Текст книги "Большой марш (сборник)"

Большой марш

Николаю Григорьевичу Диденко – бывшему военному дирижеру Первой гвардейской дивизии

1

В один из начальных дней апреля, утром, в девятом часу, когда двор и голые деревья сада за домом еще окутаны легким розовым туманцем, а встающее солнце радужно сверкает в росной влаге на ветвях яблонь, стукнув щеколдой, открывается калитка, и, как было в эту же пору в прошлом году, в позапрошлом и все прежние годы, во двор к Павлу Сергеевичу входят трое: секретарь райкома Коротков, предрика Селезнев и военком Галахов. Коротков невысок, круглолиц, ясноглаз, в светлом бежевом плаще, серой шляпе с узкими полями. Он молод, всего тридцати лет, совсем еще недавно был холост, учился в больших городах и сохранил привычку со вкусом одеваться. Селезнев – в черном пальто, тонких сапогах, в барашковой островерхой шапке. Начальник райвоенкомата Галахов – выше их на две головы, в длинной шинели с полковничьими погонами.

Павел Сергеевич стоит в саду в старых кирзовых сапогах, старом армейском ватнике, старой армейской ушанке, с ножовкой в руках. Все последние дни он ждал гостей, стал даже томиться и нервничать, пряча это в себе: уже время им быть, а они не приходят. Сегодня он поднялся с окончательно сложившейся уверенностью: значит – всё, больше он уже не нужен, вероятно, нашли другого. Ну что ж – и к лучшему. Слова эти он сказал себе бодро, но в душе было неприятное чувство, и, чтоб притушить его, отвлечь себя делом, он еще на заре, без завтрака, вышел в сад обрезать сучья. Весной в саду много работы, тем более – Павлу Сергеевичу. Сад у него не рядовой, яблони только самых лучших, знаменитых сортов, есть подарки селекционеров; за таким садом нужен уход да уход, особый хозяйский глаз.

– А мы идем и говорим – рано, должно быть, неудобно Павла Сергеича в такой час беспокоить… – Коротков широко улыбается, зубы у него – на зависть, ровные, белые, на сто лет таких зубов хватит.

– А я говорю, – вставляет предрика Селезнев, – Павел Сергеич всегда с петухами встает. Я ведь на работу мимо хожу. Иной раз в такую рань, а вы, Пал Сергеич, уже на ногах, в саду копаетесь…

– Такое это дело: не потрудишься – яблочек не покушаешь, – тоже улыбается военком. У него худое, вытянутое лицо с коричневой дубленой кожей, крупный костистый нос, совершенно белая щетинка на висках, из-под края фуражки. Он дослуживает последние месяцы перед пенсией, но уходить ему не хочется: в армии он всю жизнь, в Ольшанском военкомате чуть ли не сразу же после войны; каких-либо домашних занятий, увлечений у него нет, и он просто не представляет, что станет делать, когда снимет военную форму и наденет гражданское. Но здоровье уже не то, все сильнее сказываются годы фронта, раны и контузии, трудно уже ему тянуть свой служебный воз. – Это верно, что к вам даже спецы, колхозные садоводы, за консультацией обращаются? – продолжает с улыбкой Галахов. – Таким, говорят, вы знатоком стали…

– Преувеличение, – скромно отвечает Павел Сергеевич, пожимая гостям руки. Только по блеску его глаз в розовых старческих жилках видно, как он доволен и радостно взволнован приходом гостей. – Приезжают, но не за консультацией. Какой я консультант, я любитель, самоучка. За литературой. Библиотеку по садоводству я действительно собрал богатую, ничего не пропускаю, все стараюсь достать… Проходите в дом, как раз к самовару. Ульяша – как знала, пирожков напекла, угостимся пирожками…

– Натаскаем вам грязи… – говорит Коротков. Он словно бы в нерешительности, но первый начинает обчищать подошвы своих ботинок о железную скобу возле крыльца.

Дом у Павла Сергеича небольшой, всего две комнатки с кухней. Но уютно, мило. Блестят светло-желтые, недавно покрашенные полы, вкусно пахнет печеным тестом. В гостиной на столе пофыркивает вскипевший самовар, горкой возвышаются на блюде горячие пирожки, желтеет сливочное масло на тарелке, темный рубиновый огонь прячется в густом вишневом варенье, наполняющем вазочку на высокой тонкой ножке. Павел Сергеевич кое в чем оригинал, держится своих, несовременных привычек. Например, кто сейчас пьет чай из самовара да еще угольного, кому охота возиться с его разжиганием, колоть лучину, раздувать угли, глотать дым, когда есть газовые и электрические плитки, электрические чайники, и согреть с их помощью воду – дело пяти минут. Ну, а если уж хочется непременно из самовара – то ведь и самовары тоже есть электрические. Но Павел Сергеевич это категорически отвергает, он любит чаевничать только из угольного, ставить его и разжигать – ему не труд и морока, а удовольствие. И чтоб обязательно какие-нибудь домашние пышки, пирожки или коржики. А пьет он только из стакана тонкого стекла, ни в коем случае из чашек – в них не видно всей красоты чайного настоя, его цвета, игры. К этим его маленьким прихотям давно уже привыкла и свято их соблюдает Ульяна Федоровна – или Ульяша, как по-домашнему называет Павел Сергеевич свою жену.

Ульяна Федоровна встречает гостей, зардевшаяся от смущения. Она невысокая, полноватая; каштановые, с нитями седины волосы зачесаны у нее назад и собраны в узел. На вид она простая деревенская женщина. Да так оно и есть: в войну в полку Павла Сергеевича она была санитаркой в медсанбате, совсем еще молодая, комсомолочка; пошла в армию добровольно, с другими районными девчатами, когда к ее Смоленщине подходил фронт. Павел Сергеевич тоже был тогда молодой, двадцати пяти лет, неженатый, перед самой войной получивший диплом военного дирижера и назначенный в полк. Такими они познакомились тогда, и с тех пор вместе. Прошли с полком все фронты, какие выпали, Польшу, Венгрию, Австрию. Кончилась война, все по домам, а Павел Сергеевич продолжал служить еще двадцать пять лет. На военной службе выбирать не приходится – куда направит начальство. Пришлось пожить и на китайской границе, и в жаркой Туркмении, и в горах Грузии. И вот лет десять, как снял Павел Сергеевич погоны и они с Ульяной Федоровной в Ольшанске. Купили этот домик, мирно и тихо доживают свою жизнь. Павел Сергеевич доволен, исполнилась давняя его мечта – у него свой сад, приятная и любимая возня в нем; жена просто хозяйствует в доме. Одним только обделила их судьба – не дала детей. Одиноки они, иногда это остро чувствуют оба, и тогда Павел Сергеевич еще энергичнее погружается в свои садовые дела и заботы, а Ульяна Федоровна – в домашние хлопоты: стирать, мыть, чистить, наводить в доме порядок, который у нее и без того образцовый, – хоть по телевидению показывай в пример другим хозяйкам.

На Ульяне Федоровне кухонный фартук: забыла его снять, когда во дворе зазвучали чужие голоса. Подав гостям свою короткую, толстоватую в пальцах, шершавую от всяких домашних работ руку, она вдруг спохватывается, что встречает гостей в фартуке, поспешно сдергивает его с себя, заливаясь еще большей краской.

Все эти дни Ульяна Федоровна переживала волнения Павла Сергеевича как свои собственные, изболелась за него душой и приходом районного начальства взволнована даже больше, чем сам Павел Сергеевич. Излишне суетясь, она приносит к столу недостающие стулья, достает из буфета голубые сервизные чашки и блюдца, ставит их перед гостями, от торопливости чуть не роняя из рук.

– Ну, Ульяша, это по твои пирожки, сейчас им экзамен будет, – шутит Павел Сергеевич. – Видишь, какая комиссия пожаловала, высшая районная власть! Как бы не забраковали твою работу!

– Что вы, такого не может быть, Ульяна Федоровна знатная мастерица, мы это знаем. – Галахов, повесив в передней шинель, садится за стол, потирает озябшие руки. – Я помню, какой прошлый раз пирог с яблоками мы у вас тут ели…

– Прошлый раз были ватрушки с творогом, а пирог с яблоками – раньше, – поправляет председатель райисполкома Селезнев. – Как это приятно, уютно – самовар, красивые чашки… – говорит он, тоже садясь за стол. – А в комсомольские мои времена это мещанством считалось, стыдились самовара в своем доме, на чердаки их волокли…

– Ульяша, достань-ка наливочки, – просит Павел Сергеевич. – Видишь, гости озябли, одним чайком им не согреться.

Мужчины уже все за столом. Ульяна Федоровна, переодевшаяся в спальной комнате в небудничное платье, наливает в чашки из заварника, спрашивая у каждого:

– Вы как любите, покрепче, послабей? Павел Сергеевич мой вообще одну заварку пьет, не знаю, как это можно с его сердцем… Пирожки, пожалуйста, берите. Эти с повидлом, эти вот – с рисом.

– А что, крепкий чай – это полезно, – оправдывается Павел Сергеевич. – Укрепляет сосуды. Во всех медицинских книгах написано.

– Мало ли что пишут! – машет рукой Ульяна Федоровна.

Гости ведут себя непринужденно, но о том, из-за чего пришли, они пока молчат, и потому разговор за столом все время меняется, трогает одно, другое. Короткое говорит о весне; похоже, будет она холодная, затяжная. Но это неплохо, гораздо хуже, если бы как два года назад – сразу зной, сушь, и до самого июня ни одного дождика. Селезнев – он сидит рядом с Коротковым, напротив Галахова и Павла Сергеевича – включается в эту тему, добавляет, что озимые во всех колхозах хорошие, по прогнозам погода не должна подвести; значит, можно рассчитывать на сильные хлеба. Но – тьфу, тьфу! – оборачивается он через плечо, сколько уж раз так бывало: все виды на урожай, и прогнозы блестящие, а потом что-нибудь – трах! – неожиданное. В самую уборку – проливные дожди… И всё кувырком. И ломай голову, как скоту перезимовать…

Галахов, подувая на чай, тянет его с блюдечка. Быстрый Коротков уже выпил свою чашку, сам наливает себе вторую.

Павел Сергеевич почти не ест и не пьет. Разговоры о сельских делах он слушает с видимым интересом, спрашивает кое о чем, но сам – в скрытом напряжении, ожидая, когда гости перейдут к тому, ради чего ими предпринят такой торжественный и представительный визит.

Начинает Коротков. Он дипломат, действует всегда обходным маневром. Сначала, не называя имен и фамилий, рассказывает происшествие в соседнем районе. Один ответственный товарищ, немолодой уже человек, завел себе даму сердца. Стал ей однажды звонить, да впопыхах набрал не ее, а свой домашний телефон. Трубку сняла жена, а он, не разобравшись, и бряк: «Женечка, голубка, я так по тебе соскучился…» И вот жена теперь его мучает денно и нощно: кто эта Женечка? Выясняет у всех знакомых, приходила даже в райком: вызовите, пусть признается, вам он должен сказать, а я с ней, гадюкой, расправлюсь…

Коротков дает всем вволю насмеяться и, когда за столом утверждается совсем легкое, свободное настроение, умело выбрав паузу, с улыбкой обращается к Павлу Сергеевичу:

– Ну что, Павел Сергеич, пора, наверно, вам свое дело начинать!

Павел Сергеевич, еще в паузу по взгляду Короткова понявший, что именно сейчас секретарь райкома заговорит с ним о главном, и все-таки захваченный как бы внезапно, скованно медлит. Его лоб под седой прядью слегка розовеет, выдавая волнение, жаром всколыхнувшееся у него внутри.

– Да вот уж и не знаю… – с усилием выжимает он из себя. – Справлюсь ли… Еще годок накинулся, а здоровьишко – убавилось…

– Ну-у, Пал Сергеич, вам еще рано в полную отставку… – вступает Селезнев. – Ничего ведь без вас не получится, вы ж это знаете… Все ждут, весь район, народ привык, каждый год ведь… Какой же это праздник будет? Настоящего праздника не получится.

– Верно, Пал Сергеич, – добавляет Галахов. Его серые навыкат глаза просяще смотрят с костистого длинного лица. – Работу мы вам максимально облегчим, дадим в помощники парня, инструктора из райкома, всю организационную часть он на себя возьмет, вы этого касаться даже не будете. Мало его окажется – еще кого-нибудь подключим. Главное, что это, можно сказать, уже наша традиция. Ветераны у меня уже спрашивают. Петр Петрович точно сказал – весь народ ждет. Знаете, какое будет огорчение?

Павел Сергеевич молчит, опустив глаза, рука его механически трогает отпитый до половины стакан с торчащей из него ложкой. А на своем месте, на краю стола, так же неподвижно сидит и напряженно смотрит на мужа Ульяна Федоровна. На лице ее – смесь выражений: желание, чтоб муж отказался, страх, опасение за него и одновременно что-то совсем обратное.

– Ну, что, Ульяша, скажешь? – обращается к ней Павел Сергеевич. – Как, соглашаться мне?

Растерянность, даже смятение охватывает Ульяну Федоровну. Что ей сказать? Она знает, если возьмется Павел Сергеевич готовить сводный оркестр для парада в день 9 Мая – это почти непосильный ему труд, потом ему долго болеть, пить усиленно свои лекарства. А если не возьмется, откажется, это ему еще хуже, будет страдать, чувствовать себя уже ни на что не годным, даром живущим стариком.

– Старый ты уже, Паша… Опять будешь переживать, а тебе ведь нельзя, у тебя сердце… – осторожно, только лишь как бы предупреждая, произносит Ульяна Федоровна.

– Да ведь, видишь вот, просят… Дело-то нужное… – колеблется Павел Сергеевич.

– He огорчайте нас, Пал Сергеич, – ближе придвигаясь к старому дирижеру, обнимая его за плечи, говорит военком Галахов. – Ну, давайте так договоримся – последний разок уж.

– Вы и в том году говорили – последний… – напоминает Ульяна Федоровна. – А ведь у него здоровье совсем сдает. Вы это не знаете, как ему иной раз бывает. Сам он вам не скажет, а я вам вот говорю. Поработает в саду – и влёжку…

– Да ведь какой праздник, Ульяна Федоровна, вы только подумайте это! Вы же сами фронтовичка, войну всю прошли… Ради чего другого не стали бы Павла Сергеича беспокоить. Вы же видите, мы его понапрасну не теребим, уж только в таком вот крайнем случае…

– Пал Сергеич, соглашайтесь! Всем вам поможем, все сделаем! – решительно произносит Коротков, и этим своим волевым, напористым тоном, ребром ладони, крепко опущенной на стол, как бы ставит точку на колебаниях и неуверенности Павла Сергеевича.

2

В первую же субботу, к десяти утра, городские оркестранты сходятся за кладбищем на сырой, но уже покрытой молодой зеленеющей травкой луговине. Плавным сверкающим полукругом ее охватывает речка Ольшанка. Летом она мелка, спрятана в камышах, так что даже мальчишкам нелегко найти подходящее место для купания, а сейчас обильно наполнена талой водой, разлилась просторно, выплеснулась кое-где на луговину широкими языками.

Оркестранты со своими инструментами подходят группками в семь, десять, двенадцать человек. Каждая такая группка – это отдельный оркестр.

Есть разные увлечения в районных городах. В одних в центре внимания – футбол, каждое более или менее значительное предприятие имеет свою команду, все жители ревниво следят за их успехами, «болеют» на соревнованиях, а когда районная сборная сражается с футболистами других районов, весь городок возбужденно живет только этим событием. Каждый игрок в глазах местного люда точно отмечен особой печатью, пользуется известностью и почетом, а перед лучшими – так даже преклонение, особенно у подростков. Знакомством и дружбой с ними гордятся, помнят все их голы, а когда они на поле – сотни глаз следят за каждым их движением, сотни голосов подбадривают их с трибун.

Другие райцентры славятся велосипедным спортом, третьи – хоровой и танцевальной самодеятельностью, чуть не каждый житель – певец или танцор; в четвертых – все увлечены театральными постановками, почти на каждом предприятии свои драмкружки, между которыми тоже идет непрестанное соревнование; есть свои выдающиеся актеры, знаменитые на весь район.

В Ольшанске существует в меру всё – и футболисты, и мастера велосипедного и мотоциклетного спорта, и хоровые капеллы, и драматические кружки, но любовь города, его пристрастие, слава и известность – это духовые оркестры. Их тридцать или сорок, есть большие, со всеми инструментами, какие только могут быть в духовом оркестре, и есть совсем маленькие, из пяти-шести человек: труба, баритон, кларнет, бас и барабан с тарелками. Все музыканты в них – самоучки, перенимающие навыки друг от друга, почти без умелых, знающих руководителей, – они редкость, их везде не хватает, где их возьмешь? Оркестры играют по-разному, лучше, хуже, совсем слабо, но какой бы величины ни был оркестр, как бы ни играл он – его все равно любят в своем коллективе. Уже за одно то, что это своя музыка, с которой торжественней праздники, можно устраивать танцевальные вечера; на трудовых субботниках и массовых вылазках на природу она поднимает настроение, звучит в скорбный час похорон, когда кого-нибудь из товарищей провожают в последний путь. Как там, где особым почетом окружены спортсмены, артисты, певцы, – оркестранты в Ольшанске тоже на особом положении в среде своих товарищей, в своих коллективах; начальство старается всем им помочь, охотно делает разные поблажки, лишь бы удержать музыкантов и приобрести новых; тот, кто играет, безразлично на чем, в Ольшанске тоже своего рода знаменитость, как бы отмечен в людских глазах особой печатью. А уж для родителей – нет выше радости, это семейная гордость, если сын не только слесарь, токарь, шофер или электромеханик, но еще и музыкант в оркестре…

Шумно, с разговорами, проигрывая на ходу ноты из своих партий, с горки на луг спускаются оркестранты авторемзавода. Одновременно с ними, но с другой стороны, прибывает оркестр «Райсельхозтехники». Эти парни у своего начальства совсем баловни, пешком не ходят, их привозит автобус. Перегоняя друг друга, ссыпаются с горки мальчишки-старшеклассники средней школы. Приходят солидные пожарники, все немолодые; часть из них уже давно на пенсии, но не покинули оркестра, продолжают в нем играть. Пожарников немного, девять человек. Инструменты в их руках отливают красноватой медью. Это очень старые инструменты – когда-то знаменитой в России фирмы «Циммерман». Они чудом сохранились от дореволюционных еще времен, когда в городском саду Ольшанска в летние воскресные вечера устраивались народные гуляния, и в фанерной раковине играл медлительные вальсы единственный тогда в Ольшанске оркестр пожарной команды – совсем другие, конечно, люди, но именно вот эти, теперь уже помятые, потускневшие, но все еще живые трубы, валторны и басы.

Последними, опаздывая и задерживая уже собравшихся, являются оркестранты расположенного за станцией, по другую сторону железной дороги, завода, вырабатывающего джем, повидло, сушеные овощи и компоты. «Сухофрукты» – так шутливо и для краткости зовется эта пестрая толпа – представляют самый большой оркестр, их тридцать человек.

Павел Сергеевич, в старой своей армейской фуражке, зеленом форменном плаще, смотрит на то, как они говорливо подходят, здороваются со знакомыми, улыбаются, смеются, – с недобрым чувством. Он уже заранее ощущает ту муку, которую заставят его испытать «Сухофрукты». Этот оркестр, хотя и самый большой, самый громкий, – самый нестройный, неумелый. Половина в нем даже нетвердо читает ноты, играет по памяти и по слуху, а барабанщик Федулов – товарищи зовут его Федул, – длинный, как жердь, рукастый детина с выпирающими изо рта крупными кривыми зубами, вообще кошмарен, у него природная непреодолимая медлительность при игре, он все время запаздывает, отстает со своим барабаном, сбивая всему оркестру ритм. В интересах дела его следовало бы прогнать, но Федулов так горд, что он в оркестре, так ему предан, он просто заплачет, как дитя, если сказать, чтобы он уходил.

Встав на бугорок, Павел Сергеевич выстраивает перед собой музыкантов. Большинство ему знакомо, с ними он репетировал и играл год и два назад, но немало и новых, молодых парней, только-только влившихся в оркестры. Как-то они себя покажут? Ничего легкого Павел Сергеевич не ждет. Вглядываясь в движущиеся перед ним лица, он уже наперед собирает в себе терпение и выдержку, готовит себя к долгому, упорному труду.

– Что, забыли уже, как становиться? – спрашивает Павел Сергеевич чуть ворчливо, возвышаясь над толпой оркестрантов, которые никак не могут разобраться по рядам. – Впереди – корнеты, за ними валторны, трубы… Альты, теноры, баритоны… В середину – ударные. Федулов, туда, туда, в тот ряд… Всё «дерево» сзади – флейты, кларнеты… Басы, вы куда? Запутались? Все басы на правый фланг, в затылок. Ну, разобрались? Тесниться не надо, пошире! Ударники, раздвиньтесь, вы же мешать будете друг другу… Каждый должен чувствовать себя свободно… Ну, марш вы знаете, играли. Я передавал, чтоб каждый заново выучил свою партию. Как, подготовились? Вот тот край не слышу… Хорошо, сейчас посмотрим, кто как поработал…

Павел Сергеевич вытягивает по-стариковски жилистые, оплетенные венами руки; ладони его обращены к оркестрантам. Дирижерской палочкой он никогда не пользовался и не пользуется, кисти рук, пальцы выразительней, ими можно ясней и больше сказать. Почти триста человек выстроены перед ним четырехугольником. Последние шевеления, прилаживания, шелест нотных страниц, которые держат музыканты, – и вот всё замолкает, замирает в неподвижности.

Кистями рук, глазами, головой Павел Сергеевич делает короткое движение, плавное и вместе с тем быстрое, полное внутренней силы и энергии. Резко звучат трубы, вступают альты и баритоны, подголосками вплетаются кларнеты и флейты.

– Форте! – взбрасывает Павел Сергеевич над собой руки.

Оглушительно взрывается вся звонкая медь оркестра.

Но Павел Сергеевич тут же взмахом руки останавливает музыкантов, прерывает ринувшуюся в разбег мелодию.

– Стоп, стоп! Не надо орать. Вы же просто орете. А нужно качество, четкость. Сначала!

Опять трубы, альты, баритоны, опять стремительный взлет его рук: форте! – движение всего корпуса вслед за руками, означающее, какую силу, звучность мгновенно должен приобрести оркестр. И опять останавливающий, перечеркивающий воздух и гром только что раскатившейся меди жест.

Несколько секунд Павел Сергеевич молча выжидает, давая оркестрантам самим догадаться, что не так, чем он недоволен.

– Это же марш! – говорит он, морща лицо, укоризненно качая головой. – Надо играть короче, живей. Остро! А не тянуть резину. Ударники, тянете! А за вами и все. Сначала!

Трубы, подголоски флейт.

– Форте!

Два ряда желто-медных и белых сверкающих никелем труб, выстроившиеся за ними завитушечно закрученные валторны, альты, теноры и баритоны, сорок или пятьдесят бейных и эсных басов, разверзших свои гаубичные жерла, сорок больших барабанов и столько же медных тарелок, ударяющих одновременно, – это страшная мощь, от которой вздрагивает под ногами земля. Но как же нескладно, нестройно всё это звучит! Одни инструменты точно взапуски мчатся вперед, другие плетутся, все больше и больше отставая, вконец портя, сминая мелодию. Это не марш, не музыка, это позор. У Павла Сергеевича, как от боли, искажается лицо, он даже закрывает глаза. Совсем не случайно он назначает первые репетиции здесь, вдали от города, на приречном лугу, где сводный оркестр могут слышать только галки и вороны на деревьях старого кладбища.

Снова и снова начинают музыканты марш. Они топчутся на первых тактах, а Павел Сергеевич упорно не пускает их дальше. Из своего обширного опыта он знает: если сразу же не сколотить их в одно целое, не добиться хотя бы минимальной слаженности, одного для всех темпа, ритма, – дальше все равно ничего не выйдет, можно не продолжать.

Через час вся нижняя рубашка на Павле Сергеевиче мокра, хоть выжми. Он снимает фуражку, разворачивает платок, крепко вытирает всю голову, лоб, шею. Музыканты устали тоже. Их лица красны, покрыты испариной. Некоторые догадались и еще в самом начале сбросили на землю пиджаки, плащи, кепки, другие делают это сейчас. Валторнисты и трубачи вытаскивают мундштуки, переворачивают, встряхивая, инструменты; из них не просто капает – струями выливается влага…

На следующий день, в воскресенье, музыканты опять на лугу. И так все другие субботы и воскресенья. А на неделе собираются только к вечеру, после работы. Благо, дни удлинились, зори долгие, светлые, тянутся чуть не до десятого часа.

Павел Сергеевич устает до изнеможения, до того, что в конце репетиций у него от слабости пропадает голос, он даже не может поднять налитых чугунной тяжестью рук, вымолвить хотя бы слово. Он все больше нервничает и переживает, оттого, что дни бегут, а дело не клеится, все сильнее одолевает его страх, что впереди только неминуемый провал и полный конфуз. И зачем он только взялся, дал себя уговорить! Разве можно чего-нибудь добиться за неполный месяц от такой разношерстной толпы? С ними год надо заниматься изо всех сил, натаскивать каждого, да и то еще вопрос – хватит ли года. Это музыканты его полкового оркестра готовились к каждому параду по месяцу, но что это были за музыканты! Вспомнить тех, что составляли фронтовой оркестр. Все в прошлом артисты театров и филармоний, с именами в мире искусства. Да и те не хуже, что были в его оркестрах потом. Половина – старослужащих, десять, пятнадцать, двадцать лет в военных музыкантах, половина – молодежь. Но какая! У каждого за плечами спецшкола, каждый солист, хоть на сцену Большого театра выпускай, выучка – им даже объяснять ничего не требовалось, взгляд, движение бровей – и этого достаточно, уже все сказано и объяснено. А как они играли на парадах, что это была за музыка, что она делала с людскими сердцами, в какую возносила их высь!

Правда, некоторую опору его душе дает сознание, что примерно так же было и в прошлом году, и в позапрошлом, так же все долго не ладилось и так же терзали его страх, досада, ожидание стыдного провала.

Павел Сергеевич успокаивает себя этими воспоминаниями, но все равно не может не нервничать и досадовать. Ну что, например, поделать с этим веснушчатым парнем, в руках которого эсный бас. Он должен играть на октаву выше бейного баса, уже несколько раз Павел Сергеевич поучал его, заставлял проигрывать свою партию соло, а он опять дует бог знает что!

– Грязно, грязно, все равно грязно! – останавливает Павел Сергеевич в бессчетный раз оркестр. В голосе его почти отчаяние. – Давайте еще раз свои партии, по голосам… Только чтоб чисто, четко. Ну-ка, одни басы… Теперь – одни тено́ры…

Ударение, которое ставит Павел Сергеевич, может быть, и неправильное, но так говорили старые музыканты, у которых он учился, так произносили армейские оркестранты и он сам все тридцать лет своей службы.

К концу второй недели, когда оркестр играет уже довольно сносно даже для профессионального уха, Павел Сергеевич принимается разучивать с ним марш в движении. Оркестр начинает, стоя на месте, через несколько тактов по сигналу Павла Сергеевича весь строй трогается с левой ноги и идет по лугу вдоль речной излучины.

И сразу же, на первом десятке шагов, с музыкантами как что-то происходит. Они тут же теряют всё, чего с таким трудом добился от них дирижер. Игра разлаживается, опять у инструментов нет согласия, кто в лес, кто по дрова. Одни спешат, частят, другие, отстав, тянут свое, не слыша передних и соседей. Над длинным тощим Федуловым хохот: он несет свой барабан согнувшись крючком, точно падая вперед, горбом подняв спину. Ноги его широко раскорячены, он переставляет их, как жерди, не сгибая в коленках.

– Ну, Федул, ты даешь! Корова брюхатая, точно! – гогочет половина оркестра.

Если на месте Федулов неизменно запаздывал со своей колотушкой, то на ходу бьет еще позже, совсем не в лад с другими барабанами. Поперек такта – как говорится на языке музыкантов. Моргая белыми ресницами, он слушает Павла Сергеевича с видом полного сознания своей вины, готовности делать, как надо, и тут же бьет по-прежнему.

Погода, бывшая все дни хотя и прохладноватой, но ясной, с чистым голубым небом, портится. Небо затягивает пепельная облачная вата, провисает серыми космами. Начинается дождь. Сначала мелкий, сеяный, его терпят, оркестр в громе своей музыки продолжает маршировать у реки. Но капли делаются крупней, чаще; кепки, спины, плечи музыкантов уже мокры. Дождь припускает еще сильней. Оркестр рассыпается, оркестранты бегут вверх на горку, к кладбищу, под его развесистые деревья. Кларнетисты, флейтисты и все, у кого малые инструменты, прячут их под свои пальто, плащи, но басам свои трубы никуда не спрятать, они ставят их на землю раструбами вниз, чтобы внутрь не налилась вода. Дождевые капли звучно бьют по меди, каждая вызванивает по-своему, отлично от других.

Здесь, на кладбище, под черными раскидистыми ветвями голых намокших столетних лип, рядом с могильными оградами, памятниками и крестами Павла Сергеевича находит Ульяна Федоровна. Старый дирижер ушел из дома, почти не позавтракав, она принесла ему поесть: домашние пышки, бутылку кефира. В мокром, закоробившемся плаще Павел Сергеевич присаживается на цементную могильную плиту, без аппетита, только чтоб не обидеть жену, жует своими вставными зубами пышку, прихлебывает кефир из горлышка бутылки. Лицо его тоже мокро, дождевые капли, как слезы, сползают по его дряблым, обвисшим щекам. Гораздо отчетливей, чем в другое время, видно, как он стар, как мало у него сил, как устал он за эти дни.

Ульяне Федоровне становится нестерпимо его жаль, приливает острое желание облегчить тяжесть, что так зримо лежит на нем, снять с него расстроенность и уныние. И она, присев возле, касаясь его руки, тихо, вполголоса, говорит:

– Ты не переживай… Время еще есть. Все хорошо будет, вот увидишь… А на твоих яблонях гибридных уже почки набухают, я сейчас смотрела… Ты боялся, что померзли они. Нет, оживает сад…