Текст книги "Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны"

После первой стрельбы вскоре последовала вторая, которая прошла уже значительно лучше первой, доказав воочию, как нам необходимы были эти практические стрельбы. Была ли у нас третья, я не помню, но зато с уверенностью могу сказать, что не было четвертой, и не потому, что нам не хватало на нее времени, – за мадагаскарское стояние мы успели бы сделать не только четвертую, но и десятую и двадцатую стрельбы. Причина к тому была более существенная: у нас иссякли снаряды для практических стрельб; тратить же наш боевой запас мы, естественно, не могли.

А в это время в далеком холодном Петербурге, в уютном кабинете, сидел солидный господин, в сюртуке морского офицера с блестящими погонами капитана 2-го ранга, и писал[86]86
  Речь идет о Николае Лаврентьевиче Кладо (1862–1919) – известном военно-морском теоретике и историке флота. – Сост.


[Закрыть]. Большой мастер слова и пера, он писал горячие и красноречивые статьи, в которых убеждал русское общественное мнение в том, что несмотря на гибель Первой Тихоокеанской эскадры, у России имелось еще много шансов выйти победительницей на море. Статьи эти печатались в «Новом времени» и лили целительный бальзам на души страдавших за русский флот и за судьбу войны патриотов. Он не просто убеждал всем весом своего авторитета, как моряка и специалиста в вопросах морской тактики. Нет, он доказывал. Доказывал ясно, неоспоримо, с цифрами в руках, при помощи точнейшей из наук – математики. А что может быть красноречивее цифр и убедительнее четырех действий арифметики?! А он именно манипулировал цифрами и аргументировал сложением и вычитанием. Он изобрел точнейший способ определения боевой силы корабля при помощи коэффициентов, разобрав каждый корабль по косточкам и оценив коэффициентом каждую косточку. С уничтожающей силой логики он доказывал, что артиллерии в зависимости от количества пушек и их калибра принадлежит такой-то коэффициент, броне – такой-то, скорости хода – такой-то и т. д. Затем приводились подробные данные нашей несчастной эскадры и японского флота. Выписывались коэффициенты и ставились знаки плюс. Евтушевский, помоги! Ура, итоги подведены и вот уж можно сравнивать. Боже, как все было ясно и просто! Но ведь все гениальное всегда просто!

Но что это? Как будто у японцев получалась сумма коэффициентов, значительно превышающая нашу! Но читатель успокаивался сообщением, что в следующем номере «Нового времени» он узнает, как выйти из этого затруднения. На следующее утро российский патриот лихорадочно разворачивал пахнущий еще свежей типографской краской номер газеты и за стаканом горячего кофе с филипповским калачом, густо намазанным маслом, узнавал, что адмирал Рожественский забрал с собой далеко не все, что имелось в Балтийском море. Приводился подробный список старых калек, преступно оставленных нашим Адмиралтейством дома; снова – небольшое упражнение в арифметике. И… ура! Все сомнения и страхи разлетались как дым: россияне ясно видели, что стоит дослать Рожественскому несколько старых посудин (только бы дошли, черт бы их побрал!), чтобы сумма коэффициентов его армады почти не уступала японцам. Затем – легкое усилие хотя бы одного из святых покровителей русского флота, и… «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс!»

Так писал этот крупный авторитет в военно-морских вопросах, и эта страшная и подчас слепая сила, именуемая общественным мнением, заработала полным ходом. И вот мы на далеком юге, под палящими лучами мадагаскарскаго солнца, достреливая неопытными руками свой жалкий запас практических снарядов, узнаем, что во льдах Балтийского моря усиленным темпом готовятся идти нам вдогонку несколько плавучих калек, в возрасте почтенных родителей придумавшего эту посылку мудреца, – для того, чтобы, доставив адмиралу Рожественскому недостающие ему коэффициенты, обеспечить ему разгром японского флота.

Сейчас, четверть века спустя, когда Цусима отошла уже в далекое прошлое, когда русский флот блестяще выдержал в обоих своих морях – Балтийском и Черном – страшный экзамен мировой войны, доказав справедливость русской поговорки «за битого двух небитых дают», сейчас, когда я задумываюсь над этой удивительной страницей истории русского флота, мне кажется совершенно непостижимым одно обстоятельство: каким образом и чем удалось автору этой абсурдной ереси о коэффициентах замутить головы своих соотечественников и внушить им несбыточные надежды? Каким образом не нашлось не только ни одного морского офицера, но просто здравомыслящего человека, который написал бы ему немного, но уничтожающих слов? – «Послушайте, г-н К.: допуская, что ваши коэффициенты абсолютно точны в смысле оценки боевой силы корабля, они все же совершенно не пригодны для оценки боевой мощи двух эскадр, ибо вы упустили из виду самый важный – коэффициент моральный и степени подготовки личного состава[87]87
  За короткий период времени, протекший между Русско-японской и Великой войнами, русский флот проделал гигантскую работу, которая привела к тому, что по подготовке личного состава флот наш не уступал ни одному флоту мира, а в некоторых отраслях морского дела не имел соперников. Когда один из русских морских офицеров (к. 2 р. С.А. Изенбек), прикомандированный к английскому флоту во время мировой войны, перед отъездом в Россию был с прощальным визитом у командующего 1-й эскадрой адмирала Madden, последний сказал ему: «Ваше самолюбие может быть удовлетворено – Grand Fleet стреляет по русским методам стрельбы».
  Что касается минного дела, то немцы в своих официальных трудах откровенно признают русских «истинными мастерами», а англичане вынуждены были просить нас прислать им наши мины заграждения, их чертежи и инструкторов-минеров для обучения их минному делу.
  Что касается же духа русского флота, немцы оценивали его так высоко, что для прорыва в Рижский залив ими было сосредоточено 11 дредноутов, 7 броненосцев, 11 крейсеров и 69 миноносцев. Так как немцы в то время не знали о вступлении уже в строй четырех наших дредноутов, то выставляли столь мощные силы против всего лишь четырех наших устарелых слабых броненосцев, девяти таких же крейсеров и дивизии миноносцев. – Авт.


[Закрыть], абсолютно не поддающийся какому бы то ни было предварительному математическому учету. Ваш способ прогноза был бы очень пригоден, если бы русская эскадра вдруг разделилась бы на две части, которые и вступили бы в бой друг с другом, или, если бы то же самое проделал японский флот. Тогда, с помощью ваших коэффициентов, можно было бы с огромной степенью достоверности предсказать победу той или иной части. Но сравнивать при помощи бездушных коэффициентов две столь разнородные в личном составе эскадры, как Вторая Тихоокеанская русская и японская, это, г-н К., абсурд, и абсурд в высшей степени вредный для вашей Родины!»

Но, увы! Таких отрезвляющих слов в то время в печати не появлялось. Критика «коэффициентов» появилась в печати уже после Цусимы, когда было уже поздно.

Газеты с этими знаменитыми статьями (послужившими главной причиной отправки нам вдогонку старых калек адмирала Небогатова, а это, в свою очередь, задержало нас более чем на два месяца в нашем движении вперед, что японцам, конечно, было только на руку) – были получены на эскадре во время стоянки ее на Мадагаскаре и вызвали целую бурю. Гипноз авторитета имени их автора был так велик, что даже среди части офицеров нашей эскадры нашлись горячие защитники его ереси. Впрочем, я должен оговориться, что защитниками коэффициентов являлись, большей частью, молодые офицеры. Старики же, в лучшем случае, задумчиво кусали ус, большинство же, по образному выражению мичманов, «крыли» их автора, не стесняясь крепостью выражений.

Можно себе ясно представить душевное состояние адмирала Рожественского при чтении этих статей – его гнев и бессильную ярость. Не в один ли из таких моментов получил он одно из самых своих популярных на эскадре прозвищ – «тигр в аксельбантах?»[88]88
  Вице-адмирал Рожественский, по званию генерал-адъютанта, носил аксельбанты. – Авт.


[Закрыть]

Эти недоброй памяти газеты доставил нам присоединившийся к нам на Мадагаскаре наш военный транспорт «Иртыш». Он же доставил нам и нашу первую из России почту, которой мы не получали три месяца[89]89
  Эскадра вышла из Либавы 2 октября 1904 г.; «Иртыш» присоединился к эскадре в бухте Носи-Бе 26 февраля 1905 г. – Авт.


[Закрыть].

Я ясно вспоминаю этот знаменательный день. Когда в кают-компании появились огромные, перевязанные бечевкой пакеты с корреспонденцией, с подписью «На броненосец “Орел”», на почтенное собрание господ офицеров нашло какое то безумие. Все, схватившись за пакеты, стали испускать дикий, нечеловеческий рев, какое-то бессмысленное «А-а-а-а», заставившее ринуться в кают-компанию офицеров даже из самых отдаленных кают, ибо рев этот был слышен во всех углах корабля. Вбегавший с встревоженным лицом офицер, узнав, в чем дело, присоединял свой радостный вопль к общему реву, который все разрастался по мере появления новых членов кают-компании, пока не появился прибежавший из какого-то угла корабля Арамис, разом прекративший безумие.

Придвинув к себе пакеты (на военном корабле почту разбирает всегда старший офицер), он, не спеша, методически, начал вскрывать их один за другим, медленно, точно дразня и испытывая терпение, читая адреса. Но он зачастую не успевал произносить фамилию, как столпившиеся вокруг него офицеры, следившие не отрываясь за появлявшимися в его руках конвертами, вырывали их у него из рук, узнавая с первого же взгляда написанное знакомым и дорогим почерком. В дверях кают-компании, не смея войти внутрь, уже сгрудилась команда, с не меньшим нетерпением ожидая получить весточку с далекой Родины. На газеты и журналы в первое время никто не обращал внимания, и они отшвыривались прочь, образуя на дальнем конце стола целую гору.

Но вот все пакеты разобраны, и кают-компания сразу же опустела. Каждый направился в свою каюту, сжимая в руках кучу писем. Каждому хотелось углубиться без помехи в оставленный далекий мир дорогих сердцу близких, откуда эти полученные клочки бумаги принесли вдруг целую волну любви, заботы, ласки и привета.

Глава VII. Hellville. Прибытие новых «коэффициентов». Миноносец «Грозный» и его четверорукие обитатели. Выздоровление командира. Наши развлечения. «Тигр в аксельбантах». Преступление мичмана Шупинского. Наш конфликт со штабом адмирала. Арамис – между Сциллой и Харибдой. Неожиданная развязка. «Прощай, Африка!»

Nossi-Be, большая и удобная бухта, защищаемая от океанской зыби несколькими островами, самый большой из которых – высокий и лесистый остров Nossi-Comba. В самой глубине бухты расположен окруженный буйной тропической растительностью небольшой городок Hellville, скорее даже местечко, а не город, ибо, если я не ошибаюсь, он не был даже соединен с внешним миром телеграфом. Большинство его обитателей составляли туземцы, знаменитые мальгаши, прославившиеся своим мужеством и свирепостью, покорение которых в свое время стоило французам довольно дорого. Белое население городка состояло из нескольких десятков французов; это были представители административной власти, коммерческий мир и чиновники агентства французской пароходной компании «Messagerie Maritime».

Два-три жалких кафе, где собиралось местное общество по окончании трудового дня, когда спадала дьявольская жара, были единственными местами развлечения Хельвиля. Но как только выяснилось, что наша эскадра задерживается в Nossi-Be на неопределенное время, жизнь городка закипела, как в котле: почти ежедневно в городке открывались новые магазины, рестораны, кафе (одно из которых называлось даже гордо «кафе-шантаном»), игорные дома и т. п. Любители быстрой и легкой наживы торопились использовать редкий случай появления в этом глухом уголке земного шара такой массы людей, не знающих, куда девать деньги. Скаредные и расчетливые французы прямо-таки обезумели от щедрости и тароватости русских.

Впрочем, жажда быстрой и легкой наживы привлекла в Hellville не одних только французов. Вскоре же после нашего прихода в Nossi-Be, прогуливаясь по немногочисленным уличкам городка, я вдруг, к великому своему удивлению, увидел над одной из довольно жалких хижин огромную вывеску, на которой было выведено по-русски:

СКОПЕЛИТИСЪ

поставщикъ флота.

Откуда появился этот почтенный потомок Фемистоклов и Леонидов – так мне и не довелось узнать.

Однажды, во время производства эскадрой тактических маневров в море, к нам присоединился задержавшийся в России отряд из крейсеров «Олег», «Изумруд», «Рион» и «Днепр» и миноносцев «Грозный» и «Громкий». Первые два крейсера и оба миноносца были вновь построенными кораблями, крейсера же «Рион» и «Днепр» – вооруженными пароходами Добровольного флота. Меня чрезвычайно обрадовал приход миноносца «Грозный», на котором плавал мой большой друг и однокашник – мичман Сафонов.

В первый же свободный день я навестил моего друга, с которым не виделся с самого выпуска из Морского корпуса.

На миноносце вся жизнь проходила на верхней палубе, потому что внизу в каютах, кают-компании и жилой командной палубе жара была совершенно непереносима. Вдоль всего миноносца был протянут тент, под которым, как под крышей, жили и работали: офицеры на юте, команда на баке и шкафуте.

Я застал моего приятеля занятым писанием каких-то ведомостей за простым деревянным столом с отнюдь не горизонтальной поверхностью, ввиду горбатости палубы миноносца. Едва я успел усесться на предложенный мне табурет, как почувствовал, что что-то мягкое уселось сначала на одну мою ногу и сейчас же вслед за тем на другую, и, бросив взгляд под стол, увидел двух обезьян, с самым серьезным видом торопливо расшнуровывавших мои ботинки.

– Тебе некуда ног поставить? – спросил меня Сафонов, видя, что я смотрю под стол на свои ноги.

– Нет, мне очень удобно, – ответил я, смеясь, – надеюсь только, что твои обезьяны ограничатся расшнурованием моих ботинок и не станут делать попыток снять с меня и штаны…

Не успел я докончить моей, хотя и иронической, но самым добродушным тоном произнесенной фразы, как Сафонов, быстро нагнувшись, ловко схватил обеих обезьян за хвосты, отодрал их от моих ног, приподнял на воздух, всыпал им лежащей подле него палкой несколько горячих ударов и отшвырнул их подальше. Оба зверька огромными прыжками пустились наутек.

– Проклятые обезьяны! – пробурчал он, вновь усаживаясь на свое место. – Ни минуты нет от них покоя! Представь себе, у нас на миноносце их три штуки: две мартышки и этот мерзавец павиан, который сидел на твоей правой ноге.

– Я вижу, что они не пользуются твоими особенными симпатиями.

– Симпатиями? Да будь моя воля, я бы их ни минуты не стал бы держать на миноносце, близко бы не подпускал. Но что я могу поделать, когда в них влюблен мой командир! Ты не можешь себе представить, что это за мошенники и воры! И удивительнее всего то, что сам же командир больше всех от них страдает. Знаешь, как мы зовем нашего павиана? Сначала он был просто «Гришкой», а с некоторых пор превратился в «Гришку-иконоборца»…

– Это почему?

– Потому что забрался как-то в командирскую каюту, стащил его образ, висевший у него над койкой, и выбросил его за борт.

– Ну а как реагировал на это командир?

– Да ничего особенного: в первый момент рассвирепел, схватил Гришку за хвост и швырнул его вслед за образом тоже за борт. Но этот подлец плавает как рыба; выкупался, приплыл обратно, вылез где-то на баке, некоторое время старался не попадаться командиру на глаза, пока у того не отлегло от сердца. Тем дело и кончилось. Это еще что! Этот же мерзавец Гришка выкинул у нас штуку посерьезнее. Как-то на стоянке комендоры чистили пушки. Как всегда, разобрали замок, разложили все части тут же на брезенте и перетирают себе и смазывают. Вдруг откуда ни возьмись, вылетели все три черта сразу, налетели на комендоров, схватили каждый по разной штуке – и наутек. Дуньку с Ванькой поймали, а Гришка, схвативший прицел, уронил его за борт и утопил. Спускали водолаза, но так и не могли найти. Хорошо, что нашелся на «Камчатке» запасный прицел, а то я уж и не знаю, как вышел бы из этого положения командир, – ведь это ни больше, ни меньше, как вышла бы пушка из строя!

Этот «Гришка-иконоборец» сделался в скором времени знаменитостью на всей эскадре. Когда до слуха экипажей ближайших к «Грозному» кораблей доносились с этого миноносца душу раздирающие крики, все уже знали, что Гришка совершил очередное преступление и получает от Андржеевского (командир миноносца) внушение действием. Наконец, мы узнали, что даже безграничный запас терпения этого любителя обезьян иссяк окончательно и Гришка перешел к другому такому же любителю этой звериной породы – лейтенанту Леонтьеву, флагманскому минному офицеру на «Суворове».

Впрочем, пребывание Гришки на «Суворове» было довольно кратковременным, так как на флагманском корабле разыгрался грандиозный скандал, главным героем которого оказался этот неугомонный павиан.

Однажды Гришка прогуливался по решетке сетей Булливана, которая приходилась под самыми каютными иллюминаторами, и, конечно, по свойственному каждой порядочной обезьяне любопытству, заглядывал во все каюты. Наскучив бродить по решетке, он забрался сквозь открытый иллюминатор в одну из кают, в которой в этот момент никого не было. На его несчастье, каюта оказалась принадлежащей человеку, находившемуся в весьма натянутых отношениях с его хозяином, обстоятельство, сыгравшее в дальнейшем большую роль в решении Гришкиной участи: каюта принадлежала лейтенанту С.[90]90
  Свенторжецкий Евгений Владимирович (1865–1905). – Сост.


[Закрыть], старшему флаг-офицеру штаба, заведовавшему всей секретной корреспонденцией адмирала.

Очутившись в каюте, Гришка сразу же увидел, что развлечений в офицерской каюте неизмеримо больше, нежели на забортной решетке сетей Булливана, и, имея за спиной надежный путь отступления через огромный открытый иллюминатор, приступил прежде всего к ревизии большого письменного стола лейтенанта С. Принимая во внимание количество и характер чернильных пятен на столе и бумагах, обнаруженных по приходе хозяина к себе в каюту, – красные чернила понравились Гришке неизмеримо более черных. Что же касается шифрованных телеграмм, то никаких не могло быть сомнений в том, что павиан считал их не только бесполезными, но даже вредными, ибо скомканные обрывки их были найдены разбросанными по всей каюте. Вот книги, это дело другое: бедной обезьяне не всякий день представляется случай выдирать без помехи листы из толстой, да еще переплетенной книги!..

Если хозяин каюты, войдя к себе, не покончил самоубийством от представившейся ему картины, то это можно объяснить только тем, что лейтенант С. лучше, чем кто бы то ни было другой на эскадре, знал, что предстоящий в недалеком будущем бой нашей эскадры с японской есть то же самоубийство, и не пожелал ускорить и без того неминуемое событие.

Это не значит, конечно, что он примирился с постигшим его несчастьем, и категорически потребовал, чтобы Гришка немедленно был убран с корабля. Лейтенант Леонтьев попробовал запротестовать, настаивая на том, что вина в происшедшем всецело лежит на лейтенанте С., оставившем открытым иллюминатор своей каюты. Дело кончилось вмешательством самого адмирала, и судьба Гришки была решена: ему пришлось расстаться со своим вторым хозяином.

Раздавшиеся в один прекрасный день знакомые, душу раздирающие крики с крейсера «Адмирал Нахимов» возвестили всем знакомым «Гришки-иконоборца» о его новом местожительстве. На чью долю выпала неблагодарная задача пороть и воспитывать этого разбойника, мне узнать не довелось. Будучи уже в плену, в Японии, я узнал дальнейшую судьбу этого павиана: он прожил на «Нахимове» до самого Цусимского боя и пошел вместе с этим кораблем на дно Японского моря.

* * *

Между тем здоровье нашего командира медленно восстанавливалось, и наконец госпитальные врачи разрешили ему вернуться на броненосец с тем, чтобы он продолжал предписанный ими курс лечения, в каковой входили, между прочим, обязательные утренние прогулки на берегу, выполняемые Юнгом с присущей ему пунктуальностью. Он съезжал на берег обычно очень рано, когда еще солнце не успело показаться из-за острова Nossi-Be и когда, в мадагаскарском, конечно, масштабе, температура воздуха могла почитаться прохладной, приглашая одного из нас, мичманов, составить ему компанию, что мы делали весьма охотно, ибо на берегу он ничем не напоминал свирепого командира, наводившего на корабле панику на своих подчиненных. Мне также несколько раз пришлось совершить с ним эти прогулки. Съехав на берег, мы, не задерживаясь, проходили через городок. За городом дорога шла сначала мимо ванильных плантаций и затем углублялась в девственный лес; красная, благодаря особому составу почвы, она извивалась между двумя непроходимыми стенами тропического леса, густая листва которого была полна гомоном тысяч невиданных пород птиц, с самым разнообразным и живописным оперением. Влажный воздух был напоен ароматом неведомых цветов и растений. Командир бывал во время этих прогулок в отличном настроении духа и болтал без умолку, вспоминая свои многочисленные плавания по всем морям и океанам Божьего света, точно стараясь наговориться после продолжительного и угрюмого молчания в своем командирском одиночестве на корабле.

Когда на красном гравии дороги начинали играть солнечные пятна, давая нам знать, что солнце поднялось уже высоко, мы возвращались обратно и, проходя через городок, делали короткую остановку в одном из кафе, чтобы выпить лимонаду или содовой воды. На пристани нас ожидал уже паровой катер или командирский вельбот, который быстро доставлял нас на броненосец, где работы уже кипели полным ходом, согласно неизменному «полярно-тропическому» расписанию.

* * *

В праздничные и воскресные дни, свободные от вахтенной службы или какой-либо срочной работы, офицеры съезжали на берег. Так как съезд на берег происходил в послеобеденные, самые горячие часы дня, то прогулки в эту дьявольскую жару ничего привлекательного уже не представляли. Некоторые фанатики-спортсмены, пользуясь любезным приглашением владельцев единственного в Hellville’e лаун-тенниса – чиновников агентства «Messagerie Maritime», предоставивших свою площадку в полное наше распоряжение, предавались игре в теннис, с серьезным риском умереть от солнечного удара.

Большинство же заполняло многочисленные уже кафе и, поглощая неимоверное количество прохладительных напитков и пива, сражалось в карты. Денег у всех было много, и девать их было некуда. Не съезжая с кораблей до прихода на Мадагаскар почти в продолжение трех месяцев, большинство сохранило почти неприкосновенным все свое содержание за это время. Да и сами деньги в наших глазах сильно потеряли в то время свою ценность.

«К чему мне эти деньги, – думал молодой офицер, – когда через какой-нибудь месяц, много через два, меня, по всей вероятности, отправят к праотцам?»

И баккара, и «железка» привлекали с каждым разом все больше адептов. На игорных столах, иной раз, можно было видеть настоящие горы золота. И надо сказать правду, что большинство игроков привлекала к игорному столу вовсе не жажда наживы, а лишь самая процедура игры как времяпрепровождение, ибо, повторяю, золото в то время сильно потеряло в наших глазах свою цену.

Зачастую можно было наблюдать картину, как какой-нибудь офицер, проиграв последний свой фунт[91]91
  За границей мы получали содержание в фунтах стерлингов, золотой монетой. – Авт.


[Закрыть], спокойно, с полным хладнокровием и равнодушием отходил от стола, и единственную жалобу, которую можно было услышать из его уст, это: «Что же мне теперь делать, черт побери! В этом проклятом Хельвиле можно с тоски повеситься!» И, насвистывая какой-нибудь веселенький мотивчик, несчастливец отправлялся слоняться по раскаленным улицам городка или смотреть на мучеников тенниса, в ожидании часа отхода очередной шлюпки, чтобы вернуться на свой корабль.

Что же касается наших работ и служебных занятий, то эти были много разнообразнее наших береговых развлечений. Кроме уже описанных в предыдущих главах, многочисленные обязанности мичманов увеличились на Мадагаскаре еще одной – дежурством, по очереди, на флагманском корабле. Дежурный корабль высылал в распоряжение штаба, на все время своего дежурства, т. е. на 24 часа, паровой катер с офицером.

Однажды, когда выпала очередь моего дежурства, мне довелось быть свидетелем страшной ярости нашего адмирала и убедиться воочию в справедливости его прозвища «тигра в аксельбантах».

Я уже упоминал, что в Танжере к нашему отряду присоединился и сопровождал его до самого Мадагаскара пароход-рефрижератор «Esperance», груженый мороженым мясом и иными продуктами. Пароход этот, зафрахтованный у одной иностранной компании, был под французским флагом и укомплектован французской командой.

До самого прихода на Мадагаскар на этом пароходе все обстояло благополучно. Но с переходом нашим в воды Индийского океана, особенно после того, как по эскадре распространилась весть о появлении в тех же водах японских крейсеров, с нашим «Esperance» начало твориться что-то неладное: аварии и поломки в его холодильных машинах следовали одна за другой, и притом самого таинственного и необъяснимого происхождения. Едва исправлялась одна поломка, как ей на смену следовала другая, более серьезная. Мороженое мясо – главный его груз – начало портиться, и мы неоднократно видели «Esperance» выходящим в море, чтобы выбросить за борт испорченный груз целыми десятками тонн. Проделывал он эту процедуру, не давая себе труда отойти подальше в открытое море; с первым же приливом туши гнилого мяса выплывали обратно в бухту, сопровождаемые стаями акул, которых привлекало столь обильное и роскошное пиршество. Бухта Nossi-Be буквально кишела этими хищниками.

Техническая комиссия из инженер-механиков флота, назначаемая адмиралом для расследования причин столь частых аварий холодильных машин парохода «Esperance», не могла дать удовлетворительного объяснения их происхождения, давая этим все больше и больше оснований для подозрений в злоумышленных действиях экипажа парохода.

Однажды, дежуря на «Суворове», я получил приказание от дежурного флаг-офицера привезти к адмиралу капитана парохода «Esperance». Пристав к пароходу и поднявшись по его крутому трапу на палубу, я был встречен толстым пожилым человечком, с розовым лицом, холеными усами и бородкой, подстриженной а lа Henri IV, в элегантном штатском костюме, готовым, по-видимому, съехать на бережишко.

– Могу ли я видеть капитана? – спросил я его.

– Весь к вашим услугам, я – капитан «Esperance», – ответил мне толстяк с самой обворожительной улыбкой.

– В таком случае, капитан, прошу вас незамедлительно последовать со мной на броненосец «Князь Суворов», так как вас приглашает к себе адмирал Рожественский.

Обворожительная улыбка при этих словах сразу же исчезла с лица любезного француза, которое вдруг приняло какое-то растерянное выражение, но он быстро овладел собой и, вновь расплывшись в улыбку, проговорил:

– Весь и всецело в распоряжении Его Превосходительства.

Пока мы шли на катере на «Суворов», француз поддерживал самую непринужденную, веселую болтовню, точно мы с ним отправлялись к своим закадычным друзьям или же на веселую пирушку. Посматривая на своего веселого и жизнерадостного собеседника, я не без злорадства думал:

– Как-то ты будешь выглядеть на обратном пути…

Что же касается самого француза, если он и предчувствовал ожидающую его неприятность, то во всяком случае великолепно владел собою.

Прибыв на «Суворов», я передал моего пассажира дежурному флаг-офицеру, который повел его к адмиралу, сам же я остался на палубе в ожидании дальнейших распоряжений. Прошло томительных две-три минуты, как вдруг из открытого люка адмиральского помещения послышались крики, но какие крики! Их действительно можно было сравнить с ревом тигра. От того места, где я находился, разобрать отдельных слов было нельзя, но я сомневаюсь, что их мог разобрать в этом реве раненого тигра и сам виновник адмиральского гнева, хотя в первое время слышались иногда какие-то робкие реплики бедного француза, вызывая всякий раз новый и сильнейший взрыв криков. Впрочем, в скором времени француз замолчал совершенно и уже окончательно. На броненосце все как бы замерло, и одно время слышался лишь рев адмиральского голоса… Вдруг настежь распахнулась дверь штабной рубки, выходящей на палубу, и оттуда вылетел, как бомба, несчастный капитан парохода, но, Боже, в каком виде: красный как рак, с крупными каплями пота на лбу, с вытаращенными от ужаса глазами. За ним в дверях рубки появилась разъяренная физиономия адмирала, который, увидев меня, крикнул мне:

– Выбросите этого… (совершено непечатное слово) на берег!

Я молча поднял руку к козырьку фуражки и, указывая французу рукой на трап, у которого стоял мой катер, проговорил:

– S’il vous plait, monsieur, asseyez-vous…

Обратный путь прошел у нас в глубоком молчании. Мы уже не болтали, а мой пассажир уже не улыбался. Он, печально понурясь, сидел на кормовом сидении катера, вперив взор в кончики своих элегантных ботинок, и глубоко вздыхал…

* * *

На одном из следующих дежурств нашего парового катера на «Суворове» произошло событие, наделавшее много шуму в нашей кают-компании. Дежурным от нас офицером был на этот раз мичман Шупинский. Когда окончился срок его дежурства, он вернулся на броненосец мрачнее тучи и на мои расспросы о причине его мрачного настроения рассказал мне следующее:

– Вчера вечером получил я приказание вахтенного флаг-офицера отвезти на госпитальный «Орел» лейтенанта С. (флаг-офицер адмирала Рожественского, жертва описанной проделки «Гришки-иконоборца»). Прекрасно. Сел он в катер, и мы отвалили. Я, как всегда, стал подле рулевого. Вдруг он обращается ко мне и, указывая рукой на штурвал, говорит: «На руль, пожалуйста». В первый момент я даже не сообразил, что ему от меня нужно, и переспросил его, что ему нужно. – «Пожалуйста, – говорит, – правьте рулем». – Как тебе это понравится? Это ему захотелось, видишь ли, подкатить к трапу «Орла» как важная персона, с офицером на руле; шикнуть перед сестрами!

– Ну а ты что ему на это сказал?

– Что? А я ему просто сказал: нет, господин лейтенант, я на руль не стану. На это у меня есть рулевой. – «Тогда, – говорит, – к трапу, пожалуйста». И когда мы снова пристали к трапу «Суворова», сказал мне: «Можете быть свободны». Я вышел, а он отправился на «Орел» один.

– И прекрасно! Я бы так же поступил на твоем месте. Что же тебя так озабочивает?

– Что же ты думаешь, что он это дело так и оставит? Я уверен, что он уже подал рапорт адмиралу.

– Этого не может быть! – воскликнул я, кривя душой, так как и сам не сомневался в том же, – ведь это было бы верхом подлости!

– А вот увидишь…

И, конечно, я увидел и не позже, как в тот же вечер, когда были получены на корабле приказы командующего эскадрой. Один из этих приказов гласил:

«Мичман Шупинский с эскадренного броненосца “Орел” демонстративно проявил сегодня свою недисциплинированность, отказавшись исполнить приказание флаг-офицера моего штаба. Лишь снисходя к его молодости, не предаю его суду и ограничиваюсь на первый раз наказанием дисциплинарного порядка. Приказываю командиру названного корабля арестовать мичмана Шупинского строгим арестом…» (далее указывался срок ареста).

Это происшествие вызвало в кают-компании нашего корабля общий взрыв негодования по адресу его главного виновника – лейтенанта С. Закипели негодованием даже наши «Серафимы» – всегда тихие и невозмутимые старшие артиллерист и штурман, присоединив свои голоса и поддержав предложение молодежи не оставить этого дела так и проучить достойным образом лейтенанта С.

После долгих дебатов было решено напасать ему от имени всей кают-компании письмо. Что же касается нас, мичманов, то мы, кроме того, вынесли постановление, по отбытии Шупинским своего ареста, вычеркнуть его из списка дежурящих на «Суворове» мичманов, чтобы не подвергать его риску вновь очутиться в распоряжении лейтенанта С. После бесконечных исправлений, дополнений и сокращений письмо наконец было составлено и отправлено по назначению.

Письмо это с полным правом могло бы фигурировать в ряду самых тонких дипломатических документов – я, конечно, не смог бы его процитировать по памяти, тем более после стольких лет, протекших после описываемого памятного события, но я прекрасно помню его общий смысл. В выражениях изысканно вежливых, наша кают-компания писала лейтенанту С., что офицеры эскадренного броненосца «Орел» отнюдь не собираются оспаривать незыблемость его позиции с точки зрения юридической и прав, даваемых ему Морским уставом. Но, вместе с тем, кают-компания броненосца не может отказать и себе в праве осудить моральную сторону его поступка с одним из ее членов. Требование лейтенанта С., предъявленное им на катере мичману Шупинскому, отнюдь не вызывалось необходимостью службы, будучи вызвано простым капризом с его стороны, бесполезное и даже вредное, ибо легко могло разбить карьеру молодого и блестящего офицера. Таким образом, поведение лейтенанта С. в этом грустном инциденте явно противоречит всем товарищеским традициям, установленным в Российском Императорском флоте с незапамятных времен, вне всякой зависимости от чинов и занимаемого положения. И т. д., в том же духе.