Текст книги "Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны"

 
To как зверь она завоет,
То заплачет как дитя.
 

Пушкин

В один из мрачных декабрьских дней некоего года в восточной части Средиземного моря ревел свирепый шторм.

В Судскую бухту бежало все плавучее с открытого Канейского рейда. Зашли отстояться – австриец, два грека и итальянец. Корабли отстаивались на двух якорях, сильно потравленные канаты которых натягивались как струны под напором свирепых порывов ветра. За закрывающим вход в бухту маленьким островком Суда, на котором развевались флаги четырех держав – покровительниц острова Крит, было видно, как горами ходила зыбь. Ей было где разгуляться на широком просторе от самой Мальты до Крита.

В такой-то неуютный день я получаю телеграмму, срочно вызывающую меня в Пирей, по неотложному делу.

– Слушайте, Костя, – говорю я нашему поставщику греку Мускутти, приехавшему зачем-то на корабль и доставленному с берега нашим бравым шлюпочником Ставро на своей калимерке, на косом парусе которой он, впервые на моей памяти, взял все рифы, – нет ли какого-нибудь парохода, идущего в Пирей?

Костя в изумлении вытаращил на меня глаза.

– Что вы, что вы, какие могут быть пароходы в Пирей в такую погоду?! Вы же видите, что творится в море! Даже австрийский Ллойд выжидает, пока хоть немного стихнет.

– Вижу-то я вижу, да мне дозарезу нужно в Пирей.

– Ничего нельзя поделать, надо подождать. Может быть завтра или послезавтра начнет стихать, и о первой же оказии я вас уведомлю.

Костя уехал на берег, а я примирился со своей участью.

Прошло часа два. В самом мрачном настроении духа я сидел у себя в каюте, когда внезапно был разбужен от своей задумчивости громким стуком в дверь.

– Войдите, – крикнул я и, обернувшись к двери, с удивлением увидел вновь входящего Костю. С его дождевика, в который он был одет, струилась вода; лицо и руки его посинели от холода.

– Хотите ехать в Пирей? – говорит он мне. – Через час снимается с якоря греческий пароход «Афины». Я только что узнал, что капитан получил телеграмму от своего хозяина, срочно вызывающего его в Пирей.

– Что это за «Афины»? – спросил я.

Костя подошел к иллюминатору.

– А вот, его видно в иллюминатор, вот этот самый, – указал он мне пальцем.

Я взглянул по его указанию и увидел маленький, обшарпанный, не более тысячи тонн водоизмещения, пароход. Судя, по высоко вылезшему из воды грязно-красного цвета днищу, пароход был пуст. Труба его сильно дымила, и свирепый ветер клоками рвал космы его дыма и, пригибая к самой воде, гнал их куда-то в море. На кормовом флагштоке парохода трепыхался маленький, закопченный греческий флаг – синие полосы с синим крестом в крыже.

– Вот эта рвань сегодня пойдет в море? – удивленно спросил я.

– Почему же рвань? – обиделся за своих соотечественников Костя: – Пароход, как пароход. И, потом, я же вам сказал, что капитан его получил телеграмму от хозяина с срочным вызовом в Пирей.

Костя Мускутти, как уже известно читателю, был грек, и ход мышления в его греческой голове в этот момент должен был быть такой: капитан парохода «Афины» получил телеграмму со срочным вызовом в Пирей. В Пирее сегодня такая же погода, как и на Крите, и, раз его вызывает срочно хозяин, то значит, там есть груз, на котором можно хорошо заработать. Ну а раз дело пахнет барышом, то причем здесь погода? Если бы хороший фрахт предложил Вельзевул, то пароход под греческим флагом пойдет к самому Вельзевулу в ад.

На мгновение в душу мою закрался страх. Я очень хорошо знал, что творится в море и колебался. Костя выжидающе смотрел на меня, и мне стало стыдно.

– Ладно, берите билет, – решительно сказал я.

– Какие там билеты, – возразил Костя, – едемте, сейчас, прямо на пароход. Я переговорю с капитаном, и вы там же заплатите за проезд.

Через четверть часа, которые мне понадобились на получение разрешения от командира и на сборы своего нехитрого багажа, мы уже летели на калимерке. Я и Костя сидели на наветренной стороне, чертящей бортом воду, шлюпки, которой правил Ставро. В такую погоду он даже мне не доверил бы руля. Я, в свою очередь, не очень доверял ему и взял в руки шкот: безопасность такого плавания в такой же степени зависит от того, кто держит шкот, как и от держащего румпель.

Пароход «Афины» качался даже на рейде. Когда я поднимался по штормтрапу, меня на мгновенье вновь охватило малодушие и нечто похожее на раскаяние, что я решился на это, казавшееся мне тогда совершенно безрассудным, предприятие. Но отступать уже было поздно.

Поднявшийся вместе со мною Мускутти вступил в переговоры со встретившим нас капитаном парохода, высоким худым стариком, с красивым, гладко выбритым лицом. Дело было улажено быстро, и через минуту Костя, пожав руку мне и капитану, уже полез обратно в калимерку, чтобы возвращаться на берег.

Капитан повел меня вниз и указал мне каюту, оказавшуюся, к большому моему удивлению, довольно чистым и уютным обиталищем. Дверь из каюты выводила в небольшую кают-компанию, где, когда мы вошли, обедали три грека, должно быть помощники капитана и механик.

Войдя в каюту, я сразу же надежно привязал ремнем свой чемоданчик, мой единственный багаж, к ножке стола, чтобы, по выходе в море, он не превратился бы в бумеранг. Попробовав, хорошо ли задраен иллюминатор, я вышел в кают-компанию, где охотно принял предложение греческих моряков пообедать с ними. Я не успел это сделать на «Хивинце», и болтаться с пустым желудком мне не хотелось, – можно было укачаться.

Я еще пил ароматный кофе (греки – такие же мастера по варке кофе, как и турки), как почувствовал по вздрагиванию корпуса, что пароход выбирает уже якоря. Пора было принимать дальнейшие меры предосторожности. Быстро допив кофе, я ушел в каюту и, полураздевшись, вклинился в гробообразную койку.

Часы показывали двенадцать, когда до моего слуха глухо донесся стук заработавшего пароходного винта…

В пять часов вечера я поднял от подушки тяжелую голову и, уцепившись за стенной крюк над койкой, перегнулся через ее край, чтобы взглянуть в иллюминатор. Только что омытый мутно-зеленой, как бутылочное стекло, волной, иллюминатор вскинулся вверх, и я увидел у нас на левом траверзе освещенный багровыми лучами заходящего солнца, опоясанный белой пеной бурунов, высокий скалистый мыс Акротири. От выхода из Судской бухты до этого мыса – три мили. Эти три мили мы вытанцовывали пять часов! Всякий моряк ясно себе представит, какой это был веселый танец.

Когда на третий день, при значительно уже стихшей погоде, я вышел на палубу парохода «Афины» с чемоданчиком в руках, чтобы спуститься по сходне на пирейскую набережную и увидел у трапа капитана, я подошел к нему и крепко, с чувством, пожал ему руку. Мои познания в греческом языке были слишком слабыми, чтобы я мог выразить на словах мое восхищение его мужеством и мою благодарность за благополучное доставление меня в тихую гавань Пирея.

Старик спокойно смотрел на меня усталыми глазами и ответил мне столь же крепким рукопожатием.

 
Храни теперь рука Господня
В дорогу выступивший флот.
 

Лейтенант С. (Случевский)

Но я уклонился от темы моего повествования.

Итак, старший офицер принялся прихорашивать «Хивинец», как заботливая мать прихорашивает дочку, собравшуюся выехать в свет, чтобы людей посмотреть и себя показать. Что уж там греха таить, – показывать нам особенно было нечего, ибо «Хивинец» красою отнюдь не блистал, со своими двумя тонкими близко посаженными одна от другой прямыми трубами, с туповатым носом и задранной кормой. На полубаке и полуюте за щитами стояло по одной не очень страшной 120-миллиметровой пушке, да на шкафуте и на шканцах четыре 75-миллиметровых высовывали из-за бортов свои тонкие, как жала, дула. Хвастать, как говорится, было нечем.

Ревизору тоже достаточно было хлопот с углем, маслом и провизией. Штурман углубился в чтение лоции Адриатического моря и исподволь начал подбирать карты и планы. Даже Чиф сбросил свою обычную флегму и стал уделять своей машине значительно больше времени, нежели имел обыкновение это делать на стоянке.

Так, незаметно, подошел день, назначенный для ухода.

В чудесное безоблачное июньское утро якорь «Хивинца» оторвался от привычного ему грунта, и две машины ритмически застучали и задвигали своими шатунами и поршнями. «Хивинец» тронулся в поход. Наши друзья – дианцы и шарнерцы – провожают нас завистливыми взорами. На юте «Дианы» видна высокая тощая фигура старшего офицера Кенди, который, отдав при нашем проходе официальную честь, делает нам вслед ручкой, а с «Amiral Charne», из одного из его иллюминаторов доносится: «Bon voyage»! Это кричит наш друг лейтенант Фурко.

Пройдя островок Суда, за которым открывается широкий морской простор, млеющий в истоме жаркого летнего дня, штурман, обхватив руками, как стан любимой женщины, нактоуз главного компаса и вперив взор в прорезы визира, весело кричит вниз, рулевому:

– Лево!

– Есть, лево, – отвечает ему снизу рулевой.

Нос «Хивинца», поколебавшись несколько мгновений, начинает катиться влево.

– Отводи!

– Есть, отводи…

– Так держать!

– Есть, так держать…

Курс проложен на Фалеро – первый порт в маршруте «Хивинца».

Ночью, справа, темная громада острова Милос ласково мигает «Хивинцу» огоньками своих прибрежных деревушек. Утром следующего дня якорь «Хивинца», поднимая каскады брызг, со звоном и грохотом уже летит в спокойные воды Фалерского рейда.

Там «Хивинец» простоял всего два дня. В Афинах – пыль, духота и греческие ароматы, основу которых составляет запах горелого оливкового масла. Весь греческий бомонд – в Фалеро. Огромный отель «Актеон» набит битком. Там же живет и супруга командира «Хивинца» с детишками Анной и Сандриком.

Гуляя с детьми по пляжу Фалеро, Вера Николаевна видит знакомую ей тощую фигуру Чнфа. На нем – синий пиджак, белые фланелевые брюки и канотье, в руках – тросточка, в глазу – монокль. Увидев командиршу, Чиф идет ей навстречу и, подойдя, снимает канотье и целует ей руку.

– Чиф, как я рада вас видеть, – радостно приветствует его командирша, обдавая запахом крепких английских духов, – вы ничем особенно не заняты?

– Ровно ничем, просто фланирую.

– Можно, в таком случае, подбросить вам, на полчасика, Сандрика и Анну? Мне нужно повидать одну даму, и я не хочу брать детей с собой. Милый Чиф, хорошо?

– Ну, конечно же, Вера Николаевна, я очень рад.

– Только условие, ничего не давайте им есть; они скоро будут обедать.

Анна и Сандрик радостно переходят под попечение Чифа, и командирша торопливо удаляется по направлению к «Актеону». Туда же, погуляв немного по пляжу, ведет Чиф вверенных его попечению детей. Около отеля – площадка с открытой сценой; на площадке – круглые столики, за которыми прохлаждаются афиняне и развлекаются представлением на сцене обычного кафешантанного репертуара.

Чиф со своими молодыми компаньонами занимает столик и требует себе виски с содой. Дети отказываются и от виски, и от соды и говорят, что предпочитают мороженое. На замечание Чифа, что мама просила ничего не давать им есть, ибо они скоро будут обедать, Анна резонно заявляет, что мороженое – не еда, так как оно в желудке, и даже во рту, тает и превращается в воду. Сандрик всецело присоединяется к мнению, высказанному сестрой, и Чиф, оставшийся в меньшинстве, сдается и приказывает гарсону подать детям мороженое, после чего вставляет в глаз монокль и все втроем начинают смотреть на открытую сцену, где уж дрыгает ногами, обтянутыми трико телесного цвета, какая-то девица сомнительной юности и загадочной национальности.

Там и нашла их командирша, спустя добрый час времени, после тщетных поисков своих детей на пляже.

Когда она, увидев их издали, с радостным – «вот они» – устремилась к ним, все трое с большим интересом смотрели на сцену, на которой какой-то дядя в цилиндре, надетом набекрень, заломив большие пальцы рук за прорези жилета, рассказывал в веселой песенке о какой-то Мариете:

 
Mariet-te,
Comme je regret-te,
Que tes nichons
En tirbouchon.
 

После первого пароксизма радости, что она нашла своих детей, настроение командирши внезапно резко меняется, когда она слышит песенку про бедную Мариету и видит, с каким вниманием ее Сандрик и Анна слушают дядю с цилиндром набекрень.

– Чиф, как вам не стыдно! Куда вы привели моих детей? – набрасывается она на Чифа.

Чиф сконфуженно поднимается со стула:

– Да мы, Вера Николаевна, просто пришли сюда отдохнуть.

– А это что? – спрашивает командирша, указывая на пустую вазочку из-под мороженого перед Анной и на Сандрика, торопливо доедающего свою порцию. – Ведь я же просила вас не давать им ничего есть! Ведь они теперь не станут есть супа!

Чиф думает, что они не станут есть не только супа, но и вообще чего бы то ни было, ибо каждый из них съел по три больших порций мороженого, но он этого, конечно, не говорит, а пытается оправдаться.

– Ну, я не думаю, Вера Николаевна, чтобы от одной маленькой порции мороженого у них испортился бы аппетит.

Сандрик, поперхнувшись последней ложкой мороженого, с трудом удерживается от смеха под строгим взглядом сестры.

– А это мы увидим, – продолжает ворчать командирша, – и если они не будут есть супа, я пожалуюсь на вас Николаю Александровичу.

Чиф покорно склоняет голову, как бы давая этим понять, что он готов пострадать за правду.

Вера Николаевна сухо с ним прощается и, взяв за руки своих детей, ведет их по направлению к отелю. Дети, уходя, оборачиваются и машут доброму Чифу свободными ручками. Чиф, оставшись один, тяжело вздыхает и, подозвав гарсона, приказывает подать себе новую порцию виски с содой и тарелочку с жареными фисташками.

 
Следы давно забытой славы
Героев старины седой…
 

Полонский

Через два дня «Хивинец» покидает тихие воды Фалеро и направляется в Патрас, через Коринфский канал.

Эта трехмильная щель, прорезанная сквозь довольно высокое плато, сокращает значительно путь кораблям, идущим из Эгейского моря в Адриатику, избавляя их от необходимости огибать огромный полуостров Морего. На полпути через канал переброшен железнодорожный мост. Идущему впервые по Коринфскому каналу кажется издали, что под мостом нельзя пройти, не задев его не только мачтами, но и мостиком. По мере того как вы приближаетесь к нему, мост как бы поднимается все выше и выше, и, когда корабль проходит под ним, вы убеждаетесь, что ваши мачты не только не задевают за мост, но что они не задели бы его, если бы были и вдвое выше. Он так высок, что проходящий по нему поезд кажется с корабля игрушечным.

Но вот канал пройден, и «Хивинец», выйдя на широкую гладь Патрасского залива, отпускает лоцмана.

Это еще не Адриатика, а город Патрас, если и представляет собой какой-то интерес, то только для поставщика «Хивинца», взятого в плаванье и уже знакомого читателю Кости Мускутти. Судя по тому, как часто он произносит «калимера» или «калисперас» при встрече со смуглыми и черноусыми обитателями Патраса, там у него немало друзей и знакомых. Вечером, когда нагулявшиеся офицеры и команда лодки уже вернулись на корабль, Костя сидит еще на площади за столиком одного из многочисленных кафе и оживленно беседует с ними, прихлебывая черное, как египетская тьма, кофе. Судя по часто повторяемому имени Венизелоса (ударение на букве и), разговор идет о политике. Да и о чем ином могут беседовать греки – самые страстные политиканы в мире, отдыхая на склоне делового дня?

Наутро, подгрузив немного угля, подсунутого «Хивинцу» одним из патрасских поклонников Венизелоса под маркой Кардифа, но к которому, без сомнения, был примешан в значительной дозе, в лучшем случае, Ньюкастль, а то и попросту турецкий Зунгулдак, «Хивинец» снялся с якоря и пошел дальше.

Вот и Адриатика.

Воды ее ничем не отличаются от вод Эгейского и Средиземного морей: тот же аквамарин в ясную погоду, под безоблачным небом, и та же серая пелена, когда небо нахлобучено тучами.

Но что за красота Ионические острова, на один из которых – Корфу – зашел «Хивинец»! Горы, покрытые пышной растительностью, смотрятся в окружающее их зеркало вод. Белые домики городка сбегают к самой воде обширной бухты, укрывавшей некогда славные корабли Ушакова и Сенявина.

Маленькая средневековая крепостца отвечает на салют входящего в бухту русского корабля частыми выстрелами из своих пушчонок. Белые облачка порохового дыма, как клочки ваты, выскакивают из амбразур крепостной стены и медленно расплываются в тихом воздухе летнего дня. На эти самые стены когда-то смотрел Дон Хуан Австрийский, только что овеянный славой Лепантской битвы, возвращаясь после одержанной победы, а с другой галеры на них же останавливал свой усталый взор страдающий от тяжелой раны дон Мигель Сервантес, автор бессмертного «Дон Кихота».

Отсюда младшие братья Корфу – Занте и Кефалония кажутся фиолетовыми. А вот тот маленький островок, наверное, и есть тот самый, который некогда, по преданию, населен был одними графами. Это предание говорит, что когда Ионические острова принадлежали Венецианской республике, один из ее дожей потерпел однажды кораблекрушение у берегов этого острова и был спасен островитянами. Дож был щедр и, преисполненный теплым чувством благодарности к спасшим его жителям единственной маленькой рыбачьей деревушки острова, после того, как освободился от наполнявшей его внутренности соленой воды, торжественно объявил: «Tutti conti!» – сиречь: «Все вы отныне графы!»

Если про это удивительное происшествие можно сказать – «se non e vero, e ben trovato», то уж абсолютно «vero» и не «trovato», что на одной из возвышенностей, господствующей над бухтой Корфу, можно было видеть в то время, к которому относится наш рассказ, а может быть, можно видеть и по сие время, пушки с выбитыми на них российскими двуглавыми орлами и с клеймами Тульского оружейного завода. Орлы эти распластали широко, по моде времен Александра Благословенного, свои крылья, ибо пушки эти относятся к той эпохе, когда славные русские адмиралы Ушаков и Сенявин сделали этот остров русским, да и не только этот остров Корфу, но и немало островов, городов и всей благословенной Далмации, включая одно из чудес природы – Боку Катарскую. Все это перестало быть русским в один далеко не прекрасный день, благодаря недоброй памяти Тильзитскому миру.

Офицеры и команда «Хивинца» не преминули совершить паломничество на место, называемое «Канони», где покоились эти былые свидетели русской славы, безжизненные тела которых лежали просто на земле и вокруг которых буйно росла не только символическая трава забвения, но и самая обыкновенная зеленая травка, в которой копошились равнодушные к чьей бы то ни было славе кузнечики, козявки и божьи коровки.

Отдав дань истории, русские матросы спустились в городок, к ближайшему кабаку, а офицеры, которых не соблазняли мелкие кабачки Корфу с неизменным дузиком и кислым вином, отправились осматривать другую достопримечательность острова – загородный дворец Ахиллеон.

Это был небольшой дворец, не представлявший как таковой собою ничего особенного, если не считать изумительного вида, открывающегося с места его расположения, да действительного чуда искусства – мраморной статуи Ахиллеса, по имени которого и назван дворец. Ахиллес изображен вытаскивающим из пятки смертельно ранившую его стрелу; лицо его изображает такую безграничную муку, которую мог передать резцом только гениальный скульптор. Дворец, некогда принадлежавший одному из несчастных принцев Габсбургского дома, в то время, когда его посетили хивинцы, имел уже нового хозяина – германского императора Вильгельма.

 
Из-за острова Буяна
В царство славного Салтана.
 

Пушкин

Перед уходом из Корфу, ревизор по приказанию командира посылает от его имени телеграмму русскому посланнику в Черногории, в которой извещает его, что канонерская лодка «Хивинец» идет в Антивари, откуда командир с несколькими офицерами посетят столицу – Цетинье.

Но человек предполагает, а Бог располагает. Пожалуй, ни одна профессия в мире не дает столько поводов для упоминания этого афоризма, как морская. Старые штурманы поэтому неизменно сердятся, когда им задают наивный вопрос:

– Иван Иванович, скажите, когда мы придем в X…?

– Я вам могу сказать, государь мой, сколько осталось миль до X…, когда же мы туда придем, об этом знает лишь один Господь Бог, – неизменно ответит штурман, и притом очень сердитым тоном.

Начиная с командира корабля, и кончая вестовым Гусевым, у всех на лодке было полное основание предполагать, что «Хивинец» с Корфу придет в Антивари: летнее время, благорастворение воздухов, «Хивинец», хотя и называется лодкой, но это совсем не лодка, а самый настоящий корабль, и, наконец, от Корфу до Антивари, что называется, рукой подать.

А вот, подите ж вы – «Хивинец» в Антивари не пришел.

Едва он высунул свой тупой и некрасивый нос из-за последнего Ионического острова в море, как начался так называемый на образном морском языке «мордотык». Объяснять это очень выразительное слово незачем даже глубоко сухопутному человеку, владеющему могучим и свободным русским языком.

Этот мордотык, вполне терпимый вначале, усиливался по мере того, как «Хивинец» продвигался вперед, пока не достиг прямо-таки безобразных размеров. «Хивинец» болтался уже не как корабль, а как действительно самая отвратительная лодка. Сваливались один за другим укачанные, не только молодые матросы 2-й статьи, но и 1-й, и, о ужас, даже господа офицеры. Вот он, результат бесконечной стоянки на одном месте, в тихой Судской бухте, – люди отвыкли от моря.

Надо, впрочем, отдать «Хивинцу» справедливость, что качка у него была отвратительная.

У каждого корабля есть своя манера качаться, как у каждой капризной барышни – своя манера реагировать на приставания грубияна. «Ах, оставьте, уберите ваши руки, нахал!» – кричит обиженная девица, изгибаясь всем телом и уклоняясь от грубых лап безобразника, пытающегося заключить ее в свои объятия. Точно так же уклонялся и бедный «Хивинец» от слишком грубых ласк Отрантского пролива, склоняясь то направо, то налево, скрипя всеми своими шпангоутами и бимсами, как упоминаемая выше девица – костями своего корсета, точно говоря этим грубым волнам – да оставите ли вы, наконец, меня в покое?! Клотики его мачт описывали огромнейшие дуги по серому фону покрытого тучами неба, по его палубе ходила вода, перекатываясь при размахе качки с борта на борт, а выскакивающие временами из воды на воздух винты заставляли содрогаться его корпус от боли и негодования…

Первым сваливается укачанным артиллерист Шнакенбург, и вместо него вне очереди становится на вахту ротный командир Бошняк. Глубокой ночью дежурный вестовой входит в каюту спящего ревизора и дотрагивается до его плеча. Ревизор открывает глаза, протягивает руку к выключателю и зажигает свет.

– В чем дело? – спрашивает он.

– Ротный командир просят подсменить их на вахте, бо воны нездоровы.

Ревизор достает из-под подушки часы; они показывают два.

– Почему на вахте ротный командир, когда сейчас должен быть г. Шнакенбург? – недовольным тоном спрашивает. – Иди и буди господина Шнакенбурга.

– Та воны ж тоже нездоровы, – поясняет вестовой.

Ревизор чертыхается и, вылезши из койки, начинает одеваться, балансируя, чтобы сохранить равновесие на сильных размахах качки.

В каюте качается все, что может качаться и что не закреплено наглухо: занавеска на иллюминаторе, висящий на крюке у двери дождевик; по гладкой стенке каюты описывает дуги неровными порывистыми движениями висящий кортик; даже из платяного шкапа глухо доносятся какие-то стуки. Это катаются по дну шкапа парадные лакированные туфли, стукаясь всунутыми в них деревянными колодками, то в одну, то в другую сторону.

Самое трудное в процедуре одевания на качке, это – шнурование ботинок, ибо во время этой процедуры заняты обе руки и одна нога. Но вот закончена и эта операция. Надет и наглухо застегнут дождевик, и ревизор покидает уют сухой и теплой каюты.

Когда он выходит на палубу, его чуть не сбивает с ног свирепый порыв ветра. Нагнув голову и преодолевая сопротивление, он трогается вперед, скользя но мокрой палубе расставленными циркулем ногами. Глаза его ничего не видят во мраке, и он ощупью находит поручни трапа, ведущего на мостик.

На мостике – ветер еще свирепее. На мокрый полубак падает слабый отсвет от белого огня на мачте, да невидимые с мостика, закрытые щитам, ходовые огни бросают свои блики на пенистые гребни волн, справа – изумрудный и слева – рубиновый.

– Александр Александрович, где вы? – кричит ревизор, глаза которого еще не привыкли к мраку.

– Здесь, – доносится с подветренного крыла мостика.

Ревизор, цепко держась за поручни, идет по уходящему из-под ног мостику на ту сторону.

– Вы уж меня извините, – говорит Бошняк, – что я вас потревожил, но прямо, знаете, уже сил нет, так болит живот…

Это уже аксиома: когда моряка тошнит в море, то вовсе не от того, что его укачивает, а потому что у него болит живот.

– Ничего, Александр Александрович, – успокаивает его ревизор. – Нельсона тоже всю жизнь укачивало, что вовсе не помешало ему быть недурным адмиралом. Сдавайте вахту.

Они заходят в штурманскую рубку, где Бошняк указывает на карте вступающему на вахту офицеру счислимое место корабля. Вернувшись на мостик, он быстро сдает вахту и, цепляясь за поручни изуродованной в Порт-Артуре японской пулей рукой, спускается на палубу и скрывается во мраке ненастной ночи.

Наутро болит живот уже у самого командира, и на мостике появляется опротестованный им старший офицер, на губах которого играет многозначительно-ироническая улыбка. В Венеции он покинет «Хивинец», но до Венеции он еще успеет поиронизировать над слабостью командирского желудка. В этот день на мостике поочередно появляются только три офицерские фигуры; это – старший офицер, ревизор и штурман. Все остальные отлеживаются по своим каютам, ибо у всех болят животы.

Когда штурман посылает доложить командиру, что «Хивинец» подходит к траверзу Антивари, и что он просит разрешение переменить курс, командир присылает сказать, что идти в такую погоду на открытый антиварийский рейд незачем, и приказывает идти дальше, правя против волны.

Таким образом, человеки предполагали, что «Хивинец» придет в Антивари, а Бог расположил, чтобы он пришел в Гравозу.

Когда Арсеньев, российский посланник в столице Черногории Цетинье, получил телеграмму о предполагаемом приходе русского военного корабля в Антивари, он в тот же день доложил об этом королю, который чрезвычайно сему обстоятельству обрадовался. Это было время в высшей степени натянутых отношений между Черногорией и Австрией, по вине каких-то мюридитов и малисоров, и чтобы напугать свою могучую соседку, король очень маленькой страны и очень храбрых подданных приказал распустить слух, что русский царь посылает ему два транспорта с оружием, которые идут к нему в Антивари, конвоируемые русским военным кораблем – канонерской лодкой «Хивинец». Встревоженная Вена телеграфировала в Полу о высылке в крейсерство у входа в Антивари военных судов, для проверки этого слуха.

В это самое время ничего не подозревавший командир «Хивинца», желудочные боли которого утихли одновременно с ветром и взбудораженной им Адриатикой, приказывал штурману направить вверенный ему корабль в ближайший порт, которым оказывалась австрийская Гравоза.

Чудесным тихим утром «Хивинец», входя в залитую ярким солнцем живописную бухту Гравозы, поднял на фок-мачте австрийский флаг и приветствовал эту державу 21-м выстрелом своих пушек. Австрийцы вежливо выпустили в ответ столько же клубочков белого порохового дыма из старой крепостицы Гравозы. Вена успокоилась и отозвала обратно в Полу свои крейсера, которые усердно утюжили море перед входом на пустой антиварийский рейд.

Зато в Цетинье, когда туда пришла весть, что «Хивинец» вместо Антивари пришел себе, спокойненько, в гости к австрийцам, король Никола бушевал в гневе и ярости и пускал по адресу русских моряков некоторые эпитеты. Что это были за эпитеты, можно судить по тому, что когда их передавал по секрету нашему посланнику один из его друзей – приближенный короля, случайный свидетель королевского гнева, лицо старого дипломата болезненно морщилось, и он просил своего осведомителя говорить потише, чтобы эпитеты не донеслись до ушей его дочери, девицы с нервами и деликатного воспитания.