Текст книги "Психопомп"

В его воображении все, таким образом, складывалось как нельзя лучше – чудесная прогулка, памятник, занимательная история – но, с другой стороны, предлагать почти незнакомой девушке пройтись по бульварам – не отдает ли это дурным тоном? Марк вздохнул. Тогда, может быть, культурная программа. Кино, театр. Впрочем, с нынешним театром следует держаться осмотрительней. Гляди в оба, не то вляпаешься. Ходили с папой смотреть «Сон в летнюю ночь» – и что же они увидели вместо легкой, как пух, сверкающей, как бриллиант, и прелестной, как юная дева, сказки Шекспира? Шабаш увидели они, который надо было бы окропить святой водицей; надругательство, заслуживающее уголовного преследования; бездарность, бесстыдно выставляющую себя напоказ; словом, увидели Шекспира, которого обдолбанные ребята с дикарскими воплями сбрасывают с парохода современности. Папа готов был закричать: «Руки прочь от Вильяма нашего Шекспира!», но Марк его удержал. Терпение их истощилось, когда полуголые артисты, встав на край сцены, изобразили нацеленное в зрителей всеобщее мочеиспускание. Лоллий Питовранов и его сын Марк покинули зал. И если бы лишь в каком-нибудь одном театре власть захватили честолюбцы и паразиты, питающиеся кровью великого искусства! Приятель-меломан зазвал в оперу. «Борис Годунов»! Но с нехорошим предчувствием увидел Марк Пимена, который писал свою летопись на ноутбуке. Пимен пропел, еще одно, последнее сказанье – но проклятый ноутбук отравил и Мусоргского, и Пушкина. Борис оказался упитанным мужчиной средних лет в дорогом пальто, меховой шапке, а также в прекрасно отглаженной белоснежной рубашке с галстуком, повязанным плотным узлом; на заднике полуметровыми буквами было начертано: «Народ хочет перемен», а сам народ представляли строитель в оранжевой пластиковой каске и с совковой лопатой в руках, жалкий интеллигент с потрепанным портфелем, милицейский чин в новой кожаной куртке, замученные жизнью женщины с сумками; Николка-юродивый пел, что Богородица не велит молиться за царя-ирода, но одет был в джинсы и футболку; три молодца в штатском из ФСО семнадцатого века тут же заковали его в наручники и так в них его и оставили; напрасно он воздевал руки: помилуйте, где и как в семнадцатом столетии найти ключик к наручникам века двадцать первого; дьяк Щелкалов был в хорошем костюме, галстуке и в очках; корчма на границе оказалась бардаком, где полуголая девица крутилась на шесте, Лжедмитрий дул портвейн из горлышка, бандерша по типографской карте для туристов показывала ему путь в Литву, а вместо приставов ввалился ОМОН с автоматами Калашникова… Пушкин слал постановщикам картель за картелем, Мусоргский пил горькую, ибо и музыку, и слова, и голоса – все, будто трясиной, засосала всемирная пошлость. То есть с театром, а заодно и с кино было покончено. Прилично, наверное, было бы пригласить девушку в кафе, в какой-нибудь «Кофе-хаус» или «Шоколадницу», но вдруг она относится к людям, которые предпочитают пить кофе дома, созерцая помещенный в деревянную кадку огромный фикус с мясистыми листьями, доставшийся в наследство от покойной бабушки? Круг заколдованный. Уныние охватило Марка; однако, вознегодовав, он сказал самому себе: «Я тебя презираю» и набрал ее номер. Ее голос прозвучал в ответ, чудесный, низкий, чуть хрипловатый: «Да-а…» Язык присох. «Я слушаю», – сказала она. «Здравствуйте», – произнес он и вытер выступивший на лбу пот. «Здравствуйте, – с некоторым удивлением откликнулась она. – А кто это?» Страшный вопрос. «Я был у вас… В тот день…» – проговорил Марк. «Да, – не промедлив, сказала Оля. – Я помню. Марк? Я не ошиблась?» «Да, – выдохнул он. – Марк. Я хотел спросить… Оля. Как вы?»

«Как я? Не знаю. Все так непросто. А вы?» «Как всегда. А может… Я вам помогу, если надо. Правда, если хотите… А хотите, – вдруг решился он, – можно пойти куда-нибудь. Вы отвлечетесь…» Молчание. Он подождал и позвал: «Оля…» Она сказала: «Это так неожиданно… У меня сейчас подруга, и вообще, я домоседка…» «Я не вовремя, – пробормотал он. – Извините…» Все так просто. Не ко двору. «А знаете что, – сказала она, – а вы приходите в гости». «Да?! – выпалил он. – Правда? А когда?!» «Ну… можно сейчас…» «Да! – крикнул Марк. – Конечно! Я скоро!»

4.

В тот вечер – а было уже около восьми – на маленькой кухне той самой квартиры, откуда двенадцать дней назад вынесли Наталью Григорьевну, Марк сидел в обществе Оли и ее подруги Люси. Оля их познакомила, сказав, это Марк, он… она чуть замялась… он мне помогал, когда тетя Наташа… А это Люся, моя подруга. В считаные секунды Люся осмотрела Марка угрюмым взглядом карих с прозеленью глаз и недовольно спросила, и как же он тебе помогал. По головке гладил? У нее были тонкие губы, морщинки на лбу и синие круги под глазами. С возможной твердостью Оля отвечала, не представляешь, сколько хлопот, бумаг… Она бы не справилась без Марка. Хм, сказала Люся. Повезло тебе, подруга, с помощником. Оля виновато улыбнулась. Так получилось. Ну что ж, покорился Марк. Люся так Люся. Вероятно, она была неизбежна, ибо весы судьбы до известного момента должны находиться в равновесии. Он ей улыбнулся. Очень кстати Оля призвала пить чай с тортом, который она усиленно расхваливала, называя чудесным, воздушным и что самое главное – совершенно без сахара. Просто чудо. Спасибо Марку. И Люся подтвердила, ухватив от щедрого ломтя ложку, потом другую и неясно проговорив (рот был набит), что действительно (дествино, получилось у нее) восторг. Она прожевала. Марк мастер утешения и знаток тортов. Клад. Она облизнула ложку и направила ее на Олю. Тебе счастье привалило. Бог ты мой! Марк никогда не видел, чтобы так бурно краснели. Слезы выступили у нее на глазах, и она тихо укорила подругу за глупые речи. И почти неслышно, с опущенными глазами попросила Марка не обращать внимания. С ней иногда бывает. О-ля-ля! – таким кликом отозвалась Люся, закурила, затянулась и пустила в потолок струю сизого дыма. Но почему – Марк, задумчиво сказала она, словно бы прислушиваясь к звучанию этого имени. Еврейская семья? Дедушка ходит в синагогу на Бронной? Или в Спасоглинищевский? Шма Исраэль! Хотя… Она еще раз придирчиво осмотрела Марка. Он усмехнулся. Зубы мои не желаете? Я рот открою. Хотя как будто нет, заключила она. Докладываю, сказал Марк. Мое имя есть в святцах. Люся отмахнулась дымящейся сигаретой. Ничего не значит. Там всякой твари по паре. Далее, говорил Марк, взмахами ладони отгоняя табачный дым. Фамилия – Питовранов. Объяснить происхождение? Тонкие губы сложились в презрительную усмешку. Тоже мне… бином Ньютона. Ворон, питающий пророка. Читали. Таким образом, перед вами великоросс в Бог знает каком колене. И наконец. Был бы я евреем, ну и что? Древняя кровь, древняя вера, древняя мудрость, ненависть мира, великие страдания. Оля кивнула. Вот именно. Люся поморщилась. Не делайте из меня антисемитку. Ненавижу ярлыки. Но вы, Марк, я даже не знаю, известно ли Оле, кто вы и чем занимаетесь… Может, вы черный риелтор. Соблазнитель. Вымогатель. Бедная девушка, она ничего не смыслит в этой жизни. Оля взмолилась. Люся! Да остановись ты. Порозовевшая от чая и торта Люся не обратила внимания. Ведь она как крот; вернее, как подслеповатая кротиха, глупая, доверчивая. Она выползет на свет и ослепнет, и не заметит, что с нее уже содрали бархатную шкурку. А когда наконец заметит, когда почувствует, что ей холодно, она возмутится? Закричит? Кинется догонять похитителя и, настигнув, вцепится в свое добро? Как бы не так. Повздыхает и все. Разве не так? Оля сокрушенно вздохнула и виновато глянула на Марка. И столько было в ее взгляде мягкости, смущения, чувства вины, что он ощутил накатившую на него теплую волну. Помолчав, она промолвила, что пусть так. Но что в этом дурного? Даже не знаю, что ответить. Она помешала и без того уже остывший чай. Звякнула ложечка. В конце концов, обидевший будет страдать сильнее, чем тот, кого он обидел. Вот! – вскричала Люся. С некоторых пор она чувствует этот приторный христианский душок. Тошнит. Кто тебя учил этой букве, подруга? Само собой, не тетка покойная, у нее мораль была другая – лучше взять, чем дать. Кто вдолбил в твою бедную голову левую щеку, которую надо подставить, когда тебя уже саданули в правую? Да ты укажи хотя бы одного человека, кому надавали по правой, а он не сопротивлялся, не отмахивался, не звал на помощь, но, как овца, проблеял: пожалуйста, в левую, если угодно. Тебе зуб вышибли, а ты призываешь: идите ко мне, бейте меня, у меня еще тридцать один зуб остался. Шубку сняли? И рубашечку возьмите. Она кипела. Люська, улыбаясь, проговорила Оля. Чего ты злишься? Как же ты в храм ходишь? Ну да; не видела я пока такого человека; но я и атома не видела; и микроба; я гималайского тигра никогда в жизни не видела – но это не значит, что его нет и быть не может. Клуша, сказала в ответ Люська. Была ты клуша простая, стала клуша православная. А я отрясла церковный прах. Не хожу. Пойду в мечеть или синагогу. От Троицы мозги вскипают. И там Бог, и тут Он, и еще там. Скорее в синагогу. Мне Магомет как-то не очень… Какая синагога, не удержался Марк, вы как будто евреев не очень жалуете. Вздор и нелепица, объявила Люся. Если я пыталась различить в вас еврея, то исключительно из желания понять, кто вы и не причините ли вреда моей неразумной подруге. Оля, где ты его нашла? Явился. Тортик принес. Он вообще кто? Оля беспомощно взглянула на Марка. Не мучайтесь, сказал Марк. Я психопомп, без тени улыбки проговорил он. Кто-кто?! Он повторил. Она нахмурилась. Морщинки на ее лбу стали глубже. Психо понимаю, это душа, а дальше… Психопомп, ровным голосом проговорил он, это проводник душ в царство мертвых. Так-так, язвительно подхватила Люся. В царство мертвых. Где ж у нас оно находится, это царство? Вы туда спускаетесь? Или переправляетесь через речку? Всходите по лестнице? Догадываюсь. Фиговый листок этот ваш психопомп. Вы похоронный агент. Так? Марк кивнул. Если угодно. И вы здесь появились, когда умерла ее тетя. Так? Марк снова кивнул. И приметили девушку. Как же! Одинокая, двухкомнатная квартира, глупенькая, но миленькая, а ну, подвалю-ка к ней. Так? Люся, отвечал Марк. Вы проницательны, как мисс Марпл. Но есть промах. Вы не любите ярлыки, что справедливо и достойно уважения. Но вместе с тем ваши суждения почерпнуты из мутных источников массового сознания. Корыстный обольститель, прогнившее, мерзкое существо похищает достояние одинокой девушки, растерявшейся в густом подлеске обыденной жизни. Опамятовавшись, она с ужасом обнаруживает, что вместо квартиры у нее комнатка в коммуналке в городе Железнодорожном Московской области. Казавшийся таким сердечным ее милый друг и почти жених бесследно исчез; сердце разбито, на карточке Сбербанка покойной тети как издевательское пожелание всяческого благополучия оставлено сто рублей. Вот, Оля, ваше не столь уж далекое будущее, какое ваша подруга прямо связывает с моим появлением. Что ж, обронила Люся, очень даже. Массовое – не значит неправдивое. И в литературе… у Диккенса, например, что-то похожее. Люся! – воскликнула Оля. У тебя помутнение. Он вовсе не такой! Он от чистого сердца, разве ты не видишь! От чистого, от нечистого, пробормотала Люся, кто тут разберет. У меня от вас голова разболелась. Где моя сумка? В прихожей, сказала Оля. На вешалке. Сутулясь и громко ступая, Люся вышла; слышно было, как она роется в сумке, кляня ее, себя и все на свете, потом хлопнула дверь в ванной, щелкнул замок, полилась вода. Она, может быть, больна? – вполголоса спросил Марк. Оля смутилась. Была здорова. Но в последнее время… Нет, перебила она себя. Нехорошо как-то. Оля, проговорил Марк. Да? – она вскинула голову и заглянула прямо в глаза ему доверчивым, спокойным взглядом темных глаз. Я пришел, потому что думал о вас. Мне тридцать три года – представляете? Она серьезно промолвила: конечно. А мне двадцать четыре. Тридцать три года, повторил он, и я один. Нет, нет, у меня папа, мамы нет, она умерла… то есть в буквальном смысле я не одинок – мой отец славный человек, я его люблю, хотя не все в нем мне по душе. С другой стороны, кто из нас без недостатков, правда? Она кивнула. Да. Он продолжал. У меня была бабушка, она во мне души не чаяла. Она, знаете, такая страстная, непримиримая, мир черно-белый, кто не за нас, тот против нас; и она умерла. Я ее вспоминаю. Ее, маму, дедушку, маминого папу… И мне кажется, они где-то рядом, и надо лишь всмотреться и вслушаться, и можно будет их увидеть и поговорить с ними. Он испытующе посмотрел на нее. Возможно, у меня это иногда получается. К чему я? Он крепко потер лоб. Вы говорили об одиночестве, подсказала Оля. Да. Я думаю иногда, я вечный mono… Но я желал бы другого… я… Тут вошла Люся, с оживленными, заблестевшими глазами, с улыбкой на губах, и с этой улыбкой сказала, голубки вы мои. Приятно на вас смотреть.

Сердце радуется. Оль, лови момент. У него работа чудная, но, говорят, прибыльная. Люди мрут, а с них навар. Чем больше народа откинется, тем лучше. Она передернула плечами. Жуть. Но кому-то же надо, неуверенно промолвила Оля. Люся подхватила. Делать эту работу? Само собой. Но эти люди, которые за нее берутся, – они кто? Ради чего? Деньги? Призвание? Хм, я об этом никогда не задумывалась. Она взяла со стола пачку сигарет, положила в сумку и перекинула ее через плечо. Вот вы, обратилось она к Марку, ради серебра или это у вас исполнение мечты? Я психопомп, отвечал Марк. Слышали, отозвалась Люся. Чао, дорогая. И вы, господин психопомп. Не особенно рассиживайтесь. Пока. Я позвоню. Кисловатый запах табака стоял на кухне. Оля распахнула окно. От прилетевшего ветра вздыбились занавески. На улице, возле дома, перемежая убогую речь матерной, горланили подвыпившие молодые люди; визгливо хохотали их девушки; проезжали машины; где-то вдалеке завывала скорая. Отчего так тревожен мир за окном? отчего неясное беспокойство овладевает человеком на улице? и таким холодом веет от встречающихся мне людей? Братья! Ведь мы братья с вами – и в России, и в Африке, и в Австралии. Отчего же мы никак не устроимся на этой земле в любви и мире; отчего темное чувство переполняет душу; отчего мы завистливы, недобры, мстительны? И в свою мрачную страсть к унижению и уничтожению сородичей по земле вовлекаем своих богов, и с их именем на устах обагряем руки в крови. Господь нас ведет! Сим победиши! Аллах акбар! Смерть нечестивцам! И царя Гайского при содействии Яхве вздернуть на дереве и всех жителей Гая перебить от мала до велика. Один лишь Будда сидит в уголочке и тихо бормочет, облекая в слова безмерную мысль: да будут все существа свободны от страданий и причин страданий. Пойду по жестокой улице и буду бить в бубен, призывая всех прохожих к смирению, покою и пренебрежению суетными заботами этого мира. Через пять минут бубен отнимут, одежды мои изорвут, и два дюжих мента отволокут меня в участок за нарушение общественного порядка. Вы задумались, сказала Оля. О чем? Марк ей ответил, что ни о чем и обо всем, то есть о нашей жизни. Поразительно, сказал он, как такое прекрасное, светлое, радостное явление человек сумел превратить в мрачный застенок с мокрицами и паутиной по углам. Надо стать безумным, чтобы, находясь в подвале, чувствовать себя счастливым. Знаете ли, Оля, что очень многие уходят в смерть, чтобы отдохнуть от жизни? Наверное, сказала она. Я еще не успела подумать об этом. Марк усмехнулся. Она переставила чашку с одного места на другое, смахнула со стола невидимые крошки, открыла чайник, заглянула в него, закрыла, поправила крышечку и сказала, наверное, трудно жить с такими мыслями. От них и одиночество. Может быть, откликнулся Марк. Человек вообще обречен на одиночество; и чтобы избавиться от этого тягостного состояния, окружает себя приятелями, ходит на вечеринки, заводит семью – со свадьбой, а в последние годы с венчанием; на свадьбе орут «горько!» и пьяным хором отсчитывают, сколько секунд длится выставленный напоказ поцелуй; в церкви возглашают «Исайя, ликуй!» и что-то про единую плоть; рождаются дети, – но, в сущности, как он был одинок в жизни, так и покидает ее – один. Она спросила с холодком в голосе: все безрадостно? бессмысленно? Я так не считаю. Да, мне бывает тяжело на душе… по разным причинам… у вас, вы сказали, папа, а у меня никого… отца не знаю, мама умерла, давно ее не стало, тетя меня подобрала. Теперь и ее нет. Она была трудный человек, с ней было… Оля чуть усмехнулась и сказала: непросто. Марк кивнул. Я знаю. Знаете? Откуда? Я вам, по-моему, ничего не говорила. Но я ей благодарна. Если бы не она… мне тогда в детский дом, а он в нашем городке такой был убогий, серый, в два этажа, и дети, когда гуляли, мне казались такими бледными… Я их жалела. У нас там река, старицы на лугу, сосновая роща на высоком берегу. И по утрам, когда солнце всходит, такая красота, что сердце сжимается. Я перед каждым деревом готова была встать на колени и благодарить… Марк спросил: кого? Она с изумлением на него посмотрела. Кто это создал. Создателя благодарить. Бога. Я знаю, я читала, есть доказательства, что Бог есть. Не помню, но есть. Кант, сказал Марк. Может быть, Кант, я не помню. Но зачем? – с искренним недоумением произнесла она. Прийти в рощу утром, когда сосны начинают золотиться, когда на лугу еще туман и когда на ясном небе еле виден почти уже растаявший, весь из прозрачного пуха месяц… Слышно, как рыба плещет. Кто, как не Бог?! У вас, улыбнулся Марк, что-то вроде благодарственного псалма. Ты одеваешься светом, как ризою, простираешь небеса, как шатер… Ты простираешь тьму, и бывает ночь… Дальше не помню. Хотя нет. Буду петь Господу во всю жизнь мою… буду петь Господу моему доколе есмь… Мне иногда снится, тихо проговорила она, столп света от неба до земли. И я сама словно часть его. И я счастлива. Но когда просыпаешься; когда вспоминаешь, что ты в Москве, где и неба-то нет; когда занимаешься тем, что тебя ни капельки не трогает… А чем? – спросил он. Верстаю один журнал. Какой? Вам интересно? Он кивнул. Конечно. «Безопасность труда». Тоска смертная… Тогда это чувство куда-то уходит, оно скрывается, прячется, словно боится, что будет оскорблено. Помолчав, она сказала с внезапной горечью, зачем это я? К чему? Вы незнакомый человек, вы не поймете или перетолкуете как-то не так. Люся надо мной смеется и говорит, пора бы умнеть. Но поумнеть по заказу нельзя, и я – она усмехнулась – останусь такой, какая есть. Сострадание к ней охватило Марка. Затерянная душа. Как цветок при дороге, который от нечего делать сорвет прохожий человек, оборвет лепестки и выбросит в придорожную канаву. Он по-прежнему исподволь любовался ею, мягким светом ее глаз, нежным ртом, прямыми, темно-русыми бровями, и по-прежнему, словно волшебное эхо, в нем отзывался ее низкий, чуть хрипловатый, чудесный голос – но первоначальное чувство к ней, чувство мужчины, какое он испытывает к женщине, влечение к ней, действие необоримой, глубокой, природной силы теперь переменилось. Теперь он смотрел на нее с тем же восхищением, но одновременно с желанием защитить ее от опасного, беспощадного, нечистого мира. По какой-то неясной связи он вспомнил Машу, так упрямо хотевшую стать его женой; вспомнил ее беременную, гордо несущую свой живот; и вспомнил с коляской, в которой спало ее дитя, и то озарение любви и счастья, с каким она склонялась над ним. Как странно. Он словно узнал в Оле свое дитя. Наверное, сказал Марк, мне пора. Скоро одиннадцать. Вам с утра на работу. Нет, отвечала она, мне завтра к двум. Утром пойду в церковь. Вот как. И куда? Здесь недалеко, на Гончарной. Успенская. Красоты необыкновенной, удивительная… Я раза два была в храме Христа Спасителя, он огромный, холодный, чужой. Он смотрит на тебя с пренебрежением и будто бы спрашивает: ты что здесь забыла? зачем пришла? А Успенская тебе рада. У нее есть душа, я уверена. И душа ее радуется, когда меня видит, и говорит, а я тебя ждала.

Как славно, что ты пришла. Она древняя, семнадцатого века, и – представьте – никогда не закрывалась! С нашим-то прошлым, да это чудо! Три с половиной века… Сколько она слышала, сколько надежд было вымолвлено, сколько сокровенных тайн рассказано, страданий выплакано – сердце обмирает. С изумлением и восторгом Оля глянула на Марка. Бог все видит, все слышит, это так. Но мне кажется, неуверенно сказала она, что Он особенно слышит церквями. Церковь – не всякая, но, я думаю, очень многие, только вы не смейтесь, – это ухо Бога. Марк все-таки усмехнулся. Слуховой аппарат для древнего старца. Ну вот, упавшим голосом произнесла Оля. Не надо было мне вам говорить… Простите меня, повинился Марк. Современный человек так устроен, что его хлебом не корми, а дай над чем-нибудь посмеяться. Не сердитесь. Я вас слушаю и жалею, что ваш мир для меня – не скажу, что закрыт, но в лучшем случае полуоткрыт. Ведь было и у меня ощущение близости Бога во всяком дне жизни – но куда-то ушло и оставило сомнение. Сомнение – моя вера. Отчасти, может быть, из-за того, чем я занят. Когда все время видишь смерть, поневоле будешь сомневаться во всем – и прежде всего в жизни как божественном даре. Не так уж трудно вообразить Бога глухим и слепым – иначе попросту невозможно понять возрастающую муку человеческого существования. Как объяснить неуслышанные вопли к небу? Как оправдать слезы оскорбленных, стоны замученных, гибель неповинных? Как примириться с торжеством насильников, пиром негодяев, властью лжецов? Как забыть Бутовский полигон, Катынь, Майданек? Однако очень скоро мне становится не по себе, и я начинаю думать подобно возразившему страдальцу Иову Елиую: кто я таков, чтобы судить Бога? Подобает ли песчинке призывать к ответу гору? Способен ли мой разум подняться до понимания тайн рождения и смерти? Закрывшая наше небо туча – не является ли она предвестником наступления новых времен, тех, о которых сказано, что ягненок будет безбоязненно пастись рядом со львом? Или я только тогда смогу поверить, когда, подобно Фоме, вложу персты в Его раны? Отчего ж не уверовать, если ты стал свидетелем чуда; если Дух Божий преподнес тебе откровение. У меня был товарищ, Женя Шмидт, он все спрашивал, отчего я не вижу множества происходящих вокруг нас чудес? Какие чудеса, Женя, отвечал ему я. Вот, правда, папа мой явился вчера из Литературного дома как стеклышко. Я бы сказал, что это чудо. Дурачок, говорил он. Ты блаженствуешь под лучами солнца; видишь полет бабочки; слышишь шум дождя. Не чудеса ли это? Он в несколько дней сгорел от лейкемии. И уже ему вслед я кричал с отчаянием: где твои чудеса, друг мой?! Почему тебе была послана эта болезнь? Почему Бог не явил на тебе чуда исцеления – тебе во благо, мне в просветление? Почему?! Если хотите, помолчав, сказал Марк, я испытываю голод по Богу; но Он не спешит утолить его. Или вы не видите, промолвила Оля, протянутой вам руки с хлебом.

5.

Так три года назад состоялось их знакомство. Мы вполне понимаем желание читателя – если таковой отыщется – поскорее узнать, далеко ли они продвинулись по любовной стезе, и вполне насладиться соответствующим описанием в духе мастеров любовного жанра. «Ялюблю тебя», – пылко проговорил Эдуард. «Милый, – слабым голосом ответила Кристина, – я так ждала этой минуты». Пышная грудь ее вздымалась. Они слились в страстном поцелуе. Кристина простонала. Эдуард сорвал с нее платье, поднял ее на руки и понес в спальню. Она обнимала его и шептала: «Твоя… Твоя навеки»[31]31
  Мария-Роза Потапова. «Обольститель». СПб., 2012 г.


[Закрыть]. За столь долгий срок Кристина, пожалуй, поднадоест Эдуарду, подумает читатель, поднимет голову и обнаружит, что пора выходить. Поскольку это была заключительная сцена и последняя страница со словами «она испытала неземное блаженство» была перевернута, он выбросит книжку в первую попавшуюся урну и рысцой поспешит на службу, припоминая, поднимал ли когда-нибудь на руки свою супругу. Сегодня с учетом ее веса это было бы попросту невозможно без риска получить смещение дисков позвоночника, грыжу или ущемление нерва, чреватое долгими и мучительными болями. Да и в пору любовного токования она была… гм, гм… вовсе не березка, и он не рискнул совершить этот подвиг. Правда, в те далекие годы, будучи однажды восхищен алкоголем и вообразив себя Гераклом, он схватил милую женушку, поднял – и вместе с ней рухнул на бетонный пол молдавского винного подвала под дружный гогот вспоенных вином и выкормленных мамалыгой крепких мужиков. Долго она не прощала ему этого позора. Эдуард, наверное, здоровый был малый; а Кристина… не скажешь, что близка к анорексии. Сидючи на диете, пышной груди не получить. Далее он размышляет, воспользовался ли Эдуард презервативом, или Кристина, заметив, как нетерпеливыми пальцами он разрывает пакетик, шепнула: «Не надо, дорогой, я принимаю таблетки».

Хорошо это или плохо, но в нашем сочинении читатель не найдет ничего похожего. Дело не в том, что подобные сцены нам неприятны или наше перо настолько тупо, что описание любви во всех ее проявлениях ему не дается; нет; кое-что в этом роде мы уже предъявляли читательскому сообществу, которое – со своей стороны – откликалось иной раз одобрительно, иногда сдержанно, а однажды – уничтожительно; не обошлось без женщины; супруга одного в высшей степени достойного человека, пролистав один наш роман и обнаружив в нем яркие, как нам кажется, описания отношений известного рода, поклялась не брать в руки ничего из того, что вышло или выйдет под нашим именем; Бог ей судья, супруге, хотя я посоветовал бы ей познакомиться с «Улиссом» Джойса, набоковской «Адой» или «Русскими заветными сказками», собранными Афанасьевым; но супруг ее?! – ошеломляющая мысль закрадывается в голову – ужель она держит его на коротком поводке в суждениях о литературе? или под башмаком, откуда он не смеет и пикнуть?…Дело совсем в другом, а именно: в чистоте отношений двух невинностей, которые как бы в священном ужасе застывали перед порогом, не решаясь его переступить.

Звучит странно, – но разве не кажется странным чистый человек в наше мутное время? Тем более Марк не был монахом по призванию, какими были подвижники благочестия, как то: Нектарий Оптинский, Силуан Афонский или не так давно почивший в Бозе Иоанн (Крестьянкин) и другие честные старцы и старицы, которых мы просим молить Бога о нас. И с его природой, как давно отметил славный доктор, приятель Лоллия Питовранова по бане, с общепринятой точки зрения все было в полном порядке. И по ночам он чувствовал – как некогда написал превосходнейший писатель Виктор Конецкий – «тайные движения своего организма». Более того: Марку не единожды приходилось сдерживать себя, дабы, забыв обо всем, не упасть в открытые ему объятья. Почему? Для кого он берег свою чистоту? Кому хотел вручить свою непорочность? Да и нужна ли будет она в сем развращенном веке, когда ангелоподобные девочки тяготятся невинностью, а мальчики играют со своими подружками в существо о двух спинах? Скорее всего, он принадлежал к редкой – можно сказать, редчайшей в наше гнилое время породе людей, свято верующих в мистическую сущность соития и убежденных, что соединиться плотью они могут лишь с той, в ком признают свою супругу и мать своих детей. У его целибата была еще одна причина. Неведомо почему он был уверен, что его дар внимать усопшим, различать их потаенную речь, понимать их смятение от перехода в другой мир, страх перед ожидающими испытаниями таинственным образом связан с его воздержанием. Он должен был отступиться от этого наивысшего проявления жизни; подавить в себе тягу к обладанию; он должен был стать несоблазненным Адамом – до поры, пока не встретит ту единственную, любви которой принесет в жертву свой дар. Когда это случится – мертвые умолкнут. Не сказать, что ему безо всяких усилий удавалось соблюдать свой обет. Не далее как год назад он преодолел сильнейшее искушение связать себя нерасторжимыми узами с Леной, замечательной, между прочим, красавицей, обладательницей серо-зеленых глаз, волны черных волос и едва заметного темного пушка на верхней губе. Она, может быть, была несколько полновата, но Марку нравилась – да и нам, признаемся, более по душе женщины, как ныне говорят, плюс, а вовсе не те, которые представляют собой один сплошной минус и невозможно при этом гордятся своей похожей на струганую доску фигурой. Но в один прекрасный вечер – по крайней мере, прекрасно начавшийся посещением Литературного дома, для входа в который Лоллий вручил сыну два мандата: красный, члена Союза писателей, и темно-зеленый, члена клуба Литературного дома, – где Марк со своей спутницей посмотрел кино – кажется, что-то французское – да, честно говоря, невозможно было запомнить, потому что Лена исполнена была любовного томления и то просовывала свою руку под руку Марка, то пристраивала голову на его плече, то касалась губами уголка его рта и норовила замереть в этом положении – так, что сзади ей посоветовали приберечь свой пыл. Полагаете, она смутилась? Как бы не так. «Мой пыл, – не повернув головы, отвечала она завистнику, – неиссякаем». Затем они посетили кафе, где Лена спросила вина; какого? кажется, красного; и выпила один за другим два бокала и, махнув рукой, потребовала еще; с соседнего столика барственного вида писатель – а кто? не тракторист же он был, а настоящий писатель со светлыми холодными глазами и в замшевом пиджаке; между тем это был известный всей Москве мошенник, Генрих Казимирович Песоцкий, который, глядя на Лену, вполголоса пропел: «Пей, моя девочка, пей, моя милая», на что Лена тотчас ему ответила: «Вино хорошее, а я девочка, но не ваша»; вынужден был выпить и Марк, и, воспитанный мамой и особенно бабушкой в духе трезвости, после второго бокала ощутил, что у него поплыла голова; после третьего поймал себя на том, что все вокруг кажется ему восхитительным, а уж после четвертого он не сводил с Лены влюбленных глаз и объяснял ей, как она хороша. «Н-нет, – слегка заплетающимся языком внушал он, – ты даже не знаешь, кто ты… Ты… Гера… прекрасная… властная… ревнивая…» «И властная, и ревнивая», – охотно подтвердила Лена. «Поймала кукушку… Да! Богиня…» Она смеялась. Он брал в свои руки ее руку, белую, с острыми ноготками, четыре из которых были синими с золотыми звездочками, а пятый, мизинец, ярко-красным, гладил и подносил к губам. «Об-божаю!» У Марка едва не сорвалось с языка, что он будет ее Зевсом, – но какая-то высшая сила удержала его от этих опрометчивых слов, которые вполне могли быть восприняты как предложение брачного союза. Кому не известно, что они были семейной парой – Гера и Зевс.