Текст книги "Петербургские тайны. Занимательный исторический путеводитель"

Ностальгия Владимира Набокова

В одном интервью Владимир Набоков как-то сказал о себе: «Я – американский писатель, родившийся в России…». Отсюда, наверное, и пошла его репутация как сугубо американского писателя, тем более что в советские времена книги Набокова в СССР были запрещены, а его имя практически неизвестно широкому кругу читателей. Однако его сын Дмитрий не так давно признался, что это, конечно, был иронический ответ. Набоков – великий русский писатель, безумно страдавший от ностальгии по Петербургу, где он родился.

Дом на Большой Морской

«Я родился в комнате на втором этаже, где был тайничок с материнскими драгоценностями», – писал в своих воспоминаниях Владимир Набоков. Как это ни странно, тайничок – сейф в спальне его матери дома на Большой Морской, – чудом сохранился до наших дней. Если когда-то в нем и находились семейные драгоценности Набоковых, то все их имущество было, как известно, в 1918 году конфисковано большевиками.

Набоков – старший среди пяти детей – рос в атмосфере обожания, уюта и роскоши. Получил домашнее воспитание от иностранных гувернеров и бонн, а потому научился писать и читать сначала по-английски и по-французски и только потом по-русски. В Тенишевское училище его возил на автомобиле шофер в ливрее. Гостями в доме бывали Шаляпин, Бенуа и заезжий Герберт Уэльс, а рисованию его учил Добужинский.

Сам писатель называл потом свое детство «счастливейшим и совершеннейшим». Его отец был блестящим юристом, депутатом Государственной думы, а дед – министром юстиции. Набоковский дом в те годы являлся одним из важных политических и культурных центров Петербурга. В июле 1904 года там, в набоковском доме на Морской состоялось заключительное заседание первого Всероссийского земского съезда, где была одобрена резолюция, призывающая к принятию конституции.

Когда все рухнуло

После захвата власти большевиками все мгновенно рухнуло. Отец, который некоторое время был министром юстиции в правительстве Керенского, сумел вовремя отправить семью в Крым, откуда ей пришлось потом бежать за границу на греческом пароходе «Элпида» («Надежда»). За границей Набоков жил в Англии, где закончил Кембриджский университет, потом в Берлине, Париже. Подрабатывал уроками, опубликовал свои первые книги, в том числе «Защиту Лужина». Потом, спасаясь от нацистов, уехал в США, а последние 20 лет своей жизни прожил в Швейцарии. После издания романа «Лолита», имевшего огромный успех во всем мире, разбогател. Однако так никогда и не купил себе собственного жилья. Жил в гостиницах либо на съемных квартирах. Своим единственным домом до конца жизни он считал особняк на Большой Морской в Петербурге. Дом купила его мать, Елена Ивановна, в девичестве Рукавишникова, дочь богатейшего золотопромышленника, когда выходила замуж за его отца. Владимир Дмитриевич трагически погиб в Берлине в 1922 году, когда бросился на защиту Милюкова, в которого стреляли террористы-монархисты.

Бабочки и шахматы

Помимо литературы в жизни Набокова были еще две страсти: шахматы и бабочки. Он любил решать шахматные задачи и издал уникальный альбом «Бабочки Европы». До обретения литературной славы писатель вообще работал научным сотрудником в Гарвардском музее зоологии, где его считали одним из ведущих специалистов по бабочкам в мире.

В интервью журналистам Набоков как-то сказал о себе: «Я – американский писатель, родившийся в России…». Отсюда, наверное, и пошла его репутация, как сугубо американского писателя, тем более что в советские времена книги Набокова в СССР были запрещены, а его имя практически неизвестно широкому кругу читателей. Однако его сын Дмитрий не так давно признался, что это, конечно, был иронический ответ, но падкие на сенсацию американские журналисты приняли слова его отца всерьез и растиражировали по всему миру.

Безумная ностальгия

Конечно, Набоков прежде всего – русский писатель и до конца жизни безумно страдал от ностальгии по родине, которую покинул в 18 лет. Чтобы понять силу этой тоски, достаточно вспомнить его изумительное по изобразительной силе стихотворение «Петербург», написанное в Берлине:

 
Мне чудится в Рождественское утро
мой легкий, мой воздушный Петербург…
Я странствую по набережной… Солнце
взошло туманной розой. Пухлым слоем
снег тянется по выпуклым перилам.
И рысаки под сетками цветными
проносятся, как сказочные птицы;
а вдалеке, за ширью снежной, тают
в лазури сизой розовые струи
над кровлями; как призрак золотистый,
мерцает крепость (в полдень бухнет пушка:
сперва дымок, потом раскат звенящий);
и на снегу зеленой бирюзою
горят квадраты вырезанных льдин.
 

«Может, я выжил бы…»

Таким он запомнил свой город и до конца жизни мучился от того, что ему пришлось оказаться далеко от него, на чужбине:

 
…Ты растаял,
ты отлетел, а я влачу виденья
в иных краях – на площадях зеркальных,
на палубах скользящих… Трудно мне…
 

Белла Ахмадулина, которая, приехав в Швейцарию, встретилась с писателем незадолго до его смерти, потом вспоминала, что Набоков неожиданно сказал:

– А жаль, что я не остался в России, уехал.

Жена Набокова, отмечает Ахмадулина, тут же вмешалась:

– Но ведь тебя, наверное, там сгноили бы в лагерях!

Набоков покачал головой:

– Кто знает, может, я выжил бы. Зато потом стал бы совсем другим писателем и, может быть, гораздо лучшим…»

А дом остался

Внешне дом на Большой Морской, переживший все войны и революции, выглядит сегодня почти так же, как и во времена юности Набокова. «Наш розовый гранитный особняк был номер 47 по Большой Морской», – вспоминал он. Из огромной библиотеки отца, насчитывавшей 11 тыс. томов, мебели не сохранилось ничего. Остался сейф на втором этаже, лифт, цветные стекла, о которых он вспоминал в своих произведениях, да еще, как говорят, изразцовая печь, расписанная бабочками. Сейчас на первом этаже в нем находится музей Набокова, а на втором – детская музыкальная школа.

«Тэффи! Одну Тэффи!»

При составлении в 1913 году юбилейного сборника к 300-летию Дома Романовых у царя почтительно осведомились, кого бы из современных писателей он хотел бы видеть помещенных в нем. Николай II решительно ответил: «Тэффи! Только ее. Никого, кроме нее, не надо. Одну Тэффи!» Впрочем, так думал не только царь. В те времена такой ответ дали бы многие. В дореволюционной России эта писательница была так популярна, что даже выпускались духи и конфеты под названием «Тэффи». Но в СССР ее мало, кто знал, да и сейчас у нас, пожалуй, тоже ее читают немногие.

Имя, которое приносит счастье

Настоящая фамилия писательницы была Лохвицкая, а по мужу – Бучинская. Тэффи – ее литературный псевдоним. В одном из рассказов Надежда Александровна сама объяснила, как она его выбрала. В те времена женщины-авторы обычно подписывались мужскими именами, но она этого делать не захотела. «Нужно, какое-нибудь имя, которое бы принесло счастье. Лучше всего имя какого-нибудь дурака, дураки всегда счастливые». И она вспомнила служившего в ее семье слугу Степана, которого домашние шутливо звали Стеффи. Отбросив первую букву, писательница стала называться «Тэффи». Впрочем, есть и другие версии появления этого псевдонима.

Родилась Тэффи в Петербурге, ее отец был профессором криминалистики, издателем журнала «Судебный вестник». Но с детства девочка увлекалась классической литературой, Пушкиным и Толстым, Гоголем и Достоевским. А вот сама прославилась совсем в другом жанре – в области юмористических рассказов, легких пародий и фельетонов. Писать она начала еще в детстве, но ее литературный дебют в журнале «Север» состоялся почти в 30-летнем возрасте – ее стихотворение отнесли в редакцию ее близкие.

Смех – это радость

Очень скоро ее излюбленным жанром стала остроумная миниатюра, построенная на описании какого-нибудь простого жизненного эпизода. Такие рассказы, а иногда почти фельетоны на злободневные темы, принесли ей в невероятную популярность. В них Тэффи с тонкой иронией изображала жизнь петербургского «полусвета» и простых обывателей, описывала их нравы, а также остро критиковала порядки в начинавшейся разлагаться предреволюционной России. Ее юмор нередко становился сатирой, злой и едкой. В ряде популярных газет ее произведения печатались каждую неделю, а потом стали выходить в виде сборников – за всю жизнь писательницы их вышло около 30.

Сама Тэффи определяла тональность своих произведений афоризмом Спинозы, который предпослала в качестве эпиграфа к первому сборнику своих рассказов: «Ибо смех есть радость, а посему сам по себе – благо». «Я родилась в Петербурге весной, – говорила Тэффи, – а, как известно, наша петербургская весна весьма переменчива: то сияет солнце, то идет дождь. Поэтому у меня, как на фронтоне греческого театра, два лица: смеющееся и плачущее».

Писала она и очерки, пьесы, несколько пьес перевела. Ее творчество быстро эволюционировало, становилось все более зрелым, в некоторых рассказах она достигала уже подлинных высот искусства, повествуя о трагизме человеческого бытия. Подлинная всероссийская известность пришла после выхода в 1910 году ее двухтомника «Юмористических рассказов».

«Пёсье время»

Революцию она не приняла. Уже в июле 1917 года Тэффи объявила, что поскольку Земля вступила в созвездие «Большого Пса», то наступает «пёсье время», и все происходившее назвала «великим триумфальным шествием безграмотных дураков и сознательных преступников». «Каждый карманник, вытянувший кошелек у зазевавшегося прохожего, говорит, что он – ленинец», – иронизировала Тэффи, описывая события в России.

А когда большевики совершили в Петрограде вооруженный переворот и захватили власть, решила покинуть страну. Свое решение она объяснила просто: «Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает жизнь навсегда. Перешагнуть через нее нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать».

Однако произошло это бегство как бы случайно. Вместе с другим популярным писателем А. Аверченко Тэффи уехала в 1918 году на гастроли в Киев, после полуторагодичных скитаний по другим городам юга России добралась до Константинополя, а потом очутилась в Париже. Надежда на возвращение не оставляла ее, однако сама потом объяснила, что ее удерживало от того, чтобы вернуться. «Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъяренных харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти».

«Не поднять мне тяжелых ресниц…»

Однако расставание с Родиной далось писательнице нелегко. На корабле «Шилка», на котором она покидала Россию, Тэффи написала пронзительные стихи, более нам известные по знаменитой «Песне о родине» в исполнении Александра Вертинского:

 
К мысу радости, к скалам печали ли,
К островам ли сиреневых птиц,
Все равно, где бы ни причалили,
Не поднять мне тяжелых ресниц.
 

«Причалила» она, в конечном счете, в Париже. Хотя уже на палубе парохода вдруг остро почувствовала, что не вернется на родину никогда. Никогда не вернется туда, где остались ее уютная московская квартира, друзья и близкие, обожавшие ее читатели, литературная слава.

Впрочем, в Париже знаменитая писательница не бедствовала, как другие эмигранты. Во французской столице многие годы уже жил ее брат, генерал Н. Лохвицкий, командующий экспедиционным корпусом во Франции во время Первой мировой войны. Поэтому ее жизнь в эмиграции с экономической точки зрения сложилась поначалу вполне благополучно, она не голодала и не была вынуждена мыть тарелки в ресторанах. Но что-то с ней произошло, переломилось. Тэффи продолжала писать, ее охотно печатали эмигрантские издания, но что-то неуловимое в ней ушло, умерло – «не поднять мне тяжелых ресниц…»

«А я все чего-то живу…»

Вторую мировую войну и гитлеровскую оккупацию Тэффи пережила, не покидая Парижа из-за болезни. Она голодала, но отказывалась сотрудничать в коллаборационистских изданиях, куда ее усиленно зазывали. Только иногда соглашалась выступать с чтением своих рассказов перед старыми эмигрантами, не уставая повторять: «Все мои сверстники умирают, а я все чего-то живу…».

Последние годы своей жизни писательница была занята мемуарными очерками, создавала литературные портреты известных людей, с которыми ей довелось встречаться, в том числе Керенского, Ленина, Коллонтай, Бальмонта, Бунина, Куприна, Репина и других. Многие поклонники ее творчества считали, что эти портреты были, пожалуй, самыми лучшими страницами в ее разнообразном творчестве. Скончалась Тэффи 30 сентября 1952 года в возрасте 80 лет и была похоронена на кладбище Сен-Женьев-де-Буа в Париже.

Архиепископ Сан-Францисский

Его имя в России до сих пор, к сожалению, мало кому известно. А это был человек необыкновенный и с необыкновенной судьбой. Речь идет об архиепископе Иоанне Сан-Францисском, а вмиру – князе Дмитрии Алексеевиче Шаховском. Он учился в Царскосельской школе, жил в Петербурге на Фурштатской. Потом вдруг оказался монахом на Афоне, а дни свои закончил далеко за океаном, в Калифорнии, куда его забросили бурные годы революции.

Чувство России

«Чувство России, – писал он потом в своих воспоминаниях, – стало развиваться у меня с 10-летнего возраста. С благоговением и детской гордостью читал я в историческом повествовании, как, во время Бородинского боя, действовал у деревни Утица против маршала Даву корпус «егерей Шаховского». Тогда генерал-майор и командир егерей в Бородинской битве, прадед мой Иван Леонтьевич стал в 1830-е годы одним из усмирителей Польши, а потом генералом аудиториата (высший чин юстиции в Русской армии). Император Николай I говорил о нем как о «своей совести». Его портрет, висевший у нас и показывавший все российские ордена, возбуждал во мне чувство России. Это чувство русскости у меня еще более обострилось, когда мне стало известно, что наша семья ведет свое начало от Рюрика».

Видел Ленина

Революция не дала ему возможности закончить Александровский императорский лицей, куда он поступил в 1915 году. «Помню эти дни, – пишет он в воспоминаниях, – я тогда жил на Фурштатской улице, напротив американского посольства (мысль о том, что я стану когда-нибудь американским гражданином, даже мухой не летала около меня). Помню, как с балкона этого посольства Родзянко произносил речь к толпе. Толпа стояла безмолвно. Никто, в сущности, не знал, как все сделалось и что сделалось». Видел он и Ленина. И об этом написал:

 
Я помню, как в семнадцатом году
Пришлось мне часто ездить мимо дома,
Где человек с бородкой, незнакомый,
Сулил довольство, обличал беду.
Истории я не расслышал грома…
Гром грянул
 

Но гром грянул, в России началась Гражданская война. Вскоре юный князь оказывается в Белой армии. «Наш небольшой отряд направили в только что взятую станицу Константиновскую, – вспоминает он. – Мы маршировали по станице и пели:

 
Смело мы в бой пойдем за Русь Святую,
И как один прольем, кровь молодую.
 

Потом, как известно, большевики переделали эту песню в свою: Смело мы в бой пойдем за власть Советов…и т д.

Вскоре начались бои, и вчерашний лицеист вдосталь насмотрелся крови и нечеловеческой жестокости. «Контуженного душевно и физически, меня эвакуировали в Ростов и положили в клинику, поили бромом… Было ясно, что я своевольно сунулся туда, куда Богом не направлялась моя жизнь».

Стихи, посвященные России

В госпитале Шаховскому исполнилось 16 лет. В эмиграции сначала в Париже, потом в Бельгии князь устраивается неплохо, поступает в университет, живет со всеми удобствами в брюссельской квартире своей матери, редактирует журнал «Благонамеренный», пишет стихи. Известность получило одно из первых его стихотворений, посвященное России:

 
Хотя прекрасны дни былые,
А ныне чужд родимый край,
Но ты молчи, моя Россия,
И голосов не подавай.
     Пройдут года, ты скажешь слово,
     Тобой зажженное в ночи,
     Но на закате дня людского
     Ты, униженная, молчи.
Молчи и верь словам поэта:
Быстроизменчивы года.
Бывают ночи без просвета,
Но без надежды никогда.
 

Его стихотворные сборники выходят один за другим. В журнале Шаховского сотрудничают лучшие авторы русского зарубежья:

Бунин, Цветаева, Ремизов, Ходасевич. С Буниным и Зайцевым он знакомится лично, Цветаева посвящает ему стихотворение, которое он так и не решился напечатать в своем журнале. И вдруг с молодым поэтом и редактором происходит нечто странное.

Нечто странное

Вот как он сам описывает это загадочное событие в своем дневнике:

«Я сидел в редакции «Благонамеренного», занимаясь просмотром рукописей за письменным столом. Это была брюссельская квартира моей матери. Был я здоров, молод и совершенно ни о чем в те минуты не думал, кроме литературных задач, они занимали все мое внимание. И – вдруг – все исчезло. И я увидел перед собой огромнейшую Книгу, окованную драгоценным металлом и камнями, стоящую на некой, словно древней колеснице. И на этой Книге была яркая ясная надпись русскими буквами: «Книга книг соблазна». И в это мгновение молодой князь понял всю суету того, чего он занимался, все различие между относительным и абсолютным, преходящим и незыблемым. Он понял это видение, как указание свыше. Он бросает все, уезжает на Святую гору Афон в Греции и там, в русском монастыре Святого Пантелеймона, постригается в монахи, приняв имя отца Иоанна.

На Афоне

«На Афоне, – вспоминает он, – меня поразило погребение монахов. Вмиру погребение имеет вид искренней, глубокой печали, даже отчаяния. На Афоне монашеские погребения лишены всего этого. В них нет никакой печали, это – пасхальное торжество. Быстро идет служба погребения, и лица у монахов вдохновенные – усопший брат вошел в то, ради чего пришел на Афон. Кончина верующего человека – есть истинное начало. Психология и реальность тут иные, чем те, к которым мы привыкли в мире». Вернувшись с Афона, отец Иоанн окончил Духовную академию в Париже. А пастырство его началось в Югославии, в Белой церкви, где тогда было много эмигрантов из России. Потом его посылают в Берлин настоятелем Свято-Владимирского храма.

В то время в большой русской колонии сильно увлекались оккультными науками. Отец Иоанн начинает читать лекции, объясняя несовместимость этих учений с христианством. Яркие и глубокие, они привлекают толпы слушателей. Он начинает читать лекции в Прибалтике, в других местах. Имя отца Иоанна становится известным в Европе. Но над ней уже сгущаются грозные тучи новой войны.

Нести ободрение людям

В годы страданий и лишений он продолжает нести людям ободрение, помощь другим и славословие Господа.

 
Сегодня ночью плакали сирены
О бедной человеческой судьбе.
А мы вернулись, Господи, к тебе
Из долго мучительного плена.
 

Но фашизм разгромлен, к Берлину приближается Советская армия. Эмигранты уже знают, какая судьба их ждет в застенках НКВД. Чудом отцу Иоанну удается выбраться из пылающего Берлина. Он скрывается в Баварии, а потом с первым эшелоном уезжает в Париж. Но и там он пробыл недолго. Его друг Игорь Сикорский, знаменитый создатель вертолета, присылает ему вызов в Америку, где его назначают архиепископом Сан-Францисским. И вот только тогда его голос слышат, наконец, на родине. Сорок лет он ведет по радио «Голос Америки» «Беседы с русским народом». Нет, он, конечно, не призывает народ свергать советскую власть, не расхваливает «западную демократию». Архиепископ Сан-Францисский говорит о Боге, о душе, об освобождении человека от сатанинского плена безбожия и материализма. Как сказал один из его биографов: «Он зовет людей чаще поднимать свой взор к небу».

Взор, обращенный к небу

В своих беседах по радио он давал слушателям один важный для каждого совет: «Иногда у человека мелькает мысль: «Не дано мне» (то духовное, что дано другим). Или: «Если бы и мне Господь дал то же!». Захоти, загорись – и получишь много больше. Ты тлеешь, не горишь, оттого и не получаешь».

Некоторые его мысли весьма поучительны и сегодня. «Собственности у человека меньше, чем он думает. Лишь в мыслях своих миллионер обладает своими миллионами. На самом же деле они обладают миллионером, который в большинстве случаев бывает ими связан, принужден к определенному образу жизни, прикреплен к определенному кругу людей, вынужден иметь вокруг себя искательство, ложь, лесть, зависть, подобострастие, неискренность, покушения на свою жизнь – физическую и душевную. Разве это не рабство, не каторга, увеличивающаяся по мере увеличения состояния? Велико ли то, что можно купить за деньги? Находится в числе покупок мир души – высшее счастье?» «Жизнь всякого человека, – говорил он, – всегда слишком лична, но она всегда что-то может сказать другим. Ее тайна – единство и неповторимость личности человека. От младых ногтей несет человек в себе эту неповторимость как образ высшего мира. Удаленность от Света ввергает нас в стандартность и безличность, а хотя бы малое приближение к Свету открывает в каждом неповторимые, нужные всем черты жизни. Из этих черт составляется Царство Божие в человеке. Мы его носим в себе, и всякому оно открывается в лучшие минуты. Но царство это никого не принуждает к своей любви. Оно, как молитва, к которой нельзя принудить человека».