Текст книги "Петербургские тайны. Занимательный исторический путеводитель"

Некрополь мастеров искусств

Он возник в 1823 году в составе уже существовавших кладбищ Александро-Невской лавры, где хоронили, а потом стали переносить из других мест прах выдающихся деятелей культуры. Там похоронены историк Карамзин, писатели и поэты Жуковский, Крылов, Баратынский, Достоевский, композиторы Глинка, Даргомыжский, Римский-Корсаков, Бородин, Мусоргский, Чайковский, художники и скульпторы Шишкин, Иванов, Федотов, Крамской, Куинджи, Кустодиев, Клодт, многие знаменитые актеры. Многие могилы царских политических деятелей, министров были уничтожены в советские времена. На Лазараевском кладбище, которое потом стали называть Некрополем 18 века, похоронены сподвижники Петра, академики Ломоносов, Эйлер, драматург Фонвизин, архитекторы Воронихин, Кваренги, Росси, Тома де Томон, Захаров и другие. Выдающиеся государственные деятели, в том числе С.Витте, представители княжеских родов и т. д.

Литераторские мостки

Много деятелей культуры похоронено на так называемых Литераторских мостках на Волковом кладбище (Растанная ул.,30). На территории этого Некрополя похоронены Белинский, Добролюбов, Писарев, писатели Лесков, Гончаров, Гаршин, Куприн, поэты Апухтин, Блок, ученые Менделеев, Павлов, Попов, Бехтерев, деятели театра Ваганова, Акимов, Толубеев, Симонов, Лебедев, художник Петров-Водкин и другие. Туда же перенесен прах Тургенева и Салтыкова-Щедрина. Есть в Некрополе и семейное место Ульяновых – там похоронены мать Ленина и его сестры.

Секретные захоронения

Секретные захоронения стали появляться в нашем городе после революции и Гражданской войны, когда начались массовые расстрелы. Людей тайно убивали по ночам и закапывали потом в никому неизвестных местах, некоторые из которых не обнаружены до сих пор. Могилы потеряли ореол святости, надгробия разбивали, с церквей сбрасывали кресты, храмы взрывали, вскрывались мощи святых. Началось систематическое и варварское уничтожение кладбищ, которые-де «мешали строительству нового, социалистического города». Так, уничтожили Митрофаньевское кладбище за Варшавским вокзалом, Фарфоровское кладбище (в районе нынешней станции метро «Ломоносовская»), Малоохтинское кладбище, Римско-католическое кладбище на Выборгской стороне и некоторые другие.

Оставшиеся кладбища оказались в жалком запущенном состоянии. Старожилы помнят, как в советские времена на Смоленском, например, кладбище, что на Васильевском острове, среди склепов весело играли в волейбол, студенты готовились к экзаменам, загорали, а на могилах после получки рабочие местных заводов выпивали и закусывали. Именно в те времена с эстрады весело напевали:

 
«А на кладбище, все спокойненько,
От общественности вдалеке.
Все культурненько, все пристойненъко
И закусочка на бугорке!»
 

Коммунистические власти в тайне организовали целое производство на базе могильных мраморных и гранитных плит. Их распиливали на куски и делали поребрики, которыми обрамляли тротуары. В 1999–2000 году газеты сообщали, что при ремонте Инженерной улицы и площади возле цирка, с которой убирали трамвайные пути, а также сквера возле Казанского собора была найдена масса таких гранитных поребриков. Некоторые из которых сохранили старинные могильные эпитафии. Кучами они лежали возле разрытых дорог.

Трагедия блокады

Однако самой большой трагедией для города стала блокада. Сотни тысяч его жителей погибли от голода, артобстрелов и бомбежек. Хоронить их, как полагалось, в лютые морозы ни у кого не было ни сил, ни возможностей. Трупы возили грузовиками, сваливали кучами в громадные братские могилы. Пожалуй, ни в одном другом городе мира нет таких огромных общих захоронений, как в Ленинграде-Петербурге. А в пригородах, которые теперь стали частью города, погибших нередко закапывали прямо в воронках из-под бомб или в противотанковых рвах. Еще ждут цивилизованного погребения останки многих тысяч безымянных советских солдат, павших в сражениях в лесах и болотах вокруг Ленинграда, так и оставшихся засыпанными в своих блиндажах и окопах. Мистики считают, что души этих погребенных без христианского обряда людей витают над городом и до сих пор не дают нам покоя. Как знать, скольких бед и напастей мы могли бы избежать и сегодня, если бы не страшные исторические трагедии «города на костях».

Пискаревское кладбище

Основным местом захоронения жертв блокады стало Пискаревское мемориальное кладбище. По официальным данным, там в братских могилах покоятся 470 тыс гражданских лиц и 50 тысяч военнослужащих. В 1960 году на кладбище был открыт Мемориальный комплекс (архитектор А. Васильев), зажжен Вечный огонь. Доминанта ансамбля – 6-метровая скульптура «Родина-мать» (скульпторы В. Исаева и Р. Таурит).

На памятнике высечены слова поэтессы Ольги Бергольц: «Их имен благородных мы здесь перечислить не можем: так их много под вечной охраной гранита, но знай, внимающий этим камням, никто не забыт и ничто не забыто».

VIII. Город, которого нет

Каждый, кто попадает в Петербург впервые, приходит в изумление. Какой прекрасный город! Кругом дворцы, каналы, одетые в гранит набережные, величавый простор Невы… Однако сегодня восхищаются лишь тем, что осталось, а того Петербурга, каким он был создан нашими великими предками, увы, больше уже нет.

 
«Дворцы и каналы на месте, но…»
Десятки различных примет
Приносят тревожные вести:
Дворцы и каналы на месте,
А прежнего города нет…
 

Написал поэт уже наших времен петербургский бард Александр Городницкий. «А прежнего города нет…» – увы, это действительно так. Особенно, если мы будем иметь в виду его население – коренных петербуржцев и их потомков. В 1917 году в нашем городе проживало 2,3 млн человек. В 1918-м – уже 1, 649 млн. Всего за год «исчезло» больше 800 тысяч жителей. В 1919 году в Петрограде их осталось всего 900 тысяч, а в 1921 году – 740 тысяч. Другими словами, в результате революции и Гражданской войны население города уменьшилось в три раза! Многие были расстреляны, умерли от голода, или разбежались, уехали за границу, спасаясь от подвалов ЧК.

Убивали ведь даже не за «контрреволюцию», а просто за принадлежность к другим классам. Убивали самых лучших, самых образованных, самых талантливых. Именно в нашем городе произошел тогда невиданный еще в России, а может быть и в мировой истории, геноцид. Даже в 1937 году, который некоторые историки любят называть «пиком репрессий», не было ничего подобного.

Население в Ленинграде только к 1935 году достигло дореволюционного уровня. И вот – новое страшное истребление – война, страшная блокада! От голода, от фашистских бомб и снарядов погибло более 1,5 миллиона жителей города. Точно до сих пор вообще никто не может сосчитать. Сколько же в нем осталось потом коренных петербуржцев и их потомков, учитывая, что многие из тех, кому удалось спастись в эвакуацию, не смогли потом вернуться домой?

Всего за период блокады на город было сброшено более 107 ооо фугасных и зажигательных бомб, выпущено 150 000 артиллерийских снарядов. Из 881 дня блокады Ленинград подвергался варварским обстрелам 611 дней. В результате было полностью разрушено и сожжено з тысячи 174 здания, повреждено 7 тысяч 143 здания, 9 тысяч деревянных домов разобрано на топливо, – город лишился свыше 5 млн. кв. м. жилой площади. Пострадали 187 из 210 зданий, находившихся на государственном учете как памятники архитектуры, практически были уничтожены пригородные дворцы-музеи.

Практически нет сегодня, увы, не только уже самих «коренных» петербуржцев, но и далеко не все дворцы, о которых упоминает Городницкий, «на месте». За время правления большевиков в городе было разрушено: взорвано, разбито, разобрано на кирпичи около 120 замечательных храмов. Многие разрушенные во время блокады дома и дворцы так и не были восстановлены в первозданном виде, а вместо них были возведены уродливые коробки из бетона или из серого силикатного кирпича или же новоделы.

Досталось и памятникам. В соответствии с ленинским «Планом монументальной пропаганды» в 1918-20 гг. в городе было поспешно установлено более 20 скульптур «видным революционерам». Первым смастерили памятник Радищеву в проломе ограды, которая окружала сквер Зимнего дворца. После чего в разных местах понаставили монументы Лассалю, Марксу, «Пролетарию», «Красногвардейцу», Воровскому, Гарибальди, «Великому металлисту» и т. д.

Поэт В. Ходасевич так писал по поводу реакции жителей города на эти уродливые «творения»: «Первые ряды уже вступали на площадь и, окончательно ошеломленные, останавливались перед скульптурой непристойно белого, гипсового, мускулистого «Пролетария» и медленно обходили вокруг. Начались такие высказывания, что я хоть и помню их, но неловко написать…»

К счастью, почти все эти безобразные монументы были сделаны из гипса или даже из дерева и потому под петроградскими дождями и ветрами простояли недолго. Так уже в январе 1919 года охранник Зимнего дворца доносил: «Довожу до сведения коменданта, что сего числа во время моего дежурства в 5 часов утра, памятник, поставленный на углу у бывшего Зимнего дворца товарищу Радищеву, упал и разбился…»

Ни один из этих «революционных» монументов не сохранился! Все они были сделаны поспешно из гипса и даже из фанеры и быстро разрушились под влиянием неумолимых петербургских дождей и туманов. А может, это сам город захотел избавиться от этих, кое-как состряпанных уродцев?

О том, каким был на самом деле Петербург во всей своей первозданной красе, остались восторженные воспоминания в книгах путешественников, да еще в стихах. Не будем цитировать легендарные, но всем слишком хорошо известные еще со школьной скамьи строки о Петербурге Пушкина. Но вот каким запомнил его, например, писатель Владимир Набоков, вынужденный покинуть родной и горячо любимый им город после революции:

 
Мне чудится в Рождественское утро мой легкий,
мой воздушный Петербург…
Я странствую по набережной… Солнце
взошло туманной розой. Пухлым слоем
снег тянется по выпуклым перилам.
И рысаки под сетками цветными
проносятся, как сказочные птицы
а вдалеке, за ширью снежной, тают
в лазури сизой розовые струи
над кровлями; как призрак золотистый,
мерцает крепость (в полдень бухнет пушка:
сперва дымок, потом раскат звенящий);
и на снегу зеленой бирюзою
горят квадраты вырезанных льдин…
Приземистый вагончик темно-синий,
пером скользя по проволоке тонкой,
через Неву пушистую по рельсам
игрушечным бежит себе; а рядом
 расчищенная искрится дорожка
меж елочек, повоткнутых в сугробы:
бывало, сядешь в кресло на сосновых
полозьях – парень в желтых рукавицах
за спинку хвать, – и вот по голубому
гудящему ледку толкает, крепко
отбрасывая ноги, косо ставя
ножи коньков, веревкой кое-как
прикрученные к валенкам, тупые,
такие же, как в пушкинские зимы…
 

Но после трагического 1917 года Петербург-Петроград стал уже совсем другим. Превратился потом в Ленинград. Вот каким все тот же Набоков запечатлел его уже в другом своем стихотворении:

 
О город, Пушкиным любимый, как эти годы далеки!
Ты пал, замученный, в пустыне…
О, город бледный, где же ныне твои туманы, рысаки,
и сизокрылые шинели, и разноцветные огни?
Дома скосились, почернели,
прохожих мало, и они
при встрече смотрят друг на друга
глазами, полными испуга,
в какой-то жалобной тоске,
и все потухли, исхудали:
кто в бабьем выцветшем платке,
кто просто в ветхом одеяле,
а кто в тулупе, но босой.
Повсюду выросла и сгнила
трава. Средь улицы пустой
зияет яма, как могила;
в могиле этой – Петербург…
 

А вот как описала Петроград в 1918 году знаменитая в те времена поэтесса Зинаида Гиппиус в своем дневнике, который был опубликован в эмиграции: «Наше «сегодня» – это не только ни в какой мере не революция. Это самое обыкновенное КЛАДБИЩЕ. Лишь не благообразное, а такое, где мертвецы полузарыты и гниют на виду, хотя и в тишайшем безмолвии. Уж не банка с пауками – могила, могила! На улицах гробовое молчание. Не стреляют (не в кого), не сдирают шуб (все собраны). Кажется, сами большевики задеревенели. Лошадей в городе нету (съедены), автомобили, все болыпевицкие, поломаны и редки. Кое-где, по глухому снегу, мимо забитых магазинов с сорванными вывесками, трусят ободранные пешеходы… Кладбище. Отмечу только лестницу голода… Сегодня выдали, вместо хлеба, пол фунта фунта овса. А у мешочников красноармейцы на вокзале все отняли – просто для себя. На Садовой – вывеска: «Собачье мясо, 2 р. 50 к. фунт». Перед вывеской длинный хвост. Мышь стоит 20 р… Многие сходят с ума. А может быть, мы все уже сошли с ума? И такая тишина в городе, такая тишина – в ушах звенит от тишины!»

Таким стал в 20-х годах прошлого века этот прекрасный город, захваченный большевиками, обещавшими построить «светлое будущее». Но потом, конечно, мало по малу жизнь стала в него возвращаться. Снова заработали заводы и фабрики, на улицах зазвенели трамваи, дети пошли в школы, а студенты – в институты. Но новая власть не забыла свой главный лозунг:

 
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем…
 

Насилье, конечно, при этом никуда не делось, прежнего добродушного городового, который мог при случае «дать леща» нарушителю порядка на улице, заменили беспощадные чекисты в кожаных куртках и бессудные расстрелы сотен заложников. И разрушать действительно стали основательно.

Прежде всего, стали избавляться от символов «прежнего режима». Сбивать с дворцов и оград короны с двуглавым орлом, гербы прежних владельцев особняков. Та же Зинаида Гиппиус в своем дневнике описывала это так: «На Невском сламывали отовсюду орлов, очень мирно. Дворники подметали, мальчишки крылья таскали, крича: «Вот крылышко на обед!».

Но это были еще «цветочки». Вскоре появился так называемый ленинский «План монументальной пропаганды». Впервые он был обнародован в апреле 1918 года в декрете «О памятниках республики». Согласно документу, «памятники, воздвигнутые в честь царей и их слуг и не представляющие интереса ни с исторической, ни с художественной стороны, подлежат снятию с площадей и улиц» Петрограда.

В результате в городе начался настоящий архитектурный погром. Чудесные монументы, творения лучших скульпторов сбрасывали с пьедесталов, украшавшие площади Петербурга, разбивали или пускали на переплавку. Был снят памятник-бюст Александру I на Каменоостровском проспекте, повален памятник Александру I, который стоял перед Николаевским (теперь «Московским») вокзалом, снесен памятник великому князю Николаю Николаевичу, находившийся на Манежной площади, уничтожен памятник принцу Ольденбургскому (стоял на Литейном перед Мариинской больницей), уничтожен памятник «Подвигам лейб-гвардии Саперного батальона» на Кирочной улице, такая же участь постигла памятник «Питомцам Академии Генерального штаба» на Суворовском проспекте, были снесены Московские ворота (восстановлены в 1958–1961 гг.) и т. д.

Но больше всего досталось Петру I. Хотя знаменитый «Медный всадник», воспетый Пушкиным, и уцелел, но было снесено не менее шести других прекрасных монументов основателю Петербурга. В том числе памятник работы знаменитого скульптора Антокольского у Сампсониевского собора, «Петр, спасающий рыбаков» на Адмиралтейской набережной, другой памятник Антокольского на Кирочной улице и другие.

Сносились даже и те памятники, которые имели несомненное художественное значение и не имевшие никого отношения к «царям», как например, уже упомянутый памятник «Саперному батальону». Разрушители, как это очевидно, руководствовались вовсе не художественными, а сугубо идеологическими соображениями.

В прессе тех лет появились даже призывы к уничтожению легендарного «Медного всадника», но особое недовольство вызывал памятник Николаю I. Так, например, А.В. Амфитеатров обращался к читателям: «Возникла в Петрограде комиссия по охране памятников. А не нужна ли комиссия для разрушения некоторых памятников… Наиболее возмутительным памятником голштиноготорп-ской династии, который надо непременно убрать с глаз народных, и чем скорее, тем лучше, является монумент Николая I на Исаакиевской площади».

Этот замечательный памятник, к счастью, не тронули, но всего другого поломали и разрушили изрядно. А потом еще грянула страшная война, началась блокада… В результате многое исчезло в городе навеки, другое так изуродовали так, что и не узнать. Другими даже стали населяющие его люди.

Каким он был прежде

Говорят, со стороны виднее. А потому любопытно, каким видели Петербург иностранцы, которые посещали его в 19 веке, когда уже был практически сформирован его исторический центр. Знаменитый во Франции писатель, поэт и путешественник Теофиль Готье посетил Петербург в 1858 году и пришел от столицы Российской империи в полный восторг. Свои впечатления он изложил в замечательной книге «Путешествие в Россию», которая не так давно издана и у нас в переводе на русский язык.

Глазами иностранца

Готье прибыл в Петербург морем из Германии через Кронштадт. Вот первое, что он увидел, едва корабль подошел к берегу: «Вдали, между молочной водой и перламутровым небом, опоясанных зубчатой стеной в башенках, медленно вставал прекрасный силуэт Санкт-Петербурга, аметистовые тона которого демаркационной линией разделяли две бледные безграничности – воздуха и воды. Золото куполов и шпилей сияло на самой богатой, самой изумительной диадеме, которую мог когда-либо нести город на своем челе. Вот и похожий на тиару Исаакиевский собор меж четырех колоколен вознес свой золотой купол, на Адмиралтействе взметнулась сияющая стрела, церковь Михаила Архангела по-московски округлила свои купола, и Сторожевая церковь заострила пирамидальные, украшенные линиями, полосами ребристые верхушки, а далее засверкало металлическими отблесками множество колоколен. Что может сравниться в великолепии с этим золотым городом на серебряном горизонте, над которым вечер белеет рассветом?»

Изумленный иностранец

Въехав в город, Готье с изумлением смотрит по сторонам и не перестает восхищаться. «Повозка свернула на Английскую набережную, вдоль которой красовались фасады и колонны дворцов и не менее великолепных особняков, выкрашенных в веселые тона, с выступающими над тротуарами балконами и эркерами. Большая часть домов в Санкт-Петербурге, как в Лондоне и в Берлине, построена из кирпича, покрытого разной окраски штукатуркой, делающей более четкими архитектурные линии зданий и производящей прекрасный декоративный эффект. Проезжая мимо них и заглядывая в низкие окна, я любовался банановыми листьями и тропическими растениями, цветущими в натопленных квартирах, похожих на теплицы».

Пораженный француз едет дальше, и его поражают все новые и новые архитектурные чудеса. «Английская набережная выходит на угол большой площади, где Петр Великий Фальконе, протягивая руку к Неве, вздымает на дыбы коня на вершине скалы, служащей цоколем памятнику. Я тотчас же узнал его по описаниям Дидро и рисункам, которые мне довелось видеть. В глубине площади величественно вставал гигантский силуэт Исаакиевского собора с золотым куполом, тиарой из колонн, четырьмя колоннами и восьмиколонным фасадом. На ту же площадь выходила параллельная набережной улица, где на порфировых колоннах бронзовые статуи – крылатые женские фигуры, символизирующие победоносную славу, – несли в руках пальмовые ветви. Все, что я, пораженный новыми городскими перспективами, смутно и наскоро заметил при быстрой езде, составило в моей голове чудесный ансамбль прекрасного вавилонского города».

Горы фруктов

Восхищение изумленного француза, до этого полагавшего, что нет ничего прекраснее Парижа, все более возрастает по мере того, как он выходит из кареты и начинает ближе знакомиться со столицей России.

«Итак, я иду медленным шагом вдоль тротуара, спускаясь по Невскому проспекту в сторону Адмиралтейства. Я смотрю, то на прохожих, то на ярко освещенные лавки, либо погружаюсь взглядом в подвалы, напомнившие мне берлинские погреба или гамбургские туннели. На каждом шагу за красивыми витринами я вижу выставки искусно разложенных фруктов: ананасы, португальский виноград, лимоны, гранаты, груши, яблоки, сливы, арбузы. Тяга к фруктам так велика в России, как тяга к конфетам у немцев. Они стоят очень дорого, что, однако, подталкивает людей покупать их еще больше».

Не менее, чем сам город, Готье поразили его жители, «…я заметил первого мужика. Это был человек лет двадцати восьми или тридцати, с длинными, причесанными на прямой пробор волосами, длинной светлой, слегка вьющейся бородой, которую живописцы любят изображать на портретах Христа. Ладный и стройный, он легко орудовал своим длинным веслом. На нем была розовая рубаха, перетянутая поясом, а ее подол поверх штанов походил на низ изящного кителя. Штаны из синей материи, широкие, в густую сборку, были заправлены в сапоги. Головной убор состоял из плоской шапочки с расширяющим кверху отворотом».

Умные лица мужиков

Удивили его даже грузчики и носильщики. «Не в пример моделям Риберы и Мурильо, – восхищался Готье, – русский мужик чист под своими лохмотьями, ибо он каждую неделю ходит в баню. Эти люди с длинными волосами и окладистыми бородами, одетые в шкуры животных (тулупы), привлекают внимание иностранца своей крайней контрастностью с великолепной набережной, откуда со всех сторон видны купола и золотые шпили. Однако не подумайте, что у мужиков дикий и страшный вид. У русских мужиков мягкие, умные лица, а вежливое их обращение должно бы устыдить наших грубиянов носильщиков».

В центре русской столицы Готье видит уже не мужиков, а совсем иную публику, которая его поражает еще больше. «Прежде всего, вам бросаются в глаза гвардейские офицеры в серых шинелях с указывающими их чин погонами на плече. Почти всегда у них грудь в орденах, каска или каскетка на голове. Затем идут чиновники в длинных рединготах со складками на спине, сдвинутыми назад под затянутым поясом. Вместо шапки они носят темного цвета фуражку с кокардой. Молодые люди, не военные и не служащие, одеты в пальто на меху, цена на эти пальто удивляет иностранца, и наши модники отступились бы от такой покупки. Мало того, что они сделаны из тонкого сукна на куньем или нутриевом меху, на них еще пришиты бобровые воротники стоимостью от двухсот до трехсот рублей в зависимости от того, насколько на них мягкий или густой мех, темного ли он цвета и насколько сохранил белые шерстинки, торчащие из него. Пальто стоимостью в тысячу не представляет собою чего-то из ряда вон выходящего, бывают и более дорогие. Это и есть незнакомая нам русская роскошь. В Санкт-Петербурге можно было бы придумать поговорку: «Скажи мне, в какой мех ты одет, и я скажу, чего ты стоишь». Встречают по шубе», – делает вывод Готье.

Восхитительные женщины

Разумеется, что более всего галантного француза восхитили русские женщины. «Если венецианки ездят в гондолах, то женщины в Санкт-Петербурге – в каретах. Выходят они разве для того, чтобы сделать несколько шагов по Невскому проспекту. Шляпы и одежда здесь по парижской моде. Голубой цвет, кажется, любимый цвет русских женщин. Он очень идет к их белым лицам и светлым волосам… Их шубы украшены соболями, сибирскими голубыми песцами и другими мехами, о стоимости которых мы, иностранцы, не можем и подозревать: роскошь в этом отношении немыслимая».

Поражает француза и то, как одеты и как выглядят на Невском проспекте не только состоятельные, но и самые простые люди. «Посмотрите, – приглашает он, – на этого мужчину в синем кафтане исключительной чистоты с застежкой на груди сбоку, как у китайцев, с собранными симметрично по бедрам складками: это артельщик или слуга купца. Фуражка с плоским дном и надвинутым на лоб козырьком дополняет его костюм. Волосы и борода у него разделены надвое, как у Иисуса Христа. Лицо честное и умное».

Русский без кареты, что араб без лошади

А как обстояло в те времена дело с городским транспортом? «В Санкт-Петербурге, – констатирует наблюдательный француз, – ходят мало и, чтобы сделать несколько шагов, уже садятся в дрожки. Карета существует здесь не как признак богатства, роскоши, а как предмет первой необходимости… Считают, что людям определенного уровня ходить пешком не к лицу, не пристало. Русский без кареты что араб без лошади…»

А вместо такси в те времена использовались дрожки – «это, – объясняет Готье, – всего лишь скамья, покрытая сукном, укрепленная на четырех колесах». «В любой час дня и ночи, в каком бы то ни было месте Санкт-Петербурга достаточно крикнуть два-три раза: «Извозчик!» – и галопом к вам бросится эта маленькая, неизвестно откуда возникшая повозка». Имелся и другой коммунальный транспорт. «На Невском проспекте есть несколько омнибусов, развозящих пассажиров в отдаленные районы города. Они запрягаются тройкой. В основном им предпочитают дрожки: плата за дрожки немногим больше, зато они везут вас, куда пожелаете».

Стоит это удовольствие в Петербурге, как считает Готье, недорого. «Чтобы ходить пешком, нужно быть или очень скупым, или крайне бедным».

Как ели и пили в Петербурге

«Теперь перейдем к обеду, – пишет далее Готье, с восторгом рассказывая в своей книге о поразившем его образе жизни петербуржцев. – Перед тем как сесть за стол, гости подходят к круглому столику, где расставлены икра, филе селедки пряного посола, анчоусы, сыр, оливы, кружочки колбасы, гамбургская копченая говядина и другие закуски, которые едят на кусочках хлеба, чтобы разгорелся аппетит. «Ланчен» совершается стоя и сопровождается вермутом, мадерой, данцигской водкой, коньяком и тминной настойкой вроде анисовой водки, напоминающей «раки» Константинополя и греческих островов.

Все, кто прочитал «Монте-Кристо», помнят об обеде, когда за столом у бывшего узника замка Иф, как бы творящего чудеса при помощи золотой волшебной палочки, подают волжскую стерлядь. Вне России, даже на самых изысканных столах, это – неизвестный гастрономический феномен. И надо сказать, стерлядь заслуживает свою репутацию: это – отменная рыба с белым и нежным, может быть, немного жирным мясом, по вкусу напоминающая нечто среднее между корюшкой и миногой. Во Франции я жалею об этой утрате, ибо блюдо из стерляди достойно самых тонких гурманов. Один кусочек волжской стерлядки на изящной вилочке стоит путешествия.

Посреди обеда, после того как выпиты соки бордосских урожаев и шампанское «Вдова Клико», которое можно отведать только в России, пьют портер, эль и особенно квас – напиток вроде нашего пива, который делают из проброженных корок черного хлеба. Подают здесь и огромных тетеревов. Знаменитая медвежья ветчина иногда заменяет здесь Йоркскую ветчину, а лосиное филе – вульгарный ростбиф.

Куриные котлеты – вкуснейшее блюдо!

Так как большая часть овощей поступает из теплиц, их зрелость не имеет определенного, связанного с сезоном периода, и первые овощи не обязательно бывают только весной: зеленый горошек едят в Санкт-Петербурге свежим во все месяцы года. Спаржа не знает зимы. Она большая, нежная, водянистая и совсем белая, на ней никогда нет зеленого пятна, которое всегда бывает у нас, и ее можно есть с любого конца. В Англии едят котлеты из семги, в России – куриные котлеты. Это блюдо стало модным с тех пор, как император Николай попробовал его на постоялом дворе близ Торжка и нашел вкусным. Рецепт куриных котлет был дан хозяйке постоялого двора одним несчастным французом, который не мог иначе заплатить за приют и таким образом помог этой женщине составить целое состояние. Куриные котлеты действительно вкуснейшее блюдо! Назову еще Пожарские котлеты, которые могут с честью значиться в меню любых ресторанов.

Спелая земляника зимой

К десерту всегда подают корзину фруктов: апельсины, ананас, виноград, груши, яблоки выстраиваются на столах красивыми пирамидами. Виноград обычно прибывает из Португалии, а иногда он наливается соком до цвета светлого янтаря в лучах калориферов на занесенной снегом земле хозяина дома. В январе я ел в Санкт-Петербурге землянику, которая краснела среди зеленых листьев в горшке с землей. Северные народы до страсти любят фрукты.

Весь сервиз стола: фарфор, хрусталь, серебро, большие вазы – все вполне великолепно, но не имеет своего особого характера, за исключением все же очаровательных десертных, чайных и кофейных ложечек из платины, черненной золотом. Миски с фруктами, широкие вазы перемежаются с корзинами цветов, и часто букетики фиалок окружают вазы с нугой, конфетами и печеньем. Хозяйка дома грациозно раздает эти букетики гостям…

Надеюсь, мне простят эти гастрономические подробности, ведь любопытно знать, как народ ест. «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу, кто ты», – поговорка не изменена, но не стала от этого менее правдивой, пишет Теофиль Готье.

Поистине русская роскошь!

«В комфортабельной русской квартире, – продолжает Готье, с восторгом описывая жилища петербуржцев, – пользуются всеми достижениями английской и французской цивилизаций. На первый взгляд можно подумать, что на самом деле вы находитесь в Вест-Энде или в предместье Сент-Оноре. Но очень скоро местный уклад жизни выдает себя множеством любопытных деталей. Прежде всего, иконы в позолоченных серебряных окладах с прорезями на месте лиц и рук, отражая свет постоянно горящих перед ними лампад, предупреждают вас о том, что вы не в Париже и не в Лондоне, а в православной России, на святой Руси.

Комнаты больше и шире, чем в Париже. Наши архитекторы, столь искусные в деле создания сот для человеческого улья, выкроили бы целую квартиру, а часто и в два этажа, из одной санкт-петербургской гостиной. Так как все комнаты герметически закрыты и дверь выходит на отапливаемую лестницу, в них неизменно царит температура минимум в 15–16 градусов тепла, что позволяет женщинам одеваться в муслин и оголять руки и плечи. Медные глотки голландских печей постоянно, и ночью и днем, пышут жаром. Их широкие, монументальные поверхности покрыты красивыми белыми или цветными изразцами, они поднимаются до потолка и рассеивают тепло повсюду, куда печные зевы не выходят. Камины редки, и если они есть, их зажигают только весной или осенью. Зимой камины охладили бы квартиру. На зиму их закрывают и ставят на них цветы.

Цветы – вот поистине русская роскошь! Дома полны ими. Цветы встречают вас у двери и поднимаются с вами по лестнице. Исландский плющ вьется по перилам, жардиньерки стоят на лестничных площадках напротив банкеток. В амбразуре окон виднеются банановые пальмы с широкими шелковистыми листьями, магнолии и древовидные камелии своими цветами касаются позолоченных завитков карнизов, орхидеи бабочками летают вокруг лепных плафонов, у хрустальных, фарфоровых или из обожженной глины люстр изящной и очень любопытной отделки. Из японских или богемского стекла вазонов посреди столов или по углам буфетов растут экзотические цветы. Они живут здесь как в теплице, да и действительно все эти русские квартиры – это теплицы».