Текст книги "Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны"

Написанное и исправленное письмо было прочтено Арамису, чтобы получить и его одобрение и благословение на его посылку по адресу, каковое, хотя и было получено в конце концов, но не без ворчания и кислых слов. Он долго колебался, прежде чем объявить свою солидарность с мерой, предпринимаемой кают-компанией в защиту одного из самых младших ее членов, потому что сильно опасался, что дело посылкой этого письма не окончится, а вернее всего вызовет новый конфликт, быть может, более серьезный, нежели первый, с мичманом Шупинским.

Как увидим дальше, Арамис был глубоко прав, но ничего не мог поделать: решение кают-компании было единодушным и непоколебимым, и его несогласие не могло бы ничего изменить, ибо его два голоса[92]92
  В делах, решаемых в кают-компании большинством голосов, старшему офицеру, как председателю ее, принадлежит два голоса, или вернее, – в случае равенства голосов, принимается решение, за которое голосует старший офицер. – Авт.


[Закрыть], поданные «против», утонули бы в огромном большинстве поданных «за», вызвав лишь против себя недовольство всей кают-компании. Таким образом, и Арамис, хотя и скрепя сердце, благословил нас на этот шаг, и письмо было послано.

Не прошло и двух дней после этого, как мрачные предсказания Арамиса полностью подтвердились: дежурный катер с флагманского корабля привез письмо, адресованное Арамису. Прочитав его, Арамис нахмурился как туча и, спустившись в кают-компанию, протянул его, ни слова не говоря, группе сидевших там офицеров.

Дело принимало новый оборот. В лице лейтенанта С. мы встретили серьезного и умного противника. Получив наше письмо, он понял, что борьба с целой группой офицеров будет не по силам даже любимому флаг-офицеру адмирала Рожественского, и решил направить свои удары против одного, хотя и старшего в чине, а именно – против Арамиса. Вот что он писал нашему старшему офицеру:

– Я получил оскорбительное для меня коллективное письмо г.г. офицеров эскадренного броненосца «Орел». Так как председателем кают-компании военного корабля является старший офицер, то я обращаюсь к вам, как к лицу, ответственному за коллективные выступления офицеров…

Далее, он протестовал против квалификации его поведения перед мичманом Шупинским как «каприз», объясняя и оправдывая его целью поддержания дисциплины, с еще большей категоричностью протестовал против допустимости посылки коллективных оскорбительных писем и заканчивал ультиматумом: в случае неполучения по истечении определенного срока от Арамиса, как председателя кают-компании, удовлетворительного для него извинения за себя и за кают-компанию, он почтет себя принужденным вновь просить вмешательства командующего флотом, причем делал вполне ясный намек на то, что в этом случае дело для Арамиса может окончиться довольно печально. Письмо было очень длинное и заканчивалось в меланхолическом тоне о нашем тяжелом положении вообще, о неопределенном и темном будущем эскадры и т. п.

Не будь в этом письме ясных и определенных угроз по адресу бедного Арамиса, мы бы сочли себя более чем удовлетворенными им, ибо весь тон письма показывал, что все наши удары больно ударили по цели, и сидящий «с пикой» мичман Шупинский может считать себя отмщенным. Но пока висел дамоклов меч над головой Арамиса, мы не имели права, умывши руки, почить на лаврах, так как никто из нас не сомневался в том, что лейтенант С. не ограничится одной угрозой и приведет ее в исполнение, если не получит от него удовлетворительного ответа.

Первое, что мы сделали, это постарались успокоить Арамиса.

– Не беспокойтесь, Константин Леопольдович, – сказали ему наши заправилы, – не отвечайте ему ничего на это письмо и предоставьте нам написать ему снова.

– Делайте как знаете, – махнул рукой Арамис, – одно только вас прошу – покончить с этой неприятной историей без благосклонного участия адмирала. – И бедный Арамис печально вышел из кают-компании.

Задача, которую предстояло нам решить, была не из легких. Об извинениях с нашей стороны не могло быть, конечно, и речи, дабы не уподобиться нашей кают-компании бессмертной гоголевский унтер-офицерской вдове. В то же время мы считали своим священным долгом во что бы то ни стало выгородить Арамиса и избавить его от риска подвернуться под гневную руку адмирала, отлично понимая, что лейтенант С. не зря предупреждал Арамиса о возможных для него печальных последствиях адмиральского вмешательства.

После долгих споров и обсуждений мы пришли к заключению, что в создавшихся условиях самое главное было постараться выиграть время; для этого необходимо было послать лейтенанту С. какой бы то ни было ответ на его письмо ранее истечения поставленного им срока.

Сказано – сделано: снова было написано письмо, опять-таки от имени всей кают-компании, но на этот раз в значительно более мягких тонах, нежели первое; в нем совершенно не упоминалось об инциденте с Шупинским, давая этим понять, что инцидент этот мы уже считаем исчерпанным.

В самых спокойных и мирных тонах мы лишь оспаривали его точку зрения на всю полноту ответственности Арамиса в посылке ему нашего первого письма. Мы писали, что он не может не понимать, что раз посылка письма была решена большинством голосов кают-компании, то Арамис не мог бы ей воспрепятствовать своими двумя голосами, поданными против, и делали даже намек, что именно голос Арамиса высказывался против таковой посылки.

Отредактированное несколько раз письмо было отправлено на «Суворов» в самый последний момент перед истечением данного в ультиматуме срока, после чего мы с большим волнением начали ожидать дальнейшего развития событий, в особенности Арамис, которому борьба один на один с любимым флаг-офицером Рожественского была совсем не по душе.

Прошел целый день. С «Суворова» не приходило никаких известий. Наступил день следующий, который принес нам весть, хотя и не имеющую никакого отношения к нашему инциденту с лейтенантом С., но аннулирующую в корне все инциденты, или, по меньшей мере, откладывающую их разрешение на более или менее продолжительный срок. Весть эта была – приказ адмирала: «Эскадре приготовиться к походу в 24-часовой срок».

* * *

Приказ этот был как нельзя более своевременен, и не только в нашем, частном случае, поставив точку на нашем, в сущности, пустяшном инциденте с лейтенантом С., но и в смысле более общем.

С каждым лишним днем нашей длительной стоянки на Мадагаскаре дух и настроение личного состава эскадры заметно падали. Если к моменту ухода нашего из этого гиблого места и нельзя еще было произнести страшного слова «деморализация», то мы уже во всяком случае были недалеко от нее и тогда – даже железная воля адмирала Рожественского не смогла бы ничего поделать и, подобрав вожжи, надеть вновь на людей стальной намордник дисциплины. Случаи открытого неповиновения и преступлений повторялись на эскадре все чаще и чаще. Начинало явно сказываться небрежное и легкомысленное комплектование кораблей командами.

Не говоря о том, что большой процент команд составляли новобранцы и запасные, но и послужившие на действительной службе матросы, если и могли почитаться отборными, то скорее в смысле отрицательном, а не положительном. Экипажные командиры точно нарочно сплавляли на корабли своих «архаровцев».

Еще в Кронштадте, когда фельдфебеля привозили к нам из 14-го экипажа партии назначаемых к нам на корабль матросов, Арамис, просмотрев выписки на них из штрафного журнала, зачастую хватался за голову и кричал возмущенным голосом:

– Да этим негодяям давно пора быть в дисциплинарном батальоне, а они нам их на корабль назначают!

И так было не только с нашим кораблем, но и повсюду на эскадре. Пробовали жаловаться высшему начальству и даже самому высшему, занявшему вскоре пост морского министра, но оно оставалось глухо к воплям командиров и, заикаясь (оно страдало этим пороком), неизменно отвечало:

– Ни-и-и-чего. В мо-о-о-ре и-и-спра-а-вятся!..

На Мадагаскаре мы увидели воочию, как они действительно «в мо-о-о-ре и-и-спра-а-вились». В феврале месяце уже редкий день проходил без того, чтобы на том или ином корабле не взвивался на мачте гюйс, сопровождаемый пушечным выстрелом – церемониал, выполняемый во время заседания суда особой комиссии.

Наш композитор, пианист и регент В.Э. Добровольский уже не учил нас, как нужно петь «Это стр-р-ашное мер-р-твое тело», – ему было не до нас; он пропадал целыми днями, часто навещал адмирала и работал как негр.

На нашем корабле падение дисциплины также сильно давало о себе знать.

За несколько дней до нашего ухода из Мадагаскара мне пришлось разгружать баркасами немецкий пароход-угольщик, который нужно было освободить от остающегося у него небольшого запаса угля. Большая часть данной в мое распоряжение команды работала в трюмах, насыпая мешки. Работа уже подходила к концу; уголь еще оставался лишь в кормовом трюме, да и то на самом дне его, ибо обнажилась уже труба гребного вала. Вдруг, к великому моему изумлению, я стал замечать среди людей моих, и именно работающих в трюме, какую-то ненормальную, повышенную веселость: из трюма поминутно доносились взрывы громкого хохота. Спустившись со спардека, откуда я руководил работой, я подошел к краю трюма и, заглянув туда, сразу разгадал причину царящего там веселья: большинство моих молодцов было пьяно, как на хорошей свадьбе.

– Что за чудеса в решете? – подумал я, – откуда, подлецы, раздобыли спиртное? Ни один мальгашеский катамарак[93]93
  Туземная пирога. – Авт.


[Закрыть] и близко не подходил к пароходу. К тому же все мои люди, работающие наверху и на баркасах, трезвы как стеклышко, а пьяны только те, что в трюме. Не в угле же, черт возьми, они раскопали спиртной клад?!

Продолжать разгрузку с полупьяной командой было уже рискованно: сильно потрепанные мешки зачастую срывались при подъемах с гака пароходной стрелы и тогда пятипудовый мешок со страшной высоты летел обратно в трюм, где работали люди; тут и трезвому – дай Бог увернуться!

– Стоп грузить! Вылезай, ребята, наверх! – крикнул я вниз. Черные как негры от угольной пыли, с перехваченными бичевой рукавами и штанами рабочего платья, с чехлами вместо фуражек на головах, полезли мои полупьяные «ребята» наверх по скобкам вертикального железного трапа, ведущего на палубу с самого днища трюма. Один из этих молодцов, по фамилии Племьянов, был пьян до такого состояния, что пускать его подниматься самостоятельно было более чем рискованно: он неминуемо бы сорвался и разбился. Я решил поднять его стрелой. Но для этого его надо было предварительно связать.

– Эй, вы, там внизу, красавцы, – крикнул я остававшимся еще в трюме, – свяжите Племьянова, чтобы я мог поднять его стрелой!

Дружный взрыв хохота послышался мне в ответ из глубины трюма. Никто и пальцем не пошевельнул, чтобы исполнить мое приказание, а сам Племьянов, чувствуя себя героем и центром внимания и вне моей досягаемости у себя в преисподней, расставил широко ноги, подбоченился и, подняв кверху свою вымазанную углем черную рожу, принялся изощрять над моей персоной свое пьяное остроумие, подбадриваемый одобрительными возгласами и взрывами хохота своих, таких же черномазых приятелей.

Положение мое становилось не из приятных. На спардеке парохода собралась кучка немцев из пароходной администрации, с живейшим любопытством наблюдавших за этой веселой сценкой. На мое счастье, как я уже говорил, не вся моя команда была пьяна: работавшие наверху были совершенно трезвы. Этим я и воспользовался. Отобрав трех, поздоровее, молодцов, я дал им конец и строп и лично отдал им приказание спуститься немедленно в трюм и связать Племьянова по рукам и ногам. Мера оказалась быстрой и радикальной, ибо мои молодцы, подстрекаемые, по-видимому, чувством зависти и обиды, что спиртным раздобылись низовые, а им наверху не очистилось, что называется, ни синь-пороху, – очень охотно и с изумительной быстротой исполнили мое приказание. Не прошло и пяти минут, как Племьянов изображал уже собою куль, аккуратно перевязанный и остропленный, и я уже командовал машинисту на лебедке:

– Выбирай, помалу, на лебедке!

Но едва тело Племьянова отделилось от днища трюма и стало медленно подыматься на Божий свет, как настроение его, как это часто бывает с сильно пьяными людьми, вдруг резко переменилось: вместо шуток и острот из уст его полилась неудержимым потоком отборнейшая матросская ругань, перемешанная пьяными слезами и всхлипываниями. Пока он сделал довольно длинное воздушное путешествие с днища парохода до надежного места под банками ошвартованного у его борта моего баркаса, я успел наслушаться немало смачных комплиментов не только по собственному своему адресу, но и по адресу всех господ офицеров эскадренного броненосца «Орел» до его командира включительно.

Отправив пьяного Племьянова на броненосец с краткой объяснительной запиской для вахтенного начальника, я приступил к опросу вылезших из трюма людей, чтобы выяснить, каким образом и откуда раздобылись они спиртным, однако – безуспешно. Все они, по-видимому сговорившись, отвечали одно и то же:

– Так что, не могу знать. Мне дал выпить такой-то. – И один указывал на другого. Я махнул в конце концов рукой и приказал им садиться в шлюпки.

– Ладно, там на броненосце разберемся. Садись, красавцы, в шлюпки. Кто попьянее – ложись под банки.

В тот же вечер загадка разъяснилась. С немецкого парохода обшарпанная шлюпка с грязными гребцами привезла на имя нашего командира пакет. В нем оказалось письмо командира парохода и довольно длинный счет на вина и коньяки, по которому командир парохода убедительно просил уплатить подателю пакета – его буфетчику. Оказалось, что пароходная кладовая своей задней, почему-то деревянной стенкой выходила в кормовой трюм. Мои молодцы, по-видимому, чутьем, сквозь доски, почуяли за тонкой перегородкой спиртное и, отодрав несколько досок, проникли в кладовую. Счет оказался довольно солидным. Но – «noblesse oblige», – и ревизору было приказано уплатить по нему полностью.

Когда я, спустя некоторое время, спрашивал участников пиршества: «Когда это вы, подлецы, успели вылакать этакое количество винища?» – участники пира клялись, что немец нас нагло обманул, и что они и половины не выпили того, что фигурировало в счете.

Описанное происшествие отнюдь не являлось случаем из ряда вон выходящим. Скорее обратно: сравнивая с происшествиями, имевшими место на других кораблях эскадры, наш случай можно было отнести к малозначащим и несерьезным. На иных же кораблях имели место преступления, караемые по законам военного времени смертной казнью. Но, несмотря на свою железную волю и кажущуюся свирепость, за весь наш долгий поход адмирал не казнил ни одного человека. Он отлично знал, что, начиная с него самого, большинство его соплавателей уже были приговорены к смерти.

Читатель поймет, с какой радостью, начиная от мичманов и кончая командирами, был принят на эскадре приказ «Приготовиться к походу». Куда мы шли? Никто, конечно, этого не знал, да никто и не спрашивал. По приготовлениям знали главное, что идем через океан, т. е. – вперед. И все ликовали, что покидаем окончательно Мадагаскар с его дьявольской жарой, тропическими ливнями, игорными домами, поставщиками флота и осточертелым Хельвилем!

Глава VIII. В Индийском океане. Погрузка угля. Ловля акулы. Печальное происшествие и неверный диагноз. Судовой врач сердится. В Малаккском проливе. Вдоль индокитайских берегов. Приход в Камранг.

3 марта, после полудня эскадра начала сниматься с якоря. Для этой процедуры понадобилось немало времени, ибо русская эскадра, покидавшая столь опротивевшую всем Nossi-Be, состояла уже из 45 кораблей.

Когда все корабли вытянулись, наконец, из бухты и дали ход машинам, эскадра наша представляла незабываемую картину настоящего плавучего города. Но, увы! Среди этого множества кораблей самых разнообразных типов лишь очень немногие заслуживали названия действительно боевых кораблей! Большинство же этой громады составляли транспорты и прочие суда вспомогательного назначения, столь необходимые нам на нашем крестном пути. Если до Мадагаскара нам уже пришлось преодолеть столько препятствий, которые воздвигали нам все, кому только не лень, то что же мы могли ожидать впереди, по мере приближения нашего к театру военных действий!

По румбу, взятому эскадрой в первый же день нашего ухода из Мадагаскара, уже можно было догадаться о намерении адмирала вести эскадру к Зондскому архипелагу. На долгое время должно было лишь оставаться для нас загадкой – какой пролив изберет наш командующий для обхода Зондских островов – Малаккский или Зондский? Но это уже было для нас, для статистов разыгрывающейся драмы, и не так уж важно. Главное мы уже знали: курс норд-ост, навстречу врагу. Но до него было еще очень неблизко, и до встречи с ним нам предстояло победить другого врага – безграничный Индийский океан, протянувшийся перед нами на протяжении более трех тысяч миль.

Для этого огромного перехода никакого, даже самого сумасшедшего запаса угля, взятого на корабли, было бы недостаточно, и volens-nolens мы должны были приготовиться к тому, чтобы подгрузить топливо несколько раз на протяжении этого плавания. Но как и где? Только с наших же транспортов, в открытом океане. Выполнить же эту задачу было далеко не просто. Мы и мечтать не смели о том, что нам удастся швартоваться борт о борт с нашими транспортами, так как даже в самую благоприятную погоду, в мертвый штиль, океан не бывает спокоен и вечно дышит пологой мертвой зыбью, которая не позволяет швартоваться большим судам без риска причинить взаимно серьезные повреждения. Таким образом, нам не оставалось иного способа грузиться углем, как перевозя его с транспорта на корабль судовыми шлюпками. В предвидении этого идущие с эскадрой транспорты с углем были уже заранее распределены между кораблями. Для нашего броненосца предназначался транспорт «Китай».

На четвертый или пятый день по выходе нашем из Nossi-Be была произведена впервые погрузка угля этим способом.

Как только рассвело, на «Суворове» взвился сигнал: «Начать погрузку угля».

По этому сигналу эскадра застопорила машины, кроме вспомогательных крейсеров, у которых запас топлива был достаточен для перехода через весь океан. На них была возложена обязанность охраны эскадры на то время, пока длится погрузка угля. Как ни мала была вероятность встречи с неприятелем в обширном океане, эта мера предосторожности была совершенно необходима, ибо пока происходила погрузка, эскадра оставалась совершенно беззащитной: корабли перемешивались между собой без какого бы то ни было даже намека на строй и порядок, с орудиями, закрытыми чехлами, с большими партиями команд, отправленными на транспорты для погрузки угля в мешки, со шлюпками, спущенными на воду, и т. д., и т. д. Таким образом, в случае внезапной тревоги требовалось довольно продолжительное время для приведения эскадры в порядок вообще, а в боевой – в особенности.

Поэтому, с поднятием сигнала о начале погрузки угля, наши вспомогательные крейсера расходились по разным, заранее назначенным каждому, частям горизонта, чтобы иметь возможность вовремя предупредить эскадру о появлении чего бы то ни было подозрительного.

Застопорив машины, мы приступили к спуску на воду наших крупных шлюпок, т. е. баркасов и полубаркасов и одного парового катера, в то время как наш транспорт «Китай» направлялся к нам, чтобы стать возможно ближе. Как только были спущены шлюпки, туда попрыгала заранее назначенная команда, отправившаяся под командой офицера на транспорт. Задача этих людей была насыпать углем мешки, которые потом грузились в баркасы, а эти уже буксировались паровым катером к броненосцу.

Этот способ погрузки, естественно, не мог дать блестящих результатов в смысле быстроты приемки топлива, но в наших условиях плаванья у нас не было иного выбора.

В первый день погрузки нам удавалось грузить всего по 20–25 тонн в час, но в следующие разы цифра эта стала расти, достигнув вскоре до 40 и даже перевалив за нее после того, как мы натренировались в этой работе. Быстроте погрузки много содействовал также и дух соревнования между кораблями, поддерживаемый адмиралом, установившим денежные награды команде опередившего в погрузке своих однотипных кораблей судна. В нашей серии броненосцев первый приз почти постоянно доставался «Александру III», за которым никак не могли угнаться ни мы, ни «Суворов», ни «Бородино». Как ни гладко шла наша погрузка, как ни надрывалась команда, редкий час нам удавалось показать цифру большую показанной «Александром», а в общем итоге мы всегда оказывались позади.

– Где ж за ним угнаться! – с отчаянием в голосе говорили наши матросы: – разве ж на ём люди? То ж – лошади![94]94
  Броненосец «Александр» III» был Гвардейского экипажа, комплектуемого в то время самыми крупными людьми, даже по сравнению с пехотными полками всей прочей гвардии. – Авт.


[Закрыть]

В дни погрузки угля в океане наша эскадра представляла очень живописную картину: разбросанные в беспорядке от горизонта до горизонта корабли и между этими громадами снующие по всем направлениям маленькие паровые катера с баркасами и шаландами на буксире.

На первой погрузке мне пришлось ходить на паровом катере, буксируя от транспорта к броненосцу и обратно наши баркасы и катера. Странное и слегка волнующее чувство испытывал я, очутившись впервые на маленькой скорлупке, какой представлялся мне мой паровой катер, на мощной груди океана, который спокойно дышал огромной пологой зыбью. Когда мой катер спускался в провал между двумя валами, вся эскадра скрывалась из моих глаз, так что я видел лишь голубое, бездонное небо над собой и два зеленоватых, прозрачных холма воды впереди и сзади. Но вот моя скорлупка ползет уже куда-то вверх, и вскоре я уже на самой вершине зыби, откуда мне видны, все до одного, столь хорошо знакомые силуэты кораблей нашей эскадры, повернутые носами в разные стороны горизонта, медленно поднимаемые и опускаемые мощным дыханием океана.

Но самым волнующим моментом было без сомнения приставание к борту броненосца, который с застопоренными машинами был обычно повернут лагом к зыби. В эти моменты надо было быть начеку, так как выступающая от борта броненосца решетка сетей Булливана представляла серьезную опасность: зыбь то подымала мой катер высоко над решеткой, то опускала его под нее, сама же решетка – то сильно вздымалась над водой, то уходила под воду. Зазевайся крючковые и не успей вовремя оттолкнуться от борта, и катастрофа неминуема, что и случилось в одну из первых же погрузок с паровым катером «Сысоя Великого». Зыбь взметнула катер кверху, крючковые не успели оттолкнуться, решетка легла на фальшборт катера, ушла вместе с ним под воду, катер хлюпнул, и… только его и видели. К счастью, обошлось без человеческих жертв, ибо команда его успела перескочить на броненосец, избежав двойной опасности – утонуть и попасть на зубы кровожадным акулам Индийского океана, изобиловавшим в проходимых нами широтах.

Солнце еще не скрылось за горизонтом, как адмирал приостановил погрузку угля. Нужно было засветло успеть привести все в порядок и разбросанным кораблям вновь занять свое место в походном строе. На все это нужно было немало времени.

Плавание наше по Индийскому океану протекало довольно гладко, без каких-либо крупных, выдающихся из ряда обычных, событий. Погода нам благоприятствовала. Нас задерживали лишь частые аварии в машинах то на том, то на другом корабле, что заставляло всю эскадру уменьшать ход, чтобы дать возможность произвести нужные исправления. От времени до времени лопался буксир какого-либо из миноносцев, которых для сохранения их хрупких машин вели на буксирах транспорты. Тогда вся эскадра вовсе стопорила машины, ожидая, пока вновь заведут буксиры.

Так шли дни за днями в однообразном плавании по безбрежному океану, и эскадра медленно, но верно приближалась к Зондскому архипелагу.

Во время одной из очередных погрузок угля я был назначен с командой на транспорт «Китай». Свободная от работы и вахты транспортная команда развлекалась ловлей акулы. На солидный крюк был нацеплен большой кусок солонины и на длинном крепком конце вытравлен за борт далеко за корму. Через несколько минут томительного ожидания конец несколько раз сильно дернулся и, наконец, натянулся и задрожал как струна. Послышались радостные, возбужденные голоса:

– Готово! Пошел на лебедке! Выбирай!

На сцене появился, приняв на себя руководительство работой, пароходный боцман, уже пожилой, дюжий мужчина с мускулистыми руками и кулачищами с добрую детскую голову. Лебедка, на которую был взят конец, начала выбирать его малым ходом. Вскоре, за кормой, по тому направлению, куда уходил конец с крюком, в прозрачной зеленоватой глубине показалось огромное серое пятно. Это была медленно подтягиваемая к борту акула. Конец то ослабевал, то вдруг дергался со страшной силой и вытягивался в струнку. Когда акула была подтянута к самому борту, боцман остановил лебедку и не раньше пустил ее вновь в ход, как заметил по силе и частоте натяжения конца, что акула в достаточной степени ослабела. Наконец из воды показалась огромная плоская голова акулы.

– Топор! – коротко бросил боцман, и когда ему подали топор, приказал: – Отойди немного, ребята. – Вот голова акулы подошла уже почти вровень с фальшбортом.

– Стоп на лебедке! – крикнул боцман и, подняв топор, нанес один за другим несколько страшных ударов по голове чудовища. Акула бешено задергалась на крепко державшем ее конце. По мере того, как боцман наносил ей удары, движения акулы делались все слабее и, наконец, замерли совершенно; акула повисла безжизненным, огромным телом вдоль пароходного борта.

– Вот теперь вира, полный ход! – крикнул боцман. Лебедка весело заработала, тело акулы поднялось над фальшбортом, стрела повернулась и опустила акулу на палубу. Это был отличный экземпляр этого морского хищника, не менее пяти метров длины. Как только акула очутилась на палубе, к ней сразу хлынули матросы, чтобы рассмотреть ее поближе, но были остановлены предостерегающим возгласом боцмана:

– Поберегись, ребята, очень близко-то подходить; может, она и жива еще! – И точно в подтверждение его слов, акула вдруг дернулась и с такой страшной силой ударила несколько раз хвостом по палубе, что все любопытные сразу же шарахнулись от нее на почтительное расстояние.

– Ах ты, дьявол, не хочешь подыхать?! – рассвирепел боцман и, подскочив к акуле, нанес ей такой страшный удар, на этот раз уже острием топора, что акула дернулась в последний раз и замерла уже навеки.

– Теперь вали, ребята, делай с ней, что хочешь, – сказал боцман отдуваясь. Но «ребята» на этот раз подходили уже с большой опаской и долго еще недоверчиво посматривали на могучий акулий хвост, хотя уже не могло быть никаких сомнений в смерти чудовища.

Наслышавшись и начитавшись легенд о невероятной прожорливости акулы и о самых неожиданных и даже невероятных находках в её брюхе, меня интересовало лишь содержание ее желудка. Но, увы, меня ожидало жестокое разочарование: из всего того, что удалось извлечь из брюха акулы, самым интересным было довольно большое количество грязной пакли, пропитанной машинным маслом, выбрасываемой в изобилии машинистами с кораблей. Бедная акула! Это было все, чем удалось ей попользоваться, сопровождая эскадру из 45 кораблей; когда же в прозрачной океанской воде появилось нечто более соблазнительное, в виде солидного куска доброй матросской солонины, то в нем оказался предательски скрыт смертоносный крюк, который безжалостно вытащил ее из родной стихии на палубу русского транспорта «Китай».

* * *

Несколько дней спустя, на следующей погрузке угля, мне вновь пришлось ходить на паровом катере, буксируя наши баркасы между транспортом и броненосцем. Погода была прекрасная. Команда, уже натренированная, быстро и споро работала, и катер мой без передышки циркулировал между обоими кораблями, едва успевая справляться со своей работой.

В один из моих рейсов к транспорту, когда я подходил к нему с порожним баркасом на буксире, то еще издали, к большому моему удивлению, заметил, что на шлюпке, стоявшей у борта «Китая», вместо горы мешков с углем, сгрудилась на досках, настланных поверх банок, кучка матросов. Люди усиленно жестикулировали, что-то горячо обсуждая, видимо чем-то сильно взволнованные. Подойдя поближе, откуда мог быть слышен мой голос, я крикнул:

– В чем дело? Почему приостановили погрузку?

– Так что, Захарова убило! – ответило мне сразу несколько голосов.

– Как убило? Каким образом?

– Мешок сорвался со шкентеля и упал в аккурат на Захарова!..

Подойдя к баркасу, я прыгнул на доски, где лежало всего несколько подъемов. Команда расступилась и пропустила меня вперед. Одна из досок, служивших настилом на банках баркаса, была сломана; на дне шлюпки лежал матрос, с ног до головы покрытый угольной пылью; под ним – черная лужица, не то крови, не то воды – разобрать было нельзя, ибо все было черно от угля. Матрос еще дышал, но был без сознания.

– Чего же вы, болваны, кричали «убило», когда он дышит? – рассердился я.

– Так мы ж не говорили, что он уж помер. Опять же, все одно скоро помрет, уж больно здорово его кокнуло. Мешок сорвался аж из-под самого нока стрелы…

– Куда его ударило?

– В аккурат по голове. – Действительно, лицо Захарова было залито кровью.

– Ладно, давайте его мне на катер. Подходи, ребята, живо. Осторожно голову… Бери его за руки и за ноги…

Когда, следуя моим указаниям, матросы подняли Захарова со дна баркаса, я взял на себя оберегать его раненую голову и, поддерживая ее осторожно, пачкая руки в крови и угле, помог перенести его на паровой катер и, уложив его на дне кормового помещения, полным ходом пошел к броненосцу. Подходя к кораблю, я встал на машинный кожух и, взяв семафорные флажки, просемафорил на броненосец: «Везу тяжелораненого. Прошу доктора принять его с командирского балкона».

Еще раньше, нежели мне успели подать бакштов, на командирском балконе показался Гаврила Андреевич в сопровождении фельдшера и двух санитаров с носилками.

– Что случилось? – крикнул мне доктор. – Кто и куда ранен?

– Матрос Захаров, в голову, сорвавшимся со шкентеля мешком с углем. Он без сознания.

Хотя и пологая, но крупная зыбь сильно затрудняла операцию выгрузки раненого, тем более, что он продолжал быть в обморочном состоянии. С большим трудом, тщательно оберегая его голову от толчков, нам удалось, наконец, передать безжизненное тело незадачливого матроса на броненосец, после чего я, со вздохом облегчения и с чувством удовлетворения от сознания исполненного долга и проявленной мною распорядительности, пошел к транспорту за очередной партией угля.

В тот же вечер, в кают-компании, садясь за ужин, я обратился к Гавриле Андреевичу:

– Ну что, Гаврила Андреевич, как наш Захаров?

– Ничего-с, – ответил доктор сухо и смотря на меня злыми глазами, – благодаря вам состояние его довольно неважное и, можно даже сказать, очень неважное…

Менее всего на свете я ожидал такого ответа. Даже больше того: я уже приготовился скромно отклонить восторженный панегирик доктора по своему адресу за проявленные мной быстроту действий и распорядительность. И вдруг – я же оказываюсь в чем-то виноватым.