Текст книги "Психопомп"

Неведомо как он был перемещен в комнату Лены. В соседней крепким сном спала ее мама, временами закатываясь богатырским храпом, что чрезвычайно не нравилось Марку, вдруг вообразившему, что Лена храпит точно так же; она велела ему ждать, вышла и вскоре вернулась в халатике на голое тело, влажная и приятно пахнувшая; ну, что же ты? – нетерпеливо шепнула она; погоди, забормотал он, трезвея и соображая, что минуту спустя богиня может сделаться его женой, даже не узнав, направлены ли к этому его помыслы; а как же, бормотал он, мама рядом; ни слова не говоря, она принялась стаскивать с него куртку и расстегивать брючный ремень; в комнате горела настольная лампа, и в слабом свете он увидел сухое, жесткое выражение ее глаз и жадный полуоткрытый рот; мама громко всхрапнула. Он выхватил у нее из рук куртку и с полураспущенным ремнем кинулся прочь. «Что за шум?» – хриплым голосом недовольно спросила проснувшаяся мама. В темном коридоре он нашарил дверь, нащупал замок, повернул – и выскочил на лестницу.

…Поэтому, когда Лоллий спрашивал, скоро ли ему выпадет счастье облобызать внука, Марк отвечал, что время терпит. Папа осуждающе качал головой. Он говорил. Ты как никто видишь, какую жатву ежедневно собирает смерть. Папа! – восклицал Марк. Не надо об этом. Придет день, отмахивался Лоллий и вперял подернутые слезой глаза в пространство, или ночь, или, возможно, это случится на рассвете, может быть, в жемчужном тумане осени или в снежной февральской круговерти, или в разгар невыносимого московского лета, впрочем, ему будет уже все равно, какое на дворе тысячелетие, и какое время года, и какая погода: вёдро, дождь, метель, мороз, – и я уйду к ним, к маме, твоей бабушке, к любимой жене, твоей матери, к папе, отцу папы и к отцу отца папы – ко всем Питоврановым, оставив на земле тебя, мой сын. Он увлекся. И они меня спросят: ты уже в том возрасте, когда возле тебя должно подрастать младое племя, дети твоего сына Марка Лоллиевича; но мы не видим их веселых игр, невинных проказ, не слышим их звонких голосов. В чем дело, Лоллий? Твой сын – о чем он думает? Отчего он не чувствует ответственности перед нашим родом, столь славным в сражениях за Отечество, в духовном служении и мирных трудах? Или – прости, но мы имеем право знать – может быть, он неспособен к деторождению? Какой удар, какая беда, какое поношение для Питоврановых, ни один из которых не имел подмоченной в этом смысле репутации! Лоллий с укором смотрел на сына. Что скажешь? С появлением Оли призывы Лоллия обрели новую силу. Что тебе еще надо – втолковывал он сыну – долго ты еще будешь выбирать, прикидывать и сравнивать? Была Маша, чудесная девушка… Вспомнил, сказал Марк. Была… я не помню. Катя, Маня… Лена была. Красавица! И эта Оля сейчас. Милейшая девушка. Я вижу в ней хорошую тебе жену. Однажды, находясь в приподнятом состоянии духа, он ошеломил Олю прямым вопросом, а почему бы вам с моим оболтусом не закрепить ваши отношения? Я жду не дождусь. Зная ваши религиозные убеждения… конечно! я и сам, так сказать, совсем не чужд… венчание! брак, заключенный на небесах! И свадебный пир. В каком-нибудь уютном местечке, я позабочусь. Небольшой круг друзей, родственников. У вас есть родственники? Нет, тихо отвечала Оля и растерянно взглядывала на Марка. Папа! – пробовал остановить Лоллия сын. Тщетно. Так вы сирота? Марк, торжественно объявлял Лоллий, у тебя не будет тещи!

Не сказать, что папина вдруг проблеснувшая мысль была совсем чужда Марку. Хотя его отношение к Оле постепенно утратило трепетность первых дней, выражавшуюся, в частности, учащенным сердцебиением и некоторой скованностью и без того не бойкой речи, он все чаще ловил себя на том, что какая-то пустота возникает в его жизни без нее – неведомое прежде чувство, от которого ему становилось не по себе. Раньше он и представить не мог, какую можно испытать радость от звучания голоса милой подруги, доверчивого взгляда и тепла ее ладони, которую она с некоторых пор безбоязненно вкладывала в его руку. Вечерами, вернувшись домой, он вдруг начинал томиться, не находил себе места; брал книгу – и недолгое время спустя заставал себя все на той же странице, и убей Бог, если он мог сказать, о чем она; телевизор навевал глухую тоску; равнодушно ползал он и по Всемирной паутине; и пасьянс ему надоел. Бабушка говорила: «Хуже горькой редьки». Вот-вот. Никогда прежде не возникало у него подобного состояния. Встречался ли он с Машей, упорно добивавшейся семейного с ним союза, с Леной, от яростного желания которой он бежал, как Гарун с поля брани, с еще не появлявшейся в нашей повести девушкой Любой, прибывшей из среднерусской глубинки, где воду до сей поры черпали из колодца, на зиму запасались дровами и по нужде круглый год ходили во двор, – с твердым намерением оторвать у жизни свою толику благополучия и для начала решившей завладеть Марком, – даже в разгар этих увлечений ему, если по чести, было все равно, где сейчас Маша, чем занимается Лена и что делает Люба. Думал ли он о них? Возможно. Но ни в коем случае не изнывал от одиночества, не хватал телефон и не говорил: «Оль, а не погулять ли нам по Москве, пока ее окончательно не добили?»

Куда они держали путь? Когда как – смотря по времени года, погоде и прочим обстоятельствам. Само собой, начинали с Гончарного проезда, улицы с домами светло-желтого кирпича и редкими ясенями вдоль тротуара – унылое, скажем вам, зрелище, не на чем глаз остановить, но за этой непрезентабельной внешностью при более пристальном взгляде открывался мир, раскинувший перед человеком сеть, сотканную из тысячи соблазнов. Что желаете, сударь? Заниматься спортом? Отличная идея, сэр. Чем больше спорта – тем меньше мыслей. Мысли раздражают, спорт укрепляет. Бегом от инфаркта. Очень хорошо. Кроссовки, майки, свитера, гири, штанги, лыжи. Сейчас лето, но скоро зима. Зимние виды, пан спортсмен. Мороз и солнце. Воздух бодрит. Здоровье крепнет. Желаете тату? Бога ради, сеньор, у нас два салона и превосходные мастера. Мы предлагаем мудрые мысли на грудь, спину, руки и плечи. «Все проходит» – красивое, сильное, глубокое выражение. «Гляди в оба» – к этим словам прилагаются два глаза, которые превосходно будут смотреться на вашей груди, когда. Владеете английским? Нет? Не имеет значения. «То be, or not to be, that is the question». Прилагаем перевод: «Быть или не быть, вот в чем вопрос». Многозначительно, не правда ли? В любом месте вашего тела, хоть на руке, хоть на груди, а желаете – на лбу или, напротив, на самом скрытом от посторонних глаз местечке любимое вами изречение или признание, какое вы сделали вашей любимой, и даже ее портрет, который – когда он предстанет перед ней – уверяем вас, тронет ее до слез. Играете на бильярде? Вам сюда, mein Herr. Положим, как незадачливого Епиходова, вас угораздило сломать кий. Не печальтесь. У вас кий был так себе. А у нас прекрасный, черный, весьма крепкий. Всего тыща рублей, и в ваших руках он будет творить чудеса. От двух бортов в лузу. А? Класс! Или вот: африканское розовое дерево, сто шестьдесят два сантиметра – сам Петр Великий, первый наш бильярдист, был бы счастлив обладать таким кием всего за две с небольшим тыщи. К вашим услугам, мсье. Бриллианты, вино, цветы даме вашего сердца, а вам – монеты царской чеканки, старинные копейки и пролетарские рубли для глубокомысленного времяпрепровождения – подобно тому, как в задумчивости сиживал над египетскими монетами Василий Васильевич Розанов, почетный нумизмат и русский гений. И кофейку пожалуйте. Эх, государь мой, печалится пожилой человек за стойкой, наливая Марку и Оле по чашке американо. Никудышная стала торговля. Народ норовит шмыгнуть мимо бриллиантов – и куда? куда бежит, куда торопится? до самой до смерти бежит с темным от забот лицом и бормочет себе под нос, денег нет, жизни нет, гребаная ты наша власть, гребаный ты наш… ну, вы сами знаете, кто; а то вдруг встанет, оглянется безумными глазами и в небо кулаком. Вчера один, ни кровинки в лице, вышел из аптеки и кричит, и ногой топает, и рукой грозит. Да кому ты грозишь, бедный ты мой, несчастный человечишка? Ужель Богу нашему православному? – Бог и так все знает, а иначе какой он Бог; или на Кремль руку поднял? Гляди-и. Сейчас будет тебе слово и дело. Или двушечку захотел? Ступай, куда шел. Но что же будет теперь с нами? А ну как бунтовать возьмутся? Был бунт хлебный, был медный, был соляной – а сейчас какой будет? «Бессмысленный и беспощадный», – отвечает Марк. В ответ он слышит. Добрый вы человек, и барышня у вас славная.

О каких скрытых в Гончарном проезде смыслах говорил Марк, когда они выходили на Гончарную набережную и шли вдоль парапета, глядя в темнеющие воды Москва-реки? Старичок с удочкой не сводил глаз с красного поплавка. Вы будете поражены – любезная наша подруга и лелеющий надежду в безнадежном своем предприятии почтенный старец – больше того: уязвлены до глубины души, когда узрите образ мира, явленный в означенном проезде: народы, павшие на колени перед позлащенным тельцом; Адама, покупающего Еве бриллиантовое ожерелье, – в дар и в память рокового дня, когда он познал ее и зачал первенца своего – Каина; человечество, жадно пожирающее чечевичную похлебку. Ничего другого не могу сказать тебе, о, моя милая; и тебе, старче, возмечтавший о золотой рыбке. Когда отсутствуют высокие идеи; когда общество потребления, подобно стаду несытых кабанов, губит волшебные сады человеческой мысли; когда утрачено стремление к подлинности чувства и слова и когда продажа души становится наиболее прибыльным занятием – что остается тогда от человека? Можно ли сказать о нем, что он – подобие Божие? Увы. Его сущностью является отныне его покупательская способность. Папа мне втолковывает, что история – это die Ewige Wiederkunft – вечное возвращение, что она движется кругами – до поры, пока мрак Космоса не озарит вспышка, которая будет ярче тысячи солнц. Жизнь исчезнет. Мир исчезнет. История кончится. Может быть. Но по мне, исток бытия неисследим и пытающаяся его воссоздать история обречена на сизифовы муки. И с уверенностью можно утверждать лишь одно: история показывает нам неуклонное снижение нравственного уровня человечества обратно пропорциональное его алчности и жестокости. Кому молятся наши форбсы? Христу? Аллаху? Иегове? Наверное, нерешительно промолвила Оля. О нет. Они молятся pulchra Laverna[32]32
  Прекрасная Лаверна (лат.), богиня наживы, обмана и воровства.


[Закрыть] и, отходя ко сну в своих дворцовых опочивальнях, шепчут ей: о дражайшая мастерица плутней, вязальщица интриг, вдохновительница обманов! подай мне нефти и газа, леса и никеля, алмазов и меди; о искусница воровства, покровительница взяточничества, надежда казнокрадства! пошли в изобилии бессовестных чиновников, продажных депутатов и алчных судей; о наставница подлости, спутница лжи, вдохновительница предательства! учреди власть гнилую, лживую и подлую; о pulchra Laverna, красавица, двуличная и продажная, помоги мне безнаказанно обездоливать, грабить и убивать ради приумножения моего капитала.

Как жестоко, шепнула Оля.

Да ты погляди вокруг, вскричал ее вдохновившийся и обретший нескованную речь спутник. Она послушно глянула. Осталась позади Гончарная набережная. В светлых сумерках виден был там застывший, как изваяние, старичок, с непостижимым упорством ожидающий, что какой-нибудь заблудший карась ухватит наконец насаженный на крючок хлебный катыш. Через дорогу, у него за спиной, стоял милый светло-желтый особняк, на который со словами, вот на чем отдыхает глаз, указал Марк. Увидела она рекламную тумбу с афишей, зазывающей на концерт гитариста и исполнителя популярных песен «Грустного Грудского», новенькое, с иголочки здание банка «Открытие» с каким-то особенного вида фонарем у входа, несколько приземистый, но тоже новый жилой дом по соседству, глянула на правый берег, где вдалеке высилась колокольня церкви Софии Премудрости Божией, и неуверенно сказала, я посмотрела. И что? – потребовал объяснений Марк. Она пожала плечами и рассмеялась. Ну тебя. Все то же. Река, город, люди, машины. Разные дома. Здесь мотоциклы продают, там зубы лечат, а там предприниматели заседают… Солнце садилось. Над высотным домом стояло угольно-черное облако со сполохами алого пламени в его глубине; река отсвечивала темнеющим у берегов нежно-розовым блеском; слепящими белыми огнями вспыхивали окна. Они вступили на Малый Ухтинский, заглянули в темные воды страдалицы Яузы и двинулись дальше, в гулкий полумрак под Большим Ухтинским, миновали старинный желтый двухэтажный дом с шестиколонным портиком и замедлили шаг у протянувшегося вдоль набережной строгого вида здания. Был в нем когда-то воспитательный дом. Сколько ему лет? Двести? Триста? Бездна времени. Скрылась во тьме учредившая его императрица Екатерина; ушли вслед за ней почетные опекуны и главные надзиратели; почил бывший потомственный дворянин Модест Станиславович Сокольский, трудившийся делопроизводителем в профсоюзе ломовых извозчиков; под грохот салюта один за другим отправлялись на тот свет служившие в этих стенах генералы и адмиралы; теперь хозяином дома стал Артур. Мираж. Наваждение. Сон. Как в капле воды, в этом доме отразилась загадка всемирной истории, ее словно бы случайность, в которой скрыт до сих пор непонятый нами смысл. Человек середины не утруждает себя размышлениями подобного рода – и поистине в этом есть милосердная мудрость жизни, ибо, задумавшись и встав перед Сфинксом с мучительным вопросом, мы вряд ли дождемся внятных ответов и удалимся с убеждением в бессмысленности происходящего и желанием, не дожидаясь Атропос, собственноручно перерезать нить своего существования. Вам не понять тоски, с какой я гляжу на этот дом. Вам не понять, отчего я думаю, что лучше было бы ему сгореть в пожаре Москвы или взлететь на воздух вслед за взорванными по приказу Наполеона башнями Кремля, чем в двадцать первом веке поступить на службу отвратительнейшему произведению падшей человеческой мысли – российскому капитализму. Оля взяла его за руку. Ты заснул? Он ответил. Да. Уже виден был отсюда Иван Великий в своей золотой шапке, а еще дальше – напоминающие кривые острые зубы здания делового центра на Пресне. Она сказала, не понимаю, чего ты хочешь. Чего я хочу? – переспросил он. Вот, послушай. Сейчас. Вот. Здесь мир лежал, простой и целый, Но с той поры, как ездит тот, В душе и мире есть пробелы, Как бы от пролитых кислот[33]33
  В. Ходасевич. «Автомобиль».


[Закрыть]. Помолчав, она промолвила, как безнадежно. Это кто? Ходасевич, ответил Марк. Ходасевич, откликнулась Оля и своим чудесным, низким, чуть хрипловатым голосом повторила: в душе и мире есть пробелы… Она вскинула темно-русые брови. Пробелы? Да, отозвался он. Пустыни мира. Его духовное пространство, испещренное большими и малыми черными пятнами, какие остаются после лесных пожаров. Пепелище на месте дома, в котором человек прожил тысячу лет. Может быть, я появился на свет не в те годы, может быть, всему причиной моя работа, но для меня несомненно перерождение жизни, ее стремление к другим ценностям, ее славословие другим богам. Погоди. Она сжала его руку. Разве жизнь не должна меняться? Разве мы должны оставаться такими, какими были люди, построившие вот эту церковь? Зачатие Анны, сказал Марк. Шестнадцатый век. Все погромили, а она уцелела. Где мы, рассудила Оля, а где шестнадцатый век. Или воспитательный дом. Века между нами. Мы – не они. Марк кивнул, соглашаясь. Да. Но было ли там больше добра? Или зла? Бедные малютки в воспитательном доме и их сирые матери – это добро? Несомненно. Но дети в его стенах мерли как мухи. Скорее всего, от скудного питания, тощей одежки и забулдыги-лекаря. Да и воровали из их котла – как воровали всегда, везде и повсюду, что менее чем через сто лет одним словом подтвердил Карамзин: «Воруют». Между тем существование зла необходимо, ибо только рядом с ним мы можем различать добро. Однако мне кажется, он сказал, наше нынешнее добро является нам с какой-то безнадежностью, словно оно чувствует все увеличивающуюся и превосходящую силу зла. Ты мне возразишь и скажешь, что всякий век вздыхает о нравах века минувшего и со скорбной завистью находит в прошлом всевозможные образцы человеческих добродетелей. Если бы ты была историком и читала Ключевского, то назвала бы добрых людей Древней Руси – Ульяну Осорьину и «евангельского» человека Федора Ртищева, а из более поздних времен взяла бы немца Гааза, русского святого… Я у него на могиле была, на Введенском кладбище, сказала Оля. Там написано: спешите делать добро. Вот-вот, откликнулся Марк. Но и тогда труды добрых людей были каплей в море, ведром воды на пожаре, а теперь – капля, возможно, несколько увеличилась и тушить огонь устремляются машины, но зато море стало куда больше, а пожар – беспощаднее. И все это – может быть, может быть, может быть, трижды повторил он – свидетельствует о приближении окончательного крушения. Нет! Оля воскликнула. Как ты можешь предсказывать! Мы не знаем. Он сказал. Я тоже не знаю. Но я чувствую.

6.

Он проводил Олю до дверей ее дома. Нет, сказала она, когда, прощаясь, Марк прикоснулся губами к ее щеке, я тебя не отпускаю. Пойдем. Она повлекла его за собой. Он указал на часы. Скоро одиннадцать. У меня завтра тяжелый день. Марик, промолвила она с обидой, как тебе не стыдно быть таким… Каким, она не сказала. Холодным? О, нет. Голова пылает. Равнодушным? Ужасная неправда. Осмотрительным? Да, я страшусь, но вовсе не того, о чем вы все думаете. В слабом свете уличных фонарей он видел волшебно изменившееся ее лицо с темными, почти черными глазами, прядью темных волос на лбу и тем выражением ожидания и покорности, которое задевало в душе какую-то тайную струну, от щемящего звука которой его охватывало волнующее предчувствие близкого счастья. Она сказала. Я пироги испекла. Он живо спросил, а с чем? Один с сыром, другой с яблоками. Я тебя как будто заманиваю. Губы у нее дрожали. Он засмеялся. Конечно, заманиваешь. С сыром? Она молча кивнула. Сыр кладут в мышеловку. Ну, знаешь, оскорбилась она и взялась за ручку двери. Он обнял ее за плечи. Мои любимые, сказал Марк. Она глубоко вздохнула и открыла дверь. Пойдем. Когда вслед за ней он переступил порог ее квартиры, то по привычке двинулся на кухню. Не сюда, придержала его Оля. Иди в большую комнату. И что же он увидел в этой комнате, названой «большой» только потому, что она была чуть просторней светелки в двенадцать метров, где обитала Оля, тогда как здесь жила и умерла Наталья Григорьевна, – что он увидел с изумлением и – признаемся – некоторой тревогой? Раздвинутый во всю длину и покрытый бежевой скатертью стол с бутылкой шампанского в окружении тарелок с салатами, сыром, белой рыбой и блюда с пирогами. Вазочка с брусничным вареньем. Еще вазочка. Он присмотрелся. Клубничное. Бокалы. Два. Две чашки. Ваза с пятью еще не распустившимися розами. Хозяйка, спросил Марк, в честь чего пир? А ты подумай, отвечала Оля, успевшая переодеться и представшая в темно-розовом, перехваченном пояском платье с короткими рукавами и янтарным ожерельем на шее и таким же браслетом на руке. Оля! Воскликнул Марк. Все потрясены. Я потрясен. Гончарный проезд у твоих ног. Слова не в силах. Гений чудной красоты, вот ты кто. Он говорил и как бы издалека с безнадежным счастливым чувством смотрел на нее – как в благоговении и печали смотрит путник на прекрасное творение природы. О нет, она вовсе не была красоткой с точеной фигурой и ангельским личиком; у нее и нос был немного уточкой, и несколько выдавались скулы, и, присмотревшись, можно было заметить, что один ее глаз – левый – чуть больше другого, – но все ее изъяны и несовершенства по каким-то неведомым законам преосуществлялись в облик нежности и такого проникновенного обаяния, что трудно было оторвать от нее взгляд. Он увидел все это в первый же день, когда с заплаканными глазами и кое-как собранными в пучок волосами она открыла ему дверь и умоляюще взглянула на него. Чего же он ждет? Почему медлит? Отчего прямо сейчас не подойдет к ней и не скажет? Он бодро произнес, ответь, красавица и умница, по какому случаю? У тебя день рождения? Нет, сам себе ответил Марк, он в январе. Красный день календаря? Нет, день с утра был будний, праздник не объявляли. М-м-м… Какая-то дата? Не припомню. Что-нибудь церковное? Преображение? Или… Постой. Мой день рождения? Погоди, сегодня какое? Семнадцатое? Черт! Я забыл! Как же так? А папа? Папа не мог забыть. У него все записано. Вот так, смеясь, ответила она. У папы записано, а я помню. Открывай шампанское. Ну, Оля, обескураженно проговорил он, снимая с горлышка проволочный колпачок, ты даешь. Или вы с папой за моей спиной… Я угадал?! Она загадочно улыбнулась. Теперь он ухватил пробку. Стрелять? Или тихо? Стреляй! Бокал ближе, скомандовал он, вытягивая и одновременно придерживая пробку. Потом отпустил – и она с громким хлопком вылетела из горлышка. С легчайшим шипением поднялась белая пена. Марик. За тебя. Она провела пальцем по краю бокала. Ты даже не знаешь. Оля примолкла. Он спросил, скажи, чего я не знаю. Ничего ты не знаешь, счастливым голосом проговорила она, поднимая бокал и сквозь него глядя на Марка, потому что ты самый странный человек… Он сказал торжественно. Оля! Да? – откликнулась она, с ожиданием взглядывая на него. Слышала ли ты о ужасной китайской пытке? Какой? Сажать человека за накрытый стол и морить его голодом. Ма-арик! Бедный. Голодный. Вот тебе салат с крабовыми палочками, вот оливье, вот, возьми, я утром купила, осетрина, ешь, твой папа велел мне тебя накормить. Так это заговор! – воскликнул он, поглощая салат с крабовыми палочками. Какие коварные меня окружают люди! Глядеть надо в оба! Где здесь крабы? Где наши превосходные дальневосточные крабы? Когда читаешь, чем кормят в Кремле, там всегда крабы. Кремлю крабы, а нам крабовые палочки. Так было, так будет. Из чего их делают, из трески? Но все равно – дивный салат. Давненько не ел я салатов. И оливье. Безумно вкусно. Оля, я буду приходить и требовать оливье. Она кивнула. Ты приходи. Значит, вы сговорились? Ах, папа, старый заговорщик. И не звонит. Спрятался. А рыба, какая рыба! Севрюга? Белуга? Осетрина? Севрюгу встарь ел бедный царь. За это слуги его убили. Оль, а где хрен? К рыбе полагается хрен, ты не знала? Я вчера, виновато сказала она, купила баночку и забыла на работе. Нет прощения, объявил Марк, уплетая рыбу и поглядывая на пироги. Там вчера та-акое творилось, расширив глаза, сказала она. Светопреставление в «Безопасности труда»? Ты не смейся. Если бы ты знал, как мне тошно. Если бы ты их видел. Мой начальник, его фамилия Ду-дос… Бог шельму метит, вставил Марк. Ты бы видел, повторила она. Он весь, словно его мяли. Мятый и серый: костюм, галстук, он сам. Серый, злобный, потный. От него запах… Человек так не пахнет, какой-то острый, нечеловеческий. Она передернула плечами от отвращения. Когда он ко мне подходит, меня начинает мутить. Я у компьютера, он надо мной, что-то указывает – и, ты думаешь, я его слышу? Я ничего не слышу, ничего не понимаю и хочу хоть чуть-чуть от него отодвинуться. А тут он взял и руку положил на плечо мне. Он, должно быть, к тебе неровно дышит. Тебе смешно. Я чуть не умерла. А как он кричит! Боже. У бормашины звук лучше, чем его голос. Он визжит. И непременно с желанием унизить. Он Наде Рябинкиной, редактору, может ее статью швырнуть чуть не в лицо и провизжать, что она взялась не за свое дело. И на тебя кричит, спросил Марк, чувствуя, что он начинает ненавидеть этого Дудоса. И на меня. Вы медлительны, как древняя старуха. Черепаха быстрее вас. Гад, сказал Марк. Я приеду и его придушу. Но ты бы слышал, как он говорит с каким-нибудь столоначальником из министерства! Да, Сидор Петрович, – Оля попыталась передать ставший елейным голос Ду-доса, но закашлялась, отпила из бокала и продолжала своим хрипловатым, чудесным, низким голосом – вы совершенно правы. А статеечка нам? Я понимаю, ваше время бесценно. А знаете что? Я подошлю к вам сотрудницу, вы уделите ей минуточек десять, дайте отчетики, справочки, докладик ваш на конференции, и она напишет. Вам только посмотреть и подписать. Договорились? И славно. Да уходи ты оттуда! – не выдержал Марк. Куда? – возразила Оля. Тут хотя бы платят. А Дудос – она теперь не могла успокоиться – мелкий чиновник. И как всякий мелкий чиновник, он, с одной стороны, подхалим, а с другой – хам. И вот они вчера… Они там все за небольшим исключением друг друга стоят. Эта Крекетова, бухгалтер, злобная бабища, Кабаниха, Стариков, наш главный, я его трезвым не видела, вчера накрыли стол. А повод? Номер вышел, надо обмыть. Они говорят: надо жахнуть. И как они принялись жахать, и орать, и песни петь – у меня голова пошла кругом. Да ты, должно быть, жахнула, засмеялся Марк. Оля отмахнулась. Ну, ушла бы. Я однажды ушла, так Дудос мне знаешь, что сказал? Кто не с нами – тот против нас. А кто против – тому на выход. Сижу и думаю, когда ж это кончится. А они еще между собой свару затеяли. Дудос визжит, что Кабаниха ему недоплачивает, та отвечает, что он и того не стоит, что получает, Стариков стучит кулаком и орет, любо, братцы, любо, – Боже, как я вынесла! Ну-ну, урезонил ее Марк, не примеряй венец мученицы. Она поглядела на него с укоризной. Ты бессердечный, холодный человек. Ни капли сочувствия. Марк повертел в руках бокал, поднял его и произнес. Оля, сказал он и замолчал. Она вопросительно смотрела на него. Вот что, Оля. Марик, прыснула она, ты как старая пластинка. Вот именно, подтвердил он. Оля! Ты, может быть, помнишь, я тебе говорил о моем одиночестве. Помню, тотчас откликнулась она. Ты начал говорить, но Люся помешала. Сейчас скажу. Ты появилась, и одиночества не стало. То есть я одинок, как бывает одинок всякий, кто пытается понять, откуда мы и зачем сюда пришли и отчего так коротка и безрадостна наша жизнь. Это одиночество блуждающего в зарослях неведомого; одиночество потерпевшего кораблекрушение; одиночество застигнутого ночным мраком. И в этом смысле я не перестал и вряд ли перестану быть одиноким. Но теперь у меня появилось чувство, что мне есть с кем разделить мою заброшенность, что, может быть, я не один буду искать дорогу, плыть и пережидать ночь. Она встала, подошла к нему и, положив руки на его плечи, шепнула: не один.

7.

Гм. Даже если бы мы не опустили занавес и не повесили бы на дверях табличку: «Просим не беспокоить», – любители известного рода сцен вряд ли утолили бы свое нездоровое любопытство. Ибо то, что происходило поздним вечером, а точнее – ночью в «большой» комнате, никак не отвечало их представлениям о том, как должны были бы вести себя он и она, которых с непреодолимой, казалось бы, силой влекло друг к другу. Где буря страстей? Жгучий самум? Тропический вихрь? Огнь палящий? Где быстрые и жадные поцелуи до изнеможения, до помутнения рассудка, до одного только безумного желания – желания жаждущего испить из заветного источника, голодного – утолить терзающий его голод и нищего – очнуться богатым? Возможно, нечто подобное и могло бы произойти, но у Марка в кармане зазвонил мобильник. Не отвечай, не открывая сомкнутых глаз, шепнула Оля. Это папа, сказал Марк. Довольным голосом осведомился Лоллий, не помешал ли он – как он выразился – молодым и не вторгся ли, не дай Бог, в святая святых? Не вторгся и не помешал, сухо отозвался Марк. Сын мой, воскликнул Лоллий, хороший ли я подарок преподнес тебе в твой день рождения? Нечего было темнить, буркнул Марк. Я полагаю, весело проговорил Лоллий, не стоит тебя ждать домой нынешней ночью. Ах, папа, сказал Марк и оборвал разговор. Оля снова потянулась к нему. И хотя его все еще кружило, и часто и гулко стучало сердце, он мягко удержал ее. Уже поздно. Мне пора. Но почему?! – умоляюще глядя на него, воскликнула она. Куда ты поедешь? Зачем? Пора, повторил он. Послушай, послушай, торопливо говорила она, не уезжай, я тебя прошу… Что-то не так? Скажи мне, почему. Давай ты останешься. Марик! Я тебе постелю здесь, а сама лягу в той комнате. А хочешь – ложись ты там, а я здесь. Ночь на дворе. И ты шампанское пил, тебе нельзя за руль. Марик! Не уходи. Разве ты не видишь. Ты не видишь, дороже тебя у меня нет никого на свете. Ты мой единственный… Шептала она с трогательной покорностью и все сильней, все тесней прижималась к нему. Он ощущал на своем лице ее прерывистое, горячее дыхание, чувствовал жар ее тела – и уплывающим сознанием понимал, что еще немного – и он грянется в бездну, которая навсегда отнимет у него его дар. Он едва мог промолвить. Хорошо. Постели. Мне завтра… уже сегодня… надо встать не позже семи. Она просияла. Я мигом тебе все устрою. И не волнуйся, я тебя разбужу. Он уже лежал, когда Оля вошла, поправила ему подушку, провела рукой по его щеке и сказала – спи. Ступай к нему, произнес рядом чей-то холодный голос, и Марк, робея, приблизился к сидящему на земле человеку с сухим, изможденным лицом. Всю его одежду составляла набедренная повязка, и Марк видел его худые, смуглые, блестящие на голенях ноги, тонкие руки, старческую, но еще крепкую грудь и проступающие под смуглой кожей ребра. Ты в нужде? Марк ответил: нет. В скорби? Марк пожал плечами. Скорбь есть часть жизни. Если я живу – значит, скорблю. Не умничай, услышал он и встретился с взглядом недобрых черных глаз. Много ты знаешь о жизни. Иди, он махнул рукой. Марк шагнул – и перед ним оказался колодец, в темной неподвижной воде которого он увидел одинокую звезду и в недоумении поднял голову и глянул на чистое, налитое густой синевой небо, где светило заходящее солнце, плыли легкие облака и где-то проступал молочно-белый край нарождающейся луны; но там, внизу, был мрак, проблескивала звезда, и сначала смутное, а затем все более отчетливое появлялось отражение человека, чье лицо кого-то мучительно напоминало ему. Он всмотрелся. Кажется, это был папа. Вода взбурлила. Страшно исказилось лицо папы, и он прохрипел: помоги! Папа, отчаянно закричал Марк, не умирай! Не оставляй меня одного! Кто-то сказал рядом с насмешкой. Отчего ему не умереть, твоему папе? Все умирают. Ты его похоронишь. Ты любишь хоронить. Нет! – завопил Марк. Не люблю! Отчего ж ты не хочешь ее приголубить? Ведь ты прямо-таки изнываешь от желания возлечь рядом с ней, чтобы она была нагая, и ты нагой, и чтобы ты смог насладиться запахом ее тела и взять наконец у нее то, что она дарит тебе, – свою непорочность. Ты жаждешь – но запрещаешь себе. Он решился и позвал. Оля! Она не отвечала. Он стоял в поле. Была осень, трава пожухла и полегла, кое-где лежал выпавший ночью и еще не растаявший снег. И слева, и справа стоял черный лес, а впереди, далеко, блестела река в низких берегах, и там, ему почудилось, шла Оля. Он позвал ее. Она не откликнулась. В груди у него нарастала тревога. Он сложил ладони рупором, приставил ко рту и крикнул. Оля!! Теперь он ясно видел, как кто-то появился с ней рядом, обнял ее, и она доверчиво склонила голову ему на грудь. Марк видел ее просветленное, умиротворенное лицо и слышал, как она говорила. Это мой муж. Ты не хотел меня в жены, а он взял. Он задохнулся. И ты. Ты стала?! Отстань, сказала Оля. Не завидуй чужому счастью. Это грех. Правда, милый? – обратилась она к своему спутнику, в котором Марк с ужасом узнал одного молодого человека по фамилии, кажется, Кононов, которого он хоронил месяц назад. Этого не может быть, чтобы я умер, я не хотел умирать, слышал от него Марк, у меня невеста… Оля! Марк порывался ей сказать, что нельзя выходить замуж за мертвого, но смуглый старик в набедренной повязке велел ему молчать. Ты сам знаешь, как все относительно, недовольно промолвил старик. Она выйдет за живого, а он все равно что мертвый. Как ты. Я мертв, безо всякого страха согласился Марк. Он блуждал в лесу среди сухих мертвых деревьев, ступал по высохшей, ломкой траве, видел сидящих на сухих ветвях мертвых птиц. Мертвое палящее солнце жгло ему голову. Тишина стояла вокруг. Наконец он устал и опустился на землю. Надо лечь. Он лег, и его стало клонить ко сну. Но старик сел перед ним, скрестив ноги и уставившись на него своим недобрым взглядом. Теперь ты понял? – спросил он у Марка. Смотри. И Марк увидел океан, в который впадало неисчислимое количество больших и малых рек. От солнечных бликов на изумрудной воде слепило глаза. С шуршанием набегали на берег тихие волны и откатывались, обнажая крупный темно-серый песок. Бесконечно было небо над ним, безбрежен был открывшийся ему простор, глядя на который он понял, что это и есть вечность, а реки, впадающие в нее, – человеческие жизни, уходящие в глубину, очищающиеся от земной скверны и в неведомом месте тонкими чистыми ручейками начинающие новый свой бег. И жизнь есть смерть, и смерть есть жизнь. Да, с внезапными быстрыми слезами говорил Марк, обращаясь к кому-то, кого он не видел, но о ком точно знал, что он здесь и повсюду, что он всех видит, всех любит и всех призывает к себе: и живых, и мертвых. Ты дашь мне силы, я переплыву океан и возвращусь. Вокруг тьма, но впереди светлеет, и кто-то в белых одеждах, ступая по воде, движется мне навстречу.