Текст книги "Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны"

Вечером в беседе с Franco предложил ему как-нибудь на днях прочесть офицерам гарнизона лекцию на тему «совместная операция армии и флота». Принял с благодарностью. Купил за 10 песо зеркальце. Теперь могу бриться сам.

10 января.

Утром на прогулке в лес имел неосторожность сорвать цветок кактуса и сразу же получил массу мельчайших заноз, почти что не видимых глазом, но очень ощутительных. Долго очищал руки, но не очистил совершенно, ибо понадобился бы микроскоп для отыскания всех заноз.

11 января.

На двух пальцах левой руки очень болезненные нарывчики, результат кактусовых заноз. Утром заходили женщины индианки, клянчить маис. В начале моего здесь пребывания индейцев в Bahía Negro не было вовсе, и я сразу обратил на это внимание. Мне разъяснили, что после налета боливийского аэроплана все бывшие здесь индейцы снялись и ушли в глубь Чако. Недавно приходил от них гонец разузнать, как обстоят дела, и узнав, что все обстоит благополучно и пока что Bahía Negro никакой опасности не грозит, объявил, что в таком случае они вернутся снова. Действительно, в скором времени они появились, в небольшом в начале количестве, а затем все больше. Теперь их можно встретить на каждом шагу. Бабы – обязательно с торбами, совсем как наши европейские цыганки. Мужчин завербовал padre Verdun на работы по очистке авиационного поля, и очень доволен их работой.

Купил сегодня у индианки славного cotorio (попугай), еще молодого, за 5 песо. Sanchez пристроил мне в углу моей комнаты для него жердочку, и он уже исправно галдит. Боюсь, что Franco останется не особенно доволен новым крикливым жильцом. Получил приглашение на «asado» и аперитив к капитану Morinigo – сегодня его день рождения.

12 января.

В 11 ч. почти весь офицерский состав гарнизона и корабля собрались на террасе у Morinigo. Подавался коктейль. Играла музыка. Обед и бал. На дворе – тропический ливень. Bahía Negro непроходима. Вернулся к 3-м часам, слегка перегруженный крепким коктейлем, и даже шампанским, которое подавалось за сладким. Лег спать в компании с моим новым жильцом – попкой. Проснулся, когда уже начинало темнеть. Ужинал у майора. После ужина приготовления к балу, который должен быть уже у нас. В 9-м часу прибыли музыканты, а затем грузовик начал подвозить гостей. Бал – почти до полуночи.

Проснулся рано – разбудил своим криком попка. Дождь, все небо в тучах. Грязь – умопомрачительная. Неприглядна наша «Белогорская крепость» в такую погоду!

Понедельник, 14 января.

Пришел пароход «Corumba» и привез свежие новости. Самой существенной из них было сообщение о соглашении Боливии на арбитраж в Вашингтоне и декрет о демобилизации, подписанный нашим президентом 9-го числа этого месяца. И – слава Богу! Бог с ней, с чужой войной! И своих войн за моими плечами довольно…

На этом кончаются мои записки, говорящие о прелюдии войны Парагвая с Боливией, которая, несмотря на арбитраж Вашингтона, все-таки разразилась и длилась без малого три года, с 1932 по 1935-й. Во время этой войны автор никаких записок не вел. Зачисленный в Парагвайский флот чином капитана 2-го ранга honoris causa[180]180
  Ради почёта (лат.). – Сост.


[Закрыть], он в продолжение почти всей войны занимал очень хлопотливую и скучную должность начальника личного отдела флота, изредка лишь выезжая в более или менее интересные командировки. Одна из них была особенно интересной: он был послан исследовать Río Verde (Зеленая Река), одну из рек Чако, с целью выяснения возможности утилизации ее как пути сообщения для подвоза всего необходимого в один из секторов нашего фронта, в глубине Чако. Это было девятидневное плавание в хаос первых дней мироздания, ибо по этой реке до него если кто-нибудь и плавал, то разве лишь индейцы на своих пирогах, в доисторические времена. Река, после исследования автором, была в некоторой своей части использована для провоза грузов для армии.

В боевых действиях парагвайскому флоту принять участие не пришлось, ибо боливийцы, неизменно битые парагвайцами, отгонялись все дальше от реки Парагвая, пока, загнанные на свое плоскогорье, не пошли на мировую. Роль флота свелась, поэтому, к чисто транспортной службе.

В парагвайской армии было немало бывших русских офицеров, среди них пять командиров полков. Шестеро из них отдали свои жизни в защите столь далекого от России Парагвая.

Морские рассказы

Недоразумение (Рассказ старого капитана)

– Благодарю вас, мадам Фанкони. На этот раз, с вашего разрешения, мы попросим дать нам чего-нибудь более освежительного, ну, хотя бы виски с содой. Ваше кофе «по-турецки» совершенно заслуженно славится не только по всей Одессе, но, смею вас уверить, по всем портам Черного и Азовского морей; но в эту жару оно должно уступить свое место виски. К тому же нам придется здесь, у вас, задержаться. А посему, будьте добры приказать подать нам соответственную бутылочку и парочку сифончиков с содой… Да, пожалуйста, похолоднее…

– Итак, вы, достопочтеннейший, продолжаете утверждать, что все недоразумения должны разъясняться, и, чем скорее, тем лучше? Позвольте с вами не согласиться и заявить вам мое скромное мнение, что зачастую бывает, когда разъяснение недоразумения отнюдь не рекомендуется, ибо таковое может вызвать весьма печальные последствия. Пояснить вам примером? Извольте-с. А вот, кстати, и наше виски, чтобы промочить горло перед рассказом! Сюда, сюда, почтеннейший! Плесни-ка нам, братец, этого зелья… Стоп! Теперь нацеди соды… Стой, стой, куда ты столько?! Что ты думаешь, мы сюда на водопой пришли, что ли? Ладно. Оставь теперь нам эту бутылочку и сифончики и иди себе с Богом.

– Ваше здоровье… Г-м… Дайте-ка взглянуть на этикеточку… Scotch Whisky… Old… Г-мм… Я думаю, что этот самый Scotch не иначе как обретается неподалеку отсюда, где-нибудь на Дерибасовской или Ришельевской. Конечно, виски должен слегка отдавать давленным клопом, но чтобы от него так разило бы клопами, как от этого, мне еще встречать не приходилось. Недаром и марка-то какая-то мне незнакомая. Ну, да ничего, Бог даст, принюхаемся. К чему человек не привыкает!

– Ну-с, так, значит, вам пояснить примером? Я бы мог вам этих примеров набрать, как говорится, сколько хотите и еще два, но думаю, что и одного будет достаточно. Прошу выслушать.

– Было это, дай Бог памяти, вот в точности не припомню в каком году. Ну, да это и неважно, и дела не меняет. Командовал я тогда пароходом «Потемкин». Теперь это – старая калоша, а тогда, когда я водил его по Анатолийской линии, было судно хоть куда. Изволите знать, что такое Анатолийская линия? Прескучнейшая, доложу я вам, для пассажирского парохода линия! Конечные пункты ее – Батум и Константинополь, с заходом во все промежуточные порта анатолийского берега. Вот вы и посудите, кто по этим портам ездит? Турки да греки. Иной раз сядет какой-нибудь захудалый русский вице-консул из какого-нибудь Самсуна или Керасунда, обычно тоже из греков, который и по-русски то еле-еле лопочет. Насчет женского пола – совсем уж швах! К какой-нибудь турчанке, закутанной в чадру, и не подступись, а уж чтобы позволить себе что-нибудь этакое, вольно-поэтическое, так и думать нечего! Мои молодые помощники, особенно из тех, кто побывал на Крымско-Кавказской линии, ворчали, как гусар у Пушкина, в известном его стихотворении. Помните, как это он говорит:

 
…Занес же вражий дух меня
На распроклятую квартиру!
Толь дело Киев! Что за край!..
 

– Такая точно разница была по части женского пола между линиями Крымско-Кавказской и Анатолийской: там – умирать не надо, здесь – ложись и умирай. А поэзии, красот природы и благорастворения воздухов, всех этих атрибутов, располагающих, так сказать, к томлению духа, тут было не меньше, чем там. Меня самого это обстоятельство не так уже смущало, ибо в Батуме у меня проживала законная моя половина, да и годами был я уже далеко не юноша. Но ругался и я на этой линии немало, но уже совсем по другой причине. Эти анатолийские порта, чтоб им ни дна ни покрышки, все, как на подбор, открытые рейды. Зимой или осенью, когда свищут свирепые нордовые ветры и зыбину гонит к анатолийскому берегу со всего простора Черного моря, в них лучше и не соваться, – никакой якорь не удержит, а если и удержит, то все равно ни грузить, ни выгружать ничего нельзя на этакой зыби. Так и идешь: Трапезунд – мимо, Орду – мимо, Керасунд, Самсун – мимо. Разве что заглянешь в Синоп. Ну да это – портишко дрянной: иной раз весь груз – два-три мешка орехов; только зрящая потеря времени.

Вот, на этой самой линии, было это ранним летом, прихожу я однажды, на пути в Константинополь, в Трапезунд. Еще не успел отдать якоря, как вижу, гребет ко мне шлюпка с нашим агентом. Ну, думаю, должно быть грузу много, коли сам агент жалует. Отдал якорь, спустил трап, иду встречать его. Поднялся он на палубу, поздоровался и спрашивает: «Как у вас в первом классе?» – «Как обычно, – говорю, – хоть шаром покати, пусто». – «Ну, вот и отлично, – говорит, – потому, я вам здесь дам редких пассажиров, которых особенно рекомендую вашему вниманию». – «Кого же это?» – спрашиваю, удивленный, каких это таких редких пассажиров может дать мне в Трапезунде наш агент. – «А это, – говорит, – курдские вожди, и каждый со своей свитой. Едут в Константинополь, на какой-то султанский не то юбилей, не то просто праздник. Народ с мошной. Агент австрийского Ллойда локти себе кусает, что я отбил у него таких выгодных пассажиров».

Спустились мы с ним в помещение первого класса, проверить, все ли в полном порядке. Все, конечно, оказалось на месте; чистота – умопомрачительная; у меня на этот счет всегда было строго. Осмотрел агент все внимательно, даже в ночные столики заглянул и полюбовался ночными горшочками; незадолго перед тем получили новенькие из одесских складов, расписные, с цветочками; только музыки не хватает, – есть ведь и такие, что вы думаете!..

Поднялись на палубу, и агент говорит мне: «Так вы уж постарайтесь, чтобы остались довольны, тогда вы же и обратно их привезете». – «Да уж будьте, – говорю, – спокойны: мне и не таких пассажиров на своем веку перевозить приходилось! Всегда, все оставались довольны. Вот вы мне только посоветуйте, чем их кормить. Потому, как других пассажиров 1-го класса у меня нет, да и едва ли будут по пути, то можно приказать повару специально готовить по их вкусу». – «А это, – говорит, – вы не беспокойтесь: с ними свои повара едут, да еще и со своей провизией. Вы отдайте в их распоряжение часть кухни и ни о чем больше не беспокойтесь. Это, – говорит, – такие фанатики-мусульмане, что не станут ничего есть, приготовленное христианскими руками». – «Чего уж лучше?! Давайте, – говорю, – тогда ваших вождей и все будет all right».

Агент сел в шлюпку и уехал, а через полчаса начали прибывать мои пассажиры. Сначала пришли две фелюги с челядью, багажом и провизией. Чего тут только не было! Целые мешки с рисом, банки с маслом, цибики чаю, даже живые бараны. Только успели разгрузить все, гляжу, а уж едут и сами вожди, в сопровождении агента. Выхожу к трапу встречать их. Вот, это, знаете, были типы, так типы! И красота и жуть: высоченного роста, статные и широкоплечие, сверкают глазищами, черные усы кольцами завиты; куртки – расшиты золотом; сзади, на штанах, мотня такая, что в каждую из них можно по теленку положить; оружия понавешано – смотреть страшно, точно они не в мирное путешествие, в гости к султану собрались, а на завоевание Константинополя.

Агент представляет меня и что-то говорит им по-турецки. Сверкают белыми зубами под своими усищами, тянут мне свои лапы, такой величины, что моя рука, тоже, как видите, не очень миниатюрная, тонет в них, как лапка ребенка. Разводим их с агентом по каютам. По рожам судя, остаются довольны; пробуют пружины на кроватях и щелкают языком. – «Передавят ваши гиганты мои пружины», – говорю тихо агенту. А этот смеется: «Ничего, – говорит, – коли раздавят, заплатят; у них денег – куры не клюют».

Покончив с расселением, агент простился с курдами и пошел садиться в шлюпку. – «Можете, – говорит, – сниматься, потому что груза сегодня я вам не дам». Сел в шлюпку и уехал.

Снялись с якоря и тронулись в путь. Погода – ну, прямо, райская. Море – не шелохнет. От хода легкий ветерок продувает под тентами. Идем вдоль берега; виды – красоты неописуемой. Приходилось ли вам плыть у анатолийских берегов в хороший солнечный день? Не приходилось? Ни в хороший, ни в плохой? Что в плохой не приходилось, это не жаль, а вот, что в хороший, это жаль действительно. Это, государь мой, тот же южный берег Крыма; только контуры гор много мягче и больше зелени. Море у берега – что твой сапфир, а дальше, у горизонта – бирюза. Меня, знаете, красотами природы не удивишь, повидал я их на своем веку, но и я, иной раз, подолгу не мог глаз оторвать от иной картины.

Только успели отойти от Трапезунда, вижу с мостика, курдские повара уже режут кинжалом глотку одному барану. Вожди повылазили из кают на палубу и прогуливаются. Поснимали с себя свои доспехи и разгуливают, извините, в одних подштанниках, да в туфлях на босу ногу; белые рубашки на груди расстегнуты, чешут волосатые груди. К счастью, дам у меня на пароходе не было; женского пола только и было, что одна горничная; ну, да эту подштанниками да волосатой грудью смутить было трудно.

При этаком благорастворении воздухов подошло обеденное время. Шагаю это я себе, знаете, в задумчивости по мостику, и, вдруг замечаю, что мой вахтенный помощник как-то странно себя ведет: поглядывает куда-то назад, на корму и прыскает со смеху. – «Чего это вы?» – спрашиваю. А он уже говорить не может от хохота, зажимает себе рот и только рукой показывает на корму. Перегнулся я через поручни взглянуть по указанному им направлению, чтобы увидеть, что это так его рассмешило, и увидел картину, от которой, поверите ли, волосы дыбом стали у меня на голове. А узрел я, государь мой, следующее: мои вожди расселись на разостланном для них на палубе ковре, у каждого в руке по ночному, извините горшку, валит оттуда пар, запускают они туда свои лапы и отправляют себе что-то в рот… Одним словом – обедают.

В первый момент у меня даже язык прилип к гортани, а спохватившись, цыкнул я на помощника: «Перестаньте, – говорю, – сейчас же смеяться! Неужели – говорю, – вы не понимаете, что если они узнают, из какой посуды обедают, то немедленно же сделают нам с вами секим-башка?! Вызовите, – говорю, – мне, сейчас же, старшего помощника и боцмана». Эти вскоре поднимаются на мостик и тоже оба говорить не могут, – давятся от смеха. Цыкнул я и на них и говорю: «Сейчас же предупредить всю команду, чтобы держали язык за зубами, и, что если кто-нибудь из них выдаст, из какой посуды обедают курды, то я его, прежде чем меня зарежут, прикажу выбросить за борт».

Представляю вам самому судить о состоянии моего духа в продолжение тех трех дней, что эти симпатичные пассажиры пребывали у меня на пароходе. Верите ли, ночей не спал! Хожу по мостику и все поглядываю на корму – не идут ли мои пассажиры резать мне глотку, как своим баранам. В часы обеда и ужина, когда они вылезали со своими горшками на палубу и начинали закусывать, мною строжайше было запрещено появляться на палубе кому бы то ни было из экипажа. Я опасался, чтобы какой-нибудь болван, не удержавшись, не начал бы хохотать, как идиот, и не возбудил бы подозрения своим хохотом.

Когда в самый жестокий шторм входил я в спасительный Босфор, то так не радовался, как в тот раз, когда вез моих курдов. Но совершенно успокоился я лишь тогда, когда, стоя, ошвартовавшись у набережной Галаты, прощался с курдами. Как при посадке на пароход в Трапезунде, они ломали мне пальцы в своих лапищах в крепком рукопожатии и рассыпались в благодарностях за все те удобства, которыми я их окружил на пароходе.

На этот раз переводчиком служил мне наш константинопольский агент. В благодарственной речи одного из вождей, которую он мне переводил, была подчеркнута особая благодарность за то, что я, зная, по-видимому, обычаи правоверных мусульман не есть из общей посуды с неверными, озаботился поставить каждому в столик, около кровати, специальную посуду для плова.

– За какую это особую посуду для плова благодарили вас курды? – спросил меня агент после отъезда пассажиров.

– За ночные горшки-с, государь мой.

Агент вытаращил на меня в изумлении глаза:

– Как? Всю дорогу они ели из ночных горшков?

– Ну, конечно, всю дорогу.

– Ну, знаете, – сказал он, – я бы не желал бы быть на вашем месте, если бы это недоразумение разъяснилось.

– Это я понимал не хуже вас, и поэтому принял все меры, чтобы недоразумение это не разъяснилось ни в пути, ни даже после прихода в Константинополь, потому что боюсь, что мне придется везти обратно эту симпатичную публику…

Адмирал Грин

От автора. Событие, послужившее фабулой настоящего рассказа, – факт исторический, имевший место в Одессе в царствование царя-мученика Николая II в начале текущего столетия. Имена действующих лиц вымышленные.

I

– Я вполне рассчитываю на вас, адмирал, что вы приведете в порядок этот город. Эта Южная Пальмира, как любят у нас называть Одессу, начинает себя плохо вести и нуждается в более строгом и энергичном правителе, нежели ваш предшественник. Я решил остановить свой выбор на вас, ибо, как мне хорошо известно, вы в полной мере обладаете всеми качествами для наведения в кратчайший срок порядка в этом важном пункте империи.

– Постараюсь оправдать доверие Вашего Величества, – проговорил адмирал Грин слегка осипшим голосом старого моряка, наклонив почтительно седую, коротко стриженную голову; длинный ряд тесно насаженных на колодку орденов и медалей качнулся и чуть слышно звякнул у него на груди.

– Я уже говорил о вас с министром внутренних дел, – продолжал государь. – Сегодня вечером он привезет мне на подпись указ о вашем назначении. Как скоро можете вы выехать?

– По первому приказанию Вашего Величества. Сборы моряка недолги, даже такого старого, как я.

– Ну что вы, адмирал, вам ли говорить о старости! – любезно улыбнулся государь. – Кончайте ваши дела в столице, и о дне выезда сговоритесь с министром внутренних дел. От него же получите необходимую информацию и инструкции.

Легким наклоном головы государь дал понять, что аудиенция кончилась, и, когда адмирал Грин поднялся с кресла, протянул ему руку, которую старик почтительно пожал и, отвесив глубокий поклон, вышел из кабинета.

В обширной комнате, смежной с кабинетом императора, он увидел сидевшую в кресле в выжидательной позе маленькую худощавую фигурку морского министра с объемистым портфелем на коленях. Он что-то говорил вполголоса почтительно склонившемуся перед ним дежурному флигель-адъютанту, очень моложавому красивому полковнику Кавалергардского полка. Увидев выходящего из государева кабинета адмирала Грина, министр с удивлением поднял на него глаза и, поднявшись с кресла, сделал ему навстречу несколько шагов, в то время как флигель-адъютант, мягко позвякивая шпорами, торопливо направился в кабинет императора.

– В чем дело, Иван Александрович? – полушепотом спросил министр, подходя к Грину и протягивая ему руку. В голосе министра Грину послышалась тревожная нотка. «Уже боишься, не кандидат ли я на твой пост?» – подумал он насмешливо.

– В Одессу, ваше высокопревосходительство, градоначальником, – лаконично ответил Грин.

– Наводить порядки? – улыбнулся успокоенный министр и хитро подмигнул глазом.

Грин не успел ему ответить, как дверь кабинета снова открылась, и появившийся оттуда флигель-адъютант громко сказал:

– Его Величество просит морского министра.

Лицо министра сразу приняло серьезное выражение, и он, махнув рукой Грину, быстро зашагал к кабинету, отстегивая на ходу застежки своего портфеля. Грин тронулся дальше.

У подъезда дворца его ожидала маленькая придворная карета, запряженная парой выхоленных вороных коней в английской сбруе, с подрезанными как у фокстерьеров, под самый корешок, хвостами. На высоких козлах, вытянув вперед ноги, затянутые в гетры, сидел кучер в алой ливрее с пелеринкой, обшитой широким золотым басоном с черными орлами, в сильно скошенной на правый бок, надетой по-наполеоновски треуголке, удерживаемой на голове подбородочным ремнем. Пожилой, толстый, с бритым лицом швейцар открыл дверцу кареты, почтительно подсадил адмирала, быстрым и ловким профессиональным движением перехватил свободной рукой скомканную трехрублевую бумажку, сунутую ему Грином, и, захлопнув дверцу, бросил кучеру густым басом: «Трогай!» Резвые кони с места взяли крупной рысью и шутя повезли легкую каретку к настежь раскрытым широким воротам дворца, где стояли выкрашенные косыми бело-желто-черными полосами будки часовых. Два огромных кирасира в длинных, до пят, шинелях, перетянутых белыми ремнями, в блестящих касках, выбросили одновременно вперед правые руки с обнаженными палашами, беря «на караул». Грин поднял к треуголке руку в белой перчатке, и карета выехала из дворцовых ворот.

II

Адмирал Грин был не в духе. Принятые им быстрые и энергичные меры для прекращения забастовки на большом механическом и судостроительном заводе Кроне и К°. – арест и высылка забастовочного комитета – не только не привели к желанному результату, но вызвали, в свою очередь, забастовку на соседнем заводе Руссуд и, в довершение всего, по полученным в это утро в градоначальстве сведениям, нависла серьезная угроза прекращения работ портовыми грузчиками.

Градоначальник только что отпустил бледного и взволнованного управляющего заводом Руссуд, приехавшего к нему с докладом об утренних происшествиях на его заводе, и сидел один в своем обширном кабинете за огромным письменным столом, в глубокой задумчивости постукивая карандашом по лежащей перед ним кипе бумаг. Яркое южное солнце заливало потоками света кабинет градоначальника, отражаясь в натертом паркете и блестящей полировке письменного стола. В высокие окна открывался вид на кипучую жизнь порта; а дальше, за низким и длинным молом, искрилось под горячими лучами солнца безбрежное море с тонко очерченной линией горизонта, из одной точки которого отчетливым завитком стлался дымок парохода. Адмирал задумчиво следил некоторое время за причудливыми завитками далекого дыма, затем, точно с трудом, отвел взор от этой мирной картины и, насупив сердито брови, нажал кнопку электрического звонка.

В дверь просунулась голова курьера.

– Правителя канцелярии! – сказал адмирал и принялся просматривать лежащие перед ним бумаги, делая пометки на полях крупным размашистым почерком, жирно надавливая синим карандашом. Через несколько минут дверь раскрылась вновь и пропустила человека средних лет в изящно сшитом штатском костюме. В руках его была папка с бумагами. Это был правитель канцелярии градоначальника. Неслышно ступая по ковровой дорожке, он быстро направился к письменному столу адмирала.

– Опять у вас куча бумаг, – сердито сказал адмирал, увидев в руках вошедшего объемистую папку. – Да вы меня утопить в них хотите, что ли?

– В нашем деле, к сожалению, без этого не обойтись, ваше превосходительство, – мягко, слегка картавя, ответил чиновник и, подойдя к столу, остановился в выжидательной позе, слегка склонив набок голову.

– Ну, давайте, что там у вас есть, да только поскорее, потому что мне нужно ехать на завод Руссуда.

Правитель канцелярии испуганно посмотрел на адмирала.

– На завод Руссуда? – переспросил он. – Вы бы поостереглись, ваше превосходительство, на этом заводе, говорят, сегодня очень неспокойно. По имеющимся у нас сведениям, рабочие там очень возбуждены…

– Вот потому-то я туда и еду, – ответил адмирал. – Их директора и управляющие слишком слабонервны, чтобы спокойно разговаривать с рабочими, когда у этих вожжа под хвостом.

– Не смею вас отговаривать, ваше превосходительство, но все же позволю себе посоветовать вам взять с собой надежную охрану.

– Никакой охраны-с! – отрезал адмирал. – Я еду один и прошу вас распорядиться подать мне через полчаса экипаж, Ну, что у вас есть срочного? Как в городе?

– Особенно срочного ничего. Если вы спешите, с этими бумагами можно подождать до моего вечернего доклада. А в городе опять большой скандал: сегодня на рассвете в меблированных комнатах «Черная роза» обнаружен труп молодого Губина, сына крупного одесского купца, с огнестрельной раной в голове. По всем признакам – самоубийство…

– Опять эта «Черная роза», – стукнул адмирал кулаком по столу. – Это уже третий скандал в этой гостинице за мое короткое пребывание. Это не гостиница, а вертеп какой-то!

– Именно, ваше превосходительство: это, в сущности, вовсе не меблированные комнаты, а всем известный в Одессе дом свиданий, содержимый некой мадам Блохман. Говорят, она на этом деле составила крупненький капиталец. Ваш предшественник неоднократно грозил прикрыть это заведение.

– Ах, он уже грозил? Ну а я прикрою сразу и без предварительных угроз. Вызовите ко мне хозяйку этого учреждения!

– Когда прикажете?

– Сегодня же к трем часам дня.

Правитель канцелярии молча наклонил гладко причесанную, с заметной лысинкой голову.

III

Адмирал Грин ходил в глубокой задумчивости по диагонали своего обширного кабинета, несколько расставляя, по старой морской привычке, ноги и заложив руки в карманы черной форменной тужурки, на плечах которой тускло поблескивали широкие погоны с черными вице-адмиральскими орлами. Адмирал обдумывал речь, которую он произнесет на созванном им на этот вечер совещании крупных одесских заводчиков и фабрикантов.

Дверь неслышно раскрылась, и в образовавшемся высоком четырехугольнике появилась фигура дежурного чиновника. Фигура молча остановилась в дверях, ожидая, когда градоначальник обратит на нее внимание. Вот адмирал круто повернул налево кругом и заметил стоящего у дверей человека.

– Что скажете? – спросил он недовольным тоном, досадуя, что прервали ход его мыслей.

– В приемной ожидает и просит ваше превосходительство принять…

– Дама, – нетерпеливо перебил градоначальник и, вынув из жилетного кармана полухронометр, взглянул на циферблат. Часы показывали без 10 минут три.

– Так точно.

– Знаю. Пусть войдет.

Адмирал глубже засунул руки в карманы и, насупив брови, остался стоять в выжидательной позе у своего письменного стола. Через минуту дверь в кабинет раскрылась и пропустила женскую фигуру. Вошедшая была средних лет хорошо сохранившейся женщиной, с большим вкусом одетой. Темно-коричневый безукоризненно сшитый tailleur облегал фигуру, стройности которой могла бы позавидовать молодая девушка, в меру короткая юбка позволяла видеть маленькие изящные ножки, обутые в темно-коричневые же ботинки; такого же цвета небольшая шляпа не прикрывала высокого белого лба; на слегка тронутом пудрой лице под ровными линиями бровей блестели темные, немного прищуренные близорукие глаза.

Пока вошедшая неторопливыми шагами направлялась от дверей кабинета к столу, у которого стоял адмирал, тот успел осмотреть ее с ног до головы и даже заметить на вошедшей отсутствие драгоценных украшений, кроме небольших жемчужин в ушах. Вместе с вошедшей по кабинету разлился тонкий запах дорогих духов.

– Ишь, подлюга, – подумал адмирал, несколько обескураженный внешностью появившейся перед ним дамы – он совершенно иначе представлял себе мадам Блохман. – Как одеваться-то научилась! Ну, да меня не проведешь! – прибавил он мысленно и, сурово нахмурив брови, вынул руки из карманов тужурки и засунул их в карманы брюк.

– Извините, адмирал, что я вас беспокою, – заговорила вошедшая, направляясь к нему и нерешительно улыбаясь при виде враждебной позиции градоначальника.

Адмирал медленно вынул левую руку из кармана и, прежде чем дама успела подойти к нему, молча указал ей на одно из кресел у письменного стола, не спуская с нее пытливого взгляда из-под насупленных бровей. Вошедшая подняла удивленно брови и нерешительно опустилась в указанное ей кресло.

– Я приехала к вам, адмирал, просить вас за моих девочек, – проговорила она, заметно робея и боязливо глядя из-под удивленно приподнятых бровей на сурового моряка.

– За девочек? – презрительно усмехнулся из-под седых усов адмирал. – Просить? Поздно-с. Ибо я вас, сударыня, и ваших девочек вместе с вами решил выслать отсюда в 24 часа, а ваш грязный притон приказал разнести по камешкам…

– Адмирал, опомнитесь, что вы говорите?! – дама поднялась с кресла, в которое только что села, и стояла теперь выпрямившись, схватившись одной рукой за край стола, а другую положив к сердцу, и с сильно побледневшим лицом смотрела на градоначальника широко раскрытыми глазами. – Адмирал, я не понимаю…

– Да что вы все: «адмирал» да «адмирал»! Я шестнадцать лет уже адмирал моему государю и приехал сюда по его поручению, чтобы очистить Одессу от осиных гнезд вроде ваших!

– Адмирал, я еще раз прошу вас выбирать ваши выражения! – В голосе дамы послышались истерические нотки, лицо было мертвенно-бледно.

– Прошу вас помолчать, когда говорит градоначальник! – повысил голос адмирал. – Думаете, я не знаю, что представляет собой ваш притон? Дня не проходит, чтобы в нем не разыгрался бы скандал! Завлекаете молодых девушек! Развращаете молодежь! Доводите ее до самоубийства! А сами наживаете капиталы!..

– Да как вы смеете говорить мне это? – крикнула истерическим голосом дама. – Я… я… я сегодня же пошлю на вас жалобу! Да, сегодня же… и… и не думайте, что я не найду на вас управы! И в 24 часа выедете отсюда вы, а не я! – Мертвенно-бледная, она вся дрожала мелкой дрожью.

– Что-с? Жалобу? На меня? Вы, я вижу, сударыня, не просто преступница, а к тому же еще и наглая преступница!.. Уходите сейчас же! – адмирал указал ей на дверь. – В 24 часа! Приготовьтесь в 24 часа покинуть город! – крикнул он ей вслед, когда она торопливо, почти бегом направлялась к выходу из кабинета.

Дверь хлопнула, и адмирал остался один.

– Какова штучка-то! – думал градоначальник, вновь быстро шагая по кабинету. – А вид такой, что хоть сейчас на великосветский раут! И она же собирается на меня жаловаться! Вот я тебе пропишу сейчас, и тебе, и твоим девушкам, и твоей «Черной розе» жалобу! – и старик решительно направился к письменному столу.

Дверь кабинета снова раскрылась, и в нее просунулась голова дежурного чиновника.

– Ваше превосходительство, – сказал он. – Там в приемной ожидает аудиенции еще одна дама.

– Кто там еще и зачем? – спросил адмирал. – Нельзя ли ее направить к правителю канцелярии? Я очень занят.

– Она говорит, что вы ее сами вызвали сегодня, к трем часам дня. Это какая-то госпожа Блохман.

– Что-о? – адмирал широко раскрыл глаза. – Как так госпожа Блохман?

– Так точно, Ваше превосходительство. Вот ее визитная карточка: Сара Давидовна Блохман.