Текст книги "Психопомп"

Прежде чем ответить, прозаик Д. оглянулся по сторонам. За одним из соседних столиков крепко пили неизвестные молодые люди, за другим ужинали пожилые писатели, Немиров и Зайчиков, один толстый, другой тонкий, и тонкий, Зайчиков, отодвинув тарелку с отварным судаком, толковал толстому, Немирову, молча поедавшему куриный шницель, что пора, наконец, поставить точки над i, – правда, над каким лицом, явлением или событием надо ставить точки, услышать не удалось; и за третьим сидела поглощенная взаимосозерцанием молодая пара. Говорить, таким образом, можно было совершенно спокойно, но прозаик Д. поманил сотрапезников к себе, и все налегли на стол и обратились в слух. Есть один фонд, едва слышно произнес он, его название… Тут он окончательно перешел на шепот, и названия фонда никто не разобрал. Как? – спросил Лоллий, но Д. лишь досадливо махнул на него рукой. Но ведь не слышно, пожаловался поэт К., страдавший тугоухостью и на беду забывший дома слуховой аппарат. «Пре-ем-ствен-ность», – четко, по слогам, прошипел Д. Услышали? Все кивнули. Основатель – миллиардер Репейников, слыхали про такого? Откуда, угрюмо отозвался критик Ж. Их как грязи. Был солнцевский браток, а теперь в четвертой десятке «Форбса», не без гордости сообщил нам Д., словно был лично причастен к превращению крышевателя ларьков, рынков и столовых в денежного туза козырной масти. Нас, с достоинством промолвил поэт К., не должно волновать происхождение его капиталов. Всякая собственность есть кража, и, зная это, мы не будем кланяться в пояс господину Репейникову, не будем мучительно завидовать его яхте, особняку в Испании и винограднику в Италии, а молча и с достоинством примем малую толику от его щедрот. В конце концов, будучи человеком, наверное, неглупым, он должен понимать, что если он и останется в памяти потомков, то не как денежный мешок, а как попечитель высокого искусства. Г-ы, г-ы, засмеялся прозаик Д., но теперь уже не благодушно, а с явной издевкой. В гробу он видел высокое искусство и его служителей. Нет, друзья, не выйдет у нас перед ним превозноситься; не пристало протягивать руку и отворачивать лицо; не получится показать, что это мы делаем одолжение, позволяя ему вручать нам более или менее увесистые конверты. Да он и не удостоит нас вниманием. Он, должно быть, и не в России сейчас. Где-нибудь рассекает на своей «Елене», с мечтательной улыбкой старого моремана промолвил Д. Эх, сказал он затем, славные были времена! Однако все присутствующие знали, как далеко и надолго могут занести Д. воспоминания и размышления, и потому поспешили стреножить его вопросами о телефоне и пароле.

Когда заветный номер и драгоценное имя – Купрейчик Илья Моисеевич – были получены и занесены в записные книжечки, Д. произнес напутственное слово. Пишите проще. Ты, Лоллий, в своем романе, я знаю, у тебя там всякие идеи, ты о них не пиши. Не поймут. Пиши: роман о наших днях, о людях, озабоченных судьбами Отечества. Лоллий поморщился, но кивнул. А ты, обратился Д. к поэту К., укажи, что у тебя книга стихов на вечные темы: любовь, жизнь, смерть. А вот что с тобой – и он окинул испытующим взором критика Ж. Проще простого, отвечал тот. Портреты писателей. И с кого ж ты будешь писать эти портреты, спросил Д. Теперь уже критик долгим взглядом посмотрел на прозаика Д. и, помедлив, сказал, что будет день, будут и портреты. Поведай и ты нам, благодетель, с легкой насмешкой молвил Лоллий, о чем все-таки твой роман. Прозаик Д. посмотрел на оскудевшую бутылку махнул рукой на возраст и нарушения сердечного ритма и потребовал графинчик. За то, провозгласил он, поднимая рюмку, чтобы каждый из вас получил по лимону Одна и та же мысль ушибла трех соискателей, что сам Д. этот лимон, должно быть, уже огреб. Но выпили с надеждой. О чем роман, переспросил Д., поддевая на вилку ломтик селедки. Сложно сказать. О России, вставшей с колен. О темных девяностых, о крепкой государственности, какой всегда отличалось наше Отечество. Он произнес с чувством. Империя. От моря до моря. Солнце едва успевает опуститься в воды Балтики, как из Тихого океана восходит младая, с перстами пурпурными Эос. Чуть не подкосило Россию крушение великого Союза, но она устояла, несмотря на все попытки крысиного племени разодрать ее на куски и кусочки. Бог уберег. Богоизбранная, одним словом, не удержался Лоллий и тут же проклял себя за длинный язык. Пусть мелет. Напишет гниль, одну гниль сверху донизу, гниль и мерзость. Скажу поперек, а он этому Илье Моисеевичу брякнет, Питовранову не давать. Д. метнул в него взгляд, в одно мгновение лишившийся дружеской теплоты. Что ж, медленно произнес он, ты сам сказал. А я, торжественно объявил он, с этим живу и с этим сойду в гроб! Ты только не торопись, придержал его критик Ж. О нет. Я еще увижу великое наше возрождение! И я скажу наконец в романе моем правдивое слово. Оно мне четверть века не дает покоя! О чем, друг, это слово твое? – с участием спросил поэт К. Прозаик Д. обвел всех тяжелым взором и проронил. О ГКЧП. Вот как! – воскликнул критик Ж., и на полном лице его выразилось изумление. Изумлены были и остальные. Зачем тебе эти позавчерашние люди? – спросил Лоллий. Трава забвения выросла на их именах. Эх, вспомнил Д. русского мыслителя и тайного монаха, давно пора подморозить Россию. Это были рыцари! Легли на амбразуру ради спасения великой державы. Но им трагически не хватило необходимой в тот исторический миг жестокости. А надо было не отступать перед…

Он решился и произнес: перед кровью.

Тишина воцарилась.

В таком случае, криво усмехнулся Лоллий, я вряд ли сидел бы за этим столом. Однако, растерянно промолвил критик. Поэт К. молча крошил пальцами белую булочку. А вы думали, высокомерно произнес Д., легко сохранить государство? Лоллий покивал головой. Нелегко. Он слонялся по коридорам Белого дома, ощущая себя в некотором роде тайнозрителем, перед которым раздернулась и открыла сцену истории завеса из тяжелого темно-красного бархата. Он пытался настроить себя на возвышенный лад. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые… Что же он видел и слышал на этой сцене? Наступили уже или еще впереди роковые эти минуты? Какое действие разыгрывалось перед ним? Видел знакомого правозащитника, которому борода мешала натянуть противогаз; бывшего генерала КГБ с холодными голубыми глазами и рыжего священника рядом с ним, убеждавшего, что Преображение Господне, которое отмечает православный мир, станет началом преображения России; в ответ матерый шпион, знающий уйму тайн и секретов, но о Преображении Господнем до сих пор не задумывавшийся, миролюбиво отвечал, что он и не спорит; двух депутатов, судя по их лицам, хорошо накативших и предъявлявших друг другу свои арсеналы: у одного за пояс заткнут был пистолет Стечкина, у другого в кобуре под мышкой – пистолет Макарова; они прошли мимо Лоллия, овеяв его водочными парами и рассуждая о том, что их ждет, если ночью ворвется знаменитая «Альфа»; положат на хер всех без разбора, с явным удовольствием говорил обладатель Стечкина, тогда как владелец Макарова задумчиво кивал и соглашался, конечно, положат. Пожалуй, только сейчас до Лоллия дошло, в какое опасное предприятие он ввязался. А тут по внутреннему радио принялись передавать наставления, одно другого страшней. КГБ, поеживаясь, слушал Лоллий, может использовать психотропный генератор… Господи, Твоя воля!..который был применен в Тбилиси. Ужас, ужас, ужас. Если у вашего собеседника, слушал он далее, вдруг обнаружился резкий всплеск патриотизма или, наоборот, появилось глубокое уныние, постарайтесь успокоить его добрым словом. Надо ли говорить, что прежде всего Лоллий произвел глубокую самопроверку, дабы обнаружить у себя или патриотизм, или уныние. Патриотизма точно не было; не было – пока – и уныния; была даже какая-то злоба на весь этот латиноамериканский спектакль: вооруженный переворот, обдолбанная солдатня, руки вверх, а то и без «руки вверх» очередь веером. Он окинул взглядом народ, отыскивая возбужденные патриотизмом или придавленные унынием лица. Рыжий священник восклицал: «Как преподобный Серафим, запоем летом Пасху!», а разжалованный генерал согласно кивал, что да, мол, запоем, хотя и тут он вряд ли мог знать, кто такой Серафим и отчего летом надо петь «Христос Воскрес», когда это событие обыкновенно случается весной. Спрашивали – он слышал – у кого есть валидол; кто-то жаловался, что с утра во рту не было ни крошки; ему с мрачным юмором отвечали, что пустой желудок легче переварит пулю. Снова заговорило радио. При атаке «Черемухой» закрыть глаза, остановить дыхание… Только «Черемухи» не хватало. Закрою глаза и остановлю дыхание. Вы жертвою пали в борьбе роковой. Смилуйся надо мной, милосердный Боже. Они ведь не будут разбирать, что у меня в руке: Стечкин или диктофон. Пальнут – и поминай как звали. На улице темнело. Дождь усиливался. Серая дымка стояла над Москва-рекой. Если на даче дождь, Ксения затопила печку. Дрова трещат. Джемма, всхрапывая, спит на диване. Марк читает «Приключения Тома Сойера». Привидение! – вскричала тетя Полли. Я ему опалю бакенбарды! Бабушка дремлет у телевизора. Интересно, что показывают. Наверное, танец маленьких лебедей. Та-та-та-та-да-да-ди-та-та… Или эти объявляют о восстановлении советской власти. Какие отвратительные рожи. Он устроился в кресле и попытался заснуть. Рядом сном праведника спал разжалованный генерал, своим примером доказывая, что шпионов учат спать в любых условиях. Всякая дрянь мерещилась: солдаты, все сплошь в противогазах, Джемма, сомкнувшая пасть на загривке соседской кошки, Ксения, выговаривавшая ему за пятно на новой рубашке. Голос внутри него прогремел: восстань, Лоллий! Благодарное Отечество преподносит тебе венок и называет тебя спасителем, ибо ты спас Россию от Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Повели теперь вынести злобную мумию из мавзолея, а премерзкие кости Сталина вырыть и сжечь. Лоллий Питовранов! Через тридцать минут… Сквозь забытье он услышал новое объявление и вскочил, растерянно озираясь. До часа икс, вещало радио, осталось тридцать минут. Он взглянул на часы. Половина четвертого. Значит, в четыре. Думая, что в четыре часа пополуночи его жизнь, как и жизни многих других сидельцев, будет пресечена меткой пулей, он спрашивал себя: зачем? Вопрос был не о том, зачем его убьют, хотя ему с трудом представлялось, что и дождь будет так же стекать по окну, и Москва-река, бедная, жалкая, стиснутая бетоном река, будет так же вытекать из Можайского болота и, с облегчением покидая сдавивший ее город, вливаться в Оку, и вот эта звезда, мерцающая на темно-сером небе слабым оранжевым светом, все так же будет всходить над Землей, а он не увидит ни дождя, ни реки, ни звезды, против чего восставало не столько сознание, сколько проникнутая древним чувством жизни плоть. И не о том был вопрос, зачем его убьют, – ответ, по сути, так же прост, как если бы кто-то спросил, чему равняется дважды два, – а о том, каков смысл во всем происходящем. Действительно ли его гибель и гибель других людей будет оправдана наступлением новой жизни – без насилия и лжи? Или эта жертва вечерняя окажется такой же напрасной, как и многие, многие другие? Кто вспомнит о нем? Одна строка в поминальной статье: в числе погибших при защите Белого дома оказался писатель Питовранов, в руках у которого был обнаружен диктофон с записанным на нем последним словом писателя: берегите нашу прекрасную Родину. Подлое вранье. Язык бы мой отсох, если бы я сказал. Вот что я скажу, покайся, мой несчастный народ, ибо даже те, кто не казнил невиновных, все равно причастны к их гибели. Генерал проснулся, сладко зевнул и сказал, да не мучайте вы себя гамлетовскими вопросами. К утру все рассыпется, как карточный домик. Он прав оказался, опытный шпион. Утром было всеобщее ликование, счастье, свобода. Ступай, куда хочешь. Все пути открыты.

Где это все?

Проклятье России:

Несчастный царь.

Безжалостный догматик.

Величайший злодей.

Недалекий мужлан.

Серость.

Жестокость.

Серость.

Капитал приобрести и невинность соблюсти.

Горький пьяница, о котором даже сказать нельзя, кто пьян да умен, два угодья в нем.

Правящая моль.

Самая краткая история России двадцатого века.

Свобода пришла к нам нагая. Довольно скоро ее одели и выгнали вон. Отчего так тошно жить в России? Потому что она стала страной лжи, насилия и лицемерия; потому что власть развращена; потому что народ превратился в население, не проронившее слезы о гибели трехсот пассажиров сбитого российской ракетой «Боинга» и с удовольствием повалившее под солнышко беззаконно захваченного Крыма; потому что убийства Политковской и Немцова не вызвали людского половодья на улицах и гнева и требований возмездия исполнителям и заказчикам; потому что народная душа скована параличом безволия и безразличия.

Скажи-ка мне, папа, произнес Марк, я тебя знаю. Ты, наверное, выступил с опровержением этого Д., и очень может быть, ты не увидишь лимона на блюдечке с голубой каемочкой. Я верю, пылко ответил Лоллий, в человеческое благородство. Признаюсь, я сдерживался из своекорыстных побуждений. Страха ради иудейска я закрыл рот на замок, но в конце концов не утерпел. Сам посуди: сколько надежд было в те дни! И вдруг – Крючков со товарищи. Тоска меня охватила и погнала в Белый дом. Уже переполнена была чаша. Еще один съезд правящей партии, и можно было надевать на шею петлю. Нет больше жизни! А он, Д., все о государстве. Да пропади оно пропадом, это государство, если оно втаптывает человека в уличную грязь! Он меня, надо сказать, несколько подрезал простейшим вопросом: а сейчас? КПСС родила Ельцина, Ельцин родил Путина, Путин родил мертвечину. Что было мне сказать в ответ? Лоллий развел руками. Не горюй, папа, ободрил его Марк. Прорвемся. Да, вздохнул Лоллий. А хорошо бы этот лимон. Я бы… Тут он глянул на Марка. Все-таки, сказал Лоллий, ты чем-то подавлен. Размолвку с Олей ты отрицаешь. Что тогда? Марк поморщился. Не нужно тебе этого знать. Однако, промолвил Лоллий. С каких это пор, сын мой, ты устанавливаешь границы, которые мне не следует переступать? Хочешь услышать? – спросил Марк. Лоллий кивнул. Разумеется. Тогда вот тебе моя сегодняшняя история, короткая и горестная, как наша жизнь.

Знакома ли тебе, папа, улица с чарующим названием Промышленная? Незнакома? Счастливый человек. Впрочем, подобных ей улиц в Москве немало, и потому ты без труда можешь ее представить: прямая, словно прочерченная по линейке, она кажется бесконечной. С обеих ее сторон стоят одинаковые серые дома, среди которых возникают постройки, оправдывающие ее название; есть даже церковь, предназначенная исключительно для отпевания. Летом ее тягостное однообразие кое-как скрашивает зелень деревьев, сейчас, правда, поблекшая от жары, а зимой… Лучше оказаться в чистом поле, чем вступить на эту улицу в ранние сумерки, увидеть бледные желтые огни в окнах, переметающую асфальт белую поземку и ощутить себя одинокой, заброшенной, никому не нужной собакой. Не удивлюсь здешнему повальному пьянству. Я бы пил здесь с утра – хотя бы для того, чтобы однажды, проснувшись и поглядев в окно, в это самое окно не шагнуть со словами: да пропади оно все пропадом.

Отыскав нужный дом, он въехал во двор. Подъездная дверь была закрыта. Он набрал на домофоне номер квартиры. Там, в этой квартире номер сорок один, под утро отдала Богу душу Серафима Валерьевна Петровская, восьмидесяти трех полных лет; а звонил в скорую ее муж, Терентий Павлович. Ответа не было. Нехорошее предчувствие овладело им, но тут дверь отворилась, выскочил паренек с рюкзаком на спине; сверху из окна ему вслед кричала мать: «Костя! Непременно позвони, когда доедешь!» Марк придержал дверь и вошел.

Лифт не работал. Марк медленно поднялся по лестнице, отмечая, что народ встречает новый день по-разному: на втором этаже варили кофе, на третьем пахло рыбой, а на четвертом что-то жарили на подсолнечном масле. Он позвонил. Тишина. Он позвонил еще раз и прислушался: не шаркает ли старыми тапочками Терентий Павлович, не говорит ли слабым стариковским голосом, ну иду я, иду, не гремит ли цепочкой, не спрашивает ли: кто там? – хотя знает, что из лежащего за порогом его дома мира никто не пожалует к нему с доброй вестью. Тишина. Соседняя дверь отворилась, и из нее на шаг вперед выступила женщина в пестром халате. Вы к Петровским? – сказала она. К ним вчера скорая приезжала. Марк кивнул. Вот и я вроде скорой. Он в третий раз нажал на кнопку звонка и, не дождавшись ответа, потянул ручку двери. Дверь скрипнула и отворилась. Ну вот, обреченно подумал он. Пойдемте со мной, сказал Марк соседке и переступил порог. Что он увидел? Маленькую кухню со столом, на котором стояли заварной чайник и большая чашка, на крутом боку которой нарисован был цветок, похожий на тюльпан, и красовалось поздравление: «С 8 Марта!», крохотный коридорчик с распахнутой впереди дверью в единственную комнату этой квартиры. В три шага он прошел коридорчик и встал, превратившись в столб. Сквозь неплотно задернутые занавески яркий утренний свет освещал кровать, на которой лежало накрытое белой простыней тело Серафимы Валерьевны. На люстре, уронив на грудь голову, висел сухонький старичок в синей с белыми полосами пижаме. На одной его ноге был тапок; второй подошвой вверх лежал рядом с опрокинутым стулом. Марк сглотнул подступившую дурноту. За его спиной с тихим возгласом сползала на пол соседка. Он успел повернуться, подхватить ее, достать из кармана пузырек с нашатырем и поднести ей к носу. Боже мой, пролепетала она, Терентий Павлович… И Серафима… Он принес из кухни стул, усадил ее, после чего приблизился к покорно висящему и прикусившему язык Терентию Павловичу. Рука его еще хранила живое тепло. «Все равно умирать», – услышал Марк. Он взглянул на часы. Восемь тридцать три. И к Серафиме Валерьевне подошел он и откинул край простыни. Покойно лежала повязанная платком чистенькая старушка с плотно сомкнутым ртом. «Ты его не брани, – прошелестела она. – Мы с ним так и сговаривались, друг за другом… Если бы он первый, я бы за ним. Всю жизнь вместе». Вскоре прибыл молоденький лейтенант и, увидев висящего Терентия Павловича, снял фуражку и вытер вспотевший лоб. Нюхни, предложил ему Марк пузырек с нашатырем. Лейтенант понюхал, покрутил головой, надел и опять снял фуражку. Я не понял, проговорил он. Сказали, женщина. Вот она, указал Марк на кровать с телом Серафимы Валерьевны. Лейтенант опять вытер лоб и потерянно взглянул на Марка. Теперь, значит, два покойника? Марк кивнул: два. И как же, пробормотал лейтенант. Кто первый? А ты подумай, сказал Марк. Потом он сидел на кухне, отвечал на вопросы приехавшего следователя, подписывал протокол – но все это проходило словно бы мимо его сознания, всецело занятого чашкой с тюльпаном и поздравлением с 8 Марта. Должно быть, Терентий Павлович ей подарил. Тереша, отвечала она, мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь. Недопитый чай. Никто никогда не скажет, вечером он пил? или утром, перед тем. Сказал себе: ну, будет чаевничать. Пора. Полез в кладовку. Дверца перед кухней. Там моток бельевой веревки. Летом на балкончике сушили ее ночные рубашки, белые в розовых цветочках, и его голубые подштанники. Жили-были. Однажды в дверь позвонили. Там двое мужчин, один совсем старик, седой, в китайском плаще, какие сто лет как не носят, другой помоложе, в пиджаке на голое тело. Он и сказал, простите, люди добрые, не дадите ли перекусить – идем издалека, целый день во рту ни крошки. Терентий Павлович удивился. Каким ветром занесло их на Промышленную? И почему бы не заглянуть им в столовую в соседнем доме? Однако ничего не сказал. Проходите, коли пришли. Сима, велел он жене, накрой, что там у нас есть. Нашелся хлеб ржаной, два плавленых сырка, колбаса вареная, молоко, масло. Если желаете, предложила Сима, сварю уху. У меня хорошая рыбка есть. Ледяная. Помилуйте, матушка, изумился старик, какая уха из ледяной? Возьмите лучше судака, прибавьте хотя бы карпа и красноперку – вот это уха. А из осетра – не пробовали? Дивная уха. Янтарная. Сухо отвечал ему Терентий Павлович, уж не смеяться ли изволит гражданин хороший над двумя пенсионерами. Этого осетра мы забыли, как выглядит. Кушайте, что Бог послал. Гость помладше молча улыбнулся, а старик сказал, какая жалость. Но, может быть, вы запамятовали. Разве вчера, Серафима Валерьевна, не купили вы в «Перекрестке» кусок осетра в шестьсот тридцать граммов? Она засмеялась. Милый. Мы в «Перекресток» не ходим. Мы в «Пятерочку», там подешевле. Да, да, кивнул старик. А все-таки откройте холодильник. Мне кажется, вы что-то забыли. Телефон зазвонил. Терентий Павлович снял трубку, послушал и сказал, нет, не протекает. И потолок сухой. И стены. Он провел ладонью по стене. Сухие у нас стены, не верите, приходите, смотрите. Он положил трубку. Во всем подъезде прорыв, и вода в каждой квартире. А у нас – и тут он подозрительно глянул на незваных гостей – как на острове посреди моря. Надо же, удивился младший гость, мы все квартиры обошли, и везде все в порядке. Правда, Георгий Войнович? Тот кивнул. Однако никто нам куска хлеба не предложил. Между тем, открыв холодильник, Серафима Валерьевна потеряла дар речи. Сима, окликнул ее Терентий Павлович, язык проглотила? Осетрина, потрясенно проговорила она. Икра красная, три банки. Скумбрия копченая. Откуда?! И она уставилась на гостей, собравшихся уходить. Вы заглядывайте в холодильник, не забывайте, сказал на прощание старик Георгий Воинович. И помните: как жили вы вместе шестьдесят три года, так и умрете в один день.

Лоллий слушал, не перебивая, и лицо его темнело. Стыдно и горько. Какие, однако, ничтожные помыслы волновали его! Каким мелочам вверил он свою душу! Как далек он был от того главного, о чем в его возрасте ему прилично было бы размышлять! Заманчив был лимон, но, в конце концов, плевать он на него хотел. Он чувствовал, что недолго осталось ему ждать волшебного времени, когда не надо будет, кляня все на свете, день за днем лепить строку к строке, когда его творение само потащит его за собой, и он – Бог весть, откуда – будет точно знать, кому надо продлить жизнь, а кому пора умирать, кому позволить говорить, а кого обречь на безмолвие. Все воспрянут, придут в движение, начнут выстраиваться в причудливые ряды, где греческая девочка Арета окажется рядом с пухленьким, кудрявым мальчиком Володей, а затем с Лениным, впавшим в тяжелое детство; где Сталин стоит в обнимку со своим единокровным германским братом; где на Елисейских Полях прогуливаются убитые поэты, а в мрачных подземельях чадят костры, и возле котлов с похлебкой из летучих мышей, гадюк и трупных мух сидят и жадно поглощают ее знакомые все лица: Феликс со взглядом василиска, изнеженный Вячеслав, Генрих, разглядывающий непристойные открытки, Коля, похотливой рукой оглаживающий зад смазливого чертенка; а вот и Володя! присоединяйся, Вова, бери миску, сегодня похлебка первый сорт. А Терентий Павлович и Серафима Валерьевна поселятся в маленьком домике с участком перед ним. Сима выращивает желтые с оранжевой бахромой тюльпаны. Тереша, сидя на крылечке, греется в лучах незаходящего солнца. Горло у него перевязано, голос хриплый и едва слышный. Сима, хрипит он, а кажется мне, к нам заходили двое. Помнишь? Приснилось тебе, отвечает она. Да нет, говорит Тереша, я помню. А впрочем, что теперь нам до них.

Если Бог сострадает человеку, то Он не должен осуждать Терешу за самовольный уход из жизни. Бог должен понимать человеческое отчаяние – иначе какой это Бог. Еще прежде того, как нынешний Бог явился людям – сначала как Отец, а затем как Сын и Святой Дух, прежние боги за беспорочную жизнь вознаградили Филемона и Бавкиду совместной и мирной кончиной, по смерти же превратив их в два дерева – дуб и липу, которые и поныне с переплетенными ветвями стоят возле дивного храма с шестью беломраморными колоннами у входа и куполом, покрытым золотыми листами. Правда, то был век богов, когда люди пребывали в счастливой уверенности, что живут под божественным управлением, и простодушно доверяли предсказаниям оракулов и ауспициям[39]39
  Гадания по полетам птиц.


[Закрыть]; не то теперь. Нынешний век никому и ни во что не верит; нынешний век озлоблен; он из железа и холода – и равнодушно прошел он мимо удавившегося Тереши и скончавшейся от тяжелой болезни Симы. Только мы в бесконечном сострадании вспомнили их и поселили в домике на окраине Неба, невдалеке от храма с золотым куполом, возле которого стоят, обнявшись, дуб и липа. Тереша и Сима иногда встречаются с Филемоном и Бавкидой; и странно, и удивительно им, что их судьбы так похожи и в то же время так безмерно далеки друг от друга.

5.

Что происходило с Марком Питоврановым перед тем, как ему выпало самое большое в его жизни испытание? Честно говоря, было так много всякой всячины, что мы даже не знаем, на чем следует остановиться. Но все-таки.

Мелкие служебные неприятности.

Чаша директорского терпения переполнилась.

Директор «Вечности» Григорий Петрович (с ненавистью глядя на Марка). Пользы от таких работников, как от козла молока.

Марк (пытаясь обратить все в шутку). И козлы нужны матери-природе.

Григорий Петрович (брезгливо морщится, машет сильной рукой бывшего штангиста и шипит). Иди на ххххххх…

Покойник.

Марк ставит машину на Большой Бронной, неподалеку от хасидской синагоги. Мимо проходит веселый мужичок в черной шляпе, с пейсами и в черном сюртуке. Хасид, думает Марк, оглядывая и запирая машину. Замок взвизгивает. Хасид проходит мимо Марка и дружелюбно улыбается ему. Какой прок в твоей беготне, – говорит он, – если у тебя нет времени взглянуть на небо. Он идет дальше. Марк думает: «Действительно» и поднимает голову. Полдень. Сквозь тонкий слой облаков светит и греет солнце. Душно. Будет дождь. С этой мыслью он входит в дом, поднимается на второй этаж и звонит в квартиру одиннадцать. В этой квартире почил семидесятипятилетний Лев Павлович Горюнов, о чем скорой сообщила его внучка. Высокий седой старик с подернутыми слезной пеленой светлыми глазами отпирает дверь. Он в голубой рубашке с короткими рукавами, открывающими худые старческие руки, и разношенных тапочках.

Марк (строгим, служебным голосом). По поводу Льва Павловича. Ритуальная служба. Где он?

Старик (отступая). Проходите.

Марк (тем же голосом). Вы родственник?

Старик (опускает глаза и откашливается). В некотором роде. Проходите.

Просторная однокомнатная квартира, битком набитая книгами: в коридоре полки от пола до потолка и точно такие же вдоль двух стен в комнате. Золотыми корешками блистают тома энциклопедии Брокгауза и Ефрона, Лев Николаевич Толстой, в бумажных зеленых суперобложках, неполный девяностотомник, темно-красный Герцен, толстенная Розановская энциклопедия, сам Василий Васильевич в нескольких томах, академический Пушкин – покойный Горюнов жил, чтобы читать. Под навесными полками стоит диван с неубранной постелью. Покойника нет.

Марк (неприязненно). Это шутка? Где покойник?

Старик (смущенно разводит руками). Я все объясню. Покойник – это я.

Марк (негодующе восклицает и с ног до головы осматривает ожившего Горюнова). Да неужели?!Никогда бы не подумал.

Горюнов (винясь и оправдываясь). Вышло совершенно нечаянно! Ни в коем случае не умышленно. Я объясню. Со мной стали случаться обмороки, с каждым разом все продолжительней. Слабая сердечная мышца, два инфаркта, аритмия… Удивительно, что я еще жив.

Возникает женщина средних лет, похожая на Горюнова, – его дочь. Сам Горюнов неподвижно лежит на диване. Женщина рыдает. Папа! Папа! Некоторое время спустя Горюнов чихает и открывает глаза. Что случилось? Почему ревешь? – спрашивает он. Она рыдает. Ведь ты умер! Он (сердито). Не дури, Елизавета. Поставь чайник.

Вслед за тем появляется совсем юная, лет шестнадцати, очаровательная девушка с собранными в хвост светлыми волосами. Она зовет. Дедушка! Я продукты привезла. Молчание ей в ответ. Она смеется. Ты что, спишь? Вставай, лежебока, уже десять. Молчание. Она открывает дверь в комнату и кричит. Дедушка! Дедушка! Что с тобой?! Мертвенно-бледный Горюнов, кажется, не дышит.

Приезжает скорая. Врач, пожилой, обрюзглый, чем-то напоминающий английского бульдога, щупает пульс Горюнова, прикладывает пальцы к сонной артерии и бурчит. Со святыми упокой. Причина смерти – острая сердечная недостаточность, пишет он в справке. Некоторое время спустя. Внучка стоит на кухне, у окна, с чашкой воды в руках. Лицо ее залито слезами. Она слышит позади шаги, оборачивается в испуге, видит Горюнова, и чашка падает из ее рук.

Горюнов (слабым голосом). Это к счастью.

Чаепитие.

Лев Павлович Горюнов (виновато). Видите, какая со мной история. Причинил вам лишние хлопоты. Простите.

Марк (смягчившись). Рад вашему чудесному воскрешению. Вижу перед собой ожившего Лазаря.

Горюнов (легкий румянец проступает на бледном его лице; он отмахивается). Что вы, какой Лазарь! Маленькое недоразумение, не более.

Марк (с улыбкой). Прощайте, Лев Павлович. Живите долго и не пугайте близких как своей кончиной, так и внезапным воскрешением.

Горюнов (решившись). Погодите. К вашему сведению, я ненадолго задержусь в этом мире. Нет, нет, я не сгущаю краски, я скорее оптимист, несмотря на все, что происходит вокруг. Жизнь хороша сама по себе, хотя мы с величайшим усердием стремимся превратить ее в непосильную для человека ношу. А ведь она дар нам бесценный, диво дивное, сокровище, которое человек перестает ценить и меняет алмазы на медные пятаки. И это, голубчик вы мой… (Он достает скомканный платок, вытирает глаза и берет Марка за руку.) А собственно, отчего мы с вами стоим, как на посту. Мне внучка принесла сухой торт, мой любимый, и почему бы нам не выпить чайку? И заодно я у вас кое о чем спрошу…

Он ведет Марка на кухню, сажает за стол, заваривает чай, достает торт – и делает все не только аккуратно и быстро, но и с каким-то нескрываемым удовольствием, заметным и по выражению его лица, и по движениям рук. Он ополаскивает кипятком заварной чайник, бросает в него три ложки чая и накрывает толстым подолом широкой юбки румяной и веселой бабы,

Горюнов (разрезая торт). Еще минутка, и мы с вами… Между прочим, а я ведь не знаю, как вас величать.

Марк представляется.

Горюнов (вслушиваясь). Красиво. Марк Лоллиевич. МаркЛоллий Питовранов. Есть нечто древнеримское. Марк Аврелий Антонин, например. Император-философ.

Появляется человек среднего роста, с кудрявой головой и бородой в мелких завитках, с прямым носом и твердой складкой рта, в белоснежной тоге с пурпурной полосой от ворота до подола и сандалиях с высокой шнуровкой. Но голове у него золотой венец с надписью Imperator est Dominus[40]40
  Император – Господь (лат.).


[Закрыть]. Это Марк Аврелий.