Текст книги "Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны"

 
Плыви моя гондола
Озарена луной…
Раздайся баркарола
Над сонною волной.
 

Из старого романса

Вот она, наконец, Венеция, единственный в своем роде город в мире, воспетый в прозе и стихах на всех языках и изображенный в тысячах вариантов на полотнах художников! Даже в далекой России, в каком-нибудь Царево-Кокшайске или Картуз Березе, на стенке любого трактира, с продажей питей распивочно, неизменно можно было видеть засиженную мухами олеографию, изображающую венецианский канал с гондолой.

«Хивинец» бросает свой якорь против площади Святого Марка. В его кают-компании будет висеть после ухода из Венеции его фотография на фоне венецианского дворца дожей. Это уже не какой-нибудь шаблон обычных фотографий русских военных кораблей на фоне отдаленной кирки Св. Олая в Ревеле – продукт творчества косого Иванова, или даже алжирских аркад – произведение другого популярного в русских морских кругах фотографа с тепло-фонтанной фамилией Гейзер, непревзойденного мастера по съемке корабля, умеющего выбрать такой ракурс, в котором даже уродцы вроде «Хивинца» кажутся могучими красавцами. На этой фотографии, как бы в подтверждение того, что тут нет никакого мошенства, неподалеку от «Хивинца» можно видеть набившую оскомину на всех олеографиях венецианскую гондолу, с изогнутыми как у древней триремы штевнями и со стоящим на корме в типичной позе гондольером. Обидно лишь то, что под украшенным бахромой тентом гондолы сидит не обычная на картинках пара – он в камзоле с кружевным жабо и в широкополой шляпе, украшенной страусовыми перьями, и она – утопающая в волнах венецианских кружев, обмахивающаяся веером и склонившая свою головку на плечо обнявшего ее кавалера, а какой-то современный нам франт в прозаическом пиджачке и в фетровой шляпе пирожком.

Для пущей средневековой иллюзии нужно дождаться ночи, тогда, глядя на вырисовывающийся в таинственном серебристом свете луны силуэт моста Вздохов, перекинутый через кажущуюся ночью черной воду узкого канала, при некоторой фантазии можно, услышав плеск выкидываемого в мусорный рукав сменившейся с вахты кочегарной сменой мусора, представить себе, что это только что выбросили в воду с этого моста приговоренного к смерти преступника, связанного по рукам и ногам и засунутого в мешок. Доносящиеся откуда-то звуки мандолины не разрушают иллюзии, а скорее усиливают ее. Нужды нет, что вы слышите что-нибудь вроде «О, sole mio». Никто вам не мешает думать, что это был любимый романс того самого венецианского дожа, который пускал пузыри у берегов маленькой рыбачьей деревушки одного из Ионических островов и сделал графами всех ее жителей. Человеческие голоса остались такими же при короле Викторе Эммануиле, какими были при Андреа Дориа. Главное, чтобы это не было мотивом из «Принцессы долларов» или «Веселой вдовы»; это, конечно, в корне нарушит вашу иллюзию.

Зато днем дело обстоит значительно хуже. Тут уже не поможет никакая мандолина и никакое пение, когда вы увидите входящий в Canale Grande дымящий трубами большой пассажирский пароход, или когда мимо вашего борта, разрезая острым форштевнем мутную воду канала, уйдя кормой в воду и задрав нос, мчится бешеным ходом моторный катер, фыркая из кормового патрубка бензиновой гарью. Для поддержания в вас средневекового настроения тут уже не помогут никакие Ponte di Rialto и колокольни Св. Марка.

Офицеры «Хивинца» смотрели все, что полагается смотреть в Венеции: ездили всюду, куда принято ездить всякому уважающему себя туристу; покупали все, что принято покупать – венецианское стекло, без всякой гарантии, что оно не выделано на миланской или туринской фабриках, дрянные кружева, какие-то гипсовые статуэтки, костяные «джеттаторе» и тому подобную дрянь, на выделку которой такие непревзойденные мастера итальянцы, и еще большие мастера на искусство всучить ее обалделому туристу. Они снимались на площади Св. Марка в куче голубей, наглых и разжиревших на кукурузе, которую им швыряют щедрой рукой с раннего утра до позднего вечера, покупая ее от шатающихся тут же лоботрясов, рыжеватые американки с «кодаками» через плечо, английские мисс с Бедекерами и лошадиными зубами, сентиментальные немки с веснушчатыми лицами и большими ногами в добротных ботинках и русские купчихи из Замоскворечья с чудовищными задами и с тоненькими цветными книжечками Полиглота – «Русский в Италии» – разрезанными лишь на первой странице: «разговор в гостинице»….

Триестинские пупочки были быстро забыты, когда хивинцы попали на Лидо, ибо там, действительно, могли разбежаться глаза от обилия пупочек, слетевших на этот фешенебельный европейский курорт со всех концов Старого, и даже Нового Света. Валяясь после купанья на бархатном песочке лидского пляжа, хивинцы слышали в разноязычном говоре купающейся и фланирующей по пляжу публики и русскую речь, и завели не только знакомства, но и мимолетный флирт с русскими пупочками, ножки которых не уступали в стройности прославленным венским красавицам.

В Венеции произошла смена старшего офицера корабля.

Офицеры тепло, а командир сухо простились с отъезжавшим в Россию «старшим», и офицеры сухо, а командир тепло встретили нового, приехавшего по железной дороге из России. Это – обычное в жизни явление: если управляющий имением нравится помещику, то он едва ли нравится мужикам, и наоборот.

В первый же день приезда на корабль новый управляющий долго сидел у помещика, жаловавшегося ему на распущенность мужиков, по вине его предшественника, и просил подтянуть их. Обещание в этом было им, по-видимому, получено, потому что когда управляющий появился в кают-компании после беседы с командиром, его тонкие губы были плотно сжаты, а выпяченный волевой подбородок был выпячен вперед больше, чем того допускало приличие. В углу его рта торчала дымящаяся сигара.

Ревизор потянул носом и громко сказал тревожным голосом:

– Господа, где-то горит какая-то тряпка…

– Не беспокойтесь, пожалуйста, это – моя сигара, – невозмутимым тоном ответил старший офицер и, переложив дешевую гамбургскую сигару в другой угол рта, выпустил густой клуб вонючего дыма.

– У этого человека, кажется, есть характер, – пробурчал себе под нос Чиф.

 
Щербатый остов Колизея
Как чаща подо мной лежал…
 

И. Бунин

Вот уже снова свищут унтер-офицерские дудки: «Всех наверх, с якоря сниматься!»

Стучит брашпильная машинка; звено за звеном влезает в клюз якорный канат; вот показался густо облепленный жирным илом якорь, омываемый сильной струей из шланга паровой помпы. Ручки машинного телеграфа уже положены на «малый вперед». Стала отходить назад кампанилья собора Св. Марка. На голубом фоне безоблачного неба четко рисуются белыми, серыми и пегими точками кем-то вспугнутые голуби. Вот проплывает мимо намозоливший хивинцам глаза Дворец дожей; вот уже и мост Вздохов скрывается за зданием какого-то отеля…

Пока «Хивинец» идет малым ходом, рядом с ним плывет гондола, под тентом которой видна лысая голова милейшего русского консула Грановского; рядом с ним две русских молодых дамы, случайные венецианские знакомые хивинских офицеров, затмившие на пляже Лидо своими ножками триестинских пупочек. Они машут кружевными платочками; офицеры, не отрываясь от биноклей, смотрят с борта на их грустные личики. Вот командир, махнув на прощанье фуражкой, кладет ручки телеграфа на «полный вперед», и гондола начинает отставать…

Прощай, Венеция!

Итальянский берег Адриатики далеко не так живописен, как далматинский. Он и не так безопасен в навигационном отношении, и «Хивинец» держится от него на почтительном расстоянии.

Офицеры насыщены впечатлениями уже совершенного плавания, и предстоящий заход в Анкону, с перспективой «смотаться в Рим», уже не кажется таким соблазнительным, как это было на Крите, когда обсуждался маршрут плавания. Падению настроения способствует не только обилие уже полученных впечатлений, но и сильное опустошение в кошельках путешественников. После Венеции в записной книжке ревизора, где он отмечал долги ему офицеров, не фигурировали только фамилия скромного и бережливого доктора, да только что прибывшего из России старшего офицера. А в шкатулке, запирающейся с мелодическим звоном, в которой хранились экономические суммы корабля, золотые луидоры скрывались под ворохом расписок, как желуди под дубом – под толстым слоем опавших листьев в глухую осень. Морского, берегового, столовых и прочих видов денежного довольствия в таком полном соблазнов плавании не хватало даже командиру, и участь быть отмеченным в ревизорской книжечке не миновала и его. Что же касается самого ревизора, то он еще в Триесте, сидя с голой обожженной спиной, аккуратно вписал в роковую книжечку свою собственную фамилию.

Но древний Рим был все же слишком большим соблазном, и когда «Хивинец» пришел в Анкону, ревизор, ворча и ругаясь, вновь щелкнул мелодичным замком роковой шкатулки и отпустил новые авансы, не забыв при этом и самого себя.

Это интересное плаванье изобиловало соблазнами не только для господ офицеров, но и для команды, и, строго придерживаясь принципа равноправия в таком, непредусмотренном морским уставом деле, как загибание у ревизора, он снабжал авансами и младшую братию корабля, носящую фуражки и с козырьками и без козырьков, но с ленточками, на которых блестело золотом слово «Хивинец». Размер загибов был, конечно, в строго пропорциональном соответствии с получаемым содержанием, и скромная жизнь для уплаты долгов во время грядущей стоянки на Крите предстояла, на более или менее длительный период, одинаково для всех чинов этого корабля Его Величества.

В Рим поехали – командир, ревизор, штурман, Чиф и доктор. Этот последний был единственным, который мог позволить себе эту роскошь без предварительного длительного и деликатного разговора с ревизором.

Вели они себя в Риме как самые скромные туристы, отдавая предпочтение больше развлечениям для ума, нежели для сердца, каковые, как известно, обходятся значительно дороже первых. Форум и Колизеум, собор Св. Петра и башня Св. Ангела обошлись им поэтому много дешевле, нежели купанья на Лидо с завтраками и обедами с интересными дамами. Завтракали и обедали они, конечно, и в Риме, но делали это в скромных ресторанах тех самых отнюдь не первоклассных отелей, где они остановились, и не позволяли себе не только никаких Мумов или Клико, но даже остерегались «Aste Spumante» и довольствовались скромным и доступным для их отощавших карманов кьянти.

Стоянку в Анконе пришлось сократить ввиду предстоящего обещанного черногорскому королю захода в Антивари, и через два дня скорый поезд Рим – Анкона мчал уже наших туристов обратно.

На пути из Анконы в Антивари, пересекая Адриатику, заглянули на пути на остров Лиссу, каковое название также грустно звучит для слуха итальянского моряка, как слово Цусима – для русского. Когда «Хивинец» бороздил голубые воды, омывающие берега этого мирного тогда острова с мягкими очертаниями холмов, покрытых кудрявыми кущами деревьев, с рыбачьими деревушками в глубине своих бухточек, никому из русских моряков не приходила в голову мысль, что недалеко уже время, когда эти мирные берега вновь будут охвачены пожаром войны, и когда лежащий на дне уже много лет, обросший водорослями «Re d’Italia» будет отомщен потомками тех, кто нашел на нем свою могилу.

Вот уже голые горы, окружающие антиварийский рейд, отвечают эхом на гром салюта хивинских орудий. Вслед за ним, откуда-то, из глубины бухты, грохочет ответный салют из пушек, кажется, специально доставленных для этой цели из Цетинье.

«Хивинец» – в водах Черногории.

В тот же день маленький поезд узкоколейной железной дороги, составленный из крошечных вагончиков, толкаемый двумя паровозами-кукушками, пыхтя, везет русских гостей в столицу.

В гости к королю едут все офицеры во главе с командиром: на корабле остались лишь старший офицер и штурман.

Дорога вьется зигзагом, взбираясь на высокую гору. Поезд тащится так медленно, что иной раз можно выпрыгнув из вагона, зашагать, не отставая, с ним рядом. Если высунуть из окна голову и взглянуть вверх, то можно видеть несколько зигзагов, по которым еще предстоит проехать, или узреть черную пасть туннеля, в который войдет игрушечный поезд.

Долго виден далеко внизу серый силуэт «Хивинца». Вот он уже выглядит ореховой скорлупкой в блюдце густо подсиненной воды. Поезд долго и пронзительно свистит, влезая в туннель. В вагоне быстро темнеет все больше и больше, на короткое время наступает кромешная тьма, сейчас же вновь начинает светлеть за окнами, и вот уже глаза жмурятся от яркого солнечного света.

Уже не видно ни «Хивинца», ни моря. Поезд, ускоряя ход, катит по высокому плато, черному и безжизненному. Всюду – скалы и черный камень. Воистину – Черногория!

Вдали блестит голубая полоска. Это – озеро Скутари. На двух противоположных берегах озера – два крошечных черногорских городка: Вир-Назар и Рьека. Русские гости переезжают озеро на небольшом моторном суденышке, и на противоположном берегу занимают места в приготовленных для них экипажах.

– С Богом! – говорит сопровождающий их черногорский офицер, в совсем русской военной форме, кроме большой, нерусской звезды на погоне, да не русской кокарды на фуражке. Щелкают бичи, и кони сразу же берут резвой рысью, звонко цокая подковами по гладко укатанному черному шоссе.

 
Ему дан с бантом,
Мне – на шею…
 

Грибоедов

Тот же самый «Гранд Хотел», в котором русские моряки останавливались с месяц с небольшим перед тем, вновь гостеприимно открывает перед ними свои двери Знакомый уже им военный агент полковник Потапов вновь, но уже веселее, сопровождает их в королевский конак.

Офицеров вводят в небольшую, очень скромно меблированную комнату, где произойдет представление их королю. Высокий, худой, в стареньком, потертом штатском сюртучке, по-видимому, церемониймейстер короля, указывает им, где стать, и уходит в одну из дверей, ведущих во внутренние покои. Оставшись одни, офицеры тихо переговариваются. Они немного волнуются, чувствуя себя провинившимися перед королем Николой. Вот вновь открывается дверь и появившийся тот же старичок-церемониймейстер торжественно произносит:

– Sa majeste, le roi.

Моряки, звякнув саблями, замирают, вперив взор в оставленную открытой дверь.

Слышны быстрые тяжелые шаги, и в дверях появляется высокая полная фигура короля. Он одет в живописный черногорский костюм; на шее – большой белый крест русского ордена храбрых – Св. Георгия. Лицо короля, с крупными чертами, с большим мясистым носом, с живыми, черными, под густыми бровями, глазами, добродушно улыбается. Он здоровается с полковником Потаповым, который представляет ему затем стоящего на правом фланге командира. Король жмет ему руку и говорит по-французски, что он очень рад, что «Хивинец» исполнил свое обещание и пришел в Антивари. Внимательно наблюдающим за ним офицерам чудится в улыбающихся глазах короля не одно только добродушие, но и насмешка.

Командир «Хивинца» держится с большим достоинством и спокойно разговаривает с королем; да иначе и быть не может, ибо он не только командир русского военного корабля, но и флигель-адъютант русского императора.

Обменявшись с ним несколькими фразами, король начинает обходить офицеров, которых теперь представляет ему командир. Он протягивает каждому свою большую сильную руку и для каждого находит, что оказать и что спросить. Видя на большинстве русских офицеров боевые ордена, он, как истый воин, больше всего интересуется, где и в каких боях они их получили. Хивинским офицерам есть чем похвастать: среди них есть даже два георгиевских кавалера – старший лейтенант Бошняк, артурец, и доктор Меркушев, заработавший свой белый крестик на лодке «Кореец», в бою при Чемульпо. Беднее всех – ревизор: он цусимец, и на его груди скромный Станислав с мечами и бантом, но он надеется, что если король станет раздавать медали «За ярость», то не забудет и его.

По окончании церемонии представления король приглашает русских офицеров к себе, в тот же вечер, на обед, и уходя говорит Потапову, чтобы ему прислали список офицеров «Хивинца» для награждения их орденами.

«Хивинцы» в радостном настроении покидают конак, очарованные ласковым приемом симпатичного короля.

В тот же вечер, когда после посещения посланника они приводили себя в порядок, готовясь идти на обед к королю, им уже принесли коробочки с крестами темно-синей эмали, на белой ленточке с красной каемкой (национальные цвета черногорского флага) – ордена Кн. Даниила. На белоснежных кителях эти синие крестики выглядели очень недурно. Не были забыты даже оставшиеся в Антивари старший офицер и штурман.

Такая щедрость доказывала одно из двух: или незлопамятность короля, или же, что состоявшийся все же приход «Хивинца» в Антивари дал таки королю возможность вставить какую-то шпильку австрийцам. Судя по настроению короля за обедом, это последнее предположение было вернее: он был весел и оживлен, сыпал шутками и заразительно смеялся.

По правую руку от него сидел командир «Хивинца», по левую – русский посланник. Против короля – какие-то живые мощи в черногорском костюме, с массой орденов, среди которых русские моряки также заметили крест Св. Георгия. Маленький, чудовищно худой, со сморщенным как печеное яблоко, коричневым от загара лицом, это был знаменитый воевода Пламенац. Указывая на него, король, смеясь, сказал командиру:

– Вы знаете, воевода Пламенац уже давно позабыл, сколько ему лет. Да и немудрено, потому что, когда я был еще мальчиком, он уже был таким, как сейчас.

Пламенац спокойно, не обращая никакого внимания на слова короля, усиленно что-то разжевывал своим беззубым ртом, усиленно двигая морщинистыми скулами, глядя прямо перед собой маленькими потухшими глазками. Он был уже сильно туг на ухо и, по-видимому, даже не слышал, что сказал король, и не подозревал, что речь шла о нем.

После вкусного обеда все присутствующие отправились на бал в конак наследного королевича Данилы.

Танцевали на асфальтовой площадке перед конаком, под открытым небом, опрокинувшимся черным, бархатным пологом, обсыпанным бриллиантами звезд, над крошечной столицей крошечного государства, затерявшегося в трущобах скалистых балканских гор.

Королевич Данило, молодой стройный красавец со жгучими, черными глазами, радушно встретил русских гостей.

Эта маленькая площадка перед конаком Данилы, залитая электрическим светом и окаймленная живописной толпой, в которой пестрели расшитые черногорские курточки, экзотические формы военных агентов разных стран, фраки и смокинги, и бальные туалеты дам, живо напомнила ревизору сцену из оперетки «Веселая вдова». На это сравнение наводило и живописное имя гостеприимного хозяина.

Русский посланник и полковник Потапов знакомили гостей королевича Данилы с русскими моряками.

Вот стоит маленький, стройный, очень моложавый военный с красивым лицом, с маленькими усиками, в форме офицера турецкой армии. Под низко надвинутой на лоб маленькой папахой рыжего курпея, со вдавленным в нее на месте кокарды полумесяцем, блестят живые выразительные глаза.

– Полковник Энвер-бей, – произносит Потапов, подводя к нему русских моряков.

Турок крепким пожатием маленькой сухой руки жмет руки русским офицерам.

Конечно, ни этот турок, ни ревизор русской канонерской лодки «Хивинец» не думали тогда, пожимая друг другу руки, что через каких-нибудь три года после их встречи этот вот самый маленький турок, уже знаменитым Энвер-пашой поведет войска на русский Кавказ, а этот высокий худощавый русский моряк, стоя на мостике миноносца, введет его в турецкий порт Трапезунд и, указав предварительно на цели, коротко бросит комендору носовой пушки:

– Круши, Салюк!

В ту тихую летнюю ночь, когда на асфальтовой площадке перед конаком королевича Данилы звучали скрипки, когда в упоительном венском вальсе кружились русские моряки, австрийский военный агент и турецкий полковник, когда посланник Его Величества императора России, посасывая виски с содой, оживленно и дружески беседовал с посланником Его Величества императора Германии, тогда на грешной земле был мир и в человецех благоволение. Недалекое уже грозное будущее скрывалось мудрым Провидением непроницаемой завесой…

 
Когда постранствуешь, воротишься домой,
То дым отечества нам сладок и приятен.
 

Грибоедов

Усталые, умиленные ласковым приемом симпатичных черногорцев, тихо брели русские гости черногорского короля поздней ночью к себе, в «Гранд Хотел», обмениваясь обильными впечатлениями проведенного дня. Маленькая столица спала глубоким сном. На недлинном пути до отеля им не попалось ни одного человека. Царила глубокая тишина, и лишь где-то далеко на окраине брехала собака.

Наутро следующего дня они выехали тем же путем через Вир-Назар и Рьеку обратно в Антивари.

Он был последним портом Адриатики. Плаванье подходило к концу. Пора было возвращаться обратно, на скучную монотонную стоянку на Крите. Ревизору уже не придется открывать заветной шкатулки, и долго уже никто у него не будет просить аванса.

Вот «Хивинец» бороздит уже синие воды Средиземного моря. Адриатика осталась позади.

Высокий мыс Матапан. Пройдет немного времени, и он увидит идущие полным ходом, направляясь в спасительную щель Дарданелл, германские крейсера «Гебен» и «Бреслау», и далеко на горизонте – гоняющийся за ними маленький английский крейсер «Глочестер». На всех трех кораблях грозно ощетинились пушки и направлены друг на друга…

Но это – будет. А теперь тот же мыс видит маленький русский кораблик «Хивинец», не спеша проходящий мимо, в тихом мареве летнего дня, с пушками, упрятанными в чехлах, со спокойно и со скучающим видом шагающим по мостику вахтенным начальником, и мирно дремлющим в штурманской рубке командиром.

Вдали показывается дымок встречного парохода. Когда он недалеко уже от «Хивинца», вахтенный начальник спрашивает у сигнальщика, ставшего на одно колено и положившего на поручни мостика подзорную трубу, в которую он рассматривает встречное судно:

– Какой флаг?

– Австрийский, – отвечает сигнальщик, поднимаясь и опуская трубу.

Вахтенный начальник лениво подходит к краю мостика и, перегнувшись через поручни, кричит вниз:

– Вахтенный! Пошли человечка на ют, под гафель, ответить австрийцу, когда он будет салютовать флагом.

– Е-есть, – слышится из-под мостика.

Какие блаженные времена! На земле мир и в человецех благоволение.

А вот уже и знакомый мыс Акротири. За ним – маленький островок Суда, на котором, рядом, тихо полощут в воздухе четыре флага держав-покровительниц острова Крита – русский, французский, английский и итальянский.

– Правый якорь к отдаче изготовить!

Тихая гладь Судской бухты принимает в свое лоно бродягу «Хивинца». В глубине ее – знакомые силуэты «Дианы» и «Шарнера». Итальянец – где-то в отсутствии.

Вот уже видны белые домики Суды. Знакомые очертания нависшей над ней горы Малакса. У самой воды, у четырех стоящих рядом домиков морских собраний, на высоких мачтах шелестят те же четыре флага. А вот у русской пристани и калимерка; в ней отчетливо видна тощая фигура калимерщика Ставро.

– Малый ход!

Прямо по носу, в глубине бухты, маленькая турецкая деревушка Тузла. Ослепительно сверкает на солнце белый минарет мечети. Где-то, должно быть на канейском шоссе, заливисто, надрываясь, кричит осел. С берега тянет дымком…

– Стоп машина! Из правой бухты вон, отдать якорь!..