Текст книги "Психопомп"

Часть третья

Глава восьмая

1. Пролог

Перед нами – седьмое небо, где на сверкающем драгоценными камнями престоле восседает Бог Саваоф с длинными – до плеч, белыми, как снег, волосами и такой же белоснежной бородой. Престол окружают серафимы, поюще, вопиюще, взывающе и глаголяще: «Свят, свят, свят, Господь Саваоф!», со склоненными головами стоят херувимы, непрестанно вникающие в божественную мудрость, тут же престолы, исполненные чувства Божьего величия. Видно, что Саваоф чем-то озабочен. Он оставляет престол и в задумчивости прохаживается по облакам. Машет десницей серафимам: «Перерыв!» Те замолкают. Слышно, как Он рассуждает сам с собой: «И кому взбрело в голову? Сегодня один, завтра другой…» С этими словами Саваоф садится на престол и нажимает кнопку звонка. Звучит мелодия, отчасти напоминающая триумфальный марш из «Аиды». Входит дежурный ангел, розовощекий, кудрявый, приятного вида, с глазами цвета чистого неба. Разводит и сводит за спиной крылья и низко кланяется, касаясь рукой облаков под ногами.

Саваоф (движением ладони призывая его приблизиться). Скажи-ка, милый, кто из архангелов на месте?

Ангел. С утра все были, Ваше Всемогущество.

Саваоф. Все?

Ангел. Святая правда.

Саваоф. Позови-ка Мне… Позови-ка, ангел ты Мой, того, кто Огонь Божий.

Ангел. Уриила?

Саваоф. Его самого.

Ангел пятится назад, скрывается и вскоре возвращается.

Ангел. Он отправился к Ездре, Ваше Всемогущество, чтобы сказать ему, что зло посеяно, но еще не пришло время искоренить его.

Саваоф (недовольно). Я разве отпускал его к Ездре? Мог бы и завтра слетать. Не горит. И меч он взял?

Ангел (кивает). Взял, Ваше Всемогущество.

Саваоф. И пламень огненный?

Ангел (потупившись). И пламень.

Саваоф (задумчиво). Не скоро вернется. Тогда вот что. Найди-ка Мне, дружок, Селафиила. Он как будто никуда не собирался.

Ангел (уходит и возвращается). Говорят, он отправился в пустыню. Там Агарь вопит и плачет об отроке своем, которого она оставила под кустом и ушла, сказав, не хочу видеть смерти сына моего.

Саваоф (недовольно). Я слышал голос отрока. Ревет мальчишка белугой на всю пустыню. Мне его жаль, хотя в будущем он доставит Мне немало хлопот. Пусть Селафиил помолится, и Я укажу колодец неподалеку, чтобы они не погибли от жажды. (Он хмурится; ангел стоит, потупив очи.) Никакого порядка. Делают, что хотят. Позови Иегудиила. И не говори Мне, что его нет!

Ангел (уходит и возвращается со слезами на глазах). Ваше Всемогущество, он только что отбыл.

Саваоф (устало). И куда его понесло?

Ангел (виновато). Союз писателей испросил вдохновения.

Саваоф (негодующе). И венец золотой он взял?

Ангел (кивает). Взял, Ваше Всемогущество.

Саваоф (разводит руками). Недопустимое своеволие! Ведь Я его предупреждал, Я говорил ему и не раз, хватит потакать их просьбам. Вдохновение надо заслужить! Я подарил им слово – но взглянуть страшно, что они с ним делают! Раньше они стонали, что цензура их душит. Хорошо. Я убрал советскую власть, убрал цензуру. Вы свободны. Творите! И что? Убожество, серость и описание всевозможных прелюбодеяний. Нет великих тем, нет дерзновения, нет тоски обо Мне. А когда появляется достойная книга, они ее рвут, как несытые волки. Зависть, сплетни, пьянство – все они в этих трех словах. И вдохновения просят. (Вздыхает.) Читателей жалко. А других писателей у Меня пока нет. (Потирает шуйцей лоб.) Отвлекся. Скажи-ка Мне, милый, а что Варахиил, на месте?

Ангел. Сейчас узнаю.

В его отсутствие Саваоф сокрушенно качает головой.

Ангел (возвратившись). Ваше Всемогущество, я Вас умоляю… Не расстраиваетесь. Вам это вредно. Всем от этого плохо, Ваше Всемогущество!

Саваоф (нервно смеясь). И его нет?

Ангел. Он по важному делу отбыл!

Саваоф. Интересно бы знать, по какому.

Ангел. Он взял с собой двух ангелов и явился Аврааму у дуба Мамре и подтвердил Ваше обетование…

Саваоф. Да? И что Я обещал? Это записано?

Ангел. Да, Ваше Всемогущество. Вы обещали, что Сара родит от Авраама Исаака, хотя…

Саваоф. Хотя у нее прекратилось все женское. Помню. Как Я сказал, так и будет. Родит. Однако почему он до сих пор не вернулся?

Ангел. Содом и Гоморра, Ваше Всемогущество.

Саваоф. Да, Я знаю. Я велел испепелить эти города за мерзкое блудодейство их жителей! (Грозно взмахивает десницей.) Пепелище останется от них, от всякого дома и всякого скота их! Чашу ярости Моей изолью на Содом и Гоморру. И в века и века будет она предостережением каждому, кто воспылает противоестественной похотью.

Ангел. Но в Содоме, Ваше Всемогущество, живет Лот с семейством, племянник Авраама, муж благочестивый и праведный. Если он и жена его, и дети его погибнут, не бросит ли это тень на Ваш образ?

Саваоф. Не надо, чтобы он погиб. Я не хочу.

Ангел. Варахиил вывел Лота и жену его, и детей его из города, сказав, спасай душу свою и не оглядывайся назад. Ступай на гору, чтобы тебе не погибнуть.

Саваоф (с тревогой). Спаслись?

Ангел. Не все.

Саваоф. Кто?! Лот?!

Ангел. Жена его. Сказано было – не оглядываться. Она оглянулась – и превратилась в соляной столб.

Саваоф. Да, да. У Меня была такая мера. Я, кстати, знал, что так случится. Но поверь: невозможно смирить женское любопытство. Не представляешь, не можешь представить, как дорого Мне до сих пор обходится любопытство Евы! (Он хмурит лоб.) Но все-таки.

Рафаила Я послал к Товиту. Он, знаешь ли, ослеп, и Я отправил Рафаила исцелить его. Товит прозрел – а как могло быть иначе? – и захотел отблагодарить своего спасителя. Половину имения тебе отдам! Рафаил ответил ему достойно. Я, сказал он, пришел не по своему произволению, а по воле Бога нашего (голос Саваофа дрогнул от избытка чувств). Потому и благословляйте Его вовек. И на прощание сказал Товиту: доброе дело – молитва с постом и милостынею и справедливостью, ибо милостыня от смерти избавляет и может очищать всякий грех. Молодец он. Вернется, Я его похвалю. Но как же быть? Михаила не отзовешь, он на посту. Гавриил занят. Ничего не поделаешь, придется. (Обращаясь к ангелу.) Ступай в покои Гавриила и передай, чтоб явился, ничуть не мешкая. Срочно! Стой. Я записку ему напишу. Подойди ближе. Вот так.

Достает ручку и пишет на крыле ангела. «Архангелу Гавриилу в собственные руки. В связи с непредвиденными обстоятельствами, о которых будет разъяснено позже, тебе следует незамедлительно предстать передо Мною для получения необходимых указаний. Захвати фонарь и зерцало». Он перечитал, кивнул и подписал: Саваоф с длинным волнообразным росчерком.

Ангел уходит.

Саваоф (в одиночестве). Хотя бы день покоя! Последний раз Я отдыхал… (Вспоминает.) Да, именно так, после сотворения мира. (Погружается в размышления.) Сам не могу понять, зачем Я это сделал. Было желание создать совершенное существо, а получилось… (Горестно машет десницей.) Сколько лет, столетий и тысячелетий Я наблюдаю за человечеством и не вижу изменений к лучшему. Наоборот. Войны одна страшней другой. Я дал им свободу, они же поняли ее как свободу убивать. Шесть миллионов любимых Мною евреев! У Меня слезы лились, когда Я наблюдал страдания этого народа. Я знал, что с человеком будет непросто, но предположить не мог, что он может быть кровожаднее любого крокодила, хотя и крокодила создал Я. Надо было бы Мне ограничить человека. Однако Я держался точки зрения, что вне свободы он мало-помалу превратится в раба. Земля рабов. Нет, не этого хотел Я для человека. Я надеялся, что он сделает землю садом, наподобие того, откуда Я вынужден был изгнать его и его любознательную подругу. И Я иногда посещал бы его, и мы проводили бы время в поучительных беседах. Не получилось.

Входят ангел и архангел Гавриил – молодой человек с нежным, несколько женственным лицом, в светло-фиолетовом одеянии и двумя белыми крыльями за спиной. В правой руке у него фонарь с зажженной внутри свечой, в левой – зерцало из яшмы с черными и белыми пятнами на нем, отражающими добрые и злые дела всех народов.

Саваоф. Ну, здравствуй, дорогой Мой. Отвлек Я тебя?

Гавриил (кланяется). Ваше слово – закон для меня.

Саваоф. Собирался куда-нибудь?

Гавриил. Да, Ваше Всемогущество. К Даниилу.

Саваоф. Что там у него?

Гавриил. Сны, Ваше Всемогущество.

Саваоф. Он сны видит? Крепко спит, должно быть.

Гавриил. Он мучается неведением. Я открою ему, что видение его – овен с рогами и напавший на него яростный козел – относится к дням гнева, к концу определенного времени.

Саваоф (немного подумав). Подождет. У нас тут дело неотлагательное. (Обращается к дежурному ангелу.) Можешь идти. (Ангел, поклонившись, уходит.) А ты подойди поближе. (Склоняется к Гавриилу.) Такое дело, скажу Я тебе. К нам прибывает человек – и не усопший, чему нам не пристало удивляться, а вполне еще живой.

Гавриил. Вот как! Помнится, Вы, Ваше Всемогущество, рассказывали о подобных происшествиях.

Саваоф. На одной руке пальцев хватит пересчитать. Раб Мой Алигьери – раз. (Загибает палец.) Еще раньше Орфей – два, а еще раньше – Гильгамеш – три. Да, и Одиссей. Это четыре. Кажется, все.

Гавриил (почтительно). Осмелюсь напомнить, Ваше Всемогущество. Одиссей здесь не бывал. К нему приходили.

Саваоф (с заметным неудовольствием). Может быть, может быть. Все не упомнишь.

Гавриил. А кто теперь?

Саваоф. Марк, фамилия Питовранов. Я навел справки. Лет ему тридцать шесть, не женат, целомудрен, что по нынешней человеческой жизни – великая редкость.

Гавриил. Горькая правда, Ваше Всемогущество. Как пала нравственность! Ни тебе родительского благословения, ни райской ветви, ни полевой ромашки. Сразу в койку. (Качает головой.) Что-то надо делать, Ваше Всемогущество, не то они там все протухнут.

Саваоф. У Меня голова раскалывается от непрестанных размышлений об их образе жизни. Совсем перестали Меня бояться. А ведь Я могу потоп устроить, могу испепелить, могу и землетрясение круче мессинского и сильнее ашхабадского. Они забыли, кто Я. Но сейчас о другом. Этот Марк – похоронный агент.

Гавриил (восклицает). Вот как!

Саваоф. Чему удивляться? Бывали у нас и похоронные агенты. Люди как люди. Ну, может быть, к деньгам у них излишнее пристрастие. Помнится Мне, Страшный суд все больше отправлял их в Ад, некоторых – в Чистилище и мало кого – в Рай. Но Марк – особый случай. Не только невинен, но и бескорыстен.

Гавриил. Есть на земле хорошие люди, но все они прибывают сюда в ином виде, окончательно и бесповоротно. А он, наверно, желает вернуться.

Саваоф. В том-то и дело. Древняя, как мир, мечта людей – побывать в загробном – прости за тавтологию – мире и вернуться. Получить, так сказать, билет в два конца. Что ж, Я сам наделил их любознательностью. Если бы у раба Моего Христофора не было бы любознательности, он не открыл бы Америки. И надо, чтобы у этого Марка сложилось правильное впечатление. А то чего только не приходилось слышать – вплоть до того, что нет ни Рая, ни Ада, одна пустота. Несусветная глупость – думать, что можно пакостить как угодно и не держать за это ответа. Что нырнул в пустоту – и взятки с тебя гладки. Нет, мои милые. За каждый поступок, за каждое слово и за каждую мысль с вас взыщется. (Саваоф глубоко задумывается.) Да! Пусть посмотрит. И если вернется, пусть расскажет, что видел, не прибавляя и не убавляя.

Гавриил (тонко улыбаясь). В пределах моей компетенции, Ваше Всемогущество. Я обеспечу его пребывание в Чистилище. В Рай посторонних мы не допускаем. Но кое-кого по его запросу можем вызвать. Однако Ад, Ваше Всемогущество, это, как Вам известно, владение Сатаны.

Саваоф. Ну, что ж. Пригласим Люцифера. Давненько Я его не видел. Как он, не знаешь? Не безобразничает?

Гавриил (с тонкой улыбкой). Он, Ваше Всемогущество, не может не безобразничать. И он, и вся его сатанинская рать только о том и помышляют, чтобы сделать какую-нибудь гадость. Сколько людей из-за него лишились Царства Небесного!

Саваоф (вздыхая). Я тебя понимаю. Хотелось бы, конечно, без него и всех его демонов и чертей. Меня – Я знаю – многие обвиняют, говоря, какой Ты Бог, какой Ты всемогущий и справедливый, если не можешь запретить всяким бесам отравлять нашу жизнь. Я могу. Но Я не могу и не хочу запретить свободу. Я тебе скажу… но строго между нами, договорились?

Гавриил (кивает и прикладывает руку к груди). Могила, Ваше Всемогущество.

Саваоф. Есть мнение, что свобода независима даже от Меня. Она ни на чем не основана и потому пребывает сама по себе. Вот так-то. Но Я между тем дал понять яснее ясного. Когда человек по своей воле отвратится от зла, тогда Сатане попросту нечего будет делать. Я указал две дороги. Одна ведет к добру, другая – ко злу. И сам человек выбирает, по какой из двух он намерен идти. Но хватит рассуждать. (Саваоф нажимает кнопку звонка. Звучит марш. Почти в тот же миг появляется дежурный ангел.) Спустись вниз и позови Люцифера. И скажи, пусть не мешкает. Я жду. (Обращаясь к Гавриилу.) Давно ли он сидел подле Меня; давно ли испрашивал у Меня совета; и давно ли был первейшим из ангелов? Как он был прекрасен! Гордыня, что она делает даже с обитателями Неба!

Входит Люцифер. Это довольно пожилой, со следами былой красоты, чисто выбритый мужчина в темном костюме, черной рубашке и белых туфлях. За спиной у него видны черные крылья. Он молча кланяется Саваофу и встает в независимой позе, скрестив на груди руки и отставив ногу. На Гавриила он не обращает внимания.

Гавриил (не выдержав). Что за сатанинские привычки! Ни тебе здравствуй, ни прощай.

Люцифер (низким голосом, не оборачиваясь). Много чести.

Саваоф. Как поживаешь?

Люцифер (с тайной насмешкой). Вашими молитвами.

Саваоф. Как Лилит? Не вздыхает по Адаму?

Люцифер. С чего бы? Тыщу лет как забыла.

Саваоф. Н-да. С тобой не поговоришь.

Люцифер. А о чем нам говорить? Выгнали меня, как паршивую собаку, превратили в исчадие ада, в пугало – и хотите, чтобы я все забыл?

Гавриил (с возмущением). Да ты вспомни, как ты себя вел! Ты Его Всемогущество (указывает на Саваофа) задумал сместить! По делам вору и мука, вот что я тебе скажу.

Люцифер (с презрением). Всегда не терпел подхалимов.

Гавриил (в ярости). Гнусное создание. Мало тебе от Михаила досталось.

Саваоф (повысив голос). Прекратить!! Не время и не место. Люцифер!

Люцифер. Я здесь.

Саваоф. К нам очень скоро прибудет один человек. Обрати внимание: живой человек. Он может вернуться на Землю и рассказать, как у нас тут обстоит – в том числе и в Аду. Я тебя попрошу – будь в Аду ему спутником и покажи все, что он захочет. Вельзевула привлеки. Астората, Аббадону, ну, что Я тебе говорю. Сам знаешь.

Люцифер. А он надолго?

Саваоф. Неограниченное время. После Ада он побывает в Чистилище, а также у ворот Рая. Но это уже не твоя забота. Еще вопросы?

Люцифер. Он молод? Стар?

Саваоф. В расцвете сил. Тридцать шесть земных лет. Имя Марк.

Люцифер. Какие-нибудь пороки? Женщины, деньги, власть? Алкоголь, может быть?

Гавриил (мстительно). И не надейся.

Саваоф (раздраженно). Да погоди ты. Ну, нельзя же так, Гавриил, быть каждой бочке затычкой. Я это не люблю.

Гавриил (смиренно). Простите, Ваше Всемогущество.

Люцифер усмехается.

Саваоф. У тебя с ним никаких шансов. Бескорыстен и чист.

Люцифер. Наша недоработка.

Саваоф (грозит ему пальцем). Смотри у Меня! У нас с тобой и без того натянутые отношения.

Люцифер. Не знаю, как Вы, а у меня к Вам всегда теплое чувство.

Саваоф (едва заметно улыбаясь). Ну-ну. Всегда был шармёр. Ступай. И не забудь – все покажи, на все вопросы дай обстоятельный ответ. Потом расскажешь. Ну, иди.

Люцифер удаляется.

Гавриил (с укором). Как-то Вы с ним мягко, Ваше Всемогущество. Не Вы ли всегда говорили, что он враг рода человеческого.

Саваоф (вздыхая). Знаю, что враг, знаю, что мягко, а ничего не могу поделать. Вспомню нашу прежнюю дружбу, и слезы на глазах. Ах, дуралей, ах, гордец, ах, Сатана ты несчастный.

2.

Очнувшись, Марк увидел себя на поле с пожухлой от зноя и колкой даже на вид травой. Позади в низких берегах несла свои мутные воды широкая река, через которую – вспомнил он – перевозил его в моторной лодке с чихающим мотором крепкий и мрачный старик с двумя сохранившимися зубами, по одному на каждую челюсть, в футболке с короткими рукавами и надписью во всю грудь: Silentium[56]56
  Молчание (лат.).


[Закрыть]. Наполовину вытянутая на берег, лодка едва качалась на быстрой воде там, где ее покинул Марк. Поджав ноги и широко открыв рот, старик спал на корме – но вдруг, как от толчка, проснулся, мельком взглянул на Марка, оттолкнулся от берега шестом и завел мотор. Тарахтя и расстилая над водой пелену сизого дыма, лодка пошла поперек течения к противоположному берегу, и чем дальше удалялась она, тем глубже становилась окутывавшая этот мир тишина. Впереди, на краю поля, он различил заросли кустарника, за ним мелколесье, за которым видны были верхние этажи и крыши домов. Сильно пекло. Он поднял голову. Солнца не было. Пепельного цвета низкое небо с багровыми пятнами на нем источало жар – наподобие того, каким пышет в бане крепко натопленная печь. Он побрел в сторону кустарника и леса и видневшихся серых домов, пытаясь понять, где он: в Раю? нет, разве Рай может быть таким тоскливым и серым? И на Чистилище не похоже. В Чистилище, наверное, веет ветерок, там прохладно и нет такого низкого, гнетущего неба. Я в Аду, понял Марк. Вытирая потное лицо, он продрался сквозь колючий, похожий на боярышник, кустарник и оказался в душном лесу из низких елок и кривых берез с сухими мертвыми ветками. Не слышно было ни единого голоса – ни человечьего, ни птичьего. Запинаясь о поваленные деревья, с хрустом обламывая норовящие хлестнуть по глазам ветки, он прошел этот лес насквозь и оказался неподалеку от многоэтажных домов, тесно расположенных друг подле друга и казавшихся одним огромным, далеко протянувшимся домом. Напротив высились точно такие же дома, а в узком пространстве между ними поставлены были сбитые из необстроганных досок столы и скамейки. И справа и слева, насколько хватало глаз, Марк видел такие же серые здания, и чем больше смотрел, тем тягостнее становилось на душе. Жара, ему казалось, стала сильнее. Тут заскрипела и громко хлопнула дверь, и из ближайшего к нему подъезда вышел человек в черной бейсболке, черных брюках и куртке тоже черной и белого цвета номером на груди и спине -1 260 253/7 512 ОР. Он снял бейсболку и пригладил ладонью редкие светлые волосы. Одутловатое его лицо показалось Марку знакомым. Он принялся вспоминать – и вспомнил минувшую зиму, тесный зал прощания при морге и этого человека в гробу. Убит был в пьяной драке в чахлом скверике среди обступивших его многоэтажных домов. Священник называл его Виктор. Виктор! – позвал Марк. Тот испуганно шарахнулся, обернулся и уставился на Марка пустыми глазами. Ты Виктор? – спросил Марк. Погоди, погоди, в растерянности пробормотал Виктор. Ты, что ли, живой? У тебя, я смотрю, прикид не наш. Ты живой? Марк кивнул. Живой. Ну, блин, ты даешь! – изумленно сказал Виктор. И никто про тебя не знает? Марк пожал плечами. Понятия не имею. А здесь что? – спросил он. Ты слепой? – как бы свысока спросил Виктор. Да ты только посмотри, блин, на эти гребаные дома! Ты внутрь загляни, ты оху…ешь, честное слово! Он дернулся, будто от удара током, и сморщился от боли. Гадство. Слова не скажи. Марк повторил. Что здесь? Виктор посмотрел на него с презрением. Не догоняешь? Ты в Ад попал, братан. А ты, спросил Марк, ты давно? Он не решился произнести: в Аду. Виктор сплюнул. Как сандали отбросил, так и попал. Мне когда мать говорила за Страшный суд, я ржал и говорил, тебе голову твои попы заморочили. У меня, говорю, два суда, две ходки, клал я на Страшный твой суд. Меня когда привели, я еще не проснулся, даже глаз не открывал. А потом открыл, посмотрел – и как-то сразу я понял, что здесь про меня всё знают, знают, что я болтал трезвый, какую пургу нес пьяный, кого обидел, кого… Всё знают. Он усмехнулся. И смотрит на меня седенький такой старичок и видит меня насквозь. А кто… старик этот… кто? – уже догадываясь, выдохнул Марк. Виктор дернул плечом. Без понятия. Говорят, Бог это был. Да разве Бог такой? А может, и в самом деле, откуда мне знать. Тут разве поймешь. Он молчит, а я голос слышу, как будто у меня наушники. Или как будто я сам себе говорю. Что ж ты, Виктор, так скверно жил. Я хотел сказать, как все, так и я, но не мог. Меня как замкнуло. И слышу: и не надо на всех ссылаться. У тебя своя была жизнь, ты, как мог, ей распорядился. Ты бы мог стать хорошим человеком. Ведь мог? Мог – не мог, сказал я, хороший – плохой. Какой есть. Так получилось. И тебе не жаль, я слышу, что ты не стал любящим сыном, честным тружеником, хорошим мужем и заботливым отцом – а стал позором своей матери, грязью человечества и сором земли. И умер, как жил – безо всякого смысла. Постыдно ты умер. Мне так обидно стало. Я правильный пацан, а он меня в грязь и сор. Какая я грязь? Какой сор? И умер со смыслом – я Толе Шершавому за «петуха» перо вставил, а потом его брательник, Вова Пестрый, меня завалил. А старик меня долбит. Ты все помнишь о своей жизни? Вспомни, как мать обокрал. Последнее взял и с дружками пропил. Вспомни, как Милу обидел. Она тебя полюбила, а ты ее оскорбил. Она руки на себя наложить хотела – ты помнишь? У нее ребенок от тебя. Девочка. Ты даже не знаешь, как ее зовут. У меня в груди горячо стало. А как пожилого человека избил? Ты ему нос сломал и два ребра. Ногами его бил. Помнишь? И ножом ты первый ударил. И убил. Потом и тебя убили – но, по сути, ты убил себя сам. Веришь, братан, я заплакал. И не от страха, что отвечать. Так тошно мне стало от моей жизни, так горько и стыдно, я тебе передать не могу. И слышу: тебе, Виктор, одна отсюда дорога – в Ад. Мне тогда все по барабану. Ну, Ад, и ладно, мне по хер, пойду в Ад. Иди, я слышу, а когда придет время, тебя позовут. И меня повели. Он помолчал, сглотнул и пожаловался, иногда курить хочется – сил нет. Думаешь, какая фигня, ты, Витя, мертвый, ты в Аду, а эта гадость так в тебя въелась. Марк спросил, а тебя… и других, кто здесь, мучают? Знал бы, промолвил Виктор, что здесь такое, сто раз подумал бы, как жить. У них тут для нас, для общего режима, воспитание есть – чистка души. Они ее у тебя вынимают и что-то с ней делают. А ты сидишь пустой, без души, и я тебе скажу, это хуже всякой боли. Пошел бы удавился, да здесь разве дадут! И потом – зачем давиться мертвому человеку? Да тут много всего… Если ты кончил кого-нибудь, порезал или пристрелил, то дают тебе нож и ставят перед тем человеком, которого ты уже кончал. Перед Толей Шершавым. Убивай! Ты кричишь, я не хочу! я не могу! я тогда пьяный был, его порезал, а сейчас не буду! Куда там. К тебе проводок прилепят, и ты захочешь, и рука твоя сама… И все? – спросил Марк. Виктор снова сплюнул. Ага. Держи больше. Ты его убиваешь десять раз, и всякий раз отказываешься, и всякий раз тебя заставляют… Ад кромешный. А ты, вдруг сказал Виктор, живой, а здесь. Ты как здесь? Сам не знаю, сказал Марк. А назад вернешься? Марк кивнул. Ты в Москве живешь? В Москве, ответил Марк. Слушай, друг, у меня мать в Бирюлево, Загорьевский проезд, дом семь, квартира одиннадцать, Гаврилова Анастасия Романовна. Ты ей скажи… не говори, что я в Аду, она плакать будет… скажи, я прощения прошу. В пустых его глазах промелькнуло страдание. Тупой я был в той жизни. Дерево, вздохнул он. Ну, будь, браток. Чтоб я тебя здесь никогда больше не встречал. Марк протянул ему руку; и он протянул свою. Однако вместо руки Виктора он пожал воздух. Вот так у нас, сказал Виктор, я – не я, одна видимость. Марк остановил его. Постой. Что значит номер у тебя на спине? И на груди? A-а, это… Семь тысяч пятьсот двенадцать – это, по их календарю, год, когда я сюда попал. А первое число – миллион двести шестьдесят тысяч двести пятьдесят три – мой номер порядковый на тот год. И две буквы – ОР – общий режим. Прощай, братан.

3.

По выщербленному тротуару Марк шел меж домов с закрытыми подъездами и лишь кое-где распахнутыми окнами – шел в ту сторону, откуда доносились звуки, похожие на шум проезжающих машин. Пекло с той же силой. Он взмок и с надеждой взглядывал на небо, надеясь, что оно прольется облегчающим дождем. Однако на сером с багровыми потеками небе не видно было ни облачка. Оставалось терпеть и ждать вечерней прохлады, если только в Аду когда-нибудь наступает вечер и по раскаленной улице пробегает живительный холодок. Шел мимо редких березок со скрученной пожелтевшей осенней листвой, водоразборной колонки без рукояти, люка со сдвинутой крышкой, четырех обитателей Ада, вбивающих костяшки домино в деревянную столешницу, трое сравнительно молодых и четвертый – старик, все в черных майках, черных трусах и тапочках на босу ногу. Но прозвенел пронзительный звонок, потом еще и еще, и все четверо, побросав костяшки и закрыв уши, кинулись в свой подъезд. Чуть подальше увидел Марк лежащего на потрескавшейся земле совершенно голого человека, с привязанными к четырем стойкам руками и ногами. Мухи кружились у его лица, сидели на лбу и на щеках, и он тщетно пытался прогнать их. Откуда-то подошла к нему девица лет двадцати с челкой на лбу и скверной улыбкой на тонких губах и принялась прутиком постегивать его причинное место. Марк замедлил шаг, соображая, помочь ли несчастному или пойти дальше, – и, не выдержав, крикнул, ты что делаешь! отойди немедленно! в то же время вспоминая, кого так мучительно напоминает ему эта девица. Она обернулась, посмотрела на него мутными зелеными глазами – и он ахнул, так похожа была она на предательницу Люську, Олину подругу, – и сказала отчетливо, недоносок. Он вспыхнул, и на язык ему тотчас слетело крепкое и звучное слово, но прозвучал тихий голос, велевший ему молчать. Он махнул рукой и двинулся дальше. Все, что ему встречалось, – и распятый на земле человек, и выглянувшая из окна растрепанная женщина с отекшим багровым лицом, и юноша, почти мальчишка, злобно посматривающий по сторонам, и старик, едва переставляющий ноги, – все вызывало в нем не только гнетущее чувство, но и какое-то странное волнение, словно все это ему знакомо и когда-то он все это видел. Но когда? где? Встретилась ему старуха с порослью седых волос на остром подбородке и с метлой в руках. Она стояла на месте и, поднимая пыль, мела вокруг себя. Глаза ее были закрыты и только с приближением Марка открылись – маленькие злобные тускло-серые глазки. И глядя ими на Марка, она промолвила, чтоб ты лопнул, пузырь надутый, чтоб ты провалился, сын чумы, чтоб не было тебе ни дна ни покрышки, чтоб… А ну! – прикрикнул на нее вдруг оказавшийся рядом с Марком господин в черном костюме и белых туфлях. Молчи, старая ведьма! Скольких ты людей извела? А? Не помнишь? Сколько ты велел, столько и извела, пробормотала старуха. Ах ты… – господин в черном задохнулся от возмущения. Да я тебя только здесь и увидел! Вот, обратился он к Марку. Какая подлая манера – возлагать на других ответственность за свои грязные делишки! Приходил ко мне твой чертенок, упрямо говорила старуха, маленький такой, глазки, как мышки, туда, сюда… имя еще какое-то татарское… Мустафой звали. Ругался. Совсем не работаешь! Хозяин недоволен! А кто у нас Хозяин? – сама у себя спросила старуха и ответила, тыча в господина в черном грязный палец. Ты у нас Хозяин и есть! Господин в черном ничуть не смутился. Я Мустафу этого в лед вморожу на пятнадцать лет, чтобы не болтал лишнего. С этими словами он взял Марка под руку и увлек его прочь от старухи, которая принялась яростно махать метлой, приговаривая, сам… ты… велел… Простите великодушно, промолвил господин в черном, на полшага забегая вперед и засматривая в глаза Марка доброжелательным взглядом карих глаз. Не представился. И не надо, откликнулся Марк. Я понял, кто вы. Хозяин здесь Люцифер. Это вы? Люцифер обаятельно улыбнулся. И кто-то еще будет отрицать пользу гуманитарного образования! Очень приятно, господин Марк. Видите, я тоже кое-что знаю. У вас, сказал Марк, большие возможности. Он исподволь рассматривал своего спутника и находил, что черный костюм как-то не идет к белым туфлям или белые туфли не вяжутся с черным костюмом, но тем не менее общее впечатление следует признать вполне приемлемым, и остается лишь удивляться, как такой симпатичный господин мог оказаться символом всего самого плохого, что может случиться с человеком. Возможно, что человеку и человечеству не по силам очиститься от всякого рода дурных побуждений, и в них обвинили его, моего спутника. Но где его крылья? Крылья, доброжелательно объяснил Люцифер, и Марк вздрогнул, я оставил в кабинете. Не могу не сказать вам, мой дорогой гость, сколько радости вы мне доставили своим сомнением в обоснованности обвинений в мой адрес. Вы правы. В человеке двадцать первого века – не говорю о присутствующих – столько всяческой дряни, нездоровых инстинктов, порочных желаний, что и без меня и моих помощников он скатится в пропасть. И скоро? – осведомился Марк. Бог знает, смеясь, ответил Люцифер. Помолчав, он проговорил мягким голосом, послушайте, мой молодой друг… ведь вы позволите называть вас другом? В ваших краях немало людей считают меня своим другом. Правда, они вынуждены скрывать нашу дружбу. Он вздохнул. О, нравы! Но вы не возражаете? Это ни к чему не обязывает, поверьте. Или вы полагаете, сейчас появится договор, который вы должны будете подписать собственной кровью? Надеюсь, вы не верите в эти басни? Итак – друзья? С испытательным сроком, несколько поколебавшись, рассудил Марк. О! – восхищенно воскликнул Люцифер, вы себе на уме! И прекрасно. Я рад. Простодушие ныне не в моде. Вы в хорошей компании, мой дорогой. Не буду называть имен, но я в приятельских отношениях с оч-чень высокопоставленными чиновниками, губернаторами, депутатами вашей Думы. Он покачал головой. Откровенно говоря, мне жаль вашу страну. Взятки ее убивают. Да, взятки были всегда, но сейчас это просто какое-то моровое поветрие. Все прогнило! Мне как будто следовало бы радоваться, но поверьте – скорблю. Если так низко пали сильные, что ожидать от остальных? Однако, я вижу, вы хотите что-то сказать, но вам непросто определиться и выбрать обращение ко мне. Люцифер – мое главное имя, само по себе замечательное. Светоносец, Сын зари, Несущий свет, Утренняя звезда – не превосходнейшие ли имена? А Денница? Бездна поэзии! Но у вас, на Земле, они воспринимаются с предубеждением. И, кстати, так называемые сатанисты, мои поклонники, чрезвычайно повредили моей репутации. Однажды я побывал на их черной мессе, разумеется, инкогнито. Они меня славили, меня призывали, мною клялись, утверждали, что я правлю землей… Domine Satans, Rex Inferus, Imperator omnipotens…[57]57
  Господь сатана, Король подземелья, Император всемогущий… (лат.)


[Закрыть] и все в таком роде, но это было не очень возвышенно и не очень красиво – как бывает невозвышенно и некрасиво все, что затевается из желания принизить прекраснейший первообраз ремесленнической копией. Как будто я существую только для того, чтобы принизить Христа. Да, Христос – Сын Того, о Ком я не могу вспоминать без слез любви. Но Сын, правду говоря, неудачный, неспособный к действию, к штурму и натиску, к призыву победить или умереть. Когда-нибудь это представление о Нем возобладает, я уверен. Но сейчас производит гнетущее впечатление обращенный ко мне призыв черной мессы сослать Его в бездну, где бы Он страдал в нескончаемых муках. Верите ли, я не могу понять, откуда в людях такая жестокость! В чем Его вина? За что Его осуждать? За слабость характера? Но позвольте, это разве повод для того, чтобы ввергать Его в бездну страданий? Жестокосердие, друг мой, жестокосердие. Клянусь, у меня рука не поднимется заточить Его вместе с убийцами, насильниками и клятвопреступниками! А месса… Меня едва не стошнило. Вышла девушка в облачении монахини, у всех на глазах уселась на горшок, помочилась, в ее мочу окунули кропило и стали окроплять все четыре стороны света. Видели бы вы, как это все происходит! Гадость. Нет, нет, нет, вскричал он с пылом, неожиданным для столь солидного господина. Я протестую физиологически и эстетически! Несколько шагов они прошли в молчании, пока наконец Люцифер не хлопнул себя по лбу и с обаятельной улыбкой не сказал, сдается мне, мы что-то упустили. Столь редко встречаешь понимающего собеседника, что я готов говорить обо всем. Вы говорили об имени, напомнил Марк. Люцифер вздохнул. Что значит молодость! Молодые силы, молодые впечатления, молодая память… Где это все? Увы мне, увы. Что же касается моего имени, то я всего-навсего хотел осведомиться, может быть, и вам оно дается, ну, скажем, с некоторым усилием? Нам здесь известно, сколь суеверны бывают даже просвещенные люди. Помнится мне, Пушкин, выехавший из Михайловского в Петербург, велел повернуть назад, поскольку дорогу перебежал заяц. Если желаете, я предложу другое имя. Нет, нет, не Сатана, не Дьявол, ни в коем случае! Воображаю, усмехнулся он, как дрожит ваше сердце и колеблется ум, когда вы произносите эти имена. И напрасно. У вас есть прелестная поговорка: не так страшен черт, как его малюют. Чистейшая правда! Все дело в испуганном воображении, мой друг, и больше ни в чем. Ну-с, что бы вам предложить для сердечной простоты нашего общения? Много имен есть на свете, мой друг; их как звезд на небе, и я теряюсь, какое вам предложить. Однако, поскольку вы русский, ограничимся именами, приятными вашему слуху. Возьмем имя собственное, ставшее для вашей страны именем нарицательным. Иван. Как? Марк кивнул. Отлично! – воскликнул Люцифер. Но поскольку я несколько старше вас, лет этак примерно на пять тысяч с лишним, то мне полагается отчество. Пусть будет Иванович. Иван Иванович. Годится? Марк засмеялся. Вы большой выдумщик, Иван… Иванович. Люцифер вздохнул. Приходится. Трудно быть Богом, но Сатаной, я вас уверяю, еще трудней.