Текст книги "Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны"

Генералом Шварцем было отдано распоряжение об истребовании из казначейства воинскими частями, эвакуировавшимися из Одессы, эвакуационного пособия в размере шестимесячного оклада содержания чинов. Когда вооруженные до зубов чины отряда привезли из казначейства в нескольких мешках это богатство и внесли его в роскошный кабинет нашего казначея, он прямо утонул в карбованцах. В его кабинете творилось столпотворение вавилонское: писаря запаковывали в ящики и матросские чемоданы дела, отчетности и кучу всякого, никому не нужного бумажного хлама; казначей, с взъерошенными седыми волосами, сидел над ванной, покрытой досками, и шелестел серо-голубыми хрустящими новенькими карбованцами, отсчитывая тысячами щедрое эвакуационное пособие и крича от времени до времени истошным криком на напиравших на него чинов отряда:

– Прошу соблюдать порядок и очередь! Господа, так нельзя! Если вы будете напирать, я прекращу выдачу! Прошу осадить назад и лишним выйти!..

Последнюю ночь перед эвакуацией я провел в отряде. Надо было быть начеку, ибо положение в городе сильно напоминало таковое четыре месяца тому назад, при наступлении петлюровских молодцов. Чернь наглела с каждой минутой и открыто нападала на одиночных офицеров даже в центре города.

Рано утром я отправился на «Кубанец», чтобы собрать свои вещи, так как подходил час погрузки на назначенный нам французский пароход «Caucase». На «Кубанце» я застал также предотъездную суету, хотя и более спокойную, нежели у нас в отряде. На палубе, в кают-компании, в коридорах – повсюду были навалены сундуки, ящики, корзины, провизия. Машины его были еще неисправны, и он ожидал прихода буксира, который должен был вывести его на рейд.

Сборы мои были недолги. Быстро собрав свои вещи, я переоделся в штатский костюм и, простившись с гостеприимными хозяевами, тронулся в обратный путь, в сопровождении вестового, несшего мой багаж. Но вот, слава Богу, я снова у себя в отряде. Последний, прощальный взгляд на толстозадых красавиц, равнодушно взиравших с банных стен на наш исход, и мы тронулись. У ближайшего мола пыхтел небольшой портовый буксир-ледокол с нежным названием «Ледокольчик», укомплектованный нашей же командой. На набережной – густая толпа несчастных одесситов, бегущих от грядущего, жадного на кровь и чужое добро хама, и жаждущих попасть на один из отходивших пароходов. Мы с трудом протискиваемся сквозь кашу из мужчин, женщин, детей, сундуков, чемоданов, корзин, ящиков и баулов, и под взорами сотен направленных на нас глаз начинаем грузиться на «Ледокольчик». Как не похожи были эти взоры на те, под которыми я проходил каких-нибудь полчаса назад! Там – ненависть, злоба, торжество победителя, здесь – горечь побежденного, растерянность, мольба‚ зависть и животный страх. Увидав, что отряд наш садится на пароходик, стоявшая до этого молча толпа вдруг ринулась вслед за нами и одновременно с разных сторон послышались голоса:

– Позвольте и нам!.. Разрешите… У меня есть пропуск от французского командования… умоляю! …

Несколько шустрых мужчин в котелках спрыгнули на палубу «Ледокольчика». Отовсюду тянулись руки, протягивались какие-то удостоверения…

В. приказал «котелкам» немедленно вылезти обратно и, после того как они весьма неохотно, бормоча что-то себе под нос о насилии, эгоизме и бесчеловечности, оставили палубу «Ледокольчика», В. обратился к толпе и громкими голосом, чтобы его могло слышать большинство из толпившейся публики, сказал:

– Я не имею права взять с собой сейчас никого, потому что мы грузимся не на русский, а на французский корабль. Но там я увижу генерала Шварца и обещаю вам доложить ему, что вы здесь ожидаете, и я уверен, он примет все меры к тому, чтобы вы здесь не остались. Поэтому не волнуйтесь и спокойно ждите.

Слова эти, впрочем, мало кого успокоили, и толпа продолжала напирать, мешая нашей погрузке. Пришлось поставить вдоль набережной цепь, и только после этого нам удалось погрузиться без помехи. Маленький «Ледокольчик» не мог забрать сразу всего нашего отряда с его имуществом, и часть его пришлось оставить на берегу, чтобы прийти за ним вторично.

Наконец, мы оторвались от берега и пошли на рейд, где стояла на якорях разнообразнейшая флотилия русских и иностранных кораблей. Среди этих последних выделялся своими размерами огромный транспорт под французским флагом – «Caucase». Он был уже наполовину заполнен разнокалиберным людом, когда начали грузиться на него и мы. Нам отвели место в носовом трюме, который, как остальные этого парохода, приспособленного для перевозки войск, был крыт досками и оборудован нарами в два этажа на каждой палубе. Выгрузив нашу партию, «Ледокольчик» пошел за оставшимися на берегу, и затем весь день, непрерывно, перевозил уже частную публику, заручившуюся пропуском на этот пароход. Чины нашего отряда работали до глубокой ночи, перевозя людей, таская вещи, перенося детей, помогая женщинам, распределяя места в трюмах. Французы ограничились лишь тем, что выставили к трапу двух своих людей, проверявших пропуски.

Перед вечером я видел, как буксиры выводили из гавани «Кубанца», отдавшего затем на рейде якорь, неподалеку от маленькой изящной яхты «Лукулл», на которой находились высшие русские морские чины.

Когда стемнело, на рейде зажглись многочисленные огни стоявшей эскадры разнокалиберных кораблей.

Этой ночью я долго стоял на палубе и смотрел на город, стараясь представить себе, что там в этот момент творилось. Он был погружен во мрак: электрическая станция не работала. Громада темного города неясно вырисовывалась на фоне усеянного звездами бархатного ночного неба. Какие-то военные суда, ближе нас стоявшие к городу, водили прожекторами, выхватывая из мрака то строения набережной, то знаменитую Одесскую лестницу, то ущелье ведущей вверх из порта улицы. В затихшем ночном воздухе глухо доносились из города звуки выстрелов.

Поздней ночью «Caucase» снялся с якоря и лег курсом на Босфор.

Утром рано, после суточного спокойного плавания, мы подходили к Босфору. Сколько воспоминаний, о таком еще недавнем и таких еще свежих, нахлынули на меня, когда по носу «Caucase»’а открылся между высокими берегами заветный проход, и из них одно, особенно яркое, незабываемое: я – на мостике моего «Живучего», идущего головным небольшого отряда судов Черноморского флота. За мной – четыре пары тральщиков, а за ними утюжат море два старика-ветерана, броненосцы «Три Святителя» и «Пантелеймон». Далеко сзади, в море, по корме, маячат на горизонте, оберегая нас от наскока могучего «Гебена», трое других славных стариков-черноморов, бивших уже этого гиганта – «Евстафий», «Златоуст» и «Ростислав». Тихое, ясное утро. По носу – вырисовываются в туманной дымке высокие вражеские берега. Вот они в одном месте расступаются и открывают ведущий в заветную и таинственную даль проход. Перед этим проходом что-то дымит. Впиваемся в бинокли – турецкий сторожевой миноносец типа «Меллет». Идем прямо на него. Бравый Салюк – комендор носовой пушки – уже зарядил ее и, задрав высоко к небу дуло, насколько только позволяют механизмы станка, смотрит не отрываясь в трубу оптического прицела, ожидая, когда расстояние позволит его командиру бросить ему короткое и лаконическое «огонь», а ему – спустить курок и послать турку русский гостинец. Но ему не пришлось дождаться этой желанной команды: где-то сзади громыхнул залп, и, содрогая воздух над нашей головой, прогудели два тяжелых снаряда, пущенные из носовой башни «Пантелеймона». «Меллет» сильно задымил и поспешил убраться в Босфор, послав нам несколько раз привет из своей кормовой пушки.

Проход – все шире и шире; уже в бинокль ясно видны очертания берегов первого колена Босфора. Дальномер показывает 60 кабельтовых. Над головой, высоко в небе, пролетают наши гидропланы, спущенные с остановившегося далеко позади нас гидрокрейсера «Николай I» и направляющиеся к турецкой столице. Мы поворачиваем на курс, параллельный берегу. За нами, описывая широкую циркуляцию, ложатся на новый курс тральщики. Вот к точке поворота подошли и броненосцы, и через некоторое время мы все лежим на новом, уже боевом курсе. На броненосцах медленно, как бы нехотя, повернулись башни с высоко задранными пушками. На «Святителях» взвился какой-то сигнал, и вслед за тем из обоих дул видимых от нас носовых 12-дюймовых орудий точно выплеснуло ярким – даже днем – пламенем, и через короткий промежуток времени воздух дрогнул от русского залпа по босфорским укреплениям.

Картина этого яркого апрельского утра как живая встала у меня в памяти в это яркое и тоже апрельское утро, когда я вылез из трюма французского парохода и далеко впереди по носу увидел заветный проход.

Босфор! Три года войны к нему неизменно были направлены все наши помыслы. В нем и только в нем мы видели весь смысл нашей тяжелой боевой работы‚ самого нашего существования… И как близки были мы к осуществлению этой мечты! В Одессе готовились уже транспорты и особые баржи для предстоящей десантной операции; формировался и концентрировался уже десантный корпус; в штабе флота разрабатывались уже детали совместной операции флота и армии; турецкий флот, закупоренный окончательно в Босфоре, не смел уже высовывать носа в Черное море. Турция агонизировала…

Но вот пришла «светлая и бескровная», со своим миром без аннексий и контрибуций, с Керенскими, Черновыми, Чхеидзе и целыми вагонами человеческого отребья, клейменного как каиновой печатью германской пломбой, и – судовая радиостанция, вместо боевых диспозиций и приказов, вместо даваемых к пушкам расстояний до Каваков, до Анатоли Хиссар, Румели Фанар и Стении[134]134
  Турецкие форты. Стения – стоянка «Гебена» в Босфоре. – Авт.


[Закрыть], стали принимать истерические вопли: «Всем, всем, всем… граждане, спасайте революцию, революция в опасности!..»

«Caucase» вошел в темно-синие воды Босфора и стал на якорь у Кавака. Карантин. Пассажиров, как послушное стадо баранов, трюм за трюмом, стали выгружать в подходившие баржи и отправлять на берег, где они должны были брать душ и дезинфицировать свое белье и платье. На берегу выстраивались длинные очереди в ожидании, когда ранее прибывшие проделают все необходимые операции и освободят место. От этих операций не был освобожден никто – ни стар ни млад.

«Caucase» простоял в Каваке несколько дней. На второй или третий день с моря пришел русский транспорт и стал недалеко от нас на якорь. Расстояние между пароходами позволяло переговариваться, и между обоими судами сейчас же началось общение. Пароход этот принес нам печальную весть: Крым также оставлен союзниками и занят большевиками. Транспорт этот был из Севастополя.

Наконец «Caucase» поднял якорь и пошел в глубь Босфора. Мы уже знали, что в Константинополе нам высадиться не разрешат, и что высадка беженцев будет произведена на одном из Принцевых островов, где союзники оборудовали для них лагеря. Меня этот вопрос интересовал очень мало, ибо я отнюдь не собирался поступать на иждивение союзников и твердо решил при первой же возможности вернуться на тот клочок земли, где еще дралась Добровольческая армия.

Вот «Caucase» прошел уже Босфор и, не замедляя хода, стал склоняться влево, огибая Хайдар-Пашу и Кадыкей. Справа промелькнули острова Проти, Антигона, Халки и Принкипо. «Куда же нас везут?» – недоумевал я. Но вот пароход стал склоняться влево, к берегу, и у одного местечка отдал наконец якорь.

Местечко оказалось Тузлой. Там был второй карантин, где над нами проделали ту же операцию, что и несколько дней назад в Каваке. Мы безропотно подчинились этой прихоти наших благодетелей. После этого, уже вторичного купания и дезинфекции, пароход на другой день снялся с якоря и на этот раз стал у острова Халки. Трюмная жизнь кончилась.

На берегу нам предоставлена была относительная свобода. Желающие могли нанимать себе, если у них на то были средства, собственные помещения и селиться где угодно на этом острове. Нашему отряду был отведен какой-то полуразрушенный турецкий дом, где наша холостая молодежь и разместилась с грехом пополам. Мы с В. подыскали неподалеку от отряда небольшую квартиру в греческом доме. Питались мы обычно в отряде, который получал, как и все беженцы, от союзников прекрасную и обильную провизию натурой, из которой, при отряде же, готовился обед и ужин.

Как-то незаметно подошли пасхальные праздники. Беженцы отслушали Светлую Заутреню в Халкинской греческой семинарии и разговелись чем Бог послал.

На Святой штаб генерала Шварца, служивший исполнительным органом союзного командования и передатчиком распоряжений, касающихся беженцев‚ уведомил, что желающие вернуться в Россию должны приготовиться к известному дню для посадки на пароход «La Navarre», идущий в Новороссийск. Желающих оказалось немного. В большинстве это были одиночные офицеры; частную же публику, вырвавшуюся из красного ада под благословенное небо Принцевых островов, в это время нельзя было бы заманить туда обратно никакими калачами. В защиту их нужно сказать, что им действительно нечего было делать на том, вновь небольшом клочке земли, где дралась Добровольческая армия.

В назначенный день против острова Халки стал на якорь огромнейший «La Navarre». Я простился с моими спутниками и сослуживцами и направился к порту.

Условия нашего плавания на «La Navarre» существенно отличались от таковых на «Caucase». Там были беженцы, бегущие без оглядки неизвестно куда и неизвестно на что; здесь – мы были пассажирами, и даже офицерами; там – нас запихивали в трюм, здесь нам были отведены каюты; там – на нарах, в трюмах, вперемешку с подозрительными фигурами, говорящими на анекдотическом русском языке о купле и продаже, располагались русские старики-генералы и тайные советники, становившиеся в очередь с миской или банкой от консервов для получения похлебки из бобов и корн-бифа; здесь, когда в числе пассажиров прибыл возвращающийся из командировки в Париж контр-адмирал Б.[135]135
  Бубнов Александр Дмитриевич (1883–1963), контр-адмирал. – Сост.


[Закрыть], его встретил капитан парохода и, отведя ему одну из лучших кают, величал его «mon amiral».

Кроме адмирала Б., с которым неожиданно свела меня судьба, на пароходе «La Navarre» я встретил несколько знакомых мне лиц. Весь путь до самого Новороссийска, я, полковник А. и еще два или три пассажира развлекались игрой в бридж.

В одно сверкающее весеннее утро пароход «La Navarre» вошел в Новороссийский порт…

Как русский морской офицер помогал Парагваю воевать с Боливией

10 декабря 1928 г.

За несколько минут до 6 ч., когда я собирался уже уходить домой, А.[136]136
  Капитан Aponte, Director del Departamento de Marina, так в то время называлась должность начальника флота. Подчинялся непосредственно военному министру. Мое прямое начальство. – Авт.


[Закрыть] объявил мне, что хочет послать меня в Bahía Negra[137]137
  Все имена собственные приведены в авторском написании, сохранено большинство особенностей авторского текста. – Сост.


[Закрыть] в роли советника при Honorio Benítez, который будет командовать на севере речными силами. Просил руководить им, в виду его неопытности. Я согласился при условии полной свободы действий. А. просил меня набросать схему наших отношений и моих обязанностей. Наскоро набросал схему, кажется, не упустив ничего важного, и оградил себя от сюрпризов в достаточной степени. Когда я подал А. эту схему, он никак не мог понять § 3. Секрет вскоре выяснился: дело в том, что командующий речными силами никаких директив от сухопутного начальства получать не может, т. к. совершенно независим в своих действиях и командующему армией не подчинен. Я заявил ему, что такое двоевластие недопустимо и опытом нашей гражданской войны на реках окончательно забраковано. На это он мне заявил, что здесь этого делать нельзя, т. к. сухопутные начальники настолько серы и ни уха ни рыла не смыслят во флоте, что если подчинить им последний, они его погубят в первые же дни войны. Вопрос оставили открытым. В таком случае, он, пожалуй, прав и настаивать на подчинении флота сухопутному командованию мне нет никакого смысла.

Просил приехать после ужина, чтобы обсудить детали. Приехал, но А. остался верен себе. Застал его, после сытного, по-видимому, ужина, развалившегося в кресле и дремлющим. Сказав, что вопрос обсудим завтра, предложил доставить меня домой в автомобиле, но я отказался и вернулся в трамвае.

11 декабря.

Порядки – типично парагвайские. С утра – хлопоты об обмундировании. Я заявил А., что считаю неудобным ехать в зону военных действий в пиджаке и соломенной шляпе. Просил дать срочное распоряжение интендантству сшить военную форму. Написал бумагу. Поехал в интендантство. Милы и любезны, но… в интендантстве нет ни одного метра материи хаки. Предложили сшить из солдатского, сине-серого сукна. Отказался. Нет краг. Сшить в короткий срок не могут, ибо сапожники завалены работой по шитью амуниции. Поехал к Соломону Фишеру справиться о цене материи. Фишер сразу же задал мне вопрос – будет ли война? На это я ему ответил: «Что вы меня спрашиваете? Ведь вы же это всегда лучше знаете, чем военные министры! Поэтому, вы мне скажите, будет ли война или нет? Что говорят “ваши”?» – Он на минуту задумался и затем тихо ответил: «Наши говорят, что будет…»

Узнав цены, вернулся в департамент, чтобы взять аванс, купить материи и отвезти шить костюм в интендантство. А. сказал, что денег у него нет, но что он сам поедет к главному интенданту и попросит его купить материи и сшить мне костюм. Я ему снова сказал, что в штатском платье я не поеду, и спросил его, когда он думает повидать Valdez’a, на что получил ответ, что, «может быть», сегодня после обеда. После этого перешли на другие темы. Прокорректировав составленную мною вчера схему, он сделал одну поправку, вычеркнув фразу, что в случае крупного расхождения мнения с командующим я имею право не принимать участия в операции. Я не протестовал, т. к. мне самому эта фраза не нравилась, – что-то отдавало трусостью. Затем много говорили на тему о допустимости подчинения флота сухопутному командованию. Он всячески старался убедить меня не только не настаивать на этом, но даже и не поднимать такого вопроса. Я настаивать на своем не стал; с эгоистической точки зрения, такое положение вещей мне много приятнее. С точки же зрения рациональности, – когда заговорят пушки, все будет так, как быть должно, и придет само собой. Узнал, что «Adolfo Requelme»[138]138
  Канонерская лодка. Лучшее судно, в то время, парагвайского флота. – Авт.


[Закрыть] уже на севере и что я поеду на пассажирском пароходе. Оно даже приятнее. Много больше комфорта. Боюсь только, что он уговорит меня ехать в пиджаке, обещав выслать обмундирование следом.

Просил составить ему расчет расходов на сконструирование мин для заграждения реки. Бегал после обеда по магазинам, справлялся о ценах. Бедность и убожество: в магазинах, торгующих электрическими принадлежностями, нет гальванометра! Столица!

В городе спокойно. С севера – никаких вестей. Если завтра будет такой же спокойный день, я уверен, что в четверг я не уеду. Да и слава Богу, спешить некуда.

12 декабря.

Все утро исправлял экзаменационные работы выпускных кадет. По окончании – пошел к А. спросить его, исполнил ли он свое обещание повидать интенданта. Конечно, он остался верен себе и ничего не сделал. На мою просьбу дать мне денег, чтобы я мог купить материал сам, он ответил, что в данный момент у него никаких денег нет. – «Хорошо, – сказал я, – в таком случае, я пойду и займу у кого-нибудь!»… – Так и сделал; надел шляпу и пошел. – «Куда вы идете?» – спросил, увидев меня, А. – «Иду занимать деньги и покупать материал», – ответил я и ушел. Пошел к Б., занял у него 400 песо, купил у Фишера материю и отнес в интендантство, где упросил главного закройщика сшить мне костюм хотя бы к пятнице (послезавтра).

Да, у нас матросов так не отправляли в командировку! Но я уверен, что никуда я завтра не уеду. Решил явно показать А., что так не делается. Уходя, не сказал ему обычного «hasta luego»[139]139
  Увидимся позже (исп.). – Сост.


[Закрыть], а придя после обеда, прошел мимо него как мимо пустого места. Ни о завтрашней поездке, ни о покупке минных материалов и вообще ни одним словом о командировке я не обмолвился. Решил ни о чем не спрашивать. Молчит и он. И слава Богу!

13 декабря.

С утра держался той же тактики, – ни о чем не спрашивая и ничего не говоря, точно не я, а кто то другой должен сегодня ехать. Впечатление от утренних газет – кислое. По-видимому, Боливия серьезно решила лезть в драку и за ее спиной есть какой-то могучий покровитель и толкач. Она категорически отказывается признавать конвенцию Гондра[140]140
  О разделе пограничной территории Чако, каковой вопрос привел в конце концов к войне между Боливией и Парагваем. – Авт. Речь идет о конвенции, подписанной в 1924 г. по инициативе министра иностранных дел Парагвая М. Гондры. Этот договор предусматривал передачу любых возможных межамериканских споров, которые не удавалось бы решить силами самих противоборствующих сторон, на рассмотрение комиссии из пяти представителей государств – участников Панамериканского союза. Договор фактически предполагал формирование механизма межамериканского регионального арбитража. – Сост.


[Закрыть], несмотря на свою под ней подпись, и ее представитель на Вашингтонской панамериканской конференции вышел из ее состава.

Моя тактика с А., по-видимому, возымела свое действие. Когда я в 11 ч. уходил со службы, он, крайне любезно, пожимая мне руку, объявил, что поездка моя утверждена министром, что я сегодня же после обеда получу деньги и чтобы я готовился к отъезду, но конечно, не сегодня, а с ближайшей оказией. Придя после обеда, застал его отдающим аспиранту[141]141
  Скорее всего, речь идет о воинском звании, соответствующем прапорщику – первому офицерскому чину в Российской армии. – Сост.


[Закрыть] распоряжения о покупке всех нужных для минного заграждения материалов по составленному мной списку. Когда я сказал ему, чтобы он имел в виду, что здесь имеется крупный специалист по минам – И.И. Исаков, он просил сейчас же пригласить его к нам.

Привез Ивана Ивановича[142]142
  И.И. Исаков, русский военный инженер, на парагвайской службе – в министерстве Obras Publicas, соответствовавшему нашему [Министерству] путей сообщения. – Авт. Исаков Иван Иванович (? – 1962) – полковник морской строительной части. До 1929 г. проживал в Эстонии, затем в Парагвае. – Сост.


[Закрыть]. Делали опыты устройства электрического запала из волосков электрической лампочки. Опыт был удачен. Завтра попробуем соорудить настоящий запал и испробовать его индуктором (авиационное магнето). Денег, конечно, не получил. Вечерние газеты – более успокоительные. Боливия вновь вошла в Панамериканскую Вашингтонскую конференцию.

14 декабря.

Тишина и спокойствие. За целый день никаких событий. Ни материалов, ни денег, ни даже разговоров об этом. Читаю «Борьбу на реках» и «Форсирование рек из практики гражданской войны в России»[143]143
  Скорее всего, речь идет о книгах: Шильдбах К.К. Борьба на реках (М. – Л., 1928) и Розе К.А. Форсирование рек по опыту Гражданской войны 1918—1920 (М., 1928). – Сост.


[Закрыть].

15 декабря.

Послеобеденное время бегал по лавкам с аспирантом, покупая все необходимое для минных опытов. Завтра будем делать опыты с запалами. Вечером поехали с А. на автомобиле в Puerto Sajonia за индуктором. Присутствовал при спуске «Coronel Martinez’а» на воду после окраски подводной части. Вернулись поздно. Попал в церковь к шапочному разбору.

Проводили Николая Францовича[144]144
  Эрн Николай Францевич (1879–1972) – генерал-майор. С 1925 г. жил в Парагвае, дослужился до чина генерал-лейтенанта Парагвайской армии. – Сост.


[Закрыть], но пароход не отошел, т. к. не пришел еще с севера. Н.Ф. ночевал дома; отход парохода назначен на 8 ч. утра завтра.

16 декабря.

Несмотря на праздничный день, пришел утром в департамент, чтобы производить опыты с магнето и запалами. Просил прийти и Ивана Ивановича. Во время разгара нашей работы, около 10 ч. утра, получено радио, сообщавшее, что боливийцы перешли в наступление. Наступают вдоль Pilcomayo. Заняли два наших форта; защищавшие их гарнизоны отступают ввиду большого превосходства сил противника. На Bahía Negra был налет аэропланов. Потерь нет.

Днем вывешен декрет о мобилизации от 18 до 29 лет, офицеры – до 50 лет.

17 декабря.

Вчера вечером, несмотря на праздничный день, вышла газета «El liberal» с официальным сообщением с фронта, декретом о мобилизации и комментариями газеты. Официальное сообщение с фронта, данное Военным министерством для опубликования в газетах, в числе прочего говорит: «Bahía Negra бомбардировалась боливийским аэропланом, сбросившим четыре бомбы, которые не взорвались». О, святая простота! Передавая газету А. и указывая ему на это сообщение, я сказал ему: «Опубликовывая такие вещи, вы можете быть уверены, что в следующий раз бомбы наверное взорвутся».

В нашем милом государстве, по-видимому, имеют очень смутное понятие о военной цензуре, о ее значении, и даже необходимости.

До 10 ч. вечера работал с Ив[аном] Ив[ановичем], делали запалы.

18 декабря.

Сегодня, с утра, в городе творится что-то невообразимое. Первый день общей мобилизации. Толпы резервистов, все больше безусая молодежь, везде и всюду. Непрерывные крики: «Abajo Bolivia!»[145]145
  Дословный перевод – «вниз Боливия!» (исп.). – Сост.


[Закрыть]. По словам газет – энтузиазм, не поддающийся описанию. Утренние газеты сообщили, что наши отбили у боливийцев два форта обратно. «Превосходные силы неприятеля», по-видимому, оказались на самом деле количественно не Бог весть какими, ибо форты отобраны обратно лишь одним эскадроном кавалерии, ценой одного убитого офицера, шести солдат и нескольких раненых.

У нас в департаменте с утра ступа непротолченая от резервистов и вновь призываемых. Перед зданием – толпа баб. Большинство настроено очень весело. Первый день войны – всюду одно и то же: бодрость, веселье, огромный подъем, «дорогая родина», «умрем за отечество» и т. д.

19 декабря. Пароход «El Toro».

Вчера, в 11 ч. дня, когда я выходил уже из департамента, А. объявил мне, что мне в тот же день нужно выезжать в Bahía Negra. По-видимому, эта блестящая мысль пришла ему в голову лишь в тот самый момент, ибо за полчаса до того мы с ним мирно обсуждали наши дальнейшие опыты с запалами (приготовленные нами запалы отлично взрывались от нашего магнето лишь поодиночке, но групповые взрывы не удавались), и о моем отъезде не было ни слова. Я ему ответил, что я готов и могу выехать, но как же будет с минами?

«Мины будет продолжать изготовлять Исаков, – ответил А., – вам же нужно как можно скорее ехать в Bahía Negra, т. к. я боюсь, что Benítez по своей молодости и неопытности натворит что-нибудь несуразное».

Я согласился и выпросил лишь у него, чтобы он дал Ив[ану] Ив[ановичу] в помощники Твердохлебова[146]146
  Биографических данных об этом человеке составителями не выявлено. – Сост.


[Закрыть], а по изготовлении мин выслал бы его мне вместе с минами и всем необходимым материалом в Bahía Negra.

Тут же Milton выдал мне, по приказанию А., 1500 песо в счет прогонных денег. Побежал делать покупки и к 6 ч. вечера был готов к отъезду. Оделся в хаки, облачился в краги и в пробковый английский шлем. Вид воинственный – хоть куда! Отход парохода назначен в 7 час, но я не первый день в Парагвае, и был 8-й час, когда я приехал в департаменты. По пути встретил только что призванного из запаса офицера флота, который был, по-видимому, уже осведомлен обо мне, и, отрекомендовавшись капитаном «El Toro», сказал, что пароход отойдет, как только получит разрешение А. Меня провожали мои дамы и дамы Эрна. Посидели в департаменте, и, оттуда, взяв матроса для вещей, отправились все, ведомые капитаном, на пароход.

«El Toro» в этот день только пришел с севера и был реквизирован правительством для казенных надобностей. Поэтому хозяин парохода счел за благо убрать все убранство кают, до матрасов включительно. Таким образом, придется спать на голых досках.

Главный контингент пассажиров 1-го класса – студенты-медики, в количестве около 50 человек. Все – безусая молодежь, причем некоторые из них именуют себя докторами. Упаси Боже очутиться в роли пациента в их руках! Лейтенант Keim руководит погрузкой военных грузов и гарантировал мне, что до 11 ч. «El Toro» не выйдет. Успел съездить домой, захватить подушку и покрывало, и, главное, маленькую икону Божьей Матери, бывшую со мною еще в минувшую войну на моем «Живучем». Вернувшись в 12-м часу на пароход, нашел на нем Recalde, который возвращается в Consepcion и везет с собой 800 человек пополнения. Люди эти прибыли около 1 часа ночи.

Тронулись в 1 ч. 30 м. Уже выйдя в реку, комендант отвел меня в отведенную мне каюту на верхнем мостике и дал мне в мое распоряжение вестового матроса. С его помощью, постелив на дощатую койку одеяло, поверх него покрывало, а затем простыню, устроил постель. С наслаждением снял с себя непривычные краги и, несмотря на жесткую, узкую и короткую койку, с громадным удовольствием вытянулся и заснул под давно не испытываемое потряхивание машины. Среди ночи несколько раз просыпался от бурного веселья будущих Пироговых, которые все никак не могут успокоиться. Пение и бренчание на пианино почти не прерывается.

Встал сегодня в 9 ч. Встретил Салазкина[147]147
  Бывший офицер Текинского конного полка. Во время войны с Боливией геройски погиб в одном из боев. Его именем названа одна из улиц Асунсьона и написана драма, озаглавленная «Salazkin». Автор этих воспоминаний видел эту драму в постановке о[тцов] иезуитов. – Авт. Салазкин Сергей Сергеевич (? – 1933) – ротмистр. До 1928 г. проживал в Чехословакии, затем в Парагвае. 30 ноября 1933 г. погиб в бою у Нанавы (по другим данным – умер 13 ноября от ранений). – Сост.


[Закрыть]; едет в Consepcion ставить разборный сарай, который везет с собой. Очень рад, есть с кем словом перемолвиться. Recalde спит почти непрерывно; при нем, конечно, какой-то мальчик. Комендант – мил и любезен донельзя. Жарко. Теневая сторона забита веселыми «хирургами». Каюта моя – на западную сторону, и после полдня солнце нажаривает ее вовсю. Что-то будет в Bahía Negra!

20 декабря. «El Toro».

Идем уже с большим опозданием. О милый Парагвай! Он всегда верен себе. В Antequera простояли с 1 ч. до 8 ч. утра, ожидая прибытия из San Pedro пополнения в 130 человек. Попадем в Consepcion не раньше чем в 7–8 ч. вечера. То же веселье, то же «ура», музыка и такое же анафемское пекло.

К 7 ч. вечера показался Consepcion. Издали уже была видна на пристани огромная толпа народа. Наши хирурги приоделись, а главное, вооружились. У каждого на поясе – огромный револьвер; самый пояс утыкан патронами; все в крагах или в высоких сапогах; всем своим видом они сильно напоминали блаженной памяти наших земгусаров. В 8-м часу отшвартовались. В толпе встречающих много кадет, видны офицеры училища. Тщетно высматривал Н.Ф. Эрна и в толпе его не видел. Сойдя на берег, сразу был встречен моими питомцами 1-го курса, которые взялись проводить меня в офицерский дом, где живут офицеры училища и где я мог найти Николая Францовича. Прошли через весь город по его главной улице. Большое оживление, всюду много военных. Где-то гремит музыка. Встречающиеся знакомые офицеры сердечно приветствуют.

Н.Ф. не застал. Остался ожидать его в офицерском доме, куда он вскоре и явился, предупрежденный о моем приезде видевшими меня офицерами. Не зная времени отхода моего парохода и боясь опоздать, т. к. офицерский дом был очень далеко от пристани, решили поужинать в городе. Всюду все полно. С трудом получили ужин в «Hotel Victoria» (громкое название) и вернулись на пристань, где долго сидели на скамейке, пока разгружался пароход. Отвалили около 1 ч. ночи. Пошли в Riacho Negro разгружать салазскинский сарай. Не ложился спать до конца разгрузки, чтобы быть полезным в случае нужды Салазкину, плохо говорящему по-испански.

21 декабря.

Кончили разгрузку в 5-м часу утра, когда уже светало. Пошли на север. Проспали до 11-ти. Публики поубавилось. Остались только «хирурги». Сидя на баке, слышал, как в кают-компании наш комендант, собрав «земгусаров», читал им лекцию о дисциплине и заявил, что по морскому регламенту я, как старший в чине, являюсь здесь главою всех и все обязаны мне подчиняться не за страх, а за совесть. Затем он сообщил обо мне краткие биографические сведения, которые, к сожалению, мне не удалось дослушать. Я узнал лишь что я «Capitán de Corveta» и был секретарем русского адмирала. Тут мне помешал слышать дальше мой вестовой, который подошел ко мне спросить, не нужно ли мне чего-нибудь. Вскоре подошел сам комендант, пригласив меня спуститься в кают-компанию к обеду и предложив занять председательское место, от каковой чести я любезно отказался, сказав, что я только что встал и обедать мне не хочется.

Наш пароход уже не носит названия «El Toro», изменив его на «Capitán Figari» – фамилия офицера, убитого при контратаке на форт «Mariscal López».

6 ч. вечера. Puerto Pinasco. Все население Puerto – на берегу. Видны характерные фигуры сев[ерных] американцев и несколько дам европейского облика. Полное повторение церемониала: «campamento»[148]148
  Лагерь (исп.). – Сост.


[Закрыть] ура, часовые у сходень и т. п. На стеньге нашего парохода – флаг Красного Креста. В Pinasco сошла часть наших «хирургов». Взаимным овациям между сошедшими и остающимися не было конца. Приняли с берега человек 150 резервистов. Впервые заметил в эти дни ревущих баб. Около 7 ч. вечера отошли с пением гимна. Картина на фоне вечерней зари была очень красивая и, при некоторой чувствительности нервов, даже волнующая. Наш командир уверял меня, что он видел на берегу плакавших янки… Se non e vero[149]149
  Если это и неправда, то хорошо придумано (ит.). – Сост.


[Закрыть]…