Текст книги "Психопомп"

Юрий Петрович, сказала Оля. Полуоткрыв глаза, он потянулся к пепельнице, но не успел: пепел упал ему на брюки. Боже, опечалился он, поспешно стряхивая пепел с колена. Так и дырку прожечь недолго. Совсем новые. Я вас слушаю. Она собралась и, как ей казалось, твердым голосом спросила, вам Люся сказала, что у меня сумка? Вы, по-моему, желаете узнать тайну… так, так… следствия, – с неприязненным выражением полного лица произнес Кулаков. И вы, гражданка Голубева, еще ничего не написали. Играть будем? Тянуть будем? Спрашивать будем? А надо отвечать. Но ведь… попыталась возразить она, но светло-голубые глаза Юрия Петровича налились злобой, он хлопнул ладонью по столу и крикнул, хватит овечку изображать! Ты волчица, а не овечка! В овечью шкуру влезла, и думает, я поверю! А не думает, что я зверей вот этим, – и он ткнул пальцем в кончик своего слегка курносого носа, – за три версты чую! Твой кокаин! Не хочешь признать – отправлю в камеру. Там будешь думать… так, так… о жизни своей. Оля представила себе тюремную камеру, тусклый свет, решетки на окнах, гремящих ключами надзирателей, и у нее перехватило дыхание. Пожалуйста! – взмолилась она. Я вас очень прошу. Я правда не виновата. Ладно, зевнув, равнодушно произнес Кулаков. Не хочешь признаваться – не надо. У тебя и так положение хуже некуда, а будет еще хуже. Пеняй на себя, а мы обойдемся. С глубоким вздохом замученного человека он взял трубку телефона и произнес слабым голосом, ну, как там? Ну, хорошо, ведите. Через несколько тягостных минут дверь распахнулась, и вслед за пожилым полицейским в кабинет вошла Люся. Оля кинулась к ней. Ты что про меня наплела! Это твоя сумка, твой кокаин и твои деньги! Вы, Голубева, сядьте, велел Кулаков. Сядьте и успокойтесь. И вы, Кузнецова, тоже присядьте. Вон стульчик, садитесь. И расскажите нам, у кого вы брали наркотики для распро… и-и-ах-х… сладко зевнул он, распространения… для продажи, то есть кому отдавали выручку. Взглянув на Олю тусклыми глазами, Люся едва слышно прошептала: прости. Так получилось. Лицо у нее было серое, и на лбу резче проступили морщины. Кулаков еще раз зевнул, покрутил головой, обругал жару и сквозь третий зевок невнятно проговорил, расскажите, вот как здесь, – он поднял над столом исписанные с обеих сторон страницы протокола, – вы вчера нам рассказывали. Люська опустила голову. Ну, ну, ободрил ее Кулаков. Живее, Кузнецова. Чего вы тянете. У нее, у Оли… Какой Оли?! – крикнул Кулаков. Оля, Галя, Маша, Саша… Не чай сюда пришла пить с подругами, а на допрос! И на очную ставку! Говори как положено! У Голубевой, тихо промолвила Люся, брала наркотики… продавала… и деньги ей относила. Люська! – ахнула Оля. Да ты в своем уме?! Как ты можешь?! Она врет! Зачем… зачем ты врешь?! Почему вы ей верите?! Ну, ну, снова сказал Кулаков. Спокойней, Голубева. А вы, Кузнецова, давно ли вы с Голубевой… так, так… сотрудничаете таким вот преступным образом? Год, не поднимая головы, ответила Люся. Не меньше года. А может, и больше. И как, вытягивал из Люси Кулаков, у вас происходило? Встречались где? Как часто? И с ужасом слышала Оля, что она встречалась с Люськой раз в десять дней, Люська приходила к ней, на Гончарный, поздно вечером, чтобы отдать выручку, получить свою долю и новую партию товара… Кулаков перебил. Какого товара? Кокс… ну, кокаин то есть, угрюмо сказала Люся. Но чаще – гашиш. Вот, Ольга Васильевна, торжественно произнес Кулаков, такое мы имеем свидетельство. Из первых рук. Свободна, Кузнецова. Уведи, кивнул он полицейскому. Когда затворилась дверь, очень довольный Юрий Петрович Кулаков обратился к Оле со словами, как бы веревочке ни виться, все равно будет конец. К чему отрицать? Негодовать? Убеждать в своей непричастности к этому грязному, подлому, жестокому бизнесу? И все из-за денег. Как низко пали люди. Если бы какая-нибудь идея… Можно понять даже смертника с поясом шахида – он, с одной стороны, мстит неверным, а с другой, получает пропуск в Рай. Собственно, а почему «он»? Какая-нибудь одержимая Лейла. Повязалась смертоносным поясом, и в толпе мирных обывателей, жующих резинку, пьющих кока-колу, вкушающих яблочный пирог, завопила диким голосом: Аллах акбар! и дернула за шнурок. Вспыхнуло, грянуло… На полном лице Кулакова мелькнула улыбка. Но травить мальчиков и девочек ради пополнения собственного счета – какое богомерзкое дело! Он покачал головой. В аду будете гореть, Ольга Васильевна, с удовольствием сообщил Кулаков. Есть, однако, возможность изменить свою участь. Откройтесь, дорогая Оля, вы уж позвольте мне… Представьте, вы у священника на исповеди. Утаите ли вы ваши грехи? дурные мысли? недостойные поступки? У нас здесь тоже своего рода церковь; к нам тоже приходят грешники. То есть их приводят, но это не меняет сути. И мы тоже даем им возможность для покаяния. Сжальтесь над собой, Ольга Васильевна! Подумайте о своей жизни! Подумайте, что через десять лет вам будет уже тридцать шесть, а через пятнадцать… Жуткая открывается картина! Лучшие годы вы проведете в неволе. Зона заберет все ваши силы, выпьет вашу молодость, сотрет вашу красоту, превратит вас в пожилую, озлобленную женщину, сознающую, что жизнь прошла мимо. Так говорите же, не сдерживайте себя! И тогда и наш суд, и суд последний, Страшный, будут к вам благосклонны. Смелее, Ольга Васильевна! И знайте – вы никого не предаете. Вы всего лишь помогаете обществу избавиться от кучки злодеев. Ну?! Прямо глядя в его светлые голубые глаза, Оля повторила. Не имею к этому никакого отношения. Она вспомнила фильм, где вот так же хватают невинного человека и обрушивают на него леденящие кровь обвинения, – вспомнила и как могла твердо объявила, что требует адвоката. Кулаков расхохотался. Всему свое время, проговорил он сквозь смех. Будет вам и суд, и адвокат, и дальняя дорога. Помолчав, он принялся выстукивать пальцами по столу и напевать: торе-е-адор, смеле-е-е, то-ореадор, тореадор… Зна-ай… Юрий Петрович резко оборвал арию и промолвил нечто о деньгах. Как ни крути, а они все или, по крайней мере, многое решают. Сейчас к порядочному врачу не сунешься без пяти тысяч в кармане, негодующе воскликнул он. Аптека грабит, магазин грабит, жекеха грабит. Разбой. Обещал, обещал, кивнул он на портрет Путина, с которого моложавый Владимир Владимирович с мягкой улыбкой взирал на своих подданных – и на стражей порядка, и на тех, кто сбился с правильного пути, и что? Мы-то здесь кое-что знаем и про него, и про всех его… он поискал слово и обронил: подельников. Поверите, Ольга Васильевна, наболело. Как жить? Вы замужем? Нет? А у меня на этих вот руках, – он предъявил свои белые, покрытые рыжеватой порослью полные руки, – трое детей и больная жена. Три девочки. Младшей пять, старшая в девятом. Кулаков повернул стоящую перед ним на столе фотографию в деревянной рамке, и Оля увидела худую женщину с тяжелым взглядом выпуклых глаз, похожую на нее крупную девочку, уже девушку, девочку помладше и совсем маленькую, рыженькую и веснушчатую, о которой любящий отец сообщил потеплевшим голосом: вся в меня. В дверь коротко стукнули, распахнули, но Кулаков махнул рукой вставшему на пороге молодому человеку. Занят! Знаете, Ольга Васильевна, мне вас жаль. Мне даже хочется вам верить, несмотря на эту Люсю с ее сумкой… Кто она такая, вы хоть знаете? Оля молчала. Наркоманка, наркоторговка, конченый человек, если Господь Бог ей не поможет. Выбирать надо подруг, Ольга Васильевна. Сказав это, Кулаков вылез из своего кресла и оказался человеком среднего роста с переваливающим через ремень животом. Открыв дверь, он выглянул в коридор, закрыл и защелкнул ее на замок. С недоумением следила Оля за его действиями. Затем он покружил по кабинету, приговаривая любимое свое «так-так» – вероятно, вслед своим размышлениям, подошел к окну, с отвращением выглянул на улицу, спросил, обращаясь к белесому небу: разве можно жить в такой жаре? и уселся наконец в скрипнувшее под ним кресло. Вот что, произнес он, отдуваясь и вытирая скомканным платком пот со лба и полных щек, дела ваши из рук вон. У нас еще установка на усиление… а! вам знать не обязательно. И в свете всего этого не миновать вам предварительного заключения и обвинительного приговора. Вам хочется в тюрьму, Ольга Васильевна? Нет, вздрогнув, сказала Оля. Вот и я почему-то так думаю. И есть у нас с вами маленькая возможность, – Кулаков выдрал страницу из настольного календаря, написал на ней что-то и пододвинул Оле, – которой грех не воспользоваться. Она увидела: $50 000 и недоумевающе взглянула на Кулакова. Это что? Это, ответил он, сумма, которая избавит вас от всех неприятностей. Вы передаете ее мне – и свободны, как ветер, и счастливы, как дитя. Дайте. Он взял страничку и порвал ее на мелкие кусочки. Всего-навсего. Вы сейчас думаете, да где я возьму столько зеленых денег, да куда он загнул, а я вам скажу, продайте корову и купите себе свободу. Разве не так? Вы не замужем; но друг у вас есть? Друг? – переспросила Оля, едва в силах понять, о чем ее спрашивают. Друг есть. Вот и прекрасно! – воскликнул Кулаков. Он и поможет. А если не поможет, какой он друг?

Часть вторая

Глава шестая

1.

Продолжая нашу повесть, мы не можем умолчать о смятении, охватившем и Марка, и его отца Лоллия (не говорим здесь о несчастной Оле, ставшей жертвой человеческой низости), когда они оказались лицом к лицу, можно сказать, со сфинксом, задавшим им смертельную задачу – в течение десяти дней раздобыть гигантские для них деньги. Почему мы говорим: смертельную? Гм. А разве не грозят Оле тюремные узы сроком – страшно промолвить – в десять, а возможно, и более лет? Ведь это бездна, господа мои, готовая навсегда поглотить сброшенного в нее человека. Так думал и говорил Марк, плохо слушая успокаивающие слова отца, что даже самый плохой исход вовсе не так трагичен, как это кажется сыну. И в тюрьме люди живут, утверждал Лоллий, ссылаясь на свои поездки в места не столь отдаленные и знакомство с некоторыми узниками, как еще тянущими свой срок у «хозяина», так и вышедшими на волю и окунувшимися в радости и горести свободной жизни. Правда, у тех, кому пришлось основательно потоптать зону, в глазах остается некий едва различимый налет, некая, точнее сказать, дымка, выдающая пережитое ими испытание неволей. Что ж, непримиримо отвечал на это Марк, и у Оли в глазах будет такая же дымка? И едва ему представлялось, что мягкий свет темных глаз его любимой будет подернут лагерным туманом, как он начинал с новой силой ненавидеть и подлую Люську, и бесчестного следователя, и вообще – весь этот жестокий, несправедливый мир, изготовившийся похитить у него Олю. Он должен был либо изобличить ложь и вывести на чистую воду и падшую Люсю, и пользующегося своей властью негодяя – либо заплатить за нее выкуп, своего рода вено – и слово это, однажды вылетевшее из уст Марка, привело Лоллия в тихий восторг, и он довольно потирал руки, приговаривая: честным пирком, да за свадебку. Марк отмахивался.

Ты сначала найди эти пятьдесят тысяч. Лоллий чесал лысеющую голову. Было отчего задуматься. Мы живем в стране неслыханных богатств, но по какой-то ужасной насмешке судьбы нам суждено лишь издалека облизываться, созерцая, как уплывают мимо нас и нефть, и газ, и всякие ископаемые сокровища. Сыпем крупную соль на раны. Обидно сознавать, что тебе не перепало ни крохи из природных кладовых нашей великой Родины. При советской власти все было всеобщее, государственное, отчего создавалось впечатление, что существовал колоссальных размеров Молох, ненасытное идолище, пожиравшее и нефть, и золото, и алмазы, и все, что имеет более или менее весомую цену, тогда как его замученные подданные покорно вставали в бесконечную очередь за колбасой и ширпотребом. При новой власти все расхапали воспитанные комсомолом ушлые ребята, обладающие каким-то особенным, в живой природе присущим гиенам талантом рвать из плоти России самые лучшие ее куски. Затем в дело вступили чекисты и чисто вымытыми руками принялись загребать еще не сворованное и отнимать уже присвоенное. Нет, нет, мы не желаем вдаваться в экономику, как ту, из недавнего прошлого, которая обречена была гнить на корню, так и эту, лишенную проблесков человечности. О чем толковать. Если родился в безжалостное время в безжалостной стране и не имеешь сил обуздать Левиафана, то прими свою судьбу с простотой и суровостью античного героя.

Взгляни на меня, призывал сына Лоллий. Марк глядел на знакомое до малейших черт лицо отца и втайне поражался работе времени, которое, как безжалостный художник, углубляло морщины, лишало глаза блеска и не жалело белого цвета для волос на голове, бровей и бородки. Лицо старого человека было перед ним, и его сердце дрогнуло от наплыва любви, жалости и предчувствия скорой разлуки. И скажи: кто перед тобой?! Риторический вопрос, ответил Марк, но если ты настаиваешь, скажу: отца родного я вижу, и, слава Богу, в добром здравии. Нет, произнес Лоллий, не совсем так. Ты видишь перед собой человека, который обманывал себя и других, называясь писателем. Ты видишь – он глубоко вздохнул – неудачника. Марк хотел было сказать, что напрасно папа посыпает себе голову пеплом, но Лоллий запрещающим жестом выставил перед собой обе ладони. Не возражай! Ты посмотрел на меня – теперь посмотри в лицо правде. У настоящего писателя должны быть гонорары. Лев Толстой – да славится его имя в веках! – получил за «Анну Каренину» двадцать тысяч рублей. На эти деньги он мог бы купить дом в Москве – клади двенадцать тысяч, дубовую рощу в Рязанской губернии – пять тысяч, дрожки с верхом – шестьсот рублей, бричку без рессор – триста рублей и еще всякой всячины. И если бы Лев Николаевич оказался перед необходимостью срочно раздобыть эти проклятые деньги, разве стал бы он терзать себя мучительными размышлениями, к кому обратиться, у кого бы занять, и, отчаявшись, разве стал бы подумывать, а не совершить ли нынче ночью налет на банк? – нет, сын мой, он просто-напросто выложил бы эти пятьдесят тысяч зелени и сказал бы этому уроду: на, подавись. А так называемый писатель Лоллий Питовранов? Нет у него ни ста тысяч, ни десяти, ни даже пяти, а в лучшем случае он наскребет тыщу, от силы – две. Не Лев Толстой, кто спорит. Но хотя бы ради самоуважения разве не должен был бы он иметь в загашнике энную сумму, которую он смог бы положить на алтарь спасения бедной девочки? Или надо презреть риски и двинуться к Владимиру Исааковичу, по пятницам устраивавшему в своей малюсенькой квартирке на Волгоградском катран, дабы поставить на кон все имеющиеся гроши с прельстительной мыслью сорвать вдесятеро больше? Чтоб отыграть именье, иль проиграть уж и жену. Вот-вот. Просить взаймы? Лоллий произвел смотр приятелям. Знакомых ему писателей он вычеркнул сразу: некредитоспособны. Он перебрал остальных. Аскеров? – и подходить нечего: удавится за копейку; Петр Иванович? – ну, может быть, тысяч пять, не больше, да больше у него и нет; Чернов? – миллионер, собака, знакомы со школьных лет, но где сядешь, там и слезешь; Аркадий? – вряд ли. Он затосковал. Хоть вой. Есть в людех всего много, да нам не дадут, а сами умрут. Марк сказал угрюмо, а если прижать эту сволочь. Невинному человеку тюрьмой грозит. Написать в газету. Лоллий пожал плечами. Вряд ли. Сумку с кокаином у кого нашли? Это не ее сумка! – вскипел Марк. А ты докажи, беспощадно ответил Лоллий. А если и докажешь, он только руками разведет – ошибочка, мол, вышла. Он деньги вымогает! – почти крикнул Марк. А вот это ты не докажешь, усмехнулся Лоллий. Он тебя еще и за клевету привлечет. Хорошо, зловеще посулил Марк, я с ним поговорю. Не вздумай, предостерег Лоллий. Плохо кончится. Что же мне делать? – беспомощно проговорил Марк.

Он представил Олю в зале суда, в стеклянной клетке. Она сидит, как пойманная в силок птаха, и глаза ее полны слез. Ее отнимают у него. Встать, суд идет. Не туда ты идешь, российский суд. Веришь лжецу, осуждаешь невинного, покрываешь вымогателя. В судах черна неправдой черной, когда еще сказано было. Они – а кто они, он не мог внятно сказать; они были той жестокой силой, которая разрывала объятия, похищала и ввергала в пучину страданий. Они поставят на ней клеймо продавца наркотиков, после чего изо всех щелей поползет дурная слава и зловещая молва: зарабатывала на несчастьях, так пусть теперь сама хлебнет из горькой чаши. Ах, Оля, Олечка, жизнь моя. Погубила тебя твоя подруга. И он виноват. Надо было прямо сказать: я вижу, Люся употребляет. Наркоман – опасный человек хотя бы потому, что он не владеет собой. Его без труда могут принудить совершить какую-нибудь гадость. Как же так, вдруг подумал он. На моих глазах собираются погубить человека, мою любовь, драгоценнейшее мое достояние, кроткую мою невесту, а я даже закричать не могу – так, чтобы меня услышали. Надо письмо написать, осенило его. Поспешно, словно боясь, что его остановят, он сел за стол, включил компьютер, открыл Word и в правом углу поставил прописную «В». Кому? В прокуратуру? В Следственный комитет? Какая между ними разница? В министерство? Проклятье. Чиновник зевнет и сквозь зевоту еле выговорит, гляди, наркоторговку хотят выручить. Не при делах девушка. Ну-ну. Мало их сажают. Нет, решил Марк, надо на самый верх. Он убрал «В» и написал: Президенту РФ… Но тут же с отвращением отшвырнул мышку. Мелкая душонка. При нем изъеденная всеобщей продажностью сохнет Россия – как высыхает и рушится наземь дерево, из которого выпила все соки кровяная тля. Пиши в ООН, с насмешкой отчаяния сказал он себе и застыл в тяжком раздумье. Через некоторое время его осенило: встать с плакатом возле здания, где находится следственный отдел. Крупными буквами что-то вроде: здесь обвиняют невинного человека. С утра встанет на свою вахту. Прохожие пробегают мимо, скользят по плакату равнодушными взглядами. Некогда. Дел по горло. Бегут, бегут бессердечные люди. Постойте! Помогите! Ведь ее осудят, мою Олю, что будет величайшей несправедливостью и нарушением всех законов. И нас разлучат. Кто-то остановится, достанет телефончик, прицелится и – щелк, щелк, чтобы вечером за кружкой пива показать приятелям, глядите, какого чудака на букву «м» я сегодня заснял. Невинного человека обвиняют. Нашел чем удивить. Стуча палкой, старик подходит. А кого обвиняют? Олю. А чего она сделала, эта Оля? Ничего не сделала. Доверилась одной подлой особе. А ты ей кто будешь, этой Оле? Он ответит: друг. Зря глаза здесь мозолишь, друг. Посадят твою Олю. И не мечтай. Каркнул и удалился. Наконец из следственного отдела выйдут к нему. Двое: пожилой, в темном пиджаке и светлых брюках, и лет тридцати в синем мундире с погонами. Четыре звездочки. Капитан. Пожилой устало говорит. Что это вы, господин хороший, бежите впереди паровоза. Следствие не закончено, а уже крыльями бьете. Шли бы вы отсюда. Он уперся. Буду стоять, пока вы не откажетесь от лживых обвинений. Крепкой рукой капитан берет его за плечо. Давно в «обезьяннике» не сидел? И десять суток не отдыхал? Сейчас устроим. Опустив голову, Марк медленно уходит.

Теперь он снова и снова спрашивал себя: что же ему делать? Третий день из отведенных Оле десяти проходил, а он никак не мог придумать какой-нибудь волшебный ход, который, как в шахматах, перевернул бы, казалось, единственный и неоспоримый порядок вещей, после чего этот негодяй оставил бы Олю в покое. Ничего больше не надо. Оставь в покое. Ты мерзкое, паскудное, алчное существо. Тебя еще настигнет возмездие. И твою дочь отправят в тюрьму, и ты понапрасну будешь биться о стену. Со сжатыми кулаками он ходил взад-вперед по комнате, пока вдруг не почувствовал, что силы покидают его. Марк сел на диван, откинулся на подушки и закрыл глаза.

Он гулял с Олей в светло-фиолетовых сумерках, ощущал ее руку в своей руке и думал: у меня полнота счастья. Они были в городе, где вода плескалась чуть ли не о стены домов, плыли чудесные разноцветные лодки с высокими изогнутыми носами, звучала негромкая музыка и на темнеющем чистом небе проступил снежнобелый прозрачный лик луны. Марк думал, это, наверное, Венеция. Оля, сказал он, ты рада? Она молчала, и рука ее наливалась холодной тяжестью. Он поразился, увидев ее лицо, вовсе не светящееся радостью, а напротив, озлобленное, мрачное, чужое. Что с тобой? – в растерянности спросил он. Она повернулась и пошла прочь. Он кинулся догонять ее. Странно: бежал довольно быстро, но никак не мог ее настичь. Оля! – изнемогая, позвал он и вдруг увидел себя на краю обрыва. Далеко внизу лежало озеро с прозрачной водой, и ясно была видна в глубине утопленница с налипшими на лице волосами. Это Оля, понял он. Ну, что же ты, произнес рядом с ним чей-то голос. Марк осмотрелся. Никого. Что ж ты медлишь, услышал он. Или не хочешь ее спасти? Он переступил с ноги на ногу. Надо сделать последний шаг и камнем полететь вниз. Ноги приросли. Она утонула, промолвил он, чувствуя, как по спине у него ползет струйка пота. Какой смысл? Любовь, ответили ему, не знает ссылок на здравый смысл. Разве тебе неведомо, что любовь безумна? Ты любишь ее? Он кивнул. Люблю. Тогда не рассуждай. Глубоко вздохнув, Марк шагнул – но вместо стремительного падения и зябкой пустоты он ощутил восхитительную легкость свободного парения. Там, внизу, наступал вечер, и Марк видел россыпь огней, темную зелень лесов, поля, дороги, по которым бежали маленькие машины; там ложились сумерки, а здесь, наверху, чуть сгустилась синева и нежно-розовым цветом окрасились облака. Но где-то впереди появилась черная точка; она росла, набухала, ширилась, закрывала собой землю, поглощала облака и погружала во тьму весь видимый мир. Его подхватил поток горячего воздуха, закрутил, и он стремглав полетел вниз. Мрак был вокруг, в котором мерцали звезды. Прощай, услышал он – и оказался в Олиной квартире. Оля! – позвал он. Никто ему не ответил. Марк открыл дверь в другую комнату и увидел гроб и лежащую в нем Наталью Григорьевну, ее тетку. Она приподнялась и погрозила ему желтым пальцем. Повадился ходить, злым голосом сказала Наталья Григорьевна. Чего хочешь – не получишь. Я ищу Олю, сказал он. Какую Олю, ответила она. Нет тут никакой Оли и не будет. Он кинулся к ней и, потрясая кулаками, закричал, ты, мерзкая старуха, отвечай, что ты сделала с Олей! Теперь она сидела в гробу, и он видел ее желтую, тронутую черными пятнами тления грудь. Иди, поманила она, полежи со мной. Он почувствовал исходящий от нее смрад – и очнулся. Темно было в комнате. В открытое окно доносились звуки, похожие на удары вбивающего сваи парового молота; под эту оскорбительную для слуха музыку молодые люди во дворе пили пиво и обнимали своих подруг; теплый ветер приносил приторные запахи тлеющих свалок. Марк зажег свет, прикрыл окно и взглянул на часы. Без четверти двенадцать. Он взял телефон и набрал Олин номер. Она тут же откликнулась. Не спишь? – спросил он. Она ответила своим низким, чуть хрипловатым голосом. Я пытаюсь заснуть, промолвила она, и не могу. Оля! – сказал он. Верь мне. Я непременно что-нибудь придумаю. Я жизнь за тебя положу – так сильно я тебя люблю.

2.

Утром Марк ехал на улицу Ленинская Слобода, по пути размышляя о странном названии: в слове «слобода» ясно слышалось нечто захолустное, с полусонной, затхлой и угрюмой жизнью, и непонятно было, с какой стати оно прилепилось к имени вождя мирового пролетариата. Посмотрев с другой стороны, нельзя было не признать, что вся Россия в каком-то смысле является Ленинской Слободой с соответствующим названию образом мысли, в котором преобладают цинизм, жестокость и ложь. В семье народов от Ленинской Слободы предпочитают держаться подальше – наподобие приличных людей, брезгующих общаться с хулиганом и матерщинником Вовочкой. Съехав с Автозаводской, Марк нашел нужный дом, где в тридцать шестой квартире ночью умер мальчик семи лет, Найденов Коля. На пятом этаже ему открыла женщина в черном с опухшими красными глазами. Проходите, едва слышно сказала она.

В двухкомнатной квартире одна комната была закрыта, во второй, за столом, сидели двое: мужчина с измученным лицом и похожий на него мальчик, при появлении Марка залившийся румянцем и прошептавший: здравствуйте. На подоконнике сидел и глядел в открытое настежь окно пушистый кот; услышав шаги, он обернулся и внимательно посмотрел на Марка зелеными раскосыми глазами. В окно видна была Москва-река, по которой катер бодро тащил за собой груженную песком баржу. Кот мягко спрыгнул на пол и с громким мурлыканьем принялся тереться о ноги мальчика. И маленькая прихожая с продранными понизу обоями, и коридор с продавленным диваном, и комната с неубранной раскладушкой, еще одним диваном, столом без скатерти – все здесь источало горький запах бедности, к которой здесь привыкли и на которую давно махнули рукой. А где… – начал Марк, но женщина перебила его. Коленька? Коленька в другой комнате. Отдыхает. Губы ее задрожали, но она проглотила слезы и сказала: пойдемте. Марк увидел инвалидную коляску, кровать с блестящими металлическими поручнями и на ней накрытого по плечи простыней светловолосого мальчика с длинными ресницами плотно закрытых глаз.

Тихий голос прошелестел. Он услышал. Маму жалко. И папу. Они страдают из-за меня. Не знают, что я больше не болен.

Теперь его заберут? – глухо спросила она. В мешок засунут мальчика моего? Ах, вам справки… Вот от врача, вот от полиции. Свидетельство о рождении, попросил Марк. Да, да. Паша, окликнула она мужа, дай Коленькино свидетельство. Родители: Найденов Павел Алексеевич, Найденова Вера Федоровна. Что же такое должно было произойти во Вселенной, думал он, чтобы Коля Найденов в страданиях прожил семь лет и умер? Кто так решил? Бог? Зачем Ему это? Зачем на земле Ему понадобился мальчик-калека? И почему не нашлось никого, кто бы сказал: Коля Найденов! Встань и ходи! Жить невозможно, если этого не понять. Теперь одежда, проговорил Марк и принял из рук Веры Федоровны пакет с вещами. Скажите еще, Вера Федоровна и Павел Алексеевич, вы решили хоронить или кремировать? Сжечь?! – воскликнула она, и лицо ее исказила гримаса боли. Колю в огонь? В печь? А на могилку прийти? Проведать его? Поплакать? Но, Вера, робко вставил Павел Алексеевич, у нас будет урна в колумбарии… Что?! – закричала она, и на ее шее проступили красные пятна. Мальчик вздрогнул. Отец положил руку ему на плечо. И ходить к этой стене, и стоять перед ней, и видеть эти доски с чужими лицами… Как дом с жильцами. Не-ет. Я хочу могилку, отдельную от всех. Я знаю, на кладбищах тоже все рядом, но могилка – это свой кусочек земли, и там Коленька… Она коротко прорыдала. Мама! – вскрикнул мальчик. Ничего, ничего, Дима, быстро заговорила она, прижимая к лицу платок. Я больше не буду. У меня слез не осталось. Все! Нет, молодой человек, нам бы могилку. Но, может быть, ваши родственники, неуверенно проговорил Марк. Когда есть место, это проще… и… гораздо дешевле. Павел Алексеевич покачал головой. В нашем семействе Коля первый… кто ушел. A-а, с ненавистью произнесла Вера Федоровна, деньги! И тут деньги. У тебя есть деньги, и не просто деньги, а много, очень много денег, и ты можешь лечить своего ребенка от этой СМА[48]48
  Спинальная мышечная атрофия.


[Закрыть], будь она проклята… жизнь можешь ему продлить на десять лет, на двадцать… Есть американское лекарство, совсем недавно появилось, у нас нет, но можно было бы… Один укол – и мальчик твой здоров на всю жизнь. Но сто пятьдесят миллионов рублей этот укол стоит. Сто пятьдесят миллионов, высохшим голосом повторила она, один укол. Есть другое лекарство, «Спинраза»… В первый год болезни… это когда Коленьке было почти два годика, когда мы поняли, что он болен… на ноги не вставал, не ползал, глотал плохо… и надо было ему шесть уколов… и каждый укол – восемь миллионов. И потом каждый год по три укола. И это деньги для нас немыслимые. Ну да, стеснительно промолвил Павел Алексеевич, у меня заработок – восемьдесят тысяч, иногда премии. А Вера из-за Коленьки с работы ушла. Вера Федоровна подтвердила. Ушла. Она презрительно и горько усмехнулась. Огромные я получала деньги. Сорок тысяч. А этот отвратительный… у него не лицо, а морда хряка… у кого нефть… два миллиона в день. И что нам делать? Коленьку спасать надо… Нам только просить осталось. И что при этом испытываешь, не передать. И надежда, и отчаяние, и мольба, и страх, и себя ненавидишь за то, что ты так унизительно беден, и оправдываешь, что это Колина болезнь нас сломала. У богачей просили, у фондов, у государства. Выпросили инвалидную коляску, кровать и еще откашливатель за полмиллиона, респиратор за миллион… А у государства на Коленьку денег не нашлось. На все есть: воевать, всякой Африке в долг давать, а потом эти долги прощать, там такие деньги, я прочла, спать не могла – всех ребятишек со СМ А можно спасти! Они себе дворцы строят, а мальчика моего… Голос у нее дрогнул. Отчаяние сжигало ее. Никто не знает, мстительно сказала Вера Федоровна, как я это государство ненавижу. Вера! – воззвал к ее благоразумию Павел Алексеевич. Она отмахнулась. И всех его чиновников, всех миллиардеров, всю эту свору… Я их проклинаю! В аду им всем гореть. Все нас бросили. И это правда, что человек в беде одинок. Государство, общество – кому какое дело, что какой-то Коля Найденов погибает! Наша бабушка, Пашина мама, она мне говорила – молись, Вера, у Бога проси, Он поможет. Разве я не молилась? Не просила? Разве не говорила Ему – со мной что угодно, все болезни мне пошли, но Колю… Коленьку… Павел Алексеевич притронулся к ее руке. Вера. Не надо. Она даже головы не повернула в его сторону. И Богородицу просила. Ты же сама Мать, и Ты знаешь, каково это – терять детей. Но Твой Сынок погиб в тридцать три, а моему было бы счастье хотя бы дожить до этих лет! И Пантелеймону молилась, и Николаю Угоднику, и молебны заказывала… я со счета сбилась, столько этих молебнов я заказала. С колен не вставала. Священник говорит – надо смириться. На все воля Божия. Но разве это воля Божья, чтобы Коленька семь лет болел, а потом умер?! Какой это Бог, если страдания моего мальчика и его смерть… Голос ее прервался. Она перевела дыхание…были Ему нужны. Это разве Бог? Вера Федоровна отрицательно покачала головой. Нет. Не Бог. Вот вы мне скажите, она заглянула Марку в глаза, и он дрогнул пред открывшейся ему бездной, какому богу было нужно, чтобы у нас с Пашей один и тот же ген… Паша, какой ген? Вера, зачем ты, поморщился Павел Алексеевич. Нет, ты скажи, настаивала она. Ген эс-эм-эн-один, нехотя сказал Павел Алексеевич. В пятой хромосоме. Ген сломался, и у нее, и у меня, и белок… Он махнул рукой. Что говорить. То есть нас с Пашей, с какой-то злобной радостью проговорила Вера Федоровна, Бог свел и сделал виновными… А откуда было нам знать? Вот Дима, первый наш, у него все в порядке… Да что ты меня! – жалко вскрикнул Дима. – Как будто я виноват, что Коля… Он зарыдал. Павел Алексеевич привлек его к себе. Мама тебя любит, шепнул он. Просто у нас у всех горе. Вера, сказал он затем. Человек, кивком головы он указал на Марка, на службе… Я у вас на службе, ответил Марк. И я всем сердцем… Но вы должны знать, Коле легко и спокойно, он вас любит и жалеет, что вы страдаете. Это правда? – выдохнула Вера Федоровна. Верьте мне, сказал Марк. Бог сорвал Свой любимый цветок.