Текст книги "Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны"

Слабая надежда произвести товарообмен с прочими кораблями эскадры рассеялась как дым, ибо эскадра на следующий после этого памятного происшествия день снялась с якоря и вышла в море.

* * *

На следующий же день по прибытии нашем на камрангский рейд в бухту вошел французский крейсер под контр-адмиральским флагом. На нем прибыл командующий французской эскадрой в индокитайских водах – контр-адмирал de Jonqieres. Обменявшись визитами с нашим адмиралом, французский адмирал снялся с якоря и оставил нас в покое. Мы и не ожидали иного, зная, что в лице контр-адмирала de Jonqieres мы имели верного друга России и русских.

Впрочем, наш покой на этот раз был непродолжителен. Как на нашего бедного Зиновия давил, несмотря на дальность отделяющего нас расстояния, С.-Петербург, так, по-видимому, на de Jonqieres давил его Париж. Хотя пустынная бухта Kam-Rahn мало чем отличалась от мадагаскарской бухты Nossi-be, японцы относились к стоянке нашей в первой далеко уже не с таким благодушием и индифферентностью, как во второй. Поддержанные своими верными союзниками – англичанами, японцы заявили протест перед французским правительством против нарушения нами международного права, оставаясь на якоре во французских территориальных водах более 24 часов. Парижу не оставалось ничего другого сделать, как приказать своему адмиралу в Кохинхине предложить своим бедным союзникам покинуть Камранг.

С этим-то неприятным поручением адмирал de Jonqieres вторично появился на своем крейсере в Камранге. Нам, в свою очередь, оставалось только подчиниться законному требованию хозяина, «честью» просящего своих гостей удалиться.

С другой стороны, у адмирала Рожественского было категорическое приказание из Петербурга ожидать присоединения к нему эскадры Небогатова. Положение бедного Зиновия оказалось более чем затруднительным: с одной стороны – нельзя оставаться, не нарушая нейтралитета Франции, с другой стороны – нельзя идти вперед, не дождавшись прихода Небогатова. Наш адмирал вышел из этого положения следующим образом: оставив транспорты в бухте, он вывел все боевые суда в море, и мы принялись «утюжить» малым ходом китайские воды вне территориальных вод Франции, но и неподалеку от бухты, прикрывая собою наши транспорты. Этим, вместе с тем, достигалась и некоторая экономия в расходовании драгоценного угля, ибо хотя транспорты-то не тратили его в бесцельном бродяжничестве взад и вперед в открытом море.

Чтобы еще более сократить расход топлива, эскадра днем обычно стояла с застопоренными машинами и лишь ночью принималась бродить самым малым ходом.

День за днем томительно текло время, а об отряде адмирала Небогатова не было ни слуху ни духу.

Как ни был, благодаря всем описанным мероприятиям, доведен до минимума расход угля, мы все же тратили его неизмеримо больше, нежели оставаясь на якоре, так как в открытом море, ввиду возможной встречи с неприятелем, мы обязаны были держать под парами полное число котлов.

Таким образом, наступил момент, когда необходимо было подумать о возобновлении запаса топлива на судах эскадры, превратившихся в летучих голландцев.

Адмирал почему-то не пожелал на этот раз грузиться углем в море и повел эскадру в одну из соседних с Камрангом бухт, в совершенно уже пустынную бухту Ван-Фонг, без каких бы то ни было населенных пунктов, и, следовательно, без этого ненавистного нам телеграфа, который причинял нам столько хлопот и неприятностей, заставляя думать, что поговорка – «нет худа без добра» может быть справедлива и в перевернутом виде: «нет добра без худа».

Но судьба, по-видимому, решила категорически быть мачехой злосчастной русской эскадре: на второй же или третий день после того, как мы втянулись в довольно неудобную, надо отдать ей справедливость, бухту Ван-Фонг, по какой то глупой случайности, нас открыл в ней адмирал de Jonqieres и очень вежливо попросил нас о выходе.

Мы так же вежливо и покорно удалились, но едва только дым французского крейсера скрылся на горизонте, по направлению к Сайгону, как мы немедленно же вернулись обратно.

Эта комедия повторялась несколько раз, с той только разницей, что мы не ожидали просьб о выходе, а с глубокой покорностью судьбе сами снимались с якоря, как только на горизонте появлялся «Guichen» или «Descartes» (адмирал de Jonqieres приходил на одном из этих крейсеров). Он обычно не спешил и шел небольшим ходом, как бы умышленно давая нам время убраться из бухты до его туда прихода, что, впрочем, не всегда нам удавалось сделать – очень уж нас было много, – и несколько раз случалось, что французский крейсер уже входил в бухту в то время, как из нее выходили еще наши задние корабли.

Бедный de Jonqieres! Я глубоко уверен, что он искренно жалел, что был зряч на оба глаза и не мог повторить исторического жеста Нельсона в Копенгагенском сражении[99]99
  В Копенгагенском сражении, отряженный от главных сил для атаки фортов и датского флота, отряд адмирала Нельсона очутился в критическом положении. Видя это, командующий эскадрой адмирал Паркер поднял ему сигнал об отступлении. Когда доложили Нельсону значение поднятого сигнала, он приложил подзорную трубу к своему слепому глазу и, обратившись к флаг-капитану, сказал: «Не кажется ли вам, Фалей, что я имею право не видеть этого сигнала?» – Авт.


[Закрыть], чтобы иметь право сообщить в Париж, что он не видел русской эскадры в Ван-Фонге.

Это время нашего шатания у берегов Аннама может быть охарактеризовано периодом угасания духа. Даже удивительная энергия и железная сила воли адмирала Рожественского были уже бессильны что-либо сделать, чтобы поднять настроение подчиненных ему людей, которое неуклонно падало с каждым днем. Силы человеческие, и физические и нравственные, имеют свои пределы, к которым мы подошли вплотную у берегов Кохинхины.

Но всему приходит конец. Пришел конец и нашему душу выматывающему блужданию вокруг да около недоброй памяти бухты Ван-Фонг. В один прекрасный день по кораблям эскадры пронесся слух, что получено известие о проходе адмиралом Небогатовым Малаккского пролива, о выходе его отряда в Китайское море и о том, что в самое ближайшее время, измеряемое уже не днями, а часами, можно ожидать присоединения его к нам.

Мы находились в открытом море после только что полученной очередной мольбы de Jonqieres убираться вон из Ван-Фонга, когда адмирал наш отрядил две пары крейсеров и послал их с поручением попытаться перехватить отряд адмирала Небогатова и направить его на присоединение к нам. В тот же самый день нам удалось установить контакт с небогатовским отрядом по радиотелеграфу, а вечером, наконец, состоялось и соединение эскадр.

Одного лишь взгляда на старые посудины пришедшего отряда было бы достаточно даже не моряку, чтобы оценить по достоинству подкрепление, полученное адмиралом Рожественским, и убедиться в том, что один лишь поход, сделанный ими форсированным маршем от Либавы до Аннама, при демонстративном негостеприимстве нейтральных держав и отсутствии своих собственных баз по пути, был уже выдающимся для них подвигом.

В голове отряда, под флагом его командующего, контр-адмирала Небогатова, шел ветеран русского флота – эскадренный броненосец «Император Николай I», с такими смешными, старыми, короткими пушками. За ним поспешали, попыхивая из своих тонких труб, маленькие, еле возвышающиеся над водой броненосцы береговой обороны – «Апраксин», «Сенявин» и «Ушаков». Их сопровождал крейсер «Владимир Мономах», корабль еще старее броненосца «Николай I», постройки восьмидесятых годов, некогда – самый сильный корабль в мире и гордость русского флота, вызывавший завистливую ревность «владычицы морей» – Англии[100]100
  Когда вскоре после вступления в строй русского флота «Владимир Мономах» прибыл в воды Дальнего Востока, его стал упорно преследовать отряд английских броненосцев, следуя за ним всюду по пятам. Отношения между Россией и Англией в то время были сильно натянуты, и в каждое мгновение можно было ожидать открытого разрыва. Наконец, на нагасакском рейде английский броненосец «Агамемнон» сделал даже попытку протаранить «Мономаха»: идучи с моря, он направился прямо в борт стоявшего на якоре русского крейсера, подняв сигнал: «Руль поврежден, не могу управляться». Командир «Мономаха», не колеблясь ни минуты, приказал пробить боевую тревогу и, открыв порта, направить орудия на англичанина. Средство оказалось действительным: руль «Агамемнона» сразу же перестал шалить, броненосец свернул, прошел под кормой «Мономаха» и, став неподалеку на якорь, послал офицера с извинениями и объяснениями «досадного» происшествия.
  Ни извинения, ни объяснения офицера приняты не были, и командир «Мономаха» потребовал ультимативно, чтобы «Агамемнон» в 24 часа покинул Нагасакский рейд.
  До истечения назначенного срока английский броненосец снялся с якоря и пошел в море. Когда он проходил под кормой «Мономаха», оркестр музыки на его палубе играл «Боже, Царя храни». С палубы «Мономаха» неслось «God save the King». – Авт.


[Закрыть], но, увы, во времена весьма отдаленные.

Когда эти старики и ветераны проходили мимо кораблей нашей эскадры, наши команды приветствовали их громким «ура», но это «ура» выражало скорее привет старым знакомым, нежели радость от полученного подкрепления.

Эскадра наша, как обычно, днем стояла с застопоренными машинами, и лишь отдельные корабли от времени до времени приходили в движение, чтобы сохранить свое место в строю. Отряд Небогатова, обогнув хвост эскадры, вновь прошел вдоль кильватерной колонны броненосцев и, дойдя на своем «Николае» до траверза «Суворова», также застопорил машины. Затем мы увидели отвалившую от его борта шлюпку, направившуюся к «Суворову»: это адмирал Небогатов являлся адмиралу Рожественскому. Визит продолжался недолго. Шлюпка с «Николая» вернулась вскоре обратно, после чего вновь пришедшие корабли отделились от нас и пошли в указанную им бухту, еще несколько к северу от Ван-Фонга, чтобы погрузиться углем и провизией и привести себя насколько возможно в порядок после долгого форсированного марша и в предвидении дальнейшего, все еще длинного похода.

На этот раз судьба нам благоприятствовала. Верный страж и охранитель французского нейтралитета – адмирал de Jonqieres – оставался в Сайгоне и не показывался на нашем горизонте, дав возможность вновь пришедшим кораблям привести себя в порядок.

В продолжение тех нескольких дней, которые понадобились небогатовским судам, чтобы приготовиться к походу, мы оставались в море.

Прошли и эти томительные дни, небогатовские «самотопы» выплыли из своего убежища и, соединившись уже окончательно с нами, образовали «третий дивизион броненосцев». Теперь ничто уже нас не задерживало. Ждать больше уже было некого и нечего.

И – Вторая тихоокеанская эскадра тронулась в последний путь. В книге судеб ее перевернулась еще одна страница и открылась новая, жуткая и последняя…

Глава X. На последнем этапе. «Oldhamia». Канун боя. Утро 14 мая. Наконец-то мы видим неприятеля! Первые встречи. Боевая тревога. «Вот они все!» Моя батарея вступает в действие. Я – ранен. На перевязочном пункте. Последняя ночь.

Еще во время нашего долгого бродяжничества вдоль берегов Аннама адмирал начал отсылать часть сопровождавших нас до того транспортов, по мере их разгрузки, в Сайгон, поручая их на переходы от Камранга до Сайгона охране крейсеров. Таким образом, к моменту нашего ухода из Кохинхины мы отчасти освободились от этих очень полезных на длинных походах, но весьма обременительных и никчемушных при встрече с неприятелем спутников, оставив при эскадре лишь самое необходимое на предстоящий нам довольно еще длинный, последний переход число транспортов. Я имею, конечно, в виду транспорты чисто коммерческие, ибо военные, как «Анадырь», «Иртыш» или транспорт-мастерская «Камчатка», были неразрывно связаны с эскадрой и должны были сопровождать ее до самого Владивостока. Кроме своего главного назначения – снабжать нас углем, транспорты оказывали нам неоценимую услугу, буксируя на длинных переходах наши миноносцы.

Последнее плавание от берегов Кохинхины до неприятельских вод ничем не отличалось от нашего перехода через Индийский океан: те же частые остановки вследствие поломок механизмов на том или ином корабле, те же погрузки угля в открытом море с баркасов и шаланд, погрузки, во время которых сильно отставал от нас отряд адмирала Небогатова, значительно менее нас натренированный в работах этого рода.

Как бы там ни было, мы приближались медленно, но верно к заветной цели нашего томительного пути.

Однажды ранним утром, не успел я как следует разоспаться после «собаки», как был разбужен вестовым, доложившим мне, что меня требует наверх Арамис.

– В чем дело? – спросил я, торопливо одеваясь.

– Не могу знать, а только вся эскадра стоит…

Действительно, вместо размеренного стука машины сверху доносился характерный шум и суета, обычные при спуске одной из наших крупных шлюпок. Через несколько минут я уже поднимался на кормовой мостик, откуда Арамис самолично распоряжался спуском на воду баркаса.

– Приготовьтесь отправиться с командой, которую я вам дам, на вот тот английский пароход. По прибытии туда явитесь в распоряжение старшего из офицеров, которого там найдете, – приказал мне Арамис.

Взглянув по направлению, куда указал рукой Арамис, я увидел довольно большой, грязный, с пятнистым бортом, сильно груженный пароход, на кормовом флагштоке которого развевался английский коммерческий флаг.

Еще несколько минут спустя я уже шел на баркасе к задержанному пароходу. Проходя у него под кормовым подзором, я прочел крупную надпись полукругом – «Oldhamia» и ниже один из английских портов приписки.

Поднявшись на палубу парохода, я нашел на нем много наших людей, прибывших ранее меня с других кораблей эскадры. Открывались трюмы, прогревались лебедки – пароход, казалось, готовился к разгрузке. Между нашими командами в белом рабочем платье темным пятном выделялась группа столпившихся на спардеке людей, одетых в самое разнообразное рванье. Это была команда парохода, которая вскоре же после моего прибытия была отправлена на одно из наших судов.

Кто-то из офицеров, прибывших, как и я, на «Oldhamia», высказал свое глубокое убеждение, что пароход гружен не только ящиками с керосином, как гласили его документы, но и кое-чем посерьезнее и значительно тяжелее. Пароход шел в Японию, и, по всей вероятности, в его трюмах, на самом дне, уложены снаряды, а может быть, и пушки.

– Помилуйте, – волновался солидный прапорщик из коммерческих моряков, – уж я-то знаю, о чем говорю! Ушел, подлец, в воду ниже ллойдовской марки, а говорит, что в его трюмах, кроме ящиков с керосином, ничего больше нет! Да и трюмы, к тому же неполные! Да наполни он все трюмы этим грузом, ллойдовская марка всегда будет видна и не уйдет под воду. У него обязательно должно быть на дне трюмов что-нибудь тяжелое…

Наше любопытство разгорелось еще больше, когда отправлявший пароходную команду офицер сказал нам, что один из английских матросов, перед тем, как сесть в шлюпку, шепнул ему: «Поищите-ка в кормовом трюме».

С него мы и начали. Выгружаемые ящики складывались на палубе же, один над другим. Впрочем, разгрузка продолжалась недолго: вся палуба уже была загружена ящиками, а мы не добрались еще и до половины трюма. Больше складывать уже было некуда. Адмирал приказал убрать обратно в трюм выгруженные ящики, назначить на пароход призовую команду, погрузить его углем и послать во Владивосток, где уже призовой суд должен был разобраться в тайне парохода «Oldhamia».

Капитаном парохода назначен был прапорщик Трегубов, немолодой уже офицер из коммерческих моряков. Призовую команду отрядили от себя по нескольку человек большие корабли. После того, как воздвигнутые на его палубе горы ящиков с керосином были убраны снова в трюм и на пароходе все снова было приведено в порядок, с ним ошвартовался борт о борт один из наших транспортов-угольщиков, чтобы снабдить его достаточным запасом угля, так как его новый капитан решил, для безопасности, вести пароход кружным путем, огибая Японию с востока, что значительно удлиняло путь, тогда как у «Oldhamia» имелся запас угля всего лишь до Нагасаки.

Погода была тихая, море спокойно, и оба ошвартовленные парохода могли дать ход и идти вместе с эскадрой, пока продолжалась погрузка угля, после чего «Oldhamia» отделилась и, напутствуемая пожеланиями счастливого пути, в виде сигнала, поднятого на мачте «Суворова», пошла своей дорогой[101]101
  Груз «Oldhamia» так и остался для нас загадкой, ибо пароход до Владивостока не дошел. Он выскочил в густом тумане на один из Курильских островов и разбился. Команда его с трудом спаслась на берег и после ряда приключений в духе романов Майн Рида добралась до русских берегов. – Авт.


[Закрыть].

На параллели Шанхая адмирал распрощался с остававшимися еще с нами транспортами под коммерческим флагом и послал их в этот порт, где они должны были ожидать дальнейшего хода событий и в зависимости от этого распоряжений адмирала уже из Владивостока.

С этого момента при эскадре осталось всего пять кораблей, не несших военного флага, которые должны были разделить участь эскадры, сопровождая ее до самого Владивостока. Это были: огромный транспорт «Корея», имевший в числе прочего груза много запасных частей для судов эскадры, затем – два госпитальных судна – «Орел» и «Кострома», пришедшая с отрядом Небогатова, и, наконец, два сильных буксира и вместе с тем спасательных парохода с могучими водоотливными средствами – «Русь» и «Свирь».

Приблизительно на параллели Шанхая же распрощались мы и с четырьмя нашими вспомогательными крейсерами: «Кубань», «Терек», «Днепр» и «Рион»[102]102
  Первые два крейсера были приобретенные русским правительством у германской пароходной компании «Nord Deutcher Lloid» пароходы. Два последних – пароходы нашего Добровольного флота, бывшие «Петербург» и «Смоленск». – Авт.


[Закрыть]. Их миссия заключалась в крейсерстве в Тихом океане, по восточную сторону Японии, с тем, чтобы, действуя на путях Япония – Америка и уничтожая военную контрабанду, привлечь вместе с тем на себя внимание и заставить предположить японское командование, что русская эскадра избрала путь, огибая Японию с востока.

После ухода от нас этих крейсеров с нами остался всего один лишь вспомогательный крейсер «Урал», необходимый нам тем, что на нем был самый могучий и самый исправный аппарат беспроволочного телеграфа.

Облегчив, таким образом, свою эскадру, адмирал Рожественский решительно направился в Корейский пролив.

На одной из последних остановок эскадры для погрузки угля по кораблям был развезен приказ адмирала с последними инструкциями о бое, которого уже можно было ожидать со дня на день.

Моя батарея, превратившаяся на последнем переходе, как то бывало неоднократно и раньше, в угольную яму, была уже очищена от угля, все было приведено в порядок, и мои шесть 75-миллиметровых пушек могли в любой момент вступить в разговор, когда 13 мая эскадра подходила к проливу.

Погода пасмурная и, несмотря на довольно свежий ветер, туманная. На ночь мы приняли все меры предосторожности против минных атак, ибо входили уже в пролив между островом Цусима и Японией: вся орудийная прислуга, разумеется, на своих местах у пушек, половина экипажа бодрствует.

Прошла спокойно и эта ночь, не принесшая нам ничего нового, кроме многочисленных, явно японского происхождения, телеграмм, принимаемых нашими телеграфными аппаратами. Наступил туманный рассвет памятного дня 14 мая.

В этот день моя вахта приходилась от 4 до 8 часов утра. Было около 7 часов, когда мы увидели идущий нам навстречу полным ходом вспомогательный крейсер «Урал», один из наших разведчиков, место которого в походном строю эскадры было впереди нее. На его мачте развевался сигнал «Вижу неприятеля».

Почти в то же время наши сигнальщики тоже рассмотрели неприятельский корабль: на правом крамболе, в расстоянии каких-нибудь 60 кабельтовых, из мглы, покрывавшей горизонт, вдруг обрисовался красивый силуэт двухтрубного японского крейсера, в котором мы без труда признали легкий крейсер «Идзуми». Это был, очевидно, один из разведчиков японского флота.

Я смотрел, не отрывая бинокля от глаз, на этот далекий силуэт, не будучи в состоянии отвести взора и чувствуя страшное волнение, вернее, целую гамму чувств из любопытства, радости, смущения и даже недоумения.

– Неприятель! Я вижу неприятеля, – мелькало у меня в голове, и мне казалось странным до абсурда, что вот, потому только, что на гафеле этого корабля развевается такой же белый флаг, как и у нас, но на нем вместо синего Андреевского креста красное солнце с расходящимися лучами, поэтому только я уже имею право стрелять в него, убивать находящихся на нем людей, и это не только мое право, но и мой долг.

«Идзуми» некоторое, довольно продолжительное время смело шел курсом, параллельным нашему, на расстоянии, досягаемом не только нашей крупной, но и средней артиллерией. Соблазн и искушение послать ему доброе приветствие испытывали в одинаковой степени все наши корабли, ибо мы видели, как впереди и сзади нас, на наших соседях, при появлении «Идзуми» угрожающе зашевелились башни и пушки правого борта, грозно приподнявшись, направились в сторону не в меру любопытного и дерзкого японца. Но «Суворов» упорно молчал, а без сигнала адмирала никто не смел открывать огня.

С «Идзуми» должны были прекрасно видеть направленные против него многочисленные орудия, и там, по-видимому, сочли за благо не искушать нас более, ибо японский крейсер вскоре изменил свой курс и скрылся на горизонте в тумане.

В 8 часов я сменился с вахты и спустился в кают-компанию. Завтрак проходил при общем приподнятом настроении, все чувствовали и знали, что решительный момент приближается. Мы еще сидели за столом, обсуждая самым живейшим образом нашу грядущую встречу с главными силами японского флота, как сверху донеслись звуки боевой тревоги.

– Уже, идут! – думал я, направляясь бегом к себе в батарею. Но это еще не были главные силы японского флота. Решительный час еще не наступил. Пока это был отряд старых японских крейсеров типа «Итсукушима», ветеранов японо-китайской войны. Отряд этот появился из тумана по левому борту от нас и, помаячив короткое время у нас на виду, вновь спрятался за стеной тумана. Видимость в тот день не превышала каких-нибудь пяти или шести миль, так что корабли, появлявшиеся в поле нашего зрения, сразу же оказывались в сфере досягаемости нашей крупной и средней артиллерии. Но «Суворов» упорно молчал: адмирал не желал тратить по мелочам драгоценные снаряды в ожидании приближающегося момента решительного боя.

Но искушение послать привет наглецам – японским разведчикам, столь дерзко наблюдающим за нами, было так велико, что когда, около 11 часов утра, по тому же направлению, по которому появились и скрылись крейсера типа «Итсукушима», вдруг вышли из тумана четыре новых крейсера, из нашей средней левой 6-дюймовой башни произошел нечаянный выстрел и сразу же по всей линии наших броненосцев заблистали огни и загремели выстрелы.

Японцы – это был отряд новых легких крейсеров, так называемые «собачки», прозвище, данное им нашей Первой Тихоокеанской эскадрой, потому что их появление обычно предшествовало появлению главных неприятельских сил, – сразу же повернули «все вдруг» на 90° и, отстреливаясь из кормовых орудий, стали уходить. Но прежде чем они успели укрыться за стеной тумана, огонь с нашей стороны прекратился по лаконическому сигналу адмирала, поднятому на «Суворове»: «Не тратить снарядов».

На баке пробило 6 склянок (11 часов), и мы пошли завтракать.

Странная подробность: наряду с мельчайшими деталями, запечатленными с точностью фотографического аппарата моей памятью, из впечатлений первой половины этого памятного дня, наш последний общий завтрак – вдвойне торжественный, так как, кроме знаменательности по своей встрече с неприятелем, день 14 мая был праздничным днем Коронования Их Величеств, – не оставил в памяти моей ни малейших следов.

* * *

Я крепко спал у себя в каюте (вот она, сила привычки: несмотря на ожидавшуюся с минуты на минуту встречу с главными силами неприятеля и решительный бой, мы не могли не использовать остающееся время, чтобы, как говорили мичмана, не «придавить подушки»), когда был разбужен резкими звуками горна, игравшего боевую тревогу. Открыв глаза, я взглянул на часы и, весь еще во власти сна, не отдавая себе отчета в действительности, с удивлением подумал, увидев, что часы показывают начало второго часа:

– Что за чертовщина?! Нашли время устраивать артиллерийское учение… – но сейчас же подскочил как на пружинах, осознав действительное значение услышанного сигнала.

– Да ведь это же бой, – мелькало у меня в голове, когда я торопливо влезал сразу обеими руками в рукава кителя. За стенкой каюты слышался топот бегущих по трапам ног, щелканье каютных дверей, весь тот характерный шум короткой, быстро проходящей суматохи, происходящей в первые моменты по пробитии тревоги на военном корабле. Когда я прибежал к себе на батарею, там все уже было готово: все люди были на своих местах, пушечные порта открыты, у каждого орудия висело по нескольку тележек со снарядами. В обеих батареях правого и левого борта царило глубокое молчание, какая-то зловещая тишина, нарушаемая лишь характерным тиканьем стрелок электрических указателей прицела и целика.

Между двумя центральными башнями 6-дюймовых орудий я встретил командира батареи, симметричной моей, но правого борта, – мичмана Сакеллари. Я лишь взглянул на него вопросительно, не произнося ни слова. В моменты сильнейшего нервного напряжения люди умеют понимать друг друга без слов.

– Отсюда еще ничего не видно, – ответил он, – должно быть «их» видно с мостика.

Что «их» было видно с мостика, в этом не было никакого сомнения, ибо стрелка указателя дистанции торопливо двигалась по циферблату, указывая быстрое сближение с целью.

Так прошло несколько томительных минут или секунд – в такие моменты оценка текущего времени на глаз вещь совершенно невозможная, – когда вдруг послышался голос Сакеллари:

– Вот! Вон они! Все! – И я увидел моего приятеля высунувшимся в один из портов своей батареи и смотрящим куда-то вперед.

– Тебе, значит, начинать, – сказал я, присоединяясь к нему и высовываясь тоже наружу, чтобы рассмотреть, что творится в море.

Но с первого же взгляда я убедился, что, хотя неприятельская эскадра и появилась с правого борта, но начинать придется мне, а не Сакеллари: на нашем правом крамболе были видны, хотя и в тумане, но уже довольно ясно, японские броненосцы и броненосные крейсера. В безукоризненной кильватерной колонне, с короткими между кораблями интервалами, большим ходом, судя по бурунам под форштевнями, японские корабли шли на пересеку нашего курса, с явным намерением выйти нам на левую сторону. На их мачтах развевались стеньговые флаги огромной величины; несмотря на туманную дымку, были отчетливо видны на белом фоне ярко красные круги с широкими, расходящимися во все стороны лучами.

Я вернулся к себе в батарею как раз в тот момент, когда далеко впереди громыхнул первый выстрел «Суворова» и почти следом за ним задрожал и наш «Орел» от своего первого залпа. С этого момента вакханалия орудийной стрельбы не прекращалась уже ни на одно мгновение.

Я выглянул в один из портов батареи: вся японская кильватерная колонна уже была у нас с левого борта и поворачивала последовательно на параллельный нам курс. Головные корабли уже закончили поворот и отвечали на наш огонь; вспышки выстрелов часто опоясывали красивые силуэты японских броненосцев. Вдруг я увидел какой-то черный, огромный, продолговатый предмет, летящий в нашу сторону, смешно кувыркаясь в воздухе. Не долетев немного до нас, он упал в море, подняв огромный столб воды и дыма.

– Знаменитые чемоданы[103]103
  «Чемоданами» порт-артурцы прозвали 11– и 12-дюймовые японские снаряды, снаряженные огромным количеством взрывчатого вещества – шимозы. – Авт.


[Закрыть], – подумал я, отпрянув инстинктивно от порта. Взглянув на циферблат указателя дистанции, я увидел, что стрелка его быстро приближается к цифре 30, т. е. 30 кабельтовых, расстояние, с которого могли начать разговаривать и мои маленькие шесть пушек. Мои комендоры, припав к прикладам, тоже не отрываясь смотрят на стрелки циферблатов. Вот они показывают «тридцать».

– Огонь! – Но я даже не услышал залпа своих орудий. Одновременно с шестью зеленовато-желтыми вспышками, блеснувшими из дул моих пушек, раздался страшный взрыв, потрясший до основания весь броненосец, и вслед за тем на протяжении обеих батарей правого и левого бортов от потолка отделилась густая, черная туча и медленно стала опускаться на наши головы. Я с ужасом смотрел на эту тучу, не понимая, что это могло быть.

Не успела туча опуститься нам на головы, как наверху раздался второй такой же оглушительный взрыв, и вслед за первой тучей стала опускаться вторая.

– Черт возьми, да это же уголь! – сообразил я наконец секрет этого странного явления.

Действительно, это было не что иное, как мельчайшая угольная пыль. Моя батарея всего за несколько дней перед тем освободилась от угля, которым была завалена в продолжении всего нашего последнего перехода. Когда убрали из нее весь уголь и приводили батарею в порядок, как ни тщательно ее мыли, смыть все без остатка не было возможности и во многих местах, недоступных ни швабре, ни струям воды, главным образом в зазорах на бимсах, осталось много мельчайшей угольной пыли. Теперь при каждом попадании в броненосец крупного неприятельского снаряда, взрыв которого сотрясал корабль до основания, эта тонкая пыль стряхивалась сверху и опускалась нам на головы в виде густой черной тучи.

В скором времени моя батарея стала представлять жуткую картину: дневной свет с трудом проникал сквозь сильно погустевший от черной угольной пыли воздух, погустевший до такой степени, что даже ослепительно яркие обычно вспышки орудийных выстрелов казались тусклыми. Находясь посередине батареи, я с трудом различал крайние ее пушки; электрические лампочки были уже совершенно бесполезны, ибо свет их представлялся какими-то мутными, красноватыми пятнами.

Вскоре положение вещей ухудшилось еще более: неподалеку от батареи от взрыва неприятельского снаряда вспыхнул пожар, и к густым тучам угольной пыли присоединились облака дыма. В этой едкой и густой атмосфере не было никакой возможности читать таблицы стрельбы, и не только из за недостатка света, но главным образом потому, что в самом непродолжительном времени моя табличка покрылась густым слоем черной пыли, точно ее окунули в мешок с сажей. Да в ней, впрочем, и не было никакой необходимости, ибо я и с таблицами в руках был бы не в состоянии корректировать стрельбу моих пушек: вокруг броненосца «Шикишима», по которому стрелял наш корабль, а возможно, что и кто-нибудь еще из наших ближайших соседей, взрывались по всем направлениям – и спереди, и сзади, и справа, и слева – огромные столбы воды, подымаемые падением крупных снарядов, и в этом обилии больших фонтанов, при довольно крупной при том же зыби, не было никакой возможности различить всплески снарядов моих маленьких пушек, несмотря на их бешеную скорострельность.

Что же мне оставалось делать? Приостановить стрельбу, выжидая более благоприятных обстоятельств? Такая мысль пришла было на мгновение мне в голову, но я ее сейчас же отбросил, ибо мне показалось чудовищно жестоко обрекать на бездействие моих людей. Да и еще вопрос: удалось ли бы мне оторвать от пушек моих бравых комендоров!

Таким образом, силой обстоятельств на полное бездействие был обречен на первое время лишь я сам. Мне не оставалось ничего иного, как переходить от пушки к пушке, бросая людям короткие фразы, вроде: «Целься лучше, не спеши, проверь прицел», и посматривать на стрелки указателей дистанции, которые все продолжали двигаться в сторону сближения, хотя не с такой уже быстротой, как в начале, приближаясь к цифре 20.

Японцы в буквальном смысле засыпали нас снарядами; взрывы их чемоданов слышались поминутно то вверху, то справа, то слева, даже снаружи, из-за борта, так как они взрывались даже при ударе об воду. Прошло уже более часа с момента попадания в нас первого неприятельского снаряда, а моя батарея была цела, и прислуга не понесла ни одной потери. Хотя и тонкая, всего в 3 дюйма, броня, защищавшая мою батарею, прекрасно сопротивлялась фугасному действию даже японских чемоданов и нигде не была пробита. Разрывы снарядов доносились главным образом сверху, где над верхней палубой борта не имели броневой защиты и легко пронизывались неприятельскими снарядами.

Но были и у меня уязвимые места, и было их целых шесть. Это были довольно широкие порта, куда смотрели мои пушки, и рано или поздно сквозь эти порта и моя батарея должна была принести кровавую дань потерь и разрушений. Наступил, наконец, и этот страшный момент, видеть который, однако, мне не пришлось, так как среди первых жертв средней 75-мм батареи нашего броненосца фигурировал ее командир.