Текст книги "Большой марш (сборник)"

5

Охотничье нетерпение, какое, вероятно, должно быть у всякого охотника, Василия, однако, не жгло, и вышел он на первую свою охоту сравнительно поздно, когда уже полностью рассвело. По небу с западного края к восточному тянулись караваны плотных серых облаков, ветер дул резкий, холодный. Мог пойти дождь. Поэтому Василий надел шинель, туго запоясался ремнем. Патроны он рассовал по карманам: по пятку – в нагрудные гимнастерочные, остальные потрюхивали в глубоких шинельных под суконными полами. Может быть, не стоило брать с собой все патроны, Василий сначала так и подумал, а потом подумал другое: а вдруг в самом деле он встретит дичь в таком количестве, что только стреляй и стреляй! И в нем сработал опыт, чувство недавнего солдата: идешь в бой – нагружайся боезапасом как только можно, лишним он никогда не окажется.

Василий чувствовал, что есть что-то стыдное в том, что он, рослый мужик, с целыми, здоровыми руками, ногами, занят забавой, тогда как вся деревня, женщины, пришедшие с войны инвалиды, старики, дети – вплоть до самых малых – трудятся в нелегком труде, отчасти для него же самого, чтобы ему был в городе хлеб, были на базаре картошка и молоко, и он не пошел по деревне, на виду у всех, чтоб не встречаться со взглядами людей, а сразу же от дома Ксении спустился к пруду, в яр, а по нему двинулся в поля, навстречу плывущим облакам, на ту речушку, что ему указал с вечера Колька, передавая свою одноствольную курковку.

Вялая, уже по-осеннему сникшая трава покрывала склоны. Поодиночке и гнездами в ней желтели грибки, луговые опята, те самые, про которые рассказывала Василию мать: местные ими брезгают, ни в каком виде не употребляют, а эвакуированные, которым было голодно, по осени собирали их ведрами, жарили на каком-нибудь масле, какое удавалось добыть, конопляном, хлопковом, лишь бы не горели на сковородке, и как еще ели, благодарные природе за ее дар…

Из лощины Василий вышел к озимому полю, мелко паханному, плохо взбороненному, с негустыми, не закрывающими землю зелеными всходами. Это была еще земля ясырского колхоза и, должно быть, Колькина работа: это он пахал, боронил и засевал это поле своими полудетскими, хотя уже и мозолистыми, руками, на старом эмтээсовском «удике», про который он, безнадежно скривившись, сказал: только что так, на вид, машина, а вообще-то – уже давно утильсырье…

Ветер гнул, гладил, слегка трепал нежные, хиловатые ростки. Василий невольно остановился у края, долго смотрел на шелковистые зеленя, на борозды от сеялки, убегавшие вдаль. Не просто труд, надежды местных, напрягавших здесь свои силы, и далеких от этой земли, но всё равно зависимых от нее людей, их благополучие, долгожданная сытость были в этом поле, в этих робких, набирающих крепость всходах. Они смотрелись, как вообще вся будущая жизнь, ожидающая всех и каждого впереди, весь народ за свершившимся военным перевалом. Всё еще могло статься с этим полем, с этим поднимающимся хлебом, еще много неясного было в предстоящем, но и про хлеб, и про жизнь, что наступила, будет, протягивается вдаль, как эти борозды, хотелось думать только хорошее, потому что на плохое, наверное, уже ни у кого не хватило бы ни душевных, ни телесных сил…

Речушка, которую искал Василий, петляла по выкошенной лощинке меж пологих скатов. Над ее нешироким руслом нависали кусты ивняка, местами сросшиеся сплошняком. Только подойдя к ним вплотную, Василий увидел черные подмытые обрывы берегов, мутную от недавних дождей воду. На поворотах она свинцово поблескивала, отражая бледный свет пасмурного неба.

«Какие могут быть тут утки, в такой канаве?» – подумал Василий разочарованно.

Он пошел вдоль речушки, шурша сапогами по рыжеватой жесткой травяной щетине из-под кос деревенских косарей, добывавших здесь своей скотине корм. Но не прошел и тридцати шагов, как из-под очередного куста, мочившего в воде свои нижние ветви, с испугавшим его взрывным хлопаньем крыльев вырвались три утки. Вероятно, мать и двое ее детей, уже наученных летать. Стремительно, по прямой они набрали высоту и уже далеко от Василия, как по команде, все вместе круто завернули направо, скрылись за плоской вершинкой холма.

Василий был так ошеломлен их внезапным шумным взлетом, что даже не успел снять с плеча ружье. Выругав себя и поняв, что надо быть каждое мгновение начеку, он взял ружье в руки, взвел курок и двинулся дальше, весь предельно настороженный, готовый при первом же шорохе целиться и стрелять.

Такой же взрывной шум крыльев раздался вдруг за его спиной. Новые утки хитренько затаились при его приближении, дали ему пройти мимо и только тогда дружно вырвались из-под куста.

Василий тут же развернулся, вскинул ствол. Вытянув в струнку длинные шеи, поджимая лапы, со стремительной вибрацией крыльев, оставляющих позади себя уже не шум и хлопанье, а тонкий свист, так же быстро, как и предыдущие, уносились тоже три утки. Пока Василий, судорожно водя стволом, решал, в какую же целиться, они успели оторваться от него на такое расстояние, что дробь их уже не могла достать.

Сердце его колотилось бешеными ударами, а пережитое напряжение, хотя длилось оно всего секунд пять, было таково, что у него даже ослабли ноги.

Он снова со злостью обругал себя: ну и разиня же он, нет, с такой сноровкой дело не пойдет, он будет только уток пугать – и больше ничего…

Речушка петляла, то становясь совсем узкой, – если разбежаться и посильнее толкнуться ногой, можно перепрыгнуть на другой берег, – то разливаясь пошире. В широких местах течение ее становилось невидным, вода неподвижно млела под отвесными стенами черных обрывов проточенных круглыми дырочками гнезд ласточек-береговушек.

Уток больше не встречалось, Василий внутренне расслабился, перестал их ждать, и тогда с нового плёса, к которому он подходил, взлетела целая стая. Неба она не закрыла, как в рассказах Анны Федотовны, но всё равно уток было много, штук до тридцати. Василий выстрелил; все утки улетели, а над плёсом, кружа, ветер понес перья и пушинки, вырванные дробью из утиных крыльев. Василий смотрел на улетавшую стаю, пока она была видна, ждал – может, всё-таки какая-нибудь упадет. Но, похоже, даже подранков не было в стае, все утки летели дружно, ровно, с одинаковым энергичным махом крыльев, ни одна не отставала.

Получалось, что охота, даже такая несложная, совсем не простое дело. Вероятно, надо было еще больше разозлиться на себя, на свою неспособность и неумение, но Василий, наоборот, вдруг успокоился. Он перестал ждать и хотеть добычи, и ему стало хорошо просто идти в просторе и тишине полей, по пустым кошеным луговинам, дышать прохладным воздухом осени, смотреть по сторонам – на лиловую мглу горизонтов, на скирды вымолоченной соломы посреди убранных пашен, на стадо коров вдали, пасущихся на жнивье под присмотром хромого деда в дождевике и мальчонки с длинным кнутом. Голова его, словно ветер продувал ее насквозь, была, как никогда, свежа, внутри себя он чувствовал такой же точно простор и покой, что были в раскинувшемся вокруг земном пространстве. Он чувствовал, что всё в нем только сейчас, вот здесь, омытое мирной осенней дрёмой засыпающих полей, обретает настоящее равновесие и со всей полнотой даже в само его тело входят ощущение и подлинная вера, что война со всеми ее бедами, гнетом, давившим мозг, душу, в самом деле – позади, теперь уже только прошлое. Кончилась, мать ее дери, будь она проклята сто тысяч раз, кончилась совсем и навсегда!..

Километра через два путь ему преградил ручей, впадавший в степную речушку с правой стороны. Он пошел вдоль ручья, и тут ему повезло: взлетела утка, он выстрелил навскидку, и она камнем, точно наткнувшись в воздухе на невидимую преграду, упала в траву на другой стороне.

Как ни узок был ручей, а не перескочить через него, берега топкие, глубокая, жидкая грязь; ни вблизи, ни поодаль не оказалось и перехода из камней или жердин. Пришлось снимать сапоги, брюки, наполовину голым, задрав до груди гимнастерку, лезть в грязь и воду.

Ноги Василия сразу же заломило от холода донных ключей. На середине ручья вода дошла до пояса. Он подобрал утку, перешел назад, кое-как смыл с себя грязь, поспешно оделся. Ноги одеревенели, он их совсем не чувствовал. Топая сапогами, Василий стал бегать по лугу. Холод проник в самую глубь тела, Василий раз-другой даже клацнул всеми зубами. Не для его здоровья такие купания, зря он, конечно, полез, как бы теперь не скрючила его простуда…

Но всё равно ему было по-прежнему хорошо. Ото всего хорошо, даже от острого холода, что, уходя, иглами покалывал тело. Утка тоже радовала. Она была тяжела, увесиста, еще горяча под перьями. Первый трофей…

6

В этот день она так и осталась единственной. Ксения была дома, когда он пришел. Она встретила его своим светлым, живым, чуть насмешливым взглядом.

– Ну, охотник, похвастайся! Где ж твоя добыча?

Василий молча развязал вещевой мешок, вынул утку.

– Одна? Ну что ж, для начала и это неплохо…

Она быстро, умело ощипала перья, выпотрошила.

– Зажарить? Или, может, суп сварить? Погоди, я вот как сделаю: в судочке потомлю, чтоб весь жир с ней остался. Так она вкусней будет. Как раз еще в печи уголья… Мой Федя тоже за утками хаживал. Он был до всего ловкий, за что ни возьмется, всегда помногу добывал. Один раз, так же вот, осенью, полную сумку принес. Всех соседей оделили и сами ели, ели, аж надоело, я уж на это мясо и смотреть не могла… Это вот его ружье, что теперь у Кольки. Он, когда по повестке уходил, говорит: храни его, как память обо мне, мы ж с тобой ведь больше ничего еще пока не нажили… А месяц назад тетка Аня вспомнила, продай да продай, мы тебе хорошие деньги заплатим! Я сначала ни в какую, это ж память, а она не отстает: чего ему без проку лежать, а Колька, глядишь, мясца себе добудет, у него работа тяжелая, сил много надо, на одной картохе да пустых щах такую работу не вытянешь…

– Выходит, я Кольку на голодный паек посадил? – смутился Василий.

– Ничего с ним не сделается. Он с эмтээс, знаешь, сколько хлеба получает? Трактористам по десять кило на трудодень платят, чего Колька-то и пошел на трактор… Кабанчика они откормили, на днях резать будут. Сальце да свининка – они получше-то этих птичек…

На второй день Василий вернулся совсем пустой. Утки взлетали, он стрелял, но мазал, только даром истратил пять патронов.

– Ты на Битюг сходи, далече, правда, верст десять, да тебе ведь всё равно ноги бить… – посоветовала Ксения. – Или на Володаевку. Возле ней тоже речушка, а у самой деревни – прудок. Был глубокий, страсть сколько рыбы гуляло, да не чистили, валили в него всё по́падя, теперь затянуло, осока его душит. Ты его глянь, утки на нем всегда гнездились, а сейчас им там и вовсе раздольное место…

Василий послушался, сходил к Володаевке. Пруд был красив именно тем, что порицала Ксения, – запущенностью, густыми зарослями осоки, стрелолиста, сплошными покровами бледно-зеленой ряски. Чистая вода проглядывала лишь оконцами. Охотиться тут надо было с собакой, иначе подстреленных уток не достать. Он убил одну, она упала в ряску. Василий не знал, что делать. Лезть в воду – запутаешься в тине, траве, да там и останешься. Он решил, что утка пропала. Но заметил в камышах полузатопленный челнок. Отчерпал ладонями воду, влез в него. Челнок не зря кинули в камышах без замка и привязи, он был весь гнилой, щелявый. Едва Василий в него ступил – под тяжестью его веса он стал вновь быстро наполняться водой. Но Василий посчитал, что он всё же успеет доплыть до утки и вернуться. Действительно успел, но промочил сапоги насквозь и, задержись он в своем плаванье еще хотя бы на полминуты – тонуть бы ему непременно вместе с челноком.

Утро еще не кончилось, шел лишь десятый час.

Володаевский пруд в самом деле был богат утиными выводками. Они едва слышно перекликались, покрякивали в камышах, иногда взлетали вдали от Василия и, сделав несколько широких, быстрых и вроде бы бесцельных кругов, опять опускались в камыши. Верно, это была тренировка молодняка перед отлётом на юг. Но Василий не стал больше стрелять, хотя такие возможности были – чтобы не губить понапрасну живность и не досадовать.

Василия не огорчало, что в охоте он так малодобычлив. В его пребывании в Ясырках ему открылось нечто другое, что стало интересней, желанней уток, любых охотничьих трофеев. Ему нравилось, как его всякий раз встречает Ксения, ее какая-то почти родственная, сестринская приязнь к нему, наполняющая ее взгляд светом, лучистостью, нравились ее улыбки, ослеплявшие его ровным рядом белых, чистых зубов, – при этом, если улыбка была особенно широка, в углу рта показывался еще один зуб, слегка нарушавший четкость, как-то мило, совсем по-детски, кривоватый – когда зубы еще только растут, устраиваются и не выровнялись как надо. Он с охотою ждал разговоров с Ксенией, они совершались, в основном, вечером, когда ее дневные дела и заботы полностью заканчивались и она с видимым удовольствием отдавалась дому, несложным домашним хлопотам, исполнявшимся ею не как труд, а как приятный отдых от него. Наколов лучины, она нагревала самовар, вставив жестяную трубу в печную вьюшку, и они подолгу сидели за столом – с бедным угощением, без сахара, со свекольными «парёнками» вместо него. Зато со свежим хлебом или, еще того вкусней, с ржаными сухарями, которые надо было размачивать в кипятке, так они были тверды, неподатливы зубам.

Он уже многое знал про нее, знал, как они познакомились с Федором. Она поехала в Бобров, ее обокрали в магазине, вытащили все деньги, что она долго собирала на покупки. Она горько расплакалась, ее окружили люди, какая-то бабка стала отчитывать: «Сама дура, сама виновата, кто ж все деньги в кошелек кладет, а кошелек в карман, их надо в руке держать или на груди под кофтой, туда никто не полезет, а полезет – так сразу учуешь…» Тут подошел русый парень, оттеснил бабку, взял Ксению под локоть и, улыбаясь, сказал: «Ксюша, не убивайся, не такая уж это важность – деньги, мы с тобой их опять наживем…» Как ни горько ей было, а она удивилась, что он назвал ее по имени, сказал: «Мы с тобой». «Откуда ты меня знаешь?» – «А ты из Ясырок, там у меня родичи, я у них был и тебя видел. Как было тебя не заприметить, ты ведь на весь район одна такая красавица. Ты даже плачешь не как все, а красиво…» Она не могла не рассмеяться: в чем нашел красоту! А он сказал: «Да, да, точно». Вывел ее из магазина в скверик, отер ей своей ладонью слезы со щек. И вдруг выпалил, в упор глядя ей в глаза своими голубыми глазами: «Слушай, давай с тобой поженимся! Я летом педучилище кончаю, мне всё равно, куда назначат, могу и в вашу восьмилетку попросить. Всё равно от этого не уйдешь, мне – жениться, тебе – замуж выходить, а ты мне с первого взгляда понравилась, как только я тебя увидел, зачем мне кого-то еще искать!..» Ксения ничего не могла ответить, – только что деньги украли, и тут же такие слова, такое внезапное предложение, совсем оно ее ошарашило. Лишь одного он от нее добился – что они встретятся, будут у них еще свидания. В новую их встречу – опять он о том же, а она – опять молчок. Но про себя она уже любила его и была согласна замуж, одно его движение еще тогда уже решило для нее всё – как он ей в скверике слезы своей рукой вытирал…

В ее воспоминаниях про это, в том, как она рассказывала, была печаль, но была и улыбка. А про дочку свою Светланку она вспоминала только с печалью и никогда не могла удержаться от слез. Светланка умерла в середине войны, трех годков. «Всё горела, горела… Что ни тронешь – так всё и пылает, ручки, ножки, лоб, ничем жар сбить нельзя, в глазах – тоска, смотрит – ну, будто говорит: «Мамочка, помоги, очень мне худо, что ж ты мне не поможешь…» А потом пожелтела вся, как в луковой шелухе купанная, глаза желтые, ротик… Что ни съест, ни выпьет – тут же обратно… До войны у нас в деревне фельдшер жил, аптека была. А как война – ничего этого не стало. Лекарств взять негде. Эвакуированные приносят, у кого что есть, одни – одно, другие – другое, а давать ли, сколько иль, наоборот, только вред – никто не знает, и я не знаю… Последнюю ночку она всю скрозь промучилась. Ни часа не спала, забудется, затихнет, да тут же опять очнется, стонет. А утром – всё… Как раз солнышко всходило, зайчики светлые на стене, над ее кроватью. Маленькой она их ручонкой ловила, а побольше стала – другую игру придумала: подставит солнцу ручку и смотрит на стенку – как тень от ее пальчиков шевелится, разные фигурки выделывает. И вот солнце в окно, я ей говорю, чтоб развлечь, утешить: смотри-ка, твое солнышко, да какое веселое! Она посмотрела, а глазки уже тусклые, как пленка их закрывает, и голова у нее с подушки в сторону…»

Трудно было потом, после этих ее воспоминаний, продолжать с Ксенией разговор, и обычно наступала длительная пауза. Но Ксения не давала себе надолго распускаться; посидев, помолчав, бралась за какое-нибудь дело: собирать со стола, мыть чайные чашки. Минут через пять она говорила уже обычным своим голосом, но Василий, научившийся ее понимать, улавливал, однако, что голос этот звучит у нее не сам, она заставляет себя им говорить:

– А завтра-то денек вроде будет погожий… Я с фермы шла, ласточки высоко летают, едва видать…

Еще не вся картошка была убрана у Ксении с огорода. Прибегая домой в перерывы между дойками, она тут же хватала лопату, ведра, спешила на огород или перебирала уже выкопанную, насыпанную горой в сенцах: мелочь и порченую отделяла для поросенка, а крупную стаскивала в подпол.

В очередной раз, когда она работала на огороде, Василий взял лопату, пришел ей помочь. Они быстро приладились: он вонзал лопату глубоко в землю под картофельный куст, выворачивал наверх клубни, Ксения в момент двумя руками выхватывала их из рыхлой теплой земли. С глухим стуком сыпались крупные, тяжелые картофелины в ведро. Три-четыре куста – и ведро наполнялось. Они пересыпали картошку в мешки, несли ее домой, на просушку в сенцах.

Работая, Ксения не раз говорила:

– Вот, стараюсь, полный огород посадила, картошки уже – никогда столько у нас не было, даже когда всей семьей жили, – а зачем мне всё это одной?.. Хоть бы Светочка при мне была, всё бы жизнь!.. Росла бы, в школу ходила… Я бы ей платьица делала нарядные, я люблю, когда дети красиво наряжены, не абы как… А там, глядишь, и совсем бы выросла, своих бы деток завела… И я бы при ней… А теперь – мне и жизнь не нужна… Уехать мне, что ли, куда, чтоб всё позабыть и ничего не помнить…

Она еще ниже склонялась над картофельной ботвой, пряди волос из-под платка падали ей на глаза; быстрей, с каким-то даже ожесточением, которым Ксения старалась всю себя вогнать в ненужную ей работу, сновали ее руки, перепачканные влажным черноземом. Десяток, два десятка кустов выбирали молча, потом Ксения продолжала, не в силах уйти от своих мыслей, всё время круживших на одном месте:

– Куда ж уедешь, это от себя надо уехать, а от себя никуда не уедешь… Тут хоть могилка Светочкина… На душе тяжко – пойду, поплачу, поговорю с ней… Говорю – и будто она меня слышит… А там – куда я горе свое понесу, кому? Никому оно не нужно, у всех сейчас своего полным-полно… А где Федю захоронили – я и совсем не знаю, не написали в похоронке. А то б и к нему ездила, над ним поплакать, с ним поговорить… Спросила бы, что ж мне теперь делать, как жить-то?.. Он всегда меня учил, всё рассказывал. Направлял – вот так-то, вот так… Он много понимал, куда больше меня, книжки читал, их у нас целая полка была, да порастащили, я и не уследила, кто – тоже почитать, а больше – на курево… Годы мои – самое жить, сколько еще детей мы б с Федей народили… Он их любил, потому и пошел в учителя, хотел, чтоб и у нас много было, чтоб и девочки, и мальчики… Чтоб им дружней было жизнь свою жить… А судьба вот какая – все мои в земле, и Федя в земле, а я – как хворостинка посередь поля…

Иногда она принималась мечтать:

– Конечно, можно было бы сиротку себе взять, вон их сколько в нашем интернате… Есть такие хорошие, несчастные, даже не знают, что их родителей на свете нет, думают – отыщутся, приедут за ними, каждый день ждут. Как кто к интернату подойдет – кидаются толпой, лупят свои глазенки: не мама ли это чья, не папа… Я уж не раз про себя решала: возьму девочку из тех, про кого точно известно, что без родителей. Есть одна, на Светку так похожа – у меня прям в сердце колет, когда вижу… Да страх останавливает: вдруг не полюблю? Может же ведь так быть? И будет тогда мука и ей, и мне… Свое дитя любое полюбишь, потому что свое, а чужое – как тут угадать, душе-то ведь потом не прикажешь…

Деревенские не оставили без внимания, что постоялец как свой человек помогает Ксении на огороде. Василий замечал, как все проходящие мимо останавливают на нем взгляды, и догадывался, что они могут при этом думать и говорить потом друг другу. Одна из соседок Ксении – старуха с кривым носом – не выдержала томления своего любопытства, пришла на огород, завела разговор:

– Бог в помощь!.. Ну, гляжу, дела у тебя шибко пошли, помощничек появился… А то думала – ты и до снегу не управишься. Почём же ты работника наняла, за какую такую плату?

Старуха глядела и говорила вроде бы спроста, невинно, но Василий понял, что она сама сатана и на какую намекает она плату.

Ксения не смутилась и не растерялась.

– Должок отрабатывает. Это ж Ольги Никаноровны сынок. Я с ней картошкой делилась, салом, теперь вот они со мной по-доброму, знают, что я без мужских рук… А ты чего бродишь без дела, ай всё поделала, забот никаких нет?

– Как нет! Милая, да я до зари еще как встала, так не присела еще ни разу… Всё ведь в доме на мне, и внуки, и прасенок, и стирка, и варка. Манька-то моя думает, раз мать ноги таскает, так вали на нее, как на лошадь, всё свезет…

Старуха поговорила еще, теперь уже целиком переключившись на свою незавидную долю, вспомнила, что надо встречать из школы внуков, кормить, заторопилась уйти.

– Не стерпела Горбачиха, так она не может, надо ей обязательно куснуть, – посмеялась ей вслед Ксения. – Ты такие разговоры близко к сердцу не принимай, на них только одна Горбачиха горазда. Другие плохо про нас с тобой не думают, я знаю. Ты молодой, почти что пацан еще, а я – вон на сколько тебя старше. Были бы мы хотя бы ровня – тогда, конечно, языки бы почесали…