Текст книги "Культурология. Учебник для вузов"

Духовная культура Древней Индии отличалась разнообразием и сложностью. Арии принесли язык и буквенную письменность, книги, заложившие ее идейный фундамент. Самые древние – «Веды» («Ригведа», «Самаведа», «Атхарведа» и «Яджурведа»), в которых были записаны гимны, напевы, заклинания, жертвенные формулы религиозного характера. В середине I тысячелетия до н. э. появились комментарии к «Ведам» – «Упанишады». Пантеон богов был достаточно богат и неоднозначен – боги домашнего очага, суровые боги стихий (Индра), боги – хранители мира. Постепенно выделяется бог молитвы – создатель «Вед» – Брам, по сути давший нравственное законодательство.

На этой основе формируется первое религиозное направление – ведизм. Главное в нем – повседневный ритуал, жертвоприношения, власть жречества.

Следующий этап – попытка осмыслить множественность богов как проявление исходного безличного принципа, лежащего в основе Вселенной. В брахманизме на первый план выходит космология, в которой устанавливается единство Брахмана (объективного, духовного космического начала) и Атмана (субъективного духовного индивидуального начала). Это единство есть тождество внутренней сущности неуничтожимой души с вселенским божественным началом (при всей его непознаваемости). Главное для души человека – постижение Атмана; после смерти душа «перекомбинируется» в процессе реинкарнации, возрождается в новой оболочке. Знаменитая йога подчеркнула роль дыхания в проблеме взаимодействия души и тела.

В VI–V вв. до н. э. возникает джайнизм. В его центре – бытие личности, ее переход из несовершенного бытия в совершенное на основе выполнения жестких нравственных норм, суровый аскетизм для освобождения человека; примечателен «рационализм» джайнизма: путь к спасению лежит и через познание мира, в нем почти нет мифологии.

Особое значение в религиозно-философском мировоззрении Индии играл возникший в VI в. до н. э. буддизм, известный как мировая религия. Его кредо: «Имени я не имею, радости я не желаю». Главная идея – тождество бытия и страдания, «прогорание костра желаний», ибо причина всех страданий есть жажда жизни, рождаемые ею желания, а смысл истинного блаженства – покой души, прекращение ее «перерождений» (но не переселений) как возникновения все новых сочетаний дхарм. Буддизм имеет этико-практическую направленность, это грустная религия (впоследствии Будда из «учителя-информатора» стал богом), без жрецов, культа и развитых ритуалов и молитв. Нравственный идеал – душевный покой, равнодушие к добру и злу, презрение к миру и труду, уход от него (отшельничество, жизнь в монастырях). Можно сказать, что буддизм – сначала даже не религия, а система автономной морали смирения, покорности, примирения с любой действительностью, идеология среднего пути для достижения «нирваны» – полного прекращения процесса изменений, избавление от зависимости от внешнего мира. В буддизме человек не может полагаться на помощь бога, он сам должен себе помочь. Будда только «информирует» о пути спасения, но идти по нему надо в одиночку. В этом человеку помогают «четыре благородные истины» и «восьмиступенчатый путь» спасения.

Течением брахманизма, формой его возрождения под влиянием буддизма был индуизм. Его особенность – отождествление богов. Главный – Вишну (Кришна). Основное требование – преданность, почитание учителей (гуру), руководителей групп верующих. Следует знать, что яркой чертой индуизма являлся высокий эротизм культовых действий.

Все религиозно-философские учения Индии мало интересовались внешним миром, повседневностью, они были интровертны. Их лейтмотив – идеи успокоения, приоритет космического Закона над богами; вечного круговорота; отсутствия «вечной смерти»; приоритет мистического, интуитивного, ищущего успокоения разума над верой; отсутствие раздела на объектно-субъектные отношения (в каждой капле – океан); неисторичность.

Есть мнение, что в Древней Индии зародилась философия, но по крайней мере, неевропейская, ибо в поисках первоосновы мира, его сущности (что имеет философский характер), она исходит из «доБытия», а не из «неБытия».

Наука имела своей идеологией не практические нужды, а выступала как средство духовного опыта, ступенька на пути просветления. Задача науки состояла не в познании мира, а в понимании, как можно прожить, не нарушая Мировой закон, не отклоняясь от пути спасения. Тем не менее, индийцы добились замечательных успехов в математике (десятичная система, «арабские цифры», ноль), астрономии, медицине, языках и письменности.

В своей художественной культуре индийцы считали прекрасным то, что позволяло человеку почувствовать «дыхание вечности», содрогнуться под величием Закона. Главная «категория» индо-буддистской «эстетики» – Юген – означает скрытую красоту, обращенную к сердцу, намек на нее, на то, что пребывает в покое, чего еще нет, когда человек создает достоинство и ценность жизни, ему не принадлежащей (Калидаса). Широко известны индийская литература, скульптура, архитектура, театр, эротика, танец.

Культура Древнего Китая. Хронология этой культуры начинается с IX в. до н. э. Европейцы называли Китай «царством застоя», естественная изолированность которого формировала такие уже отмечаемые типологические черты, как стабильность, патриархальность, консерватизм, формализм, отсутствие индивидуальности во всех проявлениях образа жизни «старческого» народа. Исторически выделяют две субкультуры: северную (джоусскую), с присущими ей неразделенностью природного и социального, высокой ролью родственных отношений и опыта предков, этико-политическим типом мышления, и субкультуру южную (муссонную), в которой было больше эмоциональности, интуитивности, мифологичности.

Главное хозяйственное занятие древних китайцев – земледелие, в котором их легендарное трудолюбие сочеталось с жестким технологическим консерватизмом («не тянуть рис из земли», «повтори, а не выдумывай»). В империи Тан крестьянам полагались одинаковые наделы, помещиков не было, а чиновников, осуществляющих тотальный контроль, назначали по итогам экзаменов, доступных каждому грамотному.

В социальной культуре Китай представлял собой совокупность царств, наиболее известными являлись «семь сильнейших». С середины I тысячелетия до н. э. Китай был неограниченной монархией, во главе государства стоял (в имперский период) император («сын Неба»), провинциями управляли наместники. Государство рассматривалось как большая семья, где император был отцом своих подданных, служил народу. Государство «склеивали» клановость, бюрократия и идеология; тотальная морализация практически заменяла правовые нормы. Культ должности, образования обеспечивал высокий уровень бюрократии. Социальным идеалом был «совершенный (благородный) муж», главными качествами которого были: человеколюбие, уважение к старшим, особенно – служение родителям, послушание им, чувство долга, строгое соблюдение ритуалов, преданность императору, клану, семье.

В духовной культуре вместо единой религии был культ предков, духов природы; важными были жертвоприношения. В ней обычно выделяют два учения: религиозно-философское (даосизм) и этико-политическое (конфуцианство). Философский даосизм учил, что все состоит из частиц и развивается по естественному Закону, у всего в мире есть общее начало – Дао – неопределимое понятие, образно выражающее «Путь вместе с Путником», часто трактуемое как нравственный Закон естественного развития. Мудрость состоит в том, чтобы интуитивно услышать свое Дао и следовать ему, не «насиловать» себя, жить просто и естественно, во внутреннем покое. Лучшее правление рассматривалось как «недеяние», как умение оставить народ в покое. Религиозный даосизм (VI в. до н. э.) учил, что в основе мира – Бог (внечувственный), для познания которого требуется спокойствие души. Государство – воплощение божественного разума.

Главное идейное влияние на образ жизни китайцев оказывало конфуцианство, которое называют духовной доминантой китайской цивилизации. В конфуцианстве нет Бога, жрецов, богословия; это не религия в обычном понимании, а система социально-политической этики. Объектами поклонения являются государство, монарх, народ, семья. Главная надежда – на хорошего правителя, чиновников, но человек, в отличие от даосизма, имеет выбор и отвечает за него. В этом он должен руководствоваться нравственными нормами. Человек – на основе определения Неба – творец своей жизни, ему надо надеяться на себя и выполнять свои обязанности. Именно в конфуцианстве формируется представление о «благородном муже», возникает требование поступать по отношению к другим так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой («золотое правило культуры»), идеология «золотой середины» как сути нравственности. Конфуцианство стало официальной идеологией Китая.

Буддизм в этой культуре мирно уживался с даосизмом и конфуцианством, он специализировался в культовых заботах об умерших, тогда как даосизм давал правила морали, а конфуцианство занималось регулированием общественного, государственного поведения.

Для менталитета древних китайцев характерны: пластичность (контекстуальность) логики, холизм, интуитивность, символизм, недуальность, принадлежность творчества не человеку, а Небу.

В науке Китая обилие конкретных достижений (календарь, часы, сейсмограф, компас, бумага, бумажные деньги, порох, огнестрельное оружие, иглоукалывание и многое другое) нейтрализуется идеологией консерватизма: в ней нет рефлексии, доказательств, интереса к абстракциям; она, прежде всего, рецептуарно-утилитарна («делай так…»), выступает как средство духовного опыта, не нуждающегося в экспериментах.

Специфику культуры Китая во многом воплощает письменность – не азбучная, а иероглифическая (до 60 тысяч иероглифов), что придавало особую ценность образованию, которое выступало как заучивание текстов, дающее доступ на госслужбу.

Искусству Китая принципиально чуждо творчество, ибо оно считалось уделом Неба, часто выступало как вид ремесленничества. Тем не менее, высот мастерства достигли живопись, каллиграфия, скульптура, художественные ремесла, театр, музыка, литература.

Итак, для культуры Древнего Востока присущи тесная связь людей с природой, особый темп исторического развития, установка не на развитие, а на функционирование человека.

Тема 2.2 Античная цивилизация – колыбель европейской культуры

Каждый период в истории культуры по-своему ценен. Но не случайно особую роль исследователи отводят античной (особенно греческой) культуре. И литература, и искусство, и философия Древней Греции стали отправной точкой в развитии европейской культуры. Древняя Греция открыла человека как прекрасное и совершенное творение природы, как меру всех вещей. Наше знакомство с мировой культурой начинается с великолепных образцов греческого гения, проявившегося во всех сферах духовной и социально-политической жизни – в поэзии, архитектуре, скульптуре, живописи, политике, науке и праве. Греки создали науку, которую некоторые исследователи называют «мышлением по способу греков». Целая плеяда блестящих имен открывает страницы античной культуры: драматурги Эсхил, Софокл, Еврипид, историки Геродот, Фукидид, философы Демокрит, Платон, Аристотель. Этот список можно продолжать до бесконечности.

В целом для античной культуры характерны рациональный подход к пониманию мира и в то же время эмоционально-эстетическое его восприятие, стройная логика и индивидуальное своеобразие в решении социально-практических и теоретических проблем. Этим Древняя Греция отличалась от Востока, где развитие культуры протекало в основном в форме комментирования древних учений, ставших каноническими, в форме увековечивания традиции.

У истоков греческой культуры находились Крит и Микены (II тысячелетие до н. э.). Отличительной чертой микенской цивилизации является наличие дворцов-цитаделей, мощных архитектурных комплексов, содержащих обширные кладовые, помещения административного и культового назначения. Такого рода дворец – средоточие сложной экономической, военной и религиозной жизни. Дворец строжайше контролировал все хозяйственные и экономические взаимосвязи, следил за организацией рабочей силы, военного дела и выдачей продовольствия. Это неполное перечисление функций дворца говорит о том, что он был центром сложной социальной системы.

Документировалась вся многообразная хозяйственная жизнь государства: потребление и распределение сырья (прежде всего металла) в государственных и частных ремесленных мастерских, облагаемых государством трудовыми повинностями и податями, так же как и все население поселков, подвластных дворцу. Бросается в глаза, что для такой регламентации требовался большой бюрократический аппарат: целый штат писцов и различного ранга чиновников, что и подтверждается содержанием источников. И второе, во главе этого аппарата находился царь-жрец (ванака), что в совокупности со свидетельствами о наличии мощного жреческого сословия позволяет говорить о теократической природе власти.

В то же время надо обратить внимание на относительную самостоятельность общинных поселений, да и на обособленность отдельных дворцовых комплексов друг от друга (не случайно они были окружены мощными оборонительными стенами). Не было необходимости ни в проведении грандиозных общественных работ, осуществлявшихся, например, в связи с ирригационным земледелием в Египте, ни в централизованном государстве, монополизировавшем хозяйственные функции, возникшие в связи с этой необходимостью. Но оставалась общая потребность в обороне, которую не могло обеспечить в отдельности ни одно поселение. В состав бюрократического аппарата входил и многочисленный штат военных чинов, руководивших прежде всего отрядами боевых колесниц. Государство обладало большими запасами продовольствия, металла и готового оружия, необходимого для содержания войска. Так что была полностью монополизирована лишь военная функция: незащищенные поселения общинников зависели от воинской силы, сосредоточенной во дворцах-цитаделях.

К государству микенского типа, на наш взгляд, может быть отнесена характеристика, данная К. Марксом городам Древнего Востока, которые надстраивались над сельскохозяйственной территорией и сосредоточивали военную, идеологическую, организаторскую власть, при этом царь одновременно являлся верховным жрецом, отправляя религиозные обряды. Основной функцией царя-жреца было сохранение «священного» порядка в природе.

Человек в такой социальной системе еще не освободился от религиозного (политеистического) мировоззрения. Политеизм при наличии жречества превращался в сложную религиозно-идеологическую систему. Достигнутое к тому времени разделение труда получило закрепление в именах богов – создателей и охранителей профессий (имена некоторых богов гомеровского пантеона уже встречаются в расшифрованных микенских таблицах). Идея божественного происхождения каждой профессии (tehne) надолго сохранялась в религиозном арсенале древних греков. И у Гомера мы встречаем детальное описание многих ремесел, в качестве же их творцов указываются только Гефест и Дедал. Мифологическое мировоззрение отражало технологическую зависимость индивида от рода. Обращение к божеству (не стареющему и в то же время древнему) позволяло связать воедино синхронные и диахронные процессы, приобщиться к коллективному опыту. Соответственно, в религиозных представлениях человека большую роль играла мифологема судьбы. С осознанием «предзаданности» своей судьбы, своей зависимости от богов и с сопутствующим этому осознанию протестом человека, «бунтом» против богов прорывались элементы рационализма и гуманизма. Развитие таких явлений зафиксировано в некоторых типах ближнеазиатской культуры. Видимо, такие явления обнаружились бы в процессе развития микенской культуры, но она оказалась недолговечной.

Мы не будем рассматривать вопрос о причинах гибели микенской цивилизации. Литературы по этому вопросу огромное количество. Обратим внимание вслед за Ж.-П. Вернаном на фигуру царя-жреца (ванака), вернее на ее отсутствие в гомеровском обществе. Крушение дворцовой системы как бы «развязало руки» противоборствующим силам: родовой аристократии и сельским общинам. Конечно, если идентифицировать микенских «басилевсов» и «лавагет» и гомеровских «аристой» (которые также были «басилевсами»), то обнаруживается, что крушение дворцовой системы лишило их поддержки мощного государственного аппарата. Однако, на наш взгляд, борьба разворачивалась не столько между группировками родовой аристократии и сельскими общинами, сколько внутри самой общины. Исчезновение «связующего единства», каким была фигура ванака, способствовало превращению статических элементов общины в динамические, подвижности и неустойчивости внутриобщинных отношений.

Гомеровский «басилевс» – скорее военный предводитель, чем наделенный «священными» полномочиями монарх. Власть его неустойчива, неинституализирована и может быть оспорена в его отсутствие, что и произошло на Итаке во время отлучки Одиссея. Признание социальной неустойчивости послемикенского периода оправдывает рассмотрение такого ее проявления, как соревновательность, «агонистика».

«Агонистика» в гомеровском обществе стала мощным социальным фактором. Однако важно отметить, что она представляет для нас интерес не сама по себе, а как репрезентация тех отношений, которые развивались в гомеровском обществе внутри общины. «Басилевсы» этого периода прежде всего цари, радеющие о сохранении своего царского статуса, а военное предводительство, позволяющее достичь славы и богатства, становится одним из способов упрочения и институализации царской власти. Итак, по нашему мнению, есть основания считать, что фигура гомеровского «басилевса» – это достаточно известная в истории классообразования фигура «бигмена», предводителя, стремящегося к превращению своей первоначальной власти во власть институализированную и наследственную.

Акцентирование внимания на обозначенном аспекте проблемы не освобождает нас от необходимости рассмотрения своеобразного «кодекса чести», которым руководствовались гомеровские герои. Но теперь открывается путь к обсуждению норм этого кодекса как своего рода вспомогательных средств на пути обнаружения социальных связей нового типа (отношений, характерных для предполисной культуры), обязательным элементом которого стал повышающийся уровень личностного сознания. «Басилевсы», ведущие свою родословную от богов, вкладывали совершенно иное содержание в обожествляемые ими генеалогические связи, чем это было в профессиональном сознании микенского общества. Обычно о них говорили накануне сражения, для того чтобы подчеркнуть собственное достоинство и значимость поединка, равно как в поражении, так и в победе. Показателен в этом отношении диалог Диомеда и Главка. Главк подробно говорит о своих генеалогических связях, но они могут быть расценены как его собственное достояние. Характерно, что генеалогические связи накладывают на героя личные обязательства:

 
Тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться,
Рода отцов не бесчестить, которые славой своею
Были отличны в Эфире и в царстве ликийскомпространном.
 

(Илиада, VI, 208–210)

Такая ориентация позволяет говорить о возвышении человеческого над божественным: да, боги сильнее человека и не знают быстрогубительной старости, но человек сам ответствен за свою судьбу. Он будет сражаться за свое достоинство и славу, несмотря на то, будут ли боги на его стороне или нет, тем более, что среди них нет единства, и обычно герой Гомера «любезен» тем или другим богам. Но главное, на что рассчитывают герои, это свои собственные силы, которые приносят им славу. Пандар, ранивший Диомеда стрелой, вторично нападая на него, заручившись поддержкой Энея, восклицает:

 
Ранен ты в пах и насквозь!
И теперь, я надеюсь, не долго будешь страдать;
Наконец даровал ты мне светлую славу!
 

(Илиада, V, 284–285)

С подобными же интонациями отвечает Диомед:

 
Празден удар, ты обманута, но вы, я надеюся, оба
Прежде едва ль отдохнете, доколе один здесь не ляжет
Кровью своею насытить несытого бранью Арея!
 

(Илиада, V, 288–289)

Что это – антигуманизм, кровожадная свирепость? Действительно, Диомед не только грозит, он поражает копьем и мечом, камнем. И все герои беспрестанно уничтожают друг друга. Но все же мы не можем не восхищаться их величием и мужеством. Сквозь свистящие стрелы, летящие копья и камни просматривается человек. Только к человеку, имеющему большое чувство самообладания и самоконтроля, могли быть адресованы такие слова:

 
Воина воин стыдися на поприще подвигов ратных!
Воинов, знающих стыд, избавляется боле, чем гибнет;
Но беглецы не находят ни славы себе, ни избавы!
 

(Илиада, V, 530–533; XV, 561–563)

Здесь необходимы некоторые пояснения. Разве не утверждается, что гомеровский грек еще не мог быть личностью? Ведь у Гомера вообще нет представления о единстве духовной жизни, о собственном внутреннем «Я». Если представители такого подхода правы, то можно ли говорить об «открытии человека», а значит и целого ряда проблем личности у Гомера? Ведь полное отсутствие самосознания говорит о «стадном» сознании, об отсутствии проблемы выбора и ответственности, а человека можно считать в таком случае не более чем «марионеткой» богов. Но герои Гомера сами решают свою судьбу (Ахилл), делая тем самым выбор. Они вступают в борьбу с богами (Диомед, Ахилл, Одиссей), им присуще чувство ответственности за содеянное (Агамемнон). Нам представляется продуктивным подход, подчеркивающий наличие личностного сознания у гомеровских греков, тем более, что кроме термина «псюхе» у него есть и другие для обозначения человеческой индивидуальности. Личностность героев Гомера проявляется также в способе мотивации ими собственных поступков.

Дальнейшее обсуждение терминологической стороны вопроса увело бы нас в сторону. Вернемся к тому «кодексу чести», которым руководствовались герои. Каким предстает гомеровский человек в ориентации на его требования? Основная норма, в соответствии с которой дается позитивная или же негативная оценка героя, – его доблесть (arete). Доблесть эта – военная, она отождествляется с храбростью, воинственностью. Агамемнону, призывающему к отступлению от Трои и к бесславному возвращению на родину, Диомед возражает:

 
Дар лишь единый тебе даровал хитроумный Кронион:
Скипетром власти славиться дал он тебе перед всеми;
Твердости (доблести. – Г.Д.) ж не дал,
В которой верховная власть человека!
 

(Илиада, IX, 37–39)

И наоборот, к Гектору, защите и опоре троянцев, Андромаха обращается со словами:

 
Муж удивительный, губит тебя твоя храбрость (доблесть. – Г.Д.).
 

(Илиада, VI, 407)

Плод геройской доблести – честь (time), имеющая не только духовный, но и материальный смысл: это честь владения определенными благами, это почет и уважение, связанные с высоким общественным положением, и вытекающие отсюда материальные выгоды. Весьма показательны в этом отношении слова, с которыми Сарпедон обращается к Главку:

 
Сын Гипполохов! За что перед всеми нас отличают
Местом почетным и брашном, и полной на пиршествах чашей
В царстве ликийском и смотрят на нас, как на жителей неба?
И за что мы владеем при Ксанфе уделом великим,
Лучшей землей, виноград и пшеницу обильно плодящей?
Нам, предводителям, между передних героев ликийских
Должно стоять и в сраженье пылающем первым сражаться.
 

(Илиада, XII, 310–316)

Неслучайно Ахилл воспринимает обиду, нанесенную ему Агамемноном (похищение Брисеиды), как покушение на его честь. Остаться без награды, добытой в «подвигах тягостных», стыдно, это значит оказаться обесславленным. Посылая в бой своего друга Патрокла, Ахилл повелевает ему отразить троян от судов, но не поражать их совершенно, чтобы это еще более не унизило его чести (Илиада, XVI, 90). Такого рода представления о чести ставят человека в центр общественных связей, обязывая окружающих учитывать ранг героя, его силу и доблесть. Честь предстает как индивидуальное право, соответствующее индивидуальным заслугам.

Трудно представить себе обезличенным, унифицированным героя Гомера. Сам механизм его общественного признания – слава, которая толкает его на неповторимость, на новаторство, на «подвиги тягостные». Важно, что речь идет не о славе царей, монополизирующих право на славу и память потомков. Здесь она выступает общечеловеческим достоянием. Герой Гомера совершает подвиг и тем отличается от равных ему и достигает «блестящей славы», «славы до небес». Слава – это признание его воинских заслуг (или заслуг на совете), утверждение личного статуса героя. Слава и честь взаимосвязаны. Ахилл жалуется богине-матери Фетиде:

 
Славы не должен ли был присудить мне
высокогремящий Зевс Эгиох? Но меня никакой
не сподобил он чести!
 

(Илиада, 1, 353–354)

Победить противника, совлечь с него латы – значит, добиться беспредельной славы (См.: Илиада, XVIII, 165). И Гектор, желающий славы своему сыну, обращается к богам:

 
Пусть о нем некогда скажут, из боя идущего видя:
Он и отца превосходит! И пусть он с кровавой корыстью
Входит, врагов сокрушитель, и радует матери сердце!
 

(Илиада, VI, 479–481)

Но не бесславно и умереть, защищая отчизну, сохраняя жизнь супруге и детям, оберегая дом и достояние (Илиада, XV, 495–498).

На непосредственную (не институализированную) связь человека и общества указывает и другая норма, которой руководствуется гомеровский грек, – стыд (aidos). Не имея возможности остановиться на этом вопросе подробно, воспроизведем общие выводы специального исследования, посвященного вопросу об айдосе в борьбе: «Итак, мы видим при рассмотрении айдоса в борьбе, что айдос не страх только, не благоговение, не стыд, не одно лишь чувство чести, но особенная сила, отсутствующая для нас в слове. Она произрастает из совместной жизни людей, из общности, так как она обнаруживается только в связях с окружающими». Стыд не позволяет ахейцам бесславно возвратиться домой (Илиада, II, 298). Стыдно Агамемнону потерять в бою брата Менелая, ибо это означало бы начало конца бесславного похода на Трою (Илиада, IV, 155–182). Должен стыдиться воина воин (Илиада, V, 530–532). Стыдит Посейдон ахейцев, ослабивших сражение за суда (Илиада, XIII, 95–124). Во всех этих случаях «айдос» говорит об ориентации гомеровского человека на непосредственную реакцию окружающих. «Айдос» – наиболее оперативный механизм, позволяющий обществу оценить поступки героя сообразно их общественному значению.

Конечно, такого рода реакции на внешние оценки не могут говорить об отсутствии у гомеровских греков центра внутренней жизни, впрочем, как и об обособлении его от внешнего мира. Нормы гомеровского человека («честь», «слава», «стыд») – одновременно и индивидуальные, и общественные, поскольку они коррелируют с индивидуальными возможностями, силой и способностями и однозначным образом говорят об их общественном признании. Такие нормы, конечно, произрастают из норм родового строя, с его единством индивидуального и общественного. Но в то же время гомеровский герой, поставленный в условия «агона» с равными ему героями, ищет новых прочных уз (filia – «филии», дружбы, полисной общности). Лидер («бигмен») осваивает новые типы социального поведения, которые наряду с остатками родового строя служили строительным материалом складывающихся полисных отношений. При этом обнаруживаются определенные разновидности личности (Ахилл и Гектор), свидетельствующие о новых тенденциях в социальном и духовном развитии.

Обращение к Гесиоду позволяет выявить особенности возникающего полисного общества. Гесиод – автор разработанной космогонической концепции, представленной, правда, в теогонической форме. И все же ключ к ее пониманию – его представления о человеке, его труде, о справедливости космической, божественной и человеческой одновременно. Именно Гесиод первым поднимается до унифицированного видения мира, полиса и человека, объединяя их в едином универсуме.

Прежде всего, бросается в глаза сознательно осуществляемая Гесиодом инверсия основных понятий, составляющих мир гомеровского человека. Он напоминает о благородном происхождении Перса, родословная которого, ни много ни мало, как и у гомеровских «аристой», восходит к богам.

И дело не в том, что гомеровские «аристой» не знали труда. Они гордились своими навыками, как это показано на примере Одиссея. Но по каким критериям оценивался человек у Гомера и у Гесиода, как изменяется шкала социальных ценностей, по отношению к которым Гесиод переосмысливает его достоинства и недостатки?

Прежде всего, не доблесть (добродетель), которой наделяют боги гомеровского героя для боя, для участия в совете, служит Гесиоду отправной точкой в оценке человека. Хотя он и не отказывается от помощи богов, он переносит акценты с добродетели (доблести) как первичного качества на богатство, составлявшее ранее часть аристократического материального и духовного достояния (его time). У Гесиода же, вслед за богатством идут добродетель и почет. Путь к добродетели тягостен и труден. Она не дается человеку от рождения, а требует постоянных жизненных усилий.

Происходит переосмысление и такой важной нормы взаимоотношения между гомеровскими героями, как «айдос», который у Гесиода характеризует человека, но в ином контексте и с иными заключениями. Этим отличием является труд. Не война, а труд дает человеку достаток. Труд – не дар богов, а обязанность. Гесиод подчеркивает общеобязательную, культуротворческую роль труда.

В этом контексте и находится призыв Гесиода к брату: для аристократа не позор (aidos) трудиться. Причем айдос перестает быть устойчивой нормой, которой противостоит определенное корректирующее начало (nemesis) у Гомера. Айдос входит в соотношение с другими понятиями, приобретая в этом сочетании свое значение. Ленивый человек характеризуется «плохим айдосом», поэтому стыдиться своего положения может бедняк, а богатый – нет. Однако и здесь имеется существенное уточнение. Речь в этом случае идет не о всяком богатстве, а о добытом честным трудом. Богатство, полученное путем насилия, равносильно отсутствию айдоса.

Вообще «айдое» не только противостоит «анайдое» и ограничивается «плохим айдосом», но входит в систему понятий, где центральным является лишь эпизодически встречающееся у Гомера «дике». У Гесиода оно углубляет характеристику рабочего этоса, так как выступает его важнейшим требованием. «Эргон» и «дике» образуют фундамент, на котором Гесиод хочет построить весь свой мир. Работающий человек не будет зариться на чужое добро, не будет заниматься тяжбами. Даже зимой ему не пристало заходить ни в корчму, ни в кузню (место сборищ бездельников и болтунов). Тяжбы и словопрения, как неблагое дело, противопоставляются благому труду. Две есть Эриды. Одна любит войны и злую вражду. Эту люди принуждены терпеть. Но есть другая – полезная Эрида, она побуждает людей к труду, позволяет справедливым путем достичь богатства. Человек, не придерживающийся справедливости, избирает «хюбрис» – дерзость. В этом понятии сохраняется традиционное значение – «оскорбление божества». Но появляется и новое: «хюбрис» – это нарушение норм миропорядка, который у Гесиода поддерживают боги. «Дике» и «хюбрис» выступают нормами, которые человек может избрать сам.