Текст книги "Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны"

– Я ничего не понимаю, Гаврила Андреевич. Объясните мне, Бога ради, в чем вы считаете меня виновным? Ведь его ударило мешком в мое отсутствие, а я им тысячу раз говорил не стоять под подъемом, когда выбирают шкентель…

– Дело совсем не в том, – с сильным раздражением в голосе перебил меня доктор. – Скажите мне, пожалуйста, какой идиот сказал вам, что у Захарова ранена голова? Ну, так знайте, что голова у него цела и здорова, не считая пустяковой царапины, но зато в двух местах сломана нога. А вы его таскали за ноги, и тщательно оберегали целую голову! Объясните, пожалуйста, теперь вы мне: как это вы, таская его за ноги, не почувствовали, что одна нога у него сломана, да еще в двух местах?

– Но клянусь вам, Гаврила Андреевич, что я ни разу даже и не дотронулся до его рук и ног и поддерживал только его голову! А мои дураки, по-видимому, считали вполне нормальным, что человеческая нога может сгибаться в трех местах вместо одного!..

– А мне кажется, что обязанность офицера в таких серьезных случаях, как случай с Захаровым, не принимать на веру того, что говорят глупые и ничего не смыслящие матросы, а лично исследовать дело и сообразно с этим и поступать. Да-с. И вот теперь, когда у Захарова одна нога окажется на несколько вершков короче другой, он будет благодарить только вас и никого больше…

Произнеся эту тираду, Гаврила Андреевич с шумом придвинул свой стул к столу и, продолжая ворчать что-то себе под нос, занял свое место подле Арамиса, я же направился на мичманский конец стола, «на бак», совершенно уничтоженный и сокрушенный донельзя. Мне редко приходилось видеть нашего всегда добродушного старшего доктора в таком раздражении. Что касается меня, то меня мучили сильные угрызения совести всякий раз, как я вспоминал, с какой бесцеремонностью таскали мы несчастного Захарова за его сломанную ногу.

В моей памяти не сохранилась дальнейшая судьба матроса Захарова. Кажется, он был переправлен на госпитальный «Орел» и так и не успел вернуться к нам на броненосец до конца нашей эскадры.

* * *

Около трех недель переплывали мы океан, к концу этого периода вновь пересекли экватор, вернувшись на родное Северное полушарие, и, наконец, подошли к Малаккскому проливу. Наш вход в пролив, хотя и очень широкий со стороны Индийского океана, сразу же почувствовался нами, ибо благодаря близости земли, раскаленной тропическим солнцем, температура воздуха заметно скакнула на повышение. Изменился и цвет воды: кристально чистая лазурь бездонного океана сменилась желтизной не очень глубоких вод.

В продолжение всего нашего долгого плавания океаном мы ни разу не видели ни паруса, ни дымка встречных судов, но с первого же дня, как наши неугомонные и неутомимые винты начали буравить воды Малаккского пролива, этой большой дороги с Дальнего Востока в Европу, мы начали встречать и обгонять, а то нас самих обгоняли, суда всех видов, величин и национальностей. Необходимо было принять самые серьезные меры предосторожности на все время плавания проливом, в котором условия для минной атаки были более чем благоприятными.

Пролив, все съеживавшийся по мере удаления от Индийского океана и приближения к выходу в Китайское море, тянулся на много миль, пробежать которые наша эскадра могла лишь в три или четыре дня; в него вливалось множество других глубоких проливов, чрезвычайно удобных для засад атакующих судов.

Поэтому, войдя в пролив, эскадра изменила свой строй и порядок: транспорты были взяты внутрь эскадры под охрану военных судов. Чтобы дать им большую свободу маневрирования и не задерживать эскадру долгими заводами часто лопающихся буксиров, миноносцы пошли в проливе под своими собственными машинами; крейсера шли в авангарде и арьергарде эскадры.

В последний день плавания по проливу мы проходили в виду Сингапура, вернее даже, по его рейду, ибо пролив в том месте так узок, что во всю его ширину может считаться рейдом Сингапура. Простым глазом был виден большой город, раскинутый на низком желтом берегу, под ним – целый лес мачт судов всех видов, между которыми в бинокль можно было различить несколько английских военных кораблей.

У нас на корабле и офицеры, и команда на верхней палубе и мостиках не отрывают взоров от далекого города. Общее настроение – радостное и гордо-хвастливое; на лице каждого и офицера и матроса написан гордый вызов англичанам: «Любуйся и знай наших!»

А похвастаться действительно было чем: позади нас уже было более четырех тысяч миль безбрежного и свирепого Индийского океана, пройденных огромной эскадрой с мелкими судами, без единой стоянки в пути, не потеряв ни одного судна, не оставив ни одного отставшего! Пройден и страшный, бесконечно длинный Малаккский пролив, где нас так легко могли «ущучить» японские миноносцы. Теперь, когда мы были уже в виду Сингапура, он нам был уже не страшен: не успеет зайти солнце, как мы будем уже на просторе Китайского моря.

Проходя траверз Сингапура, мы увидели небольшой пароходик, идущий от города на пересечку нашего курса. На его мачте развевался огромный флаг российского консула. С нашей стороны отделился один из миноносцев и пошел ему навстречу. Видно было, как с пароходика, когда к его борту подошел миноносец, что-то передали ему на борт, после чего они разошлись, а пароходик, догнав «Суворова», некоторое время шел рядом с ним, после чего вновь повернул и пошел по направлению к Сингапуру.

В скором после этого времени наши сигнальщики приняли от переднего мателота следующее известие, переданное по семафору:

«С “Суворова”, передать по линии: несколько дней тому назад в Сингапур приходили японские крейсера. Весьма возможно, что неприятельская эскадра находится у северного берега острова Борнео».

Весть эта еще более оживила и порадовала нас. Наши старики в кают-компании весело потирали руки и приговаривали:

– Прозевали, голубчики… Ищи, свищи, теперь ветра в поле, а нас – в Китайском море…

У всех было ощущение одержанного крупного успеха. Этот день, день выхода эскадры из Малаккского пролива в Китайское море, был одним из самых бодрых и радостных дней за все время нашего долгого похода. Такого высокого подъема духа не приходилось наблюдать ни до, и увы, ни после, до самой уже гибели эскадры…

По выходе на простор Южно-Китайского моря в нашей кают-компании вновь стал обсуждаться давно уже не дебатированный вопрос – «куда идем», вернее – «как идем?» Натренировав нас в Индийском океане на погрузке угля в открытом море, не поведет ли нас адмирал прямо во Владивосток, никуда уже не заходя? Должен сказать, что эта идея встречала у большинства самое горячее одобрение.

– К черту якорные стоянки и иностранные порты! Обойдемся и без них! Вот это будет номер: одним духом махнуть с Мадагаскара во Владивосток, без единой якорной стоянки, с транспортами и миноносцами! Что-то ты скажешь тогда, владычица морей, гордый Альбион, чтоб тебе ни дна, ни покрышки!

Столь бодрые восклицания можно было слышать в нашей кают-компании в этот знаменательный день при обсуждении вопроса о нашем дальнейшем движении вперед. День проходил за днем, мы плыли уже вдоль берегов Индокитая, поднимаясь на север, ничто не предвещало близкой якорной стоянки, все, казалось, подтверждало наши смелые предположения.

Наконец наступил момент, когда предположения эти превратились уже в уверенность, когда на третий или четвертый день по выходе нашем в китайские воды, на рассвете, адмирал поднял сигнал: «Начать погрузку угля». Сомнений не оставалось уже ни у кого, даже у самых злостных скептиков. Ясно, что адмирал идет вперед и вперед, не думая пока о якорной стоянке, иначе – зачем грузиться углем в открытом море?

С давно не виданной энергией и жаром приступили к погрузке угля. В разгаре погрузки, среди дня, адмирал приказал вдруг сигналом: «Кораблям показать точное количество имеемого запаса топлива». Приблизительное количество адмирал знал, ибо корабли ежедневно, перед подъемом флага, показывали сигналом в числе прочих, даваемых ежедневно сведений, и количество остающегося топлива. Во время же погрузки корабли показывали количество принимаемого угля ежечасно. В чем же дело? Почему ему теперь понадобилась точная цифра имеемого на судах запаса? Вопрос этот заинтересовал всех в высшей степени. Одно было ясно: адмирал, по-видимому, принимал какое-то важное решение, которое зависело главным образом от имеемого на кораблях запаса угля. Он прекрасно знал, что показываемая в утренних рапортах цифра всегда грешит в сторону уменьшения действительного запаса угля, и теперь ему для чего-то понадобилось знать точную и верную цифру.

Наш старший механик высчитал точное количество имеемого у нас запаса по обмеру угольных ям, и через некоторое время сигнал под ноком рея указывал цифру, на добрую сотню тонн большую той, которая получалась от сложения показанной в утреннем рапорте с принятым уже за день новым запасом. Тот же результат дали все прочие корабли эскадры, кроме одного: любимец адмирала Рожественского, броненосец «Император Александр III», неоспоримый чемпион эскадры по быстроте погрузки угля, долгое время не поднимал своего сигнала. Когда же наконец и на его мачте затрепыхались сигнальные флаги, показанная им цифра оказалась на несколько сот тонн меньше, нежели на всех прочих однотипных с ним кораблях.

– Так вот в чем секрет твоих постоянных рекордов и первых призов в состязаниях по погрузке! – раздавались у нас негодующие голоса, – а мы-то ломали голову, – почему это за тобой не угнаться, сколько ни надрывайся! Этак не штука быть чемпионом! Мы все, как дураки, показывали постоянно меньше принимаемого, а ты – прибавлял да и прибавлял себе понемножку!..

Результат этой проверки оказался довольно неожиданным – адмирал приказал приостановить погрузку и, приведя себя в порядок, эскадра вновь дала ход. На следующий, двадцать девятый день по уходе из Nossi-Be, эскадра вошла в глубокую бухту Камранг и стала на якорь.

Много времени спустя мы узнали, что действительно погрузка угля в открытом море накануне нашего прихода в Камранг была вызвана решением адмирала вести эскадру вперед, не заходя уже ни в какие порты, и лишь случай с «Александром III», обнаруженная на нем огромная и столь неожиданная нехватка топлива нарушила все расчеты адмирала и заставила его принять решение войти в Камранг.

Войдя в нейтральный порт, Рожественский уже не мог не известить об этом свое правительство. Когда же в Петербурге вошли в телеграфный контакт с адмиралом, ему было приказано не двигаться дальше и ожидать присоединения к его эскадре недостающих ему «коэффициентов», которые форсированным маршем вел уже к нему контр-адмирал Небогатов.

Насколько легче было воевать в былые времена, когда не существовало еще телеграфа и кабинетные мудрецы не имели возможности управлять армиями и флотами за тысячу верст, из своих кабинетов! И не прав ли был отчасти дядя Ваня, питая ненависть и отвращение к завоеваниям цивилизации?!

Глава IX. В Индокитае. Береговые впечатления. На миноносце «Буйный». Штурм «Эридана». Глубокое разочарование. Наше присутствие начинает беспокоить японцев. Ван-Фонг. Игра с адмиралом de Jonqieres. Приход эскадры адмирала Небогатова. Приготовления к последнему походу.

Обширная и глубокая бухта Камранг могла бы дать убежище флоту еще более многочисленному, нежели наш. Ее высокие лесистые берега удивительно живописны; в особенности красивы и поэтичны многочисленные бухточки, в тихих водах которых, как в зеркале, отражаются группы пальм самых разнообразных пород, сбегающих по береговым склонам к самой воде. В глубине бухты, на ее северном берегу, невидимая с моря за складкой местности, расположилась небольшая аннамитская деревушка, в которой оказалась даже почтово-телеграфная контора, ибо через Камранг проходила Кохинхинская дорога в Сайгон, и небольшая лавочка, в которой можно было достать все, что может понадобиться аннамиту, и очень мало из того, что нужно европейцу.

За долгое плавание океаном мы успели поотвыкнуть от береговой жары, и, став на якоре между двумя высокими берегами бухты, которые защищали нас от освежающего морского ветерка, мы вновь начали испытывать муки грешников, ввергнутых в чистилище, ничуть не менее, нежели в памятные дни мадагаскарского стояния.

В первую же мою поездку на берег мне довелось быть свидетелем любопытной сценки, разыгравшейся на почве дьявольской индокитайской жары. Пристав на гребной шлюпке к небольшой деревянной пристани у поселка, я поднялся на берег, чтобы сделать в лавочке кое-какие покупки, взяв с собой двух гребцов со шлюпки. На корабле и на шлюпках команда наша ходила обычно босиком; босы были и оба сопровождавших меня матроса.

Войдя в лавочку, я застал крошечное ее помещение набитым покупателями, исключительно почти офицерами с эскадры. Я сейчас же вернулся к выходу и, обратившись к моим матросам, сказал им:

– Знаете что, ребята, вы уж лучше в лавку не лезьте, – там и так народу столько, что не протолкаться. А вы побудьте здесь у входа, я вам вынесу свои покупки, и вы понесете их на шлюпку.

Получив в ответ дружное традиционное «есть», я повернулся, чтобы вновь войти в лавочку, как вдруг заметил, что оба мои молодца вприпрыжку побежали куда-то в сторону.

– Куда же вы бежите, черт возьми? – рассердился я, – я же вам сказал ожидать меня здесь.

– Так что, не извольте беспокоиться, – ответил один из них, танцуя на месте. – Мы далеко не убежим, а только стоять на месте никак невозможно, – уж больно песок жжется. Вы себе покупайте, что вам надо, и позычьте нас, как выйдете, а мы здесь пока что побегаем.

Я махнул рукой и направился в лавку, а оба молодца вприпрыжку побежали дальше. Они были правы: даже я, сквозь толстую подошву башмака, чувствовал жар раскаленного песка, который не мог не пронять даже грубую матросскую пятку. На их несчастье, было около полудня, солнце бросало свои каленые стрелы с самого зенита, и нигде на улице не было и намека на тень.

Впрочем, я не заставил долго страдать моих молодцов, бегая по горячей улице Камранга: единственная лавочка поселка оказалась таким убожеством, что я мог отлично обойтись без специальных носильщиков моих покупок, и, выйдя быстро из лавки, я крикнул бегунов и направился с ними обратно на шлюпку. По пути нам изредка попадались туземцы-аннамиты, с любопытством разглядывавшие нас из-под своих огромных конических шляп, сплетенных из грубой соломы.

Всякий раз при встрече с аннамитом я замечал, что между идущими сзади меня двумя матросами поднимался о чем-то, вполголоса, горячий спор.

– О чем вы спорите? – не удержался я наконец, чтобы не спросить их.

– А мы-то спорим, – смеясь ответил один из них, – чи то баба, чи мужик? Потому никак невозможно отличить одну от другого. Все они на один лад: у мужика – ни тебе усов, ни бороды, бабы – опять же в штанах, у всех – косы. Как их тут разберешь, ваше благородие?

– Да, может быть, мы еще ни одной бабы-то не встретили, а все видим лишь мужиков? – заметил я.

– Э, нет, ваше благородие, – засмеялся другой, – пока вы были в лавке, так мы в одной хате – дверь-то была открыта – видели, как мальчонка у такого мужика грудь сосал…

Матросы были правы: все виденные нами аннамиты принадлежали, казалось, к одному неопределенному полу – не то женскому, не то мужскому. И по фигуре, и по костюму, и по лицу – все были на один лад.

Возвращаясь на броненосец, я думал о том, что наш матрос зачастую бывает гораздо наблюдательнее офицера.

* * *

Во время нашего пребывания в Камранге меры предосторожности от внезапных атак, особенно ночью, были удвоены, ввиду получения известия о присутствии японских военных судов в китайских водах.

Кроме обычных мер, уже описанных в предыдущих главах, адмирал приказал усилить сторожевую ночную службу, высылая в ночной дозор уже не только минные катера, но и миноносцы. С заходом солнца дежурные миноносцы выходили в море в крейсерство, каждый в своем районе охраняя подступы к Камрангу, и возвращались с рассветом на рейд. Вначале высылалось на ночь по четыре миноносца, но затем, когда стоянка наша в Индокитае затянулась, и хрупкие механизмы миноносцев стали пошаливать от напряженной работы, число это было сокращено до двух.

Кроме миноносцев, у входа в бухту ставились на якорь два крейсера: один – под северным, другой – под южным берегами бухты. Они всю ночь светили прожекторами, образуя световую завесу, сквозь которую должен был проходить атакующий.

Ввиду усиленной службы миноносцев, для усиления его ограниченного офицерского состава, броненосцам было приказано наряжать по одному офицеру на каждый уходящий в дозор миноносец. Конечно, для этого мог годиться только все тот же мученик-мичман.

Мои товарищи по несчастью, собираясь иногда у меня в каюте, глухо ворчали.

– По-видимому, нас собираются совершенно уже отучить от привычки ложиться спать, – говорил один.

– Да, но я очень опасаюсь, – заявлял другой, – что нас ожидает та же участь, которая постигла знаменитого осла, которого его хозяин решил приучить обходиться без пищи, уменьшая ему ежедневно его порцию сена, и который сдох, когда ему оставалось уже совсем мало, чтобы приучиться обходиться вовсе без пищи.

– А известно ли вам, господа, – вставлял свое слово третий, – что Наполеон во время походов спал всего по два часа в сутки, и, принимая во внимание, что почти вся его жизнь прошла в походах…

– К черту твоего Наполеона и тебя вместе с ним! – прерывали его возмущенные голоса, и митинг продолжался в том же стиле, но редко доходил до естественного конца.

Обычно, в самый разгар его, приоткрыв дверь, в нее просовывалась голова Арамиса и слышался его сердитый голос:

– Ах, черт возьми! Я-то их ищу по всему кораблю и не могу найти ни одного мичмана, а они, оказывается, изволят здесь приятно проводить время в светских беседах, когда на корабле столько дела!

И после этого обычного вступления следовало немедленное распределение мучеников по самым разнообразным пунктам назначения.

Пришла своевременно моя очередь отправиться на дозорный миноносец. Я получил приказание явиться перед заходом солнца на миноносец «Буйный», тот самый знаменитый «Буйный», который месяц спустя совершил трудный подвиг, пристав под огнем неприятеля, на зыби, к изуродованному борту горящего как жаровня агонизирующего «Суворова» и сняв с него тяжелораненого адмирала Рожественского и уцелевшие остатки его штаба.

В назначенный час я явился на миноносец и представился его командиру – капитану 2-го ранга Н.Н. Коломейцеву, известному во флоте сподвижнику и участнику арктической экспедиции несчастного барона Толля.

С заходом солнца снялись с якоря и вышли в море с тремя другими миноносцами, назначенными в ночной дозор. Придя на назначенное нам место, уменьшили ход и стали бродить взад и вперед в назначенном нам секторе. Мне, конечно, пришлось стоять «собаку»[95]95
  Вахта от 12 ч. ночи до 4 ч. утра. – Авт.


[Закрыть]. Впрочем, на этот раз вахта выдалась не такой уж тяжелой и неприятной: во-первых, режим на миноносце далеко не был таким суровым, как на нашем корабле, и вахтенный начальник имел право даже курить – о, роскошь! – на вахте, а, во-вторых, мое одиночество делил такой интересный собеседник, как командир миноносца – капитан 2-го ранга Коломейцев; ночь к тому же была очень светлая, тихая, видимость отличная.

Н.Н. Коломейцев, бывший командир «Зари»[96]96
  «Заря» – судно полярной экспедиции барона Толля – было затерто льдами в Ледовитом океане неподалеку от устья реки, если не ошибаюсь, Енисея. – Авт. Сведения о Русской полярной экспедиции барона Э.В. Толля 1900–1902 гг., приведенные Тумановым, весьма неточные. – Сост.


[Закрыть], рассказывал мне о своих приключениях после того, как судно это потерпело крушение в Ледовитом океане.

Когда выяснилось тяжелое положение корабля и неизбежность зимовки, в том самом месте, где судно было затерто льдами, решено было попытаться добраться до ближайшего поселения, откуда можно было бы дать знать о тяжелом положении экспедиции и просить помощи. Тогда возник горячий спор между начальником экспедиции – бароном Толлем и командиром судна относительно того маршрута, который следовало избрать экспедиции, посылаемой с этой целью. Коломейцев предлагал идти вдоль берега океана и, дойдя до устья реки, подниматься по льду ее вверх по течению до ближайшего на реке поселка. Барон Толль настаивал на том, чтобы экспедиция шла напрямик через тундру. Ни тому, ни другому не удалось убедить противную сторону стать на свою точку зрения, и дело кончилось открытым разрывом между начальником экспедиции и командиром его корабля. В результате – оба тронулись в путь, каждый по избранному им маршруту.

Коломейцев пустился в путь в сопровождении одного лишь казака, погрузив на сани, везомые собаками, инструменты и провизию. После невероятных трудов и приключений в стиле романов Джека Лондона, на сороковой день после того, как он покинул «Зарю», Коломейцев благополучно добрался до ближайшего населенного пункта. Что же касается барона Толля, то этот исчез бесследно в необозримых тундрах. Несколько экспедиций, отправленных на поиски несчастного путешественника, вернулись ни с чем, не найдя никаких следов его.

С первыми лучами солнца миноносец вернулся в Камранг, и я перебрался к себе на корабль.

В одну из следующих ночей мне пришлось идти в ночной дозор уже на нашем минном катере. Задача катеров в Камранге не ограничивалась одним лишь дозором в заранее отведенном месте при входе в бухту; прежде чем стать на сторожевой пост, катера должны были обойти и тщательно обследовать многочисленные бухточки, которыми были изрезаны берега большой бухты.

Дозорная ночь в Камранге запечатлелась у меня в памяти благодаря одному любопытному происшествию, которое заслуживает быть отмеченным.

Мы совершали обычный обход береговых бухточек, торопясь дойти до назначенного нам места у выхода из бухты до наступления полной темноты, чтобы успеть засветло ориентироваться и осмотреться. Следом за нами бежал минный катер с «Бородино».

Наступили уже короткие тропические сумерки, когда мы, закончив осмотр последней глубокой бухты, вышли оттуда и направились уже прямо к выходу в море.

Идущий за нами бородинский катер в это время входил в ту же бухту и вскоре скрылся за прикрывшим его высоким лесистым мыском.

В отличие от прежних дозоров, ввиду серьезности положения и близости неприятеля, в Камранге в ночные дозоры на катерах ходило по два офицера. На этот раз со мной был мичман Бубнов. Мы сидели с ним на машинном кожухе, любуясь красотой тропического вечера и экзотическими пейзажами, открывавшимися перед нашими взорами, точно на кинематографическом экране. Мы уже довольно далеко отошли от последней бухточки, как вдруг Бубнов насторожился и, мгновение спустя, спросил меня:

– Ты слышал выстрел?

Я ответил, что не слышал никакого выстрела, но Бубнов продолжал настаивать, что он отчетливо слышал выстрел.

– Но откуда, по какому направлению? – спросил я.

– Как раз позади, по тому направлению, где осталась бухточка и где должен быть бородинский катер.

– В таком случае, не случилось ли чего с бородинцами? Что они там делают до сих пор? Ведь они давно уже должны были выйти из бухточки!

– Надо вернуться, – решительно сказал Бубнов и, не ожидая моего на то согласия, будучи старше меня, отдал приказание рулевому, и мы побежали обратно.

Когда мы вновь вошли в незадолго перед тем покинутую бухту, то увидели в сумерках догоравшего дня бородинский катер крепко усевшимся на мели и разбивающуюся о его корму волну прибоя. Голая команда работала в воде, кто по грудь, кто по горло, стараясь стащить катер с мели.

Осторожно, чтобы не сесть самим, мы подошли к нему, насколько нам позволяла глубина, после чего один из бородинских матросов вплавь доставил нам конец со своего катера. Получив буксир, мы закрепили его у себя за кормой и, развивая постепенно ход до полного, стащили их на чистую воду при громких криках «ура» бородинской и нашей команд.

Став борт о борт с бородинским катером, мы ожидали, пока он приведет все у себя в порядок, и слушали рассказ его командира о том, каким образом он уселся так плотно на мели.

– Спасибо вам за вашу помощь, – заключил он свой рассказ, – не приди вы, я уж и не знаю, как и выцарапался бы из беды. Что я ни предпринимал, ничего не помогало; а на несчастье, начался и отлив. Пришлось бы до завтрашнего дня лежать на песке…

– Хорошо, что я услышал ваш выстрел, – заметил Бубнов, – ведь мы уже были далеко от вас, когда повернули.

– Какой выстрел? – удивился бородинский офицер.

– Как какой? Да ваш же.

– Да мы и не думали стрелять. Когда я убедился, что своими средствами мне с мели не сойти, я считал вас уже так далеко, что мне и в голову не приходило, что вы могли услышать наши выстрелы…

– И тем не менее я отчетливо слышал ружейный выстрел, правда, лишь я один, и как раз по направлению этой проклятой бухты. Таким образом, это было внушением на расстоянии и на расстоянии довольно длинном. А теперь до свидания и счастливого плавания. Надо торопиться идти на место, а то совсем уже темно становится, – и, дав полный ход, мы понеслись к выходу из бухты.

Это приключение дало нам превосходную тему для беседы, что было как нельзя более кстати, ибо нам предстояла длинная, бессонная ночь.

* * *

В один из последних дней нашего пребывания в Камранге в нашей кают-компании произошло событие, полное глубочайшего трагизма для одного из ее членов и разбившее в несколько мгновений сладкие иллюзии у остальных.

Не помню уже, при каких обстоятельствах среди наших транспортов оказался пароход «Эридан», груженный провизией, от услуг которого адмирал решил отказаться в Камранге же, приказав в кратчайший срок разгрузить его от его запасов, распределив их по судам эскадры. Приказ этот произвел у нас настоящую сенсацию, ибо мы знали, что обширные трюмы «Эридана», что называется, ломились от запасов съестного и напитков. Эти последние, впрочем, интересовали нас мало; зато, когда наш ревизор – Степа Бурнашев, большой гурман – передавал нам Бог весть откуда добытые им точные сведения, что среди эридановских запасов можно было найти целые ящики даже консервированной дичи, то у насидевшихся на сомнительного уже качества отечественной солонине офицеров в буквальном смысле текли слюнки.

Сенсационное известие о распределении груза «Эридана» между судами эскадры, распространившееся сначала в виде слуха, вскоре получило подтверждение в виде приказа адмирала, в котором предписывалось в определенный час прислать шлюпки с командами для разгрузки парохода в наикратчайший срок.

К назначенному часу от нашего корабля отвалил баркас со штурмовой колонной под начальством нашей «мамаши»[97]97
  «Мамаша» – офицер, заведующий столом кают-компании, избираемый большинством голосов; обязанность, чреватая крупными терниями, особенно в условиях плавания, заставляющих прибегать к образному мичманскому афоризму – «лопай, что дают». – Авт.


[Закрыть] – прапорщика по морской части Андреева-Калмыкова. Точно, минута в минуту, начался штурм «Эридана» облепившими его шлюпками со всех судов эскадры.

Пока баркасы, катера и шестерки, стоявшие у борта «Эридана», принимали в себя со всех стрел парохода мешки и ящики всех сортов и величин, в нашей кают-компании царило радостное и нетерпеливое возбуждение. Говорили только о том, что нам привезет «мамаша». В мечтах проголодавшейся и расфантазировавшейся молодежи наш баркас рисовался в виде гастрономического магазина Елисеева, идущего к нам под дружными ударами двенадцати пар весел. От времени до времени кто-нибудь из особенно нетерпеливых выбегал наверх и направлял бинокль на далекий силуэт «Эридана», облепленный шлюпками, чтобы удостовериться – там ли еще наш баркас.

Наконец в кают-компании раздался столь нетерпеливо ожидаемый доклад вахтенного, доложившего Арамису:

– Ваше Высокоблагородие, баркас возвращается.

Все бросились наверх и, вооружившись биноклями и трубами, вперили взоры по тому направлению, откуда под мало дружными ударами весел (известно ведь, что самые скверные гребцы – это баркасные) медленно подвигался в нашу сторону тяжело груженный баркас.

Когда он подошел поближе, у большинства наблюдавших за ним офицеров сердце захолонуло от радости: он был загружен буквально чуть не до буртиков; гора ящиков возвышалась даже над банками, и на этой горе, гордо подбоченившись, шевеля своими черными усами и строго поглядывая на нас, сидела «мамаша».

Как только баркас пристал к трапу, Арамис распорядился снести ящики в кают-компанию и послать туда плотника с инструментами. Как только появился этот последний, немедленно же было приступлено к вскрытию ящиков. Вот, наконец, вскрыт первый ящик. Взоры офицеров с напряженным любопытством впились в его содержимое, задние поднимались на носки и заглядывали через плечи впереди стоящих. В ящике, в безукоризненном порядке, каждая в соломенном чехле, был уложен ряд бутылок. В бутылках оказался «amer picon»[98]98
  Французский биттер (горькая настойка) крепостью 21° на основе бренди. Настоян на сухой кожуре апельсина, кореньев горечавки, коры хинного дерева, с добавлением сахарного сиропа и карамели. – Сост.


[Закрыть]. На лицах офицеров показались недовольные гримасы и кто то заметил:

– Целый ящик amer picon. Г-м. Многовато и неинтересно. Открывай следующий.

Вот вскрыт следующий. В безукоризненном порядке, каждая в соломенном чехле, ряд бутылок. В них тоже оказался amer picon. Восклицания становятся энергичнее:

– Два ящика с amer picon! Это уже слишком! Что за черт! Открывай дальше!

Вскрыт третий ящик: в безукоризненном порядке, и т. д. (см. выше).

– Опять?! К черту amer picon! Мамаша, что это значит? Вы что же это, издеваетесь над нами?

На лице «мамаши» попеременно отражается ряд самых разнообразных чувств: изумления, ужаса, растерянности, конфуза…

– Господа, – бормочет она, – я не виноват… Если бы вы видели, что творилось в трюме «Эридана»… Это был настоящий ад! Разве можно было там выбирать ящики? Каждый хватал, что попадалось ему под руки… По-видимому, в том углу, которым мы завладели, и, верьте, с огромным трудом, – был погружен этот проклятый amer picon…

– Да ладно уж! Чего там оправдываться, – перебивают его возмущенные голоса, – а еще «мамаша»! Нашли тоже, кого послать! А ты чего стоишь, разиня рот? – попадает сгоряча ни в чем неповинному плотнику, – открывай дальше!

Но, увы! С каждым вновь вскрываемым ящиком возмущение офицеров шло, все нарастая, и достигло своего апогея с последним вскрытым ящиком, в котором нашим возмущенным взорам представилась та же картина: в безукоризненном порядке, в соломенных колпачках, ряд бутылок с amer picon…

Чувство элементарной скромности заставляет меня опустить занавес и скрыть от читателей те реплики, которые пришлось услышать нашей бедной «мамаше». С моей стороны отнюдь не будет преувеличением сказать, что она была близка к самоубийству.

И действительно, было от чего прийти в отчаяние: этого никчемушного напитка у нас оказалось столько, что мы могли снабжать им все 45 кораблей нашей эскадры в течение целого года, оставив достаточный запас для идущей к нам на присоединение эскадры адмирала Небогатова. Во всяком случае, можно было с уверенностью сказать, что у самого Елисеева, в его огромном гастрономическом магазине в Петербурге, никогда не было такого запаса amer picon, как на эскадренном броненосце «Орел» в апреле месяце 1905 года.