дому. Вот она, его юрта, покрытая от низу до верху добротным войлоком. Пронизывающие степные ветры не проникают внутрь. По дому Хучу даже и в холодные зимы ходит раздетым. Всё время днём и ночью не затухает очаг. Жулхе и рабыни хлопочут возле него. То из казанов идёт приманчивый мясной дух, то просо и рис варятся на молоке, то сушится верхняя одежда. Вон он, дымок, курится из юрты. Около главного жилища несколько юрт пониже и поскромнее. Это для рабов.

Спешился Хучу, снял конскую сбрую и пустил лошадь пастись. У входа в юрту сидела, жмурясь на солнышке, неутомимая Жулхе и что-то перебирала в кожаном блюде. Хучу присел рядом. Пальцы Жулхе быстро-быстро двигались и делали своё дело. Хотя она сама вроде бы и не глядела в блюдо.

– Жена, для такой нудной работы у нас рабыни. Заставь кого-нибудь! – сказал Хучу.

Жулхе в ответ заворчала:

– Эти лентяйки делают вид, что работают. Ничего им не надо: только бы дремать да жрать. Пройдёшься хорошенько по спинам плёткой да ущипнешь как следует, с вывертом, сразу просыпаются. А так одна надсада смотреть. Лучше самой сделать!

– Да-да… – согласно покачал головой Хучу. – Вот и табунщики тоже: пригонят табун на одно место и устроятся там на целый день! Нет чтобы несколько раз перегнать табун на нетронутые травы… Сидят да спят.

Из юрты со смехом и визгом выбежали маленькие девочки-погодки. Увидев отца, они бросились к нему с просьбой покружить их. Одна схватила за левую, другая за правую руку, и Хучу крутанулся несколько раз вокруг себя, вызвав ещё больше смеха и визга у девчонок.

– Пусть Чаул вас покружит! – воскликнул, отдуваясь, Хучу.

– Ему некогда, – заворчала Жулхе. – Он всё со своей уруской где-то пропадает. А я вот за неё рис перебираю. Как будто это я рабыня, а не она.

– Жена, вот что я думаю, – Хучу опять присел к Жулхе, отогнав девчонок. – Пора нашего Чаула сватать, пора ему подобрать невесту настоящую из хорошего рода. А то разбалуется.

– Я тоже об этом давно подумываю, – засветилась лицом Жулхе.

– Съезжу-ка я к соседу Начину. Недавно я был у них. Мне так понравилась его дочка. Спорая в делах, уважительная и красавица. Думается, мне неспроста её показывали. Знают, что у меня сыну семнадцать. Вот она передо мной и крутилась.

– А так ли уж она хороша? – озадачилась Жулхе. – Вдруг на поверку лентяйкой окажется?

– Да не должно, – пожал плечами Хучу. – Всё у ней в руках горело. Так нельзя притвориться. Лентяйку сразу видно. Да и красы дивной девчонка. Чаулу понравится.

– Хорошо бы, – мечтательно произнесла Жулхе.

– Да и табуны у Начина огромные. Почётный родственник будет!

– А как звать-то девушку?

– Вроде Керме. Белочка. Она и впрямь, как белка, по дому носилась.

– Как это вроде? – рассердилась Жулхе. – В этом деле всё надо вызнать основательно.

– Я же тогда о сватовстве не думал. Сейчас в голову пришло. Буду собираться к Начину в гости. Только вот, что надевать в этом случае.

– Ну, а какой такой случай? – засмеялась жена. – Ты же не сейчас сватать будешь. Поговори, оглядись. Они поймут, что ты не просто так приехал.

Но всё-таки Хучу принарядился. Натянул неодёванные гутулы – кожаные сапоги с ярким рисунком и новую шапку с шариком на заострённом верху. На лошадь надел новое седло. Не так уж часто приходится ему прихорашиваться.

– Ну, теперь они точно решат, что ты сватать приехал! – покачала головой Жулхе.

– И пусть думают, – вскочил в седло Хучу. – Это правда.

В хорошем настроении скакал Хучу по степи. А она огромная-огромная, сколько ни скачи, не кончается. Трава цветёт и доносит особое благоухание со всех сторон. Разные трава, разные запахи. Любит Хучу мчаться по цветущей степи так, чтобы ветер в лицо.

– Ве-ете-ер! – закричал Хучу. – Я еду за невестой для сына! Я её уже видел! Она хо-оро-ошая!

– Хо-оро-о-ошая-я-я! – слово разносилось по степи и возвращалось к всаднику. Казалось, что сам ветер утверждал, и Хучу понравилось это. Верно, добрая примета.

Вот и показалась юрта Начина. Богатая юрта из хорошего войлока, разукрашенная лентами разных цветов. Сразу видно, что тут живёт девушка.

Услышав топот коня подъехавшего гостя, из юрты навстречу ему вышел сам хозяин. Ещё не дойдя друг до друга, они поздоровались лёгкими поклонами головы, прижав к груди руки. Хучу снял с пояса нож и положил его на землю. Выбежавший из юрты вслед за хозяином подросток взял под уздцы коня Хучу и повёл его к привязи, у которой были кормушки. Он же подобрал нож и приторочил его к седлу. А Хучу, широко улыбаясь, приветствовал хозяина:

– Спокойно ли вы живёте? Как у вас дела? Всё ли поголовье лошадей на месте?

– Всё хорошо! – отвечал Начин.

Он повёл гостя в юрту. Хучу переступил через порог и сел на предложенное место. Начин уселся напротив. Поговорили о погоде, о здоровье. Жена Начина Жаргал подала чай с добавленным молоком и маслом. Хучу отхлебнул глоток. Приятно пахнуло поджаренным ячменём.

Через некоторое время после чая Хучу наконец-то решился спросить про дочку хозяев. Они переглянулись между собой, и Начин с улыбкой спросил:

– У вас есть намерения?

Хучу кивнул: чего уж тянуть время.

– Моему сыну уже семнадцатый год. Пора ему определяться. Да и ваша дочка в возрасте.

Начин утвердительно кивнул. Жаргал юркнула за занавеску. Оттуда вышла девушка и предложила Хучу ещё чаю. Тот озадаченно заморгал глазами. Это была не та девушка, которую он в прошлый раз видел у Начина. Справившись с удивлением, спросил её:

– Как звать тебя?

– Лерме… – потупив глаза, ответила она.

Похожее имя, значит, сестра, понял Хучу. Спрашивать, почему не вышла Керме, было неудобно, но и вынести твёрдое решение теперь Хучу не мог. Керме больше понравилась ему. Он уже не знал, как вести себя, хотя сегодняшняя встреча ни к чему его не обязывала. Но просто встать и уйти он не мог.

Лерме ухаживала за гостем, потчевала. Но Хучу казалось, что и улыбка её неискренняя и ходит она не так шустро.

Для приличия, поговорив ещё немного о чём-то не столь важном, Хучу стал прощаться. И всё же решился спросить у Начина:

– А здорова ли твоя дочь, что я видел в прошлый раз?

Начин тоже заметил изменения в настроении гостя и смущённо, как бы извиняясь, ответил:

– Ты про Керме? Так её посватали вчерашним днём.

Совсем у Хучу пропало настроение. И хотя Начин предлагал испить архи, но Хучу отговорился тем, что нужно уже ехать домой. Лерме выглядела, как побитая собачонка: ведь её, по сути дела, отвергли. Но Хучу ничего не мог с собой поделать. Уж если не Керме, то никто.

Когда он ехал назад, степь уже не казалась такой светлой и торжественной. Даже и тучами обложило кругом. Ещё не хватало под дождь попасть! Он пришпорил коня и быстро доскакал до дома. Его встретила озабоченная чем-то жена.

– Что случилось, Жулхе?

– Да вот как уехал ты, сказала я Чаулу, что он, может быть, скоро женится. А он ни в какую. Говорит, что свою Катуш ни на кого не променяет. А если будем его заставлять, то убежит вместе с девчонкой…

Хучу и без того злой аж рассвирепел. Как это так: сын идёт против его воли! Где это видано, чтобы отцу ставили условия:

– Да я продам эту дерзкую рабыню! Она у меня узнает, кто она такая! А этого щенка я отошлю с табуном на самые дальние пастбища, и целое лето и осень он будет жить один. Где он? Позови его!

Чаул не смотрел в глаза. Стоял, опустив голову и плечи, но была в его осанке какая-то непокорность. Это разозлило Хучу ещё больше. Той же плёткой, которой он только что погонял коня, хлёстко мазнул сына по спине. Тот вздрогнул, но голова ещё больше вжалась в плечи.

– Сейчас и твоя любезная плетей испробует! Выпорю её до полусмерти и продам задёшево. Купят не глядя и увезут куда подальше…

Чаул молчал. Он знал, что с отцом спорить – это не с матерью. Когда Хучу в гневе, от него всего можно ждать.

На Хучу молчание и покорность действовали отрезвляюще. Он бросил плётку на землю и велел жене приготовить чай. Жулхе быстро залила кипятком успокоительные травы и подала пиалушку мужу.

Когда Хучу, напившись чаю, откинулся спиной на тюфяк, она нерешительно спросила:

– Ну, как твоя поездка?

Хучу в досаде махнул рукой:

– Эх, опоздали! Засватали нашу Керме. Надо было в прошлый раз мне застолбить. Хорошие травы сами по себе не вянут.

– И что же теперь?

– Ну что? – пробурчал Хучу. – Съезжу ещё к кому-нибудь. Если понравится, сразу сосватаю, ждать не буду.

Чаул сидел в стороне от родителей, удручённый и поникший. Он слушал их разговор о собственной судьбе, но не смел ввязываться в него. Отец не любил этого. В любой момент мог взорваться ещё раз, тогда им с Катуш несдобровать. По поводу себя он не боялся. Выдержит отцовскую плеть. А вот Катуш отец и в самом деле может продать, и тогда всё пропало. Потеряет тогда Чаул свою звёздочку ясную.

Ещё давно, когда отец привёз пленников из далекой Уруссии, поразила его, мальца, эта большеглазая девчонка. Глаза, как две звёздочки, улыбка нежная. С Катуш была сестра. Но та казалась обычной, ничего особенного. Сёстры всё время жались друг к другу и боялись даже на миг расставаться. Мать Чаула постоянно пыталась разнять их, била плёткой, но они навзрыд ревели, вцепившись руками в платьица друг друга. Чаулу было жалко их, и он упрашивал мать не трогать сестрёнок. Жулхе злилась, говорила, что рабам не надо давать потачки, что надо их держать в строгости. А он не мог видеть звёздные глазки Катуш в слезах. Её печали как будто бы передавались ему, и от этого было плохо и горько. Девочка видела, что хозяйский сын по-особому относится к ней, и тоже потянулась к этому жалостливому мальчишке. Остальных монголов она очень боялась. Их узкоглазые скуластые лица и резкий гортанный говор пугали её и наводили ужас. Но, что удивительно, в Чауле она не замечала ни узкоглазости, ни скуластости. Он никогда на неё не кричал, а только улыбался и говорил спокойно и тихо.

Девочки плакали с тех пор, как потеряли мать. Ведь их привезли сюда всех вместе, потом с ней разлучили. Затем она вообще куда-то пропала. Катя и Фрося умоляли Чаула отыскать среди пленниц их родительницу. Ходил Чаул с Катей, осматривали все юрты с рабами, но так и не нашли. Расспрашивал Чаул и свою мать, и та сказала, что очень много рабов Хучу продал, чтобы купить лошадей и стада овец и коз. К отцу Чаул с расспросами подступить не смел. Маленьким он был ещё в то время. Да и вряд ли отец вспомнил бы одну из множества урусских рабынь, которых толпами гнал на продажу. Они для него все были на одно лицо. Постепенно привыкли сестрёнки к тому, что остались без матери. Но частенько находила на них печаль и, обнявшись, плакали они навзрыд. Но чем мог помочь своей Катуш Чаул больше, чем погладить, сказать ласковых слов и угостить сладостями, которых рабыни никогда не видели? Аруул – кусочки сушёного творога, обваленные в молотой черёмухе – лакомство всех монгольских детей…

Чаул обучал Катуш языку. Покажет на что-нибудь пальцем и называет, как это звучит по-монгольски. А она старательно повторяет за ним. За несколько лет научилась хорошо говорить по-монгольски и сестру обучила. Чаул же научился говорить по-русски. И чтобы мать с отцом не поняли их разговоров, они неожиданно переходили с монгольского на русский и обратно. Жулхе сначала злилась и пыталась прекратить это, но Хучу её остановил. Пусть осваивает урусский язык. Вон каким значительным лицом был тот толмач, которого они спасли в Уруссии! У самого Бату переводил. А как уважали его! Как нойона, носили на ковре. Подумала-подумала Жулхе и согласилась с мужем. Такой жизни сыну она бы желала. Поэтому не разлучали они долгое время сына с рабыней.

Катёна зарыдала, когда Чаул сказал ей, что отец против их встреч. Она понимала, что её судьба полностью в руках Хучу. Её могут продать куда-нибудь, и больше она не увидит ни Чаула, ни родную сестру.

А что это за жизнь, когда нет рядом родных и близких людей! После этого разговора она боялась на глаза его отца попасться, даже близко подойти к Чаулу, хотя сердце рвалось к нему. И он ходил как неприкаянный. Радость к жизни у него совершенно пропала. Если раньше он видел красивые цветы, то его грела мысль, что он покажет их и подарит своей Катуш. Нравится ему говорить ей, что она красивая и добрая, и видеть, как она улыбается на это и как в её глазах светятся звёзды. Разве сможет он говорить это какой-то девушке, которую найдёт для него отец? Он не сомневается, что эта девушка будет красивой, работящей, но она будет холодной, как трава в росе. Всё естество Чаула уже содрогается при мысли об этом.

Очень тяжело быть в такой разлуке, когда можно видеть друг друга, но бояться смотреть в глаза и не решиться дотронуться до любимой руки. Это мука мученическая для обоих. Тем более, что до этого они были так близки. В их взаимоотношениях были такие мгновения, когда они возлетали от счастья до самого неба и сливались в одно целое телами и душами. Разве такое забудешь, разве от такого откажешься? Чтоб избавиться от боли душевной, вскакивал Чаул на коня и мчался во всю прыть, закрыв глаза, по степи, подставляя ветру лицо и грудь. Но легче не становилось. Никуда от себя не убежишь и не ускачешь, и никакой ветер не выдует тоски.

Заметила Жулхе, что с сыном неладно. Не ест, не пьёт, отощал весь, ничто его не радует. Рассказала мужу. Тот нахмурился:

– Ничего, перебесится! А рабыню на днях увезу на продажу. Она ему только глаза мозолит. Не будет её видеть, быстро успокоится. Это как жеребец: чует кобылу, готов все верёвки оборвать, только бы к ней…

Жулхе рассердилась:

– Ты что своего сына с жеребцом сравниваешь? Чаул по-настоящему страдает, с лица спал.

– По ком страдает? По рабыне? Ты что, мать, с ума сошла со своей жалостью? Что говоришь-то?

Жулхе вздохнула:

– Не знаю, но тут что-то не просто так. Для нас она рабыня, а для него… – Жулхе покачала головой.

– Да такие, как он, парни в походе на Урусь, когда брали города, насчитывали десятки и более разных баб и девок. Ты что, забыла? Сама же была там, – начал закипать Хучу.

– Так-то так, – согласилась Жулхе, – но сейчас не война. Он с ней с самого детства. Да вот как запретили мы Чаулу общаться с ней, с той поры и чахнет. Боюсь я чего-то. Он у нас единственный сын.

– Ты глупая овца! – прорвало Хучу. – Блеешь, а чего – сама не знаешь! Я завтра же увезу эту сучку на продажу. Больше Чаул её не увидит. Пусть задаром её возьмут!

Жулхе вытаращила глаза на мужа. Тут и обида за овцу, и за то, что он никак не поймёт её слов. Одно своё трындит. Только что вскипевший котелок с чаем она со злости бросила на землю.

– Ишь ты, какой богатый! Он продаст! Самую лучшую рабыню он, видите ли, задаром отдаст! А я корячься за котлами, за очагами, за скотиной. Да эта рабыня работает больше, чем иные рабыни, вместе взятые!

Хучу озадачился такой яростной атакой жены:

– Сама же говорила, что она лентяйка, только около Чаула и кружится.

– Мало ли чего я тебе говорила! Ты всё слушаешь? Так я тебе и отдам такую рабыню! – не могла успокоиться Жулхе.

– Тьфу! – плюнул в досаде Хучу. – Делай как знаешь. Сама распутывайся с сыном и рабыней!

Эту очень громогласную перепалку родителей сначала со страхом, а потом с удовольствием слушал Чаул. Главное, мать на его стороне. А она, если чего не захочет, её никто не свернёт. Правда, это ещё не означает, что она согласится на женитьбу Чаула и Катуш. Главное, что теперь не разлучат их и не увезут его любимую неведомо куда. А это самое важное сейчас. Ради этого можно всё претерпеть.

Радость обуяла сердце Чаула, и он побежал поделиться ею с любимой в юрту рабов. Она встретила его с тревогой на лице и даже, когда он выложил ей всё о разговоре родителей, смятение не оставило её огромных глаз.

– Катуш, теперь всё будет хорошо, нас не разлучат!

Он её обнял и повёл из юрты в степь, осыпая поцелуями её милое лицо. Он удивился, когда его проводила оценивающим взором пожилая урусская рабыня. Она смотрела не вскользь, а упорным взглядом.

– Ты знаешь, Чаул, что я тебе скажу?.. – промолвила робко Катёна.

– Что? – встревожился паренёк, видя, как огромные глаза Катёны наполнены страхом.

– Тётка Онисья сказала мне, что я…

Катёна осеклась. Трудно было ей вымолвить то слово, которое привело её в смятение. Тётка Онисья, подумал Чаул, это, наверное, та пожилая рабыня, что посмотрела им вслед странным взглядом.

– Что же случилось? – встряхнул легонько Чаул любимую, чтобы вывести её из оцепенения.

Она зажмурила глаза и руками крепко обхватила Чаула, нагнулась к его уху, чтобы прошептать что-то очень тайное, хотя вокруг никого не было:

– Она мне сказала… что я… беременна!

Произнеся это слово, Катёна расцепила руки и бессильно опала наземь. Чаул только успел поддержать её, и его сердце охватила огромная радость. Он сел к ней рядом в траву. Их никто не видел. Над степью пели жаворонки, в траве цвиркали кузнечики.

А у Чаула радость уже вырвалась наружу. Он хохотал, размахивал руками и, вскочив на ноги, стал приплясывать. Катёна, глядя на него, тоже засмеялась, страх её улетучился куда-то высоко в небо…

– Это хорошо, это хорошо, это очень хорошо! – орал во всё горло Чаул. И больше ничего ему в голову не приходило. Будто бы все другие слова вылетели из памяти. Потом обессиленно плюхнулся рядом, но радость не оставляла, и он по-детски дрыгал ногами. Но Катёна больше смеялась, глядя на него, и, когда он успокоился, дрожащим голосом спросила:

– А что скажут твои отец и мать?

Вот на этот вопрос Чаул не знал, что ответить.

Его восторженность сменилась тревогой. Беременность вскоре скрыть будет невозможно. Вдруг отец рассвирепеет, когда узнает. Да и мать будет по-другому смотреть на всё это. Бурная радость ушла, и Чаул призадумался. Он обнял Катёну, но в голове его было пусто. Но теперь уж он точно для себя решил, что женится только на любимой и претерпит всё, что приготовила ему судьба, если родители запретят. Сказать отцу о беременности необходимо. Не такой уж он лютый зверь, чтобы продать своего внука во чреве матери на невольничьем рынке. А если он на это решится, то Чаул не будет считать его отцом и уйдёт из дома куда глаза глядят. Сказать надо быстрее. Отец снова собирался ехать сватать Чаула. Если он заручится с кем-то согласием, тогда невозможно будет отказаться от чуждой свадьбы. Но сначала надо поговорить о беременности Катуш с матерью.

Когда отец вышел из юрты, он поспешил к матери. Она улыбнулась ему:

– Ну, сынок, радуйся! Не будет отец продавать твою ненаглядную. Она хорошая работница. А дела всё стоят. Запрягу её в хвост и гриву.

Чаул насупился:

– Катуш не будет рабыней! Я не хочу этого. Она носит моего ребёнка!

Лицо у Жулхе вытянулось. Она не знала, что и сказать, до того эта новость поразила.

Настёнка

Встревоженная, прибежала Варвара домой и рассказала Авдею, что соседка спрашивала её, от кого у Настёнки родился ребёнок. Когда она сказала, что от Корнея, дородная Афросинья, изобразив на лице ужас, скривила губы, мол, это грех сестре от брата рожать.

– Я инда застыла, не ведала, что и сказать. Говорю, Корней Настёнке не брат, а муж. А она: что-то, говорит, я не слышала о свадьбе.

Авдей не выдержал и расхохотался.

– Что ты смеёшься? – рассердилась Варвара. – Пойдут эти поганые слухи, и не отмоешься от них.

– Да шуткует твоя Афросинья! – пытался успокоить Авдей жену. – Кто же поверит в эту сплетню?

– Как шуткует! Так и сверлила меня взглядом эта змеюка, а рядом с ней бабы губки поджимали!

– Никто не ведает, что ли: Настёна с Корнюшей не брат с сестрой!

– А откуль ведать? – распалялась Варвара. – Чай, мы живём-то тут третий год и никому о себе не рассказывали, никого не знаем. Привыкли все думать, что одна семья мы. Ребята всегда вдвоём, неразлучные. Никому ничего иного в голову и не приходило.

– Ну, а мы что: не семья, что ли? – приобнял Авдей жену.

– Так-то так, но не об этом я! – сердилась Варвара.

– Полно тебе! Живёт всякий слух меньше дней двух.

Утешал Авдей Варвару, а у самого сердце жгло от этой сплетни. Никому вроде ничего плохого не делали, а гляди-ка.

Поселились они в деревеньке около крепости владимирской не так уж и давно.

Когда узнал Авдей, что сожгли монголы Ярополч дотла, а всех защитников поубивали, ходил сам не свой. Несколько дней не мог смотреть в глаза вдовам и сиротам. Никто его не осуждал, наоборот, были благодарны, что спас он их всех от лютого плена и сохранил в потайных землянках в диком лесу, куда не было ни дорог, ни троп. Кормил всех охотничьей добычей. Но ловил он на себе полные тоски и горя бабьи глаза, и инда прожигало его с головы до пяток. А уж вопросы детей, случайно слышанные им, почему у Настёнки и Корнюхи есть тятенька, а у них нет, вызывали у него трясовицу. Не могу, не могу я так, жаловался он Богу и бил себя в грудь. Варвара и дети переживали за него, успокаивали, но каждый тоже получал свою долю завистливых взглядов, а то и откровенной враждебности, и их жизнь была тяжёлой. Авдей терпел это первое время, когда нужно было обустроить всех на новом месте, помогать рыть землянки, валить деревья для брёвен. Вся тяжёлая мужская работа для всех семей была только на нём. Но когда более-менее обустроилось, а отношение к нему как к единственному мужчине осталось, он не выдержал. Всей семьёй быстро снялись они с места и ушли куда глаза глядят. А глаза глядели, конечно, во Владимир. Его там знали и помнили. Знакомые встретили с радостью, особенно дружинники Никита и Вассей, с которыми служил он ещё у Юрия Всеволодовича. Был и в обороне Владимира и в битве на реке Сить. Сидели они втроём и вздыхали, как это ещё Господь сохранил их живыми и здоровыми. Только тут Авдей наконец-то отмяк душой и улыбнулся на шутки балагура Вассея.

Вот так всегда бывает в жизни: зарастёт одна рана, затянет её, ан что-то другое открывается. Привыкли они к новому месту, домик отстроили, разжились хозяйством, скотиной. И мысли такой не было, что нужно всем рассказывать о своей жизни подробно, всем открываться. Порой и воспоминания-то жгут. Разве всё каждому встречному расскажешь?

Потихоньку пообвыклись. Дети выросли, обвенчались. Но всё это тихо, без шума, без свадьбы. Да и некогда её играть было. Как раз об эту пору дом достраивали. Да и на новом месте их никто не знал, и они никого.

Варвара то ли почувствовала его мысли, то ли у самой у ней то же сидело в голове:

– Говорила я тебе, нужно было бы хоть небольшую свадебку, но сыграть!

Тяжко вздохнул Авдей: а ведь, пожалуй, Варвара права. Кто же знает, что может случиться в жизни! Цепляется одно за другое. Не зря всё это придумано: и свадьбы, и поминки, и крестины, и всякие иные торжества, чтобы люди приняли участия во всём. Чтобы и погоревали с тобой, и порадовались за тебя. Вот тогда бы не было никаких лишних разговоров.

– Что уж теперь, Варварушка, баять! – обнял он жену. – Разве это главное. Уж сколько мы пережили горюшка, но живы-здоровы, только сединой обсыпало.

– Да уж, – провела Варвара ладонью по белёсым волосам и по бороде мужа, – Господь терпел и нам велел.

– Право, Варварушка, право, – согласился Авдей и снова окунулся в воспоминания…

Когда вышел Корнюша в лета и стал уже годным для ратного дела, запросил он Авдея пристроить его в войско. Выглядел он старше своего возраста. Коренастый, но в рост вытянулся, в плечах раздался. Ну, прямо молодец под двадцати годов. Купил ему Авдей меч в ножнах и коня хорошего. Ни о чём больше не говорил Корней, кроме как о том, чтобы мстить монголам за отца, за Иванку, за сестрёнок, что пленены были врагами. При этих разговорах горели огнём его глаза и ходили ходуном желваки. Пугал он такой горячностью мать и Настёнку, боялись они за него:

– Угомонись! Не у тебя одного враги всё отняли. Кругом на Руси сплошное горе!

– И что же? – дрожали губы у Корнея. – Простить всё монголам?

– Так у тебя теперча семья, сынок! – говорила, всхлипывая, Варвара. – Надо о Настёнке и Ванятке думать…

Корней тяжело вздыхал, но соглашался с матерью.

Поговорил Авдей с Никитой и Вассеем, и те посоветовали пойти к князю Андрею Ярославичу. Набирал он дружину. Во дворце князя Андрея Авдей встретил старого знакомого, с которым в жизни никогда не хотел бы видеться. Это был Духмян с той же лисьей искоркой в глазах, который в своё время много гадостей сделал Авдею. Имел он важный вид. Добился, видимо, проныра, большой должности. К нему-то и послали Авдея. С неудовольствием оглядел Духмян его, помня, что унижен был жизнью в глазах Авдеевых и упустил в своё время великокняжеский перстень. Но как человек, которому всё нипочём, исполнил свои обязанности, выслушал просьбу Авдея. Он занимался набором людей в войско.

Авдей рассказал Духмяну о Корнее, опустив, правда, обстоятельство причастности Корнея к Авдеевой семье. Не обязательно этой проныре всё знать. Духмян спросил, почему Авдей печётся о судьбе Корнея. Тот ответил пространно, мол, помочь парню надо. И всё-таки затаилось в глазах Духмяна недоверие к сказанному. Позднее он расспросил Корнея и разузнал подробно даже и то, что приехали они во Владимир из Ярополча-Залесского. Уж кому он там всё это доложил, но позвали вскоре Авдея к князю Андрею Ярославичу. Тот принял его не очень любезно:

– Ну-ка, ответствуй, человече, коим образом сбежал ты с Ярополча и, прибегши во Владимир, не поведал никому о судьбе сей крепостицы!

Авдея аж передёрнуло, будто на открытую рану сыпанули соли. Увидев такое его восприятие, князь усмехнулся:

– Что ж ты перепугался, человече? Аль чуешь за собой какую-то вину? – князь прошёлся по гриднице. – Знал ли ты тамошнего воеводу Михаила Власьевича? Ведаешь ли, почему так быстро взят и сожжён был Ярополч, а его защитники разбежались, как крысы?

При этом князь в упор, пронизывающе воззрился на Авдея. Его брови сошлись на переносице, придавая лицу грозный вид.

– Вот уж сколько лет не знаем мы о Ярополче ничегошеньки.

Взял себя в руки Авдей:

– Княже, виновен я лишь в том, что не пришёл к тебе и не рассказал тебе о горестной судьбе моего родного города. Всё это потому, что не знал я, прибегши во Владимир, куда идти. Ведь я простой человек, и ты меня вряд ли принял бы. Да и никто мне не поручал сообщить тебе что-либо.

– А ты дерзок, человече!

– Прости, если так, княже, я не хотел дерзить. Знал я воеводу Михаила Власьича, упокой его душу, Господи. Он меня попросил помочь в укреплении города и в обучении людей обороне. А потом попросил вывести женщин и детей из крепости в безопасное место. Подробности гибели Ярополча я не ведаю, ибо неотлучно был при спасённых людях.

– Так ты, значит, ещё и храбрец-молодец! – усмешка проскользнула по княжеским губам.

– Да нет, – спокойно ответил Авдей, – храбрецом я себя не считаю, но и трусом тоже не был.

– Что же тебе мешало, уведши людей в безопасное место, вернуться под стены Ярополча?

– Я был единственным мужчиной и должен был обеспечить всех едой и защитой от диких зверей. Прятал я баб да деток в землянках в глухой чаще. И не мог я бросить их. Хотя с тех времен до сих пор мучаюся я и терзаюсь. Ведь на стенах Ярополча все мои братья сгибли. Если бы по-другому всё сложилось, то я бы не разговаривал с тобой, княже, а скорее всего, разделил бы участь братьев и всех ярополчан. А то, что я жив, значит, так угодно Господу.

Отвёл князь глаза от Авдея и на миг призадумался, глядя в окно гридницы:

– Ладно, человече, иди восвояси. Уж теперь ведаю я, что Ярополч-Залесский сражался отважно. Коли ты спас женщин и детей от плена, то и упрёка к тебе не имею.

Сердце Авдеево отпустило от тревоги и обиды. Слишком этот разговор был тяжёл, и в глазах княжеских сквозило столько недоверия, что прожигало оно насквозь.

Со времени того разговора этот княжеский взгляд то и дело всплывал в памяти. Одно дело, когда сам сомневаешься в собственных поступках, а другое – когда тебя рылом в грязь.

Не затаил Андрей Ярославич обиду на Авдея за дерзость. Приняли Корнея в войско. Радовался парень, ликовал. А потом даже выбрали его среди прочих в личную охрану князя Андрея. Статью, видимо, приглянулся он князю.

Спокойнее стало на душе у Авдея, и Варвара перестала тревожиться. Всё-таки рядом с князем. Служба почётная и не так опасно. Любил князь Андрей, чтобы около него были отборные статные дружинники. Тут не имело значения их происхождение. У других князей люди сплошь знатного рода. Ну, а что проку? Иной имеет древнюю родословную, а маленький, плюгавенький, посмотреть не на что. И меч-то еле волочит и на коне сидеть не умеет. Тоска одна. Другое дело, явные богатыри, как на подбор. Дал князь Андрей задание Духмяну всех красавцев показывать в первую очередь ему. Тот уж старался вовсю. И хотя собирался Духмян отбраковать парня, за которого просил Авдей, но не устоял. Корней был из тех, что вызывали у князя восхищение и радость. А потрафить князю было для Духмяна важнее всего.

Вот так повезло Корнею неожиданно в отборную княжескую дружину попасть. Ничего не жалел князь Андрей для своих гридней. Выдали Корнею воинское снаряжение побогаче того, что отец купил. И коня сменяли. Князь сам за всем следил. Когда всё это увидели Настёнка и родители, аж ахнули и не могли поверить этому счастью. Хотел Корней сына посадить на коня и прокатить, но мать и жена не дали. Ванюшка всё равно радость своего отца не поймёт. Да и, увидев вблизи фыркающую конскую морду, испугался он и забился в плаче.