Текст книги "Большой марш (сборник)"

До десяти она была совсем бесхитростной, ясной и открытой во всем, без всяких попыток что-нибудь утаить, часто искала у него ласки: могла вдруг подойти, когда он сидит за расчетами, прижаться к его плечу, прильнуть головенкой. Тогда он для нее много значил, она любила его явственно. Старше она утратила свою видную привязанность к нему, стала стесняться открытых «сантиментов», появились даже насмешливость, пренебрежение к проявлению дочерних чувств в прежнем их виде. Климов считал: вполне закономерно, взрослеет, к тому же – всесильная мода времени: подростки рвутся к независимости, всеми силами стремятся ее демонстрировать. Когда-то, в двадцатые, тридцатые годы, в пору его детства, это выражалось заработками в пятнадцать-шестнадцать лет в общий семейный котел. Теперь – в седьмом-восьмом классе сигареты в зубах многих мальчишек и девчонок, выпивки «из горла», в подъездах; человеческое «папа» и «мама» упразднены, родители – как бы уже не существующие «предки»… До этих крайностей Лера не опускалась, но все же и ее душа заметно черствела, заражалась всеобщим стандартом. Эти перемены отлагались в Климове тихой болью, безмолвными огорчениями. Высказать их было некому. Жена бы его не поняла, из постоянного духа противоречия стала бы обязательно спорить, опровергать его наблюдения и выводы. Поделиться с кем-нибудь из знакомых? Скажут: сам виноват. Куда смотрел, почему допускаешь, ты же отец, должен принимать меры, воспитывать, влиять. А какие меры, как в таких случаях влиять? Он и сам с собою спорил, не хотелось думать, признавать, что Лера меняется в самой своей сути, что уходит из нее доброе, хорошее, замещаясь такой же черствостью, сухим, безжалостным ко всему окружающему эгоизмом, как у матери. Почему-то непоколебимо верил – не может дочернее покинуть ее совсем, пропасть бесследно, ничего страшного, это только такой неизбежный процесс: по законам роста, развития характера, личности наглядные в детстве черты уходят внутрь, перемещаются с поверхности в сокровенную душевную глубину…

Дождь уже шумно кропил крышу павильона.

Белое зарево подходившей электрички высветило завесь его косых струй, черное зеркало платформы, кипящей множеством пузырей.

Спрыгнув с вагонных ступенек, пассажиры с говором, смехом, чертыханиями распускали зонты, накрывались полиэтиленовой пленкой; женщины, жалея туфли, подхватывали их в руки, пускались по лужам босиком.

Одна из женских фигур показалась Климову Лерой. Он дернулся навстречу, готовый окликнуть.

Нет, это была не Лера.

Со ступенек спрыгнул кто-то задержавшийся; Климов впился глазами; это тоже была не Лера.

Поезд тронулся. Набирая ход, прощелкал колесами мимо; хвостовой красный фонарь на миг ослепил и, сжимаясь, стремительно унесся в темноту.

Ожидать больше было нечего.

Но оставшийся в одиночестве Климов растерянно стоял на платформе, как будто все-таки еще должно было что-то быть. И только спустя минуту или две разум его наконец полностью осознал, что это – всё, ничего больше не будет, надо ему уходить.

Лесная дорога уже размокла, ноги Климова скользили в жидкой грязи. Он ничего не видел, ступал вслепую, проваливаясь в лужи, задевая за кусты. Помогали только молнии, розовым пламенем вспухавшие в толще туч. Стволы, кусты, дорога на миг вырывались из тьмы, в глазах оставался их отпечаток, с которым Климов некоторое время шел, как бы еще всё видя перед собой.

Гроза двигалась издалека и быстро приближалась. Все короче становились промежутки между вспышками алого света в тучах над лесом и пушечными залпами грома, неровно, как по ухабам, раскатывавшегося далеко во все стороны за горизонты, а потом, уже глухо, ослабленным эхом, катившегося оттуда обратно.

Пиджак на плечах Климова промок насквозь, холодил спину, брюки на коленях и ниже намокли тоже, липли к ногам, стесняли шаг. Климов напрасно пошел под дождем, надо было остаться в павильончике на платформе, выждать. Но там он не подумал об этом, а теперь было уже поздно возвращаться.

Дорога вела почему-то вверх, на увал. Этого не должно было быть. Климов догадался, что идет не туда, надо было где-то свернуть, но он пропустил поворот.

Ослепительный свет полыхнул над головой, трескучий грохот разорвался в самых его ушах. Кривой белый столб ударившей в землю молнии возник совсем недалеко от Климова на яркой зелени мокрого, терзаемого бурей леса. Климов успел увидеть согнутые в дугу верхушки деревьев, сорванные листья, летящие с ветром. Полыхнула новая вспышка, молния вонзилась точно в то же место. В этот раз Климов разобрал, что это вовсе не молния, а тонкий, длинный, бумажно-белый ствол березы.

Он остановился, не зная, что делать. Вернуться к тому месту, где он сбился? Но разве найдешь его в такой тьме, под секущим ливнем? Старый лесник, надо думать, окажись он в таком положении, пошел бы напрямую по лесным зарослям и без всяких затруднений добрался бы до моста через речку, а там и до кордона. Но Климов не успел узнать лес настолько, чтобы ориентироваться в нем без знакомых дорог и троп. Он представлял себе только общее направление, в котором ему надо двигаться, но и то неуверенно.

Поколебавшись, он пошел все-таки назад, искать потерянную дорогу, шел минут десять, ничего не отыскал, только совсем заблудился; блеснула молния, и он увидел себя без всякой тропы среди тонкого осинника, зарослей орешника, сплетенных ветвями и листвой. Гроза уже сместилась, ушла километра за три и удалялась дальше, гром по-прежнему разгневанно бил из своих пушечных батарей, но уже не оглушал, от взблеска молний и до его раскатов опять проходило время. Частый отвесный дождь равномерно шумел в кронах деревьев, в широкой листве орешника, в траве каждой полянки. Теперь он будет долго идти вот так, может быть – до самого утра; осенние грозы всегда переходят в такие нудные, нескончаемые холодные дожди.

Отирая с глаз стекающую воду, Климов брел сквозь лесные заросли в одной лишь надежде – выйти хоть на какую-нибудь тропу, просеку или дорогу. Под ногами с хрустом ломались гнилые сучья, иногда он проваливался в звериные норы, больно спотыкался о пни.

Начался спуск. Скоро мокрые его ботинки зачавкали в грязной жиже. Он зашел в лесную бочажинку с кочками, кустами ракитника. Таких топких низинок много разбросано по лесу; весной в них стоит талая вода, к середине лета они просыхают, а с первыми осенними дождями опять превращаются в непроходимые болотца.

Бочажинка была обширной, вытянутой овалом. Климов долго огибал ее по косому склону твердого берега. Потом вошел в сосняк, еще издали угадавшийся по смолистому запаху коры и хвои. За ним – попал в редкий лиственный лес, небольшими отдельными рощицами на гладко выкошенных лужках. Посреди одной из полянок что-то темнело, какая-то непонятная высокая куча. Пахнуло прелым сеном. Климов подумал – стог. Подошел вплотную. Оказалось – шалаш пасечника, стоявшего здесь со своими ульями. Кровля шалаша из веток, засохшей листвы и сена была тонка, сквозила дырами, но все-таки это было укрытие, и Климов, усталый, отчаявшийся, решил больше не рыскать во тьме по лесу, ничего не искать, передохнуть в этом шалаше.

Это тоже была ошибка – стыть без движения в холодной мокрой куче сопревших веток, но он еще этого не понимал, обрадованный своей находкой, ему показалось, шалаш – как раз именно то, что сейчас надо, он обязательно в нем обогреется, спасется от дождя, – хотя бы пока он льет в полную силу.

Дрожа, он забрался внутрь, пошарил в темноте руками, нащупал плотно примятое сено – постели, на которых спали пасечники. Садиться на них не захотелось, слишком были они мокры. Пошарил еще – под руки попался чурбачок. Климов поставил его, сел. Одежда на нем была обильно напитана водой, отяжеленно давила, как железный панцирь; под нею по телу, неприятно щекоча, текли холодные струйки. Климов стянул пиджак, не хотевший слезать с плеч, рук, рубашку, брюки, отжал, выкрутил, как сумел, натянул на себя опять. Противно, гадко было натягивать мокрое, дрожь колотила его так, что тряслись руки и стучали зубы.

В кармане пиджака были спички, папиросы. Они размокли, папиросы просто в кашу; ни покурить, ни разжечь огня. Климов подосадовал, что так непредусмотрителен: надо было бы спички обернуть в целлофан. Все еще он по-городскому, а в лесу нужны другие привычки. И вообще тут уместнее бензиновая или газовая зажигалка, не зря они у всех настоящих лесников…

Тепло, что было в Климове, когда он спеша, оступаясь шел по лесу, с увала на увал, теперь, в неподвижности, быстро уходило из него; холод мокрой одежды становился все чувствительней, тесно сжимал все его тело. Но самым мучительным было то, что ему ничего нельзя предпринять, что он пленник тьмы, леса, нудного холодного дождя, этого гнилого, дырявого, не защищающего от водяных струй шалаша, совершенно беспомощен. Он, человек, царь природы, со всем своим разумом, знаниями, образованием, тысячами прочитанных книг, слабее и беспомощнее сейчас в этом лесу, чем любая самая мелкая, ничтожная тварь, которую он в иные минуты, не задумываясь и даже не глядя, прихлопывает на себе рукой, – какого-нибудь комара, муравьишки, едва видимого глазом, едва ползающего жучка. Никто из них не страдает сейчас, не испытывает паники, досады, злости на стихию, даже неудобства, все они у себя дома, заботливая природа дала им при рождении нужный инстинкт, верно подсказывающий каждому из этих существ, что делать при любой погоде, в любой сезон года, куда забираться, где и как сидеть, чтоб было тепло, уютно и спокойно. В его же возможностях только одно: пассивно терпеть всю выпавшую ему муку и дожидаться рассвета.

Он плотно сдвинул колени, опустил на них локти, весь сжался в комок, чтобы занимать меньше места, меньше попадало на него сверху дождевых капель, напрягся всем своим нутром, задерживая, сколько можно, дыхание, – так грелись на фронте в окопах зимой, в сырые осенние ночи; конечно, совсем согреться нельзя, но в какой-то мере эти приемы помогали.

Дождь продолжал равномерно шелестеть по кровле шалаша, вокруг него, перед входом, который почти был не виден, только угадывался по этому звуку.

Слегка согревшись, Климов задремал, от холода проснулся, сжался теснее, опять впал в короткий, неглубокий сон.

Когда он очнулся в десятый или двенадцатый раз, было тихо, треугольный выход из шалаша слабо серел, в нем, в метре от Климова, различались длинные тонкие травинки; они вздрагивали от крупных капель, падавших с деревьев.

Климов посидел, пока к серому цвету листвы стал добавляться зеленый. Сгибаясь, выбрался из шалаша – с болью в затекших, онемевших ногах. Пошел наугад. Леса он по-прежнему не узнавал и не догадывался, где находится.

Но ему повезло. Скоро он попал на дорогу, она привела его на другую, пошире, более торную, по ней он вышел к черным сваям от старого моста через речку Путанку с пешеходным переходом в два узких бревнышка, стянутых проволокой. Место было знакомо Климову, у этих свай он уже однажды бывал. Завязнув в щетине высоких густых камышей, над речным руслом лежал толстый пласт плотного, свинцово-серого тумана. Воду пестрила лимонно-желтая, охристо-рыжая осенняя листва, наметенная в реку промчавшейся бурей.

Климов перебрался по бревнышкам на другую сторону, а там начался уже совсем ему знакомый, хоженный им лес.

На одной из полян щипала траву черная с белым брюхом и белыми ногами корова, и, словно корявый серый пень, рядом с нею торчала малоприметная человеческая фигурка с мешком на голове, спускавшимся до самых пят, не потому, что так длинен был мешок, а потому, что человек был мал, вроде подростка.

Климов вгляделся. Это была бабка Настя, в такую серую, непогожую рань уже успевшая, однако, выбраться в лес и насыщавшая свою кормилицу.

Она не узнала Климова, хотя он проходил совсем близко, так, должно быть, преобразила его эта ночь, а узнав – разулыбалась черным щербатым ртом, сморщивая свое темно-коричневое, как послужившая печная корчажка, старушечье личико:

– Виктор Николаич, никак ты! Глякося, уже на ногах! Старательный ты, Виктор Николаич, не то что прежний наш Максим. У того уже солнце в полдуба, а он только на крыльцо, проспавшись, вылазит, пузо свое чешет… А ты вон какой! Даром хлеба не ешь!

В голосе и улыбке бабки Насти были лесть, стародавнее крестьянское заискивание перед властью, начальником, спрятанный страшок и свой практический расчет – не прогнал бы ее Климов с коровой из лесу. Но была и чистая радость видеть его, от встречи с человеком, который по душе, мил и приятен просто так, не оттого, что власть, а сам по себе.

И эта вторая, истинная радость в словах и улыбке бабки Насти, ее искренняя доброта к нему задели измученного, едва волочащего ноги Климова за самое сердце, не оставили безучастным.

Ему захотелось чем-то ответить бабке Насте, не огорчать ее своей хмуростью. И, превозмогая себя, озноб и ломоту уже разбирающей его болезни, которая, он знал, уже это чувствовал, будет выше его сил, он тоже улыбнулся с добром к ней и радостью и сказал ей в тон, крепким голосом, будто он действительно вышел по своим рабочим делам и всё у него в полном порядке, все хорошо, как и должно быть:

– Стараюсь, стараюсь, Настасья Петровна, а как же! Доброго утречка вам, доброго утречка!..

1981 г.

Случайное знакомство

День кончался, но духота держалась. Вчера тоже было жарко, позавчера тоже, но дни были рабочие, и жара замечалась меньше. А воскресный нынешний день, казалось, вытянулся вдвое длинней. Истомленность зноем была во всем – в потрескивании стропил и половиц недавно пристроенной к дому веранды, в особой мертвой неподвижности деревенских садов и огородов, в струении горячего воздуха над раскаленными крышами. В полевом просторе вокруг деревни над дорогами висела тонкая кремовая пыль от когда-то, может, даже еще вчера проехавших машин – и не расходилась.

Мальвина с утра наполнила душевой бак колодезной водой. Теперь она согрелась, но не слишком. Мальвина разделась в тесной кабинке дворового душа, пустила на себя воду. Вымыла голову флаконным шампунем и долго нежилась в прохладных струях, – пока из бака не вылилась вся вода. От холода тело порозовело, стало упругим, крепким, кожа приятно напряглась. Пропали расслабленность и безволие, лень, что всегда одолевает в жару.

Потом в доме перед гардеробным зеркалом Мальвина не спеша переоделась в голубое штапельное платье на полторы ладони выше колен, надела белые югославские туфли, которые купила год назад в городе специально для выпускного вечера в педучилище. Туфли достались Мальвине после долгих поисков по магазинам и покорили ее с первого взгляда. Они были как раз то, что надо, – для бала, для театра, для праздничного выхода – в огни люстр, на сияющий паркет. Ноги не чувствовали их, – так они были легки и так ладно сидели. Губить их на деревенском черноземе жалко, но что же делать, надо носить, а то пропадают зря, неношеными.

Волосы Мальвина причесала гладко, ото лба назад, под затылком собрала в пучок, перетянула шелковой ленточкой. Получился хвостик, спадающий на спину. Она знала, такая прическа ей к лицу. Голубоватым косметическим кремом слегка тронула верхние веки, тушью удлинила разрез глаз. С минуту критически разглядывала себя в зеркало, выискивая изъяны. Если присмотреться, их, конечно, немало. Ресницы редкие, короткие. Девчонки наклеивают, но выходит заметно, грубо, по-кукольному. Губы – сухие, в корочках. По такому поводу принято злословить: целовалась много.

Нет, ни с кем она не целовалась, просто от солнца, от летнего зноя. На переносице, под глазами, на скулах – россыпь легких веснушек. Их не скрадывает даже пудра. Но это ничего, есть парни, которым веснушки даже нравятся. Все-таки Мальвина еще раз коснулась пуховкой тех мест, где проступали светло-охряные крапины, смахнула излишек пудры кончиками пальцев.

Все. Можно идти.

Но идти было некуда.

Здесь, в Маляевке, есть сельсоветский клуб, но в нем только радиола, которая постоянно испорчена. Иногда в воскресные дни приезжает тройка парней со станционного поселка, что-то вроде культбригады. Электрогитара, аккордеон и саксофон. Тот, кто играет на электрогитаре, еще и поет популярные эстрадные песни. Если сегодня приедут, значит, в клубе будут танцы. Но взрослые парни, ровесники Мальвины, на них не приходят, их просто нет в деревне, соберутся девчонки-школьницы, пацаны четырнадцати-пятнадцати лет. Танцевать толком никто не умеет, показать – тоже некому. Будут просто топтаться в куче, озорничать, – толкать друг друга, наступать на ноги. Потом явятся какие-нибудь подвыпившие бузотеры, станут хамить, задираться – и испортят вечер вконец.

В трех километрах от Маляевки – научно-опытное хозяйство по выращиванию лекарственных трав. Небольшой поселок, домиков десять – двенадцать. Молодежи там тоже нет, работники хозяйства – люди, в основном, уже в возрасте, солидные, ученые; танцы им не нужны. По воскресеньям, однако, и там что-нибудь бывает: лекция или кино. Абы какие фильмы научникам не возят, только хорошие, по их заказу, часто – заграничные. Крутят на воздухе, под старыми тополями, бесплатно.

В поселке на станции – от Маляевки пять километров, через лес – и кинотеатр, и железнодорожный клуб. В воскресенье в клубе обязательно концерт, самодеятельные или настоящие артисты из города. Потом – танцы под электроджаз. Молодежь набивается битком, парней и девушек в поселке много, одни и живут, и работают здесь – в депо, на станции, на мебельной фабрике, другие только живут, а работают в городе. Но спутника у Мальвины нет, а ходить туда одной или с подругами – боязно. На обратном пути обязательно кто-нибудь привяжется провожать. Поди узнай, какая у него цель… А рядом с дорогой – глухой черный лес, топь, болота…

Мальвина закрыла дом на замок, вышла за калитку. Мать и отец еще вчера уехали в Усмань к отцовой сестре. Там праздник, обмывание, – купили «Жигуль». Приедут только завтра утром. Уговаривали ехать и ее, но Мальвина знает, что там ждет: тьма гостей, вино рекой, пьяный застольный шум, от которого потом в голове на несколько дней угар.

Запирая дом, она решила так: пройтись мимо клуба, посмотреть, какая там обстановка, что намечается, дойти до Ленки, продавщицы сельмага, одной из своих подруг, с которой они в школе рядом на парте сидели. И вместе что-нибудь придумать. Ленка смелая, предприимчивая, с ней даже на станцию в клуб пойти не так страшно. В общем-то, она тоже трусиха, но взяла себе манеру держаться так, будто она девчонка – оторви да брось. За словом в карман не лезет, отбрить приставал может на их же языке. Только Мальвина знает, какая дрожь колотит Ленку после иных таких стычек с парнями и как она каждый раз зарекается ходить на станцию. Но проходит одно воскресенье, другое… И они с Ленкой все-таки туда идут. А как быть, чем себя занять? Сидеть дома, киснуть у телевизора? В двадцать-то лет? Хочется жизни, развлечений, знакомств… Парня своего, наконец, встретить…

В полнеба над деревней тлел желтоватый закат. Реактивный рейсовый самолет, сверкая в лучах солнца крохотной искоркой, беззвучно тянул в вышине белоснежную ниточку. Конец ее утолщенно пушился, разделяясь на отдельные пряди, и таял.

Проулок, в котором жила Мальвина, полого спускался на главную деревенскую улицу. По нему почти не ездили машины, он вел просто в поле, на колхозные межи, и поэтому Мальвина удивилась, увидев вихляющий в колеях, вдогон ей, «газ»-вездеход. Она отошла ближе к палисадникам, чтоб не обдало пылью из-под колес, но вездеход свернул с середины проулка и с писком притормозил возле нее.

– Девонька, голубонька, это Маляевка? Как на буровую проехать, где она тут у вас?

За рулем сидел светлоглазый, улыбающийся парень в рабочей куртке, расстегнутой на груди. Под курткой синела поперечными полосками моряцкая тельняшка. Парень в машине был один, а на борту ее желтыми буквами было написано «Геологоразведка».

Пыль все-таки обдала Мальвине ноги, ее сорокадвухрублевые югославские туфли. Она успела бы отскочить в сторону, но громкий оклик, блеснувшие из кабины глаза парня – все это было так внезапно, что у нее не нашлось быстроты. Она даже не сразу сообразила, о чем парень спрашивает.

– Буровая? А, вышка! Это там, за прудом, на той стороне, километра три.

– Как туда?

– Вот так, прямо, на улицу, потом налево, там скоро проулок, направо в проулок, из него опять налево, на луг, там две дороги, одна в карьер, песок берут, другая на лесочек. В лесочке грязь, ямы, а вы справа обогните, по луговине. Только вправо очень не забирайте, луг топкий, можно забуксовать, ближе к леску держитесь. А там и пруд, увидите, плотина. А за прудом с бугра уже и вышку видать. Совсем просто, найдете без всякого труда…

– Налево-направо, направо-налево… – насмешливо сказал парень, при этом заметно оглядывая Мальвину всю, проводя взглядом по ее голубому платью, приподнятому грудью, голым коленкам, загорелым ногам в светлом пушке, – вплоть до лаковых туфелек. – Ты думаешь, я что-нибудь понял?

– Так это же совсем просто! – Мальвина принялась объяснять снова. – Сейчас на главную – и налево. Метров сто – проулок, по правую руку, там на углу дом с синими наличниками и рельс вкопан. В этот проулок. Но до конца не езжайте, а сразу налево, меж домами. Там раньше усадьба была, хозяева в город уехали, а дом сломали. На луг выедете…

Парень, улыбаясь глазами, сказал:

– …и прямо в трясину! Налево-направо… Это вам, местным, понятно. Садись, покажи дорогу, чтоб я не плутал.

Мальвина замялась.

– Чего боишься? Не украду ж я тебя. Садись!

Он открыл дверцу с другой стороны машины.

– Садись, не бойся. Доедем до плотины, а потом я тебя назад отвезу. Десять минут всего потеряешь. Ну? На свиданье торопишься? Ничего, подождет. Крепче любить будет!

Мальвине под сердце подкатил легкий холодок. Сумерки, неизвестный парень, места у плотины безлюдные, пустые… Но глаза у парня были хорошие, смотрели светло, чисто, и она села в машину рядом с ним на пружинное сиденье. Платье сползло назад, ноги открылись еще больше. Мальвина смутилась, потянула подол рукой, но из этого ничего не вышло. Тогда она положила на колени руки, прикрыла их так.

Парень двинул рычаг, дал газ. Машина скатилась по переулку.

– Ну, командуй, – сказал парень. – Налево?

– Налево.

Свора уличных собак кинулась к машине. Собаки облаивали все проезжавшие машины, но при этом различали своих и чужих. Сейчас они чуяли чужака, к тому же по случаю выходного дня давно уже не появлялись машины, собаки соскучились и потому лаяли особенно остервенело.

– Сейчас – направо.

Парень послушно повернул.

– А для чего буровая, что вы там ищете? – спросила Мальвина.

– Золото, – сказал парень.

– Нет, правда?

– Я правду и говорю.

– Какая же это правда?

– Самая настоящая. Сроду не врал.

– Налево, – сказала Мальвина. – Откуда тут у нас золото?

– А это как его понимать.

– Как же, например?

– Военная тайна, – значительно сказал парень.

– Шутите вы всё! – Мальвина даже отвернулась в сторону – будто обиделась. Но разговор ей нравился. Он шел правильно, положенным образом. Было бы, наоборот, странно, ненормально, если бы парень стал отвечать по-деловому, без всякой игры. – Это в карьер… – показала Мальвина на отделившуюся колею. – Левей, левей… Эта тоже в карьер, в другой…

– Конечно, я б тут запутался… Знак хотя б поставили.

– Кто тут ездит, те и так знают…

– Одни местные, что ль, ездят? Месяц назад я в Прибалтике был, в командировке, на этом же вот «газе». Там едешь, в стороне от шоссе дом стоит, один, хутор по-ихнему. Так на свертке обязательно столбик, стрелка, название на двух языках, расстояние. Двести метров, глазом видать, все равно написано: «ноль два кэмэ»… Всю Прибалтику можно насквозь проехать и ни о чем никого не спрашивать, сам все найдешь, что нужно, не заблудишься.

– Значит, начальство лучше следит.

– Это просто порядок, вот что, культура! Куда – прямо, налево?

Колеи опять расходились.

– Прямо. А зачем вы на буровую, там же сегодня никого нет, сторож только.

– Хватит мне и сторожа.

– Везете что-нибудь?

– Динамит.

– Ну уж, динамит! – не поверила Мальвина. – Где же он?

– У тебя под ногами.

Под сиденьем Мальвины, высовываясь, действительно стоял какой-то ящик с металлическими застежками. В таких шофера возят свой инструмент – ключи, отвертки.

– Это? – засмеялась Мальвина. – А если я проверю?

Она опустила руку, делая вид, что хочет открыть застежки.

– Не тронь, не тронь! – поспешно предупредил парень. – Рванет – и ни клочка. Ни от тебя, ни от меня, ни от машины. Знаешь, какая это сила – динамит? Одно имя от тебя останется. Как тебя зовут-то?

– Мальвина. Или – Мальва, можно и так и так.

– Что ж это за имя такое, цыганское?

– Почему – цыганское?

– Непонятные теперь имена, – крутнул головой парень. – Откуда только их берут?

– Из фильмов, – сказала Мальвина.

– Верно, – согласился парень. – Анжелика, например. «Анжелика и король»… Теперь куда?

Он сбросил газ, отжал сцепление, машина катилась по инерции. Впереди маячил сосновый лесок.

– Направо.

– Больно грязно… Не сядем?

– Не бойтесь. У вас же вездеход.

– В такой жиже и вездеход потонет… Может, все же по лесу?

– Там еще хуже. Не бойтесь, проедете. Тут все проезжают.

– Ладно, но если сядем – виноватая ты будешь, заставлю машину толкать…

Повихляв из стороны в сторону, глубоко проваливаясь колесами, «газик», однако, перебрался через топкое место. Дальше дорога пошла лучше.

– А вас как зовут? – спросила Мальвина.

– У меня имя тоже редкое. Иван.

– Редкое! – засмеялась Мальвина.

– А разве нет? Кто теперь своих детей Иванами называет? Тоже все больше на заграничный лад: Альбертами, Маратами… У меня дружок на корабле был. Из деревни. Отец его – Сидор, фамилия – Перепелкин. А он – Вольдемар. Вольдемар Сидорович Перепелкин.

– А вас правда – Иван? – Мальвина сбоку, недоверчиво посмотрела на шофера. Он произносил всё так убедительно, что она терялась, не могла улавливать, чему верить, чему – нет.

– Могу предъявить документ.

– Ну – предъявите! Ну что же вы? – сказала Мальвина с торжеством, видя, что парень не торопится.

– Пожалуйста! – усмехнулся он.

Обнажив до локтя правую руку, он показал синюю татуировку: «Иван».

– Убедились?

Мальвина сраженно промолчала. Эффект был сильный. Она была уверена, что парень ее дурачит, на имени она его поймала. А получалось, что теперь надо поверить во всё, что он ей наболтал, – и насчет золота, и про динамит.

Обогнули рощу. Колеи здесь тоже разбегались. На эту низину ездили за песком со всего района, даже из других районов, где нет своих мест для добычи песка. Если бы посмотреть с вертолета на причудливое сплетение старых и новых автомобильных путей, наверное, эта прилегающая к Маляевке песчаная пустошь показалась бы кружевной.

– Вы морячок, служили на флоте? – спросила Мальвина.

– Совершенно точно. Как говорится – альбатрос, скиталец морей.

– В каких же морях вы скитались?

– Бороздил пучины Тихого океана. Знаете такой?

– В школе проходили.

– Вот. Вы проходили, а я как раз в это время в нем на своей посудине болтался.

– Ну и как – не укачало?

– Бывало и такое. Океан есть океан.

– А теперь?

– Как видите, на фронте мирного труда.

– Вы геолог?

– Осенью иду на первый курс.

– Что же все-таки ваши геологи здесь ищут? Там, – показала Мальвина в сторону станции и закрывавшего ее леса, – еще одна вышка стоит. А за Никольским – еще…

– Я же сказал – военная тайна.

– Я не выдам.

– Тогда – только на ухо.

Мальвина подвинулась к Ивану, подставила ухо. Он наклонился к ней и поцеловал в щеку. Она откачнулась, порозовела.

– Я с вами серьезно, а вы!

– Виноват, нечаянно. Просто машину тряхнуло, так вышло. Ну, давай ухо, скажу.

– Нет уж!

– Честное слово, скажу.

Секунду-другую Мальвина сохраняла сердитое, обиженное выражение. Затем все-таки подвинулась к Ивану, но не так, как в первый раз, – чуть-чуть, вся настороже, готовая сразу же отпрянуть, если он снова ее обманет. Он наклонился к ней и, щекотнув ей ухо своим дыханием, шепотом сказал:

– Воду.

Мальвина нахмурилась. За дурочку он, что ли, ее принимает? Окрестные места не бедны водой. В районе в каждом колхозе пруд, а то и несколько. Что ни балка – то плотина, водоем. Для скота, для орошения, для рыбы. Самый большой пруд – под Маляевкой, тот, куда они едут. На речушке, текущей из леса. Была она тощей, обмелевшей, совсем пропадала, а перегородили плотиной – получилось целое море. В ветреную погоду даже волны у берегов плещут.

– Трудная у вас работа, – сказала Мальвина с ядовитым сочувствием. – Нелегко, наверно, ее искать – воду… Особенно если рядом с прудом.

– Мы ищем девонскую.

– Какую?

– Ты разве в газетах не читала? Под нами, – Иван оторвал от руля руку, ткнул пальцем вниз, – на большой глубине как бы огромный резервуар, заполненный пресной водой. Ей миллионы лет. Надо определить границы, запасы этой воды, ближайшие расстояния до поверхности. Представляешь, целый Байкал под землей! А может, даже и не один. А с пресной водой уже туго. Город растет, заводы прибавляются. А в будущем? Уже сейчас надо думать, открывать новые источники. Теперь ясно? Это что ж такое?

Он впился взглядом в плотину, открывшуюся внизу, в конце пологого спуска.

На ней, как видно, велись работы: тело плотины дополнительно укрепляли, подсыпали и утрамбовывали грунт. При въезде на перемычку громоздились кучи щебня, бетонные плиты, а на гребне, загораживая проезд, стоял оставленный строителями, испачканный в земле и глине бульдозер.

– Вот идиоты! – сказал Иван, подъехав к бульдозеру вплотную и глядя на него злыми глазами. – Раздолбаи колхозные! Бросили поперек дороги – и ушли…

Он вылез из машины, походил по плотине, убедился, что ни справа, ни слева бульдозер не объехать. На ногах он оказался высоким, тонким. Узкие джинсы, короткие сапоги с отвернутыми голенищами.

– Ну, мастера! Ну, техники! Уходят на целый выходной – и на тебе! Они что, бухие все тут работают?.. Мордой бы их об этот бульдозер…

Мальвина видела, ему очень хочется крепко выругаться.

– Где еще можно проехать? – спросил он, оглядывая местность.

Вправо от плотины поблескивала темно-сиреневая гладь пруда, протянувшегося по руслу бывшей реки к лесу и торчащей из-за него станционной водокачке. Влево зиял глубокий провал, это же речное русло, с топкой грязью, камышовыми зарослями на дне. Склоны – крутые, не спуститься, а если бы даже удалось – все равно не перескочить через заросшую болотной травой топь.

– Близко тут не объехать… – подумав, сказала Мальвина. – Возвращаться надо. Только через Спасовку. Но там теперь тоже пруды, дорога путаная. В потемках вы только кружить будете…