Текст книги "Психопомп"

3.

Он сделал, что мог, – скинул наполовину цену на гроб, подушку, покрывало, автобус, венок, на черной ленте которого Вера Федоровна пожелала написать золотыми буквами: «Незабвенному Коленьке от папы, мамы и братика. Пусть утешает тебя наша любовь». По поводу этой надписи у Веры Федоровны случился спор с мужем, предлагавшим во второй части что-то вроде «ты навсегда в наших сердцах», но она негромко, но властно произнесла, что Коленьке именно нужно утешение, которое ему может принести только любовь родных ему людей. На этом спор был окончен; приехала перевозка, и Вера Федоровна перед тем, как отдать Колю, довольно долго сидела возле него, гладила его по голове и шептала прощальные слова, уходишь от меня, мальчик мой, там мы с тобой встретимся, там я тебя обниму; потом она стояла, опершись о руку Павла Алексеевича, и с окаменевшим лицом смотрела, как крепкий парень подхватил черный мешок с телом Коли и скрылся в дверях.

Перевозка отправилась в семнадцатый морг; туда же, завернув в детскую поликлинику, поехал и Марк, и, приехав и вдохнув сладковатый приторный запах, увидел за столом знакомого ему субтильного человечка с черными глазками и быстрыми движениями рук, которыми он брал у посетителей справки, документы, заявления, хватал трубку телефона, одновременно указывая, кому подходить к его столу, а кому оставаться на месте и ждать. «Алё-ё, – пел он в телефон, прижимая плечом трубку к уху и подписывая какую-то бумагу, – морг семнадцать на проводе». Приметив Марка, он помахал ему свободной в тот миг левой рукой, призвал его к себе и, шепнув, что надо поговорить, объявил перерыв на полчаса. Он повлек Марка на улицу, под листву старого тополя, в тень, где достал сигарету, предложил Марку и, одобрив его отказ от курения, с удовольствием затянулся и признался, что хотел уже звонить в эту твою «Вечность» и спрашивать тебя. Ведь ты Питовранов? Марк кивнул. Но на ловца и зверь бежит. Такое тут дело – и он пытливо взглянул на Марка черными глазками – не всякому доверишь. Людей много, довериться некому. Но тебе… Ничего, что на «ты»? Ничего, Леня, ответил Марк, вспомнив имя маленького человечка и для верности посмотрев на приколотую к его пиджаку визитку. Мильнер Леонид Валентинович. Тебе – у меня такое чувство – можно. Такое дело, повторил он, еще раз испытующе заглянув в лицо Марка, не всякому скажешь. Случись что, я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Лады? Марк кивнул. Не иначе, сказал он с усмешкой, тайны мадридского двора. Мадридскому двору, отвечал Леонид Валентинович, такое и не снилось. Он затоптал окурок, оглянулся и, понизив голос, сообщил, что на первый, второй и третий взгляд дело весьма странное и, как всякое странное предприятие, не вполне законное. Марк поднял брови и молвил, что с законом шутки плохи. Мильнер согласился. Но кто не рискует, назидательно произнес он, тот не пьет шампанское. Один человек, продолжал он, очень богатый, долларовый миллионер, а может, и больше. У него черная полоса, со всех сторон неприятности, наезды, угрозы, и неделю назад одну его машину – Леонид Валентинович надул щеки, а затем издал звук, означающий взрыв: пуф! Последнее предупреждение. Люди серьезные, они его везде достанут, хоть в Москве, хоть в Антарктиде. Ему надо исчезнуть. Понимаешь? Марк пожал плечами. Пока не очень. Совсем исчезнуть, произнес Леонид Валентинович, не спуская с Марка черных глаз. Умереть. Но он же живой, сказал Марк. Живой, подтвердил Леонид Валентинович, здоровый как бык, а надо, чтоб стал мертвым. Что-то я не въезжаю, произнес Марк. И как ты сделаешь из живого мертвого? Убьешь? У тебя, с сожалением молвил Леонид Валентинович, нет воображения. Ты кто? Ты похоронный агент. Так? Марк согласился. Так. И ты должен его похоронить. Понял? Постой, постой, изумился Марк, как это я его похороню? А врач? А полиция? Морг? В морге я, сказал Леонид Валентинович. Я все сделаю. Марк с сомнением покачал головой. А место на кладбище? Или его в крематорий? Он желает на кладбище. Чтобы крест и табличка. И памятник потом. Чтобы все видели. По-моему, сказал Марк, это невозможно. Я, по крайней мере, не представляю… Леонид Валентинович его перебил. Нет воображения, воскликнул он. Фантазии ни на грош. Ты пойми, он тебе сто тысяч отвалит, не меньше… Рублей сто тысяч? – спросил Марк. Ага, презрительно произнес Леонид Валентинович, рублей. Долларов сто тысяч! И еще на расходы даст. Выше крыши, – и поднятой рукой он провел над своей головой. Этот ли жест поколебал сомнения Марка, или напористость маленького человечка, или – скорее всего – мысль об Оле, о том, что эти сто тысяч ее спасение. Подумаю, пообещал он. Только не тяни, сказал Леонид Валентинович. Клиент с ума сходит.

4.

В сильнейшем волнении провел Марк Питовранов весь следующий день. В горле отчего-то все время пересыхало, и он так часто пил воду, что Лоллий хмыкнул и заметил, уж не перебрал ли вчера сынок горячительных напитков и не по сей ли причине страдает сушняком? Марк отмахнулся. Несколько раз он порывался позвонить маленькому человечку и объявить ему свой решительный отказ от участия в его сомнительном предприятии – но всякий раз, набрав номер, давал отбой и опускал руку с мобильником. Попробуем, говорил он себе, рассуждать логично. Итак: я отказываюсь. Что из этого следует? Следует бесспорно, неумолимо и жестоко: не будет необходимых для спасения Оли денег. Еще вопрос. Можно ли каким-нибудь иным способом добыть эти пятьдесят тысяч? Да, можно – продав Олину квартиру. А где она будет жить? У нас, разумеется, тем более что папа отнесся к ее появлению в нашем доме в высшей степени благосклонно. Однако нам отпущено десять дней, а продажа квартиры займет месяц, а то и два. Далее. Есть соображение, что гнус всего лишь запугивает Олю; но с неменьшей уверенностью можно полагать, что он возбудит уголовное дело и на время следствия упрячет Олю в тюрьму, а потом суд и приговор, чего допустить ни в коем случае нельзя. Зайдем с другой стороны: я берусь устроить фальшивые похороны, все проходит без сучка и задоринки, родные и близкие утирают глаза, над могилой появляется крест, а где-нибудь в стране далекой лжепокойник начинает новую жизнь. Прекрасно. Но вот незадача: на какой-то стадии обман вскрывается, меня берут под белы руки, обвиняют… в чем? надо полагать, в мошенничестве, и сажают… Он открыл компьютер, набрал в поисковой строке «наказание за мошенничество» и получил ответ, что до пяти лет. Ну что ж, вздохнул Марк, представив барак, койки в два яруса и соседа с выколотыми на груди церковными куполами. Если деньги вперед и Оля будет в безопасности, отчего не рискнуть. Однако все равно – неспокойно было на душе у него. Он опять принялся разбирать возможные последствия своих решений, но затем плюнул и пошел к отцу. Сидя за рабочим столом, Лоллий глядел в открытое перед ним окно и созерцал вставшие в круг соседние дома, в просветах между ними – березы и сосенки бывшего леса, а теперь парка с дорожками и скамейками, и простершееся над городом голубое, выцветшее, жаркое небо. Вот, кивком головы указал он на вид из окна, а ведь говорят, нам еще повезло и наши окна не смотрят в окна дома напротив. Не представляю, как жить под присмотром чужих глаз. Повесил бы занавески, буркнул Марк. Сын мой, сказал Лоллий, отвернувшись от окна и взглядывая на Марка, у тебя скверно на душе? Деньги? Не удалось? Где, у кого, каким манером я могу добыть столько проклятого бабла! – с горечью произнес Марк. Хоть с топором на большую дорогу… Впрочем, помедлив, сказал он, есть одна возможность. Слушай. С неподдельным интересом внимал Лоллий его рассказу, лишь изредка позволяя себе краткие восклицания, наподобие: ага! или: с ума сойти! или: надо же! А когда Марк умолк, Лоллий отозвался пожатием плеч и словами: вполне литературный сюжет. Что-то такое из Монте-Кристо… Помнишь ли Эдмона Дантеса и аббата Фариа? Ах, папа, с досадой промолвил Марк. Сейчас я завидую всем, у кого много денег, – в том числе и графу Монте-Кристо. Пару алмазов из его сундука, и я был бы на седьмом небе. Великий роман, говорил между тем Лоллий, как бы не слыша сетований родного сына. Увы – этого никак нельзя сказать о слабенькой пиеске Льва Николаевича, еще более напоминающей твой сюжет. Да у меня не сюжет, с досадой возразил Марк. У меня жизнь. Лоллий продолжил. «Живой труп» – ты помнишь? Марк нехотя кивнул. Точь-в-точь. Но твой «покойник» вряд ли будет вести себя, как опереточный – нет – мелодраматический герой Толстого и под занавес пускать себе пулю в сердце. Н-да. Ты хоронишь гроб с кирпичами или неопознанным трупом, а твой нувориш начинает новую жизнь. Неглупый, видимо, человек. Обретает неслыханную свободу и пишет жизнь с чистого листа. А он женат? Было бы славно, если бы он был женат – на малосимпатичной особе, которой, однако, он обязан своим состоянием. Она держит его в ежовых рукавицах. Этакая мегера с волосатыми, как у царицы Савской, ногами. У меня есть с кого списать, проговорил Лоллий, вспомнив свою первую жену. Он любит другую и решает… Постой, постой, вдруг пробормотал Лоллий, по-видимому, только сейчас уяснив, чем должен будет заниматься Марк. А если обнаружится? Что тогда? Пальцами обеих рук Марк изобразил тюремную решетку. Что ты говоришь! Это считается преступлением? Статья сто пятьдесят, параграф третий, ответил Марк, мошенничество с использованием своего служебного положения. Позволь, сказал Лоллий, какое у тебя служебное положение? Ну да, ну да, ты же… Он не договорил. Нет! – воскликнул он. Ни в коем случае! И Олю не спасешь, и себя погубишь! Самоубийство! Оле надо помочь, кто спорит. Ты знаешь, я люблю ее, как дочь. Я голову сломал, думая, как ей выбраться из этого капкана. Бедная девочка. Пусть она пойдет и скажет этому злодею, чтобы он подождал. Квартиру продать нужно время. Ему нельзя ждать, объяснил отцу Марк. Люську он засадил в СИЗО, и теперь ему надо или одну ее в суд тащить, или вместе с Олей. У него сроки. Лоллий развел руками. Ну, я не знаю.

Я знаю только одно: ты ужасно, ужасно рискуешь. А обо мне ты подумал? Случись что с тобой, эти пять лет… ведь я не вынесу! Я сдохну в этой квартире один-одинешенек! И ему живо представились ранние зимние сумерки, пустая темная квартира, и он – лежит на постели и просит Марка подать ему стакан воды. Он зовет – Марк! Марик! – но нет ему ответа. Он вспоминает, что рядом с ним никого нет. Он обречен на одиночество. Мучает жажда. Лоллий зажигает свет, садится на постель и тощими слабыми ногами нашаривает тапочки. В квартире почему-то холодно. Лоллий берет со стула теплую рубашку, с трудом всовывает руки в рукава и непослушными пальцами пытается застегнуть пуговицы. В конце концов выясняется, что он надел рубашку навыворот. Он мучительно долго выпрастывает руки из рукавов, выворачивает рубашку и снова пытается попасть руками в рукава. В последнее время одежда отказывается подчиняться ему. Сопротивлялись носки, обувь не налезала на ноги, и один только видящий его борьбу Бог знает, сколько терпения и сил требовалось теперь Лоллию, чтобы приготовить себя к выходу на улицу. Он брюки натягивал на себя с третьей попытки! Или он всовывал обе ноги в одну штанину, или штанина предательски перекашивалась, и он никак не мог просунуть в нее ногу, или ступня застревала где-то на полпути, и он рвался пропихнуть ее дальше, оглашая тихие комнаты страшными проклятиями. Как совестил он утратившую почтение к владельцу одежду! Как едва не плакал от безжалостного отношения к нему прежде покорных вещей! Как удручался собственной беспомощностью! Все причиняло ему страдания и побуждало к размышлениям о клонящейся к закату жизни. Нет, Марик, тихо и скорбно промолвил он, ты не оставишь меня в одиночестве. А Оля? – спросил Марк. А если ты? – ответил Лоллий. Зачастую – и это как раз наш случай – человеческая жизнь уподобляется античной трагедии. Человек лицом к лицу сталкивается с судьбой, не испытывающей к нему никакого сострадания и если и предоставляющей ему достойный выбор, то исключительно тот, который связан с опасностью, подчас смертельной. Марк взял Лоллия за руку и крепко ее сжал. Подумай, как я буду жить с мыслью, что мог бы спасти Олю, но предпочел собственное благополучие? Ты хочешь, чтобы твой сын оказался бесчестным? Что ж, смирился Лоллий и вспомнил. Так надлежит нам исполнить всякую правду. И Марк исполнит. Некоторое время со скорбной гордостью он думал о сыне и представлял его задержание и суд. Как его отец он имеет право выступить. Никто не может лишить его этого права, гневно подумал он. О, он бросит им в лицо обличительное слово. Ваша честь! (Посмотрим, какая у этого высохшего дерева честь.) Уважаемые присяжные заседатели! (Где их набрали? Отчего у них такие угрюмые лица?) Кого вы судите? Кто перед вами? Тут он укажет на скамью подсудимых, где сидит погруженный в невеселые мысли Марк. Вор? Вымогатель? Насильник? О нет. Это благородный человек, по одной-единственной причине взявшийся устроить мнимые похороны. Спросите его – зачем? Для того чтобы сорвать крупный куш? Купить роскошную машину? Квартиру на Патриарших прудах? Еще раз: нет, нет и нет. Его любимая девушка, его невеста – вот она, в этом зале, с глазами полными слез! – это ее обвинил в преступлении, которого она не совершала, от которого она далека, как небо от земли, – обвинил бесчестный, алчный, подлый следователь; это он потребовал у нее пятьдесят тысяч долларов – пятьдесят тысяч! – такова теперь цена свободы; это он навязал ей выбор: деньги или тюрьма. И по совести, и по букве закона это он должен был бы сидеть на скамье подсудимых. Но где он? Он в своем кабинете; и, может быть, в его руках очередная жертва его ненасытной алчности. Как паук, плетет он свою сеть. А здесь, на позорной скамье, я вижу моего сына, взявшегося устроить фальшивые похороны вовсе не ради денег, а ради того, чтобы его любимая не стала невинной жертвой преступного замысла. Перед вами драма честного человека, вдруг оказавшегося заложником нечистых побуждений и расчетливой низости. Так не дайте совершиться страшной ошибке! Не дайте сломать жизни двух молодых людей! Не допустите торжества зла! В нашей жизни и без того много зла. Бытию вообще присуще злое начало; но наш с вами долг как раз и состоит в том, чтобы не дать злу окончательно восторжествовать над правдой и добром. Лоллий остался доволен. Как-то отлегло от души – словно речь и в самом деле была произнесена и произвела должное впечатление на присяжных, которые, несмотря на свой угрюмый вид, оказались людьми, склонными к милосердию. Загадочен русский человек, в тысячный раз подумал Лоллий. Не знаешь, что от него ждать. Или в морду даст, или последнее отдаст. Пространства ли России имеют над ним свою колдовскую власть? Врожденная ли ненависть к государству – и в тесной близости с ней исправная служба ему? Изредка ли, будто зарница, пронизывающий глубокую темноту его жизни евангельский свет? У Лоллия в романе был некий человек, обладающий возможностью свободного перемещения во времени. Он повидал всякую Россию – и княжескую, кипящую братоубийственными войнами, и петровскую, исхлестанную в кровь кнутом власти, и имперскую, с тупым упорством вынашивающую в своем чреве свирепое дитя, именуемое революцией, и сталинскую, заключенную в пыточный застенок, расстрелянную, скованную льдом, едва выбравшуюся из-под наваленной на нее исполинской горы трупов, и нынешнюю, о которой суждения этого вечного странника подобны надгробному рыданию. У России не осталось сил вступиться за своих одиноких героев и изгнать растленную власть. Некогда сильный ее народ выхолощен, отравлен, погружен в спячку и безмолвствует, полусонными глазами глядя на шабаш больших и малых вождей. Где-то уже каркнул ворон, но никто не слышит, что этому месту быть пусту. Сам Лоллий, пожалуй, думал не столь определенно; например, о вороне и его безнадежном пророчестве он даже и не помышлял, и это, насколько нам известно, не первый случай, когда создание вдруг оказывается глубже и прозорливее создателя. Оно выплывает из таких тайных глубин, которые автор и не знал в самом себе и из которых вдруг прорывается наружу багровыми сполохами будущего пожара. Обмирает душа. Неужто, о Боже?!

5.

Наутро Марк позвонил маленькому человечку и сказал, что согласен. О-ла-ла! – отозвался тот. Риск – благородное дело. Перезвоню. И через полчаса перезвонил. Жди. С тобой свяжутся. Когда? – нетерпеливо спросил Марк. Теперь, когда он решился и переступил черту, сказав писаному закону: прости! – и прибавив с чувством, близким мстительному, а не пригревай на груди подлецов, – теперь ему не терпелось взяться за дело и, покончив с ним, получить эту прорву денег и заткнуть пасть хищнику в мундире следователя. На, подавись! Жди, снова услышал он и принялся ждать. Но для начала он поспешил сообщить Оле, что он, тьфу, тьфу, вроде бы нашел деньги; она ахнула: Марик, как? – и он радостно ответил, грабеж, госпожа моя, инкассаторская машина, перестрелка, ранение и добыча – мешки с деньгами, на которых он сейчас сидит. Ты шутишь? – неуверенно спросила Оля. Марик! Тебе кто-то одолжил? Представить не могу человека, который может одолжить столько денег… А вот и представь! – засмеялся Марк. Он своим деньгам потерял счет. Пятьдесят тысяч долларов сюда, пятьдесят тысяч – туда, ему наплевать. То есть денег пока нет, но он обещал. А вдруг, – и Марк услышал ее глубокий вздох, – откажет? Такого, со всей твердостью проговорил Марк, быть не может. Через два-три дня, я думаю. Выходил из своей комнаты Лоллий и тоже спрашивал, состоялось или не состоялось. Жду, кивал Марк на мобильник, и Лоллий возвращался к себе, садился за стол и принимался смотреть в окно. Когда писатель, утешал себя Лоллий, смотрит в окно, он тоже работает. Он видел дом в шестнадцать этажей и пытался сосчитать, сколько в нем квартир. Подъездов, кажется семь, на площадке четыре квартиры, шестнадцать множим на четыре и потом на семь, сколько будет? Сосчитать в уме не получилось. Он взял лист бумаги, на котором его рукой было написано: а лет с тех пор минуло, может быть, десять, а возможно, и сто, и маленькая Арета стала миловидной женщиной, чему помогла пластическая операция, превратившая уродующий ее несуразно большой нос в аккуратный пряменький носик, что в сочетании с чудесными темными глазами, умеренной величины ртом с чуть оттопыренной нижней губкой побуждало многих мужчин, молодых и уже поживших, останавливаться и смотреть ей вслед. Но она помнила втайне нравившегося ей мальчика из соседнего подъезда и мечтала встретить его. Вряд ли он узнает ее. Она сама подойдет к нему, вымолвит его странное имя и скажет: не узнаешь? А помнишь Арету из соседнего подъезда? Это я. Видишь, какая я стала. Завороженными глазами он посмотрит на нее. Я весь век помнила о тебе, потому что я люблю тебя верной любовью. К чему бы тут у него появилась Арета? Итак, шестнадцать на четыре, это будет шестью четыре двадцать четыре, тут получается четыре плюс два, ага, всего шестьдесят четыре. И шестьдесят четыре на семь, равняется семью четыре, два в уме, семью шесть сорок два плюс два… Четыреста сорок восемь. Ничего себе. Положим, в каждой квартире по три человека. Или по четыре? Нас с Марком вообще двое. А у соседей, тоже в трехкомнатной, пятеро, и скоро будет прибавление, она с пузом ходит. Возьмем все-таки, что трое. Множим. Трижды восемь двадцать четыре, два в уме, двенадцать плюс два четырнадцать, четыре пишем… так, так, и тут двенадцать плюс один. Тысяча триста сорок четыре! В одном доме! Боже! Муравейник! А если дом не в шестнадцать, а в тридцать этажей? Разве можно так жить? Какая психика выдержит? А случись пожар? Землетрясение? И в Москве бывает. Мама рассказывала, перед войной тряхнуло. Просто караул. Сквозь неплотно закрытую дверь он услышал, что у Марка зазвонил телефон. Вот оно! Лоллий поспешно выбрался из-за стола и, покинув свои писания и вычисления, вышел. Марк отвечал, нет, я сегодня не в работе. Значит, не по этому делу. Но все-таки спросил: что?! Марк отрицательно покачал головой. Нет. Что же он тянет, сказал Лоллий. С ума сойдешь от ожидания. Он вернулся к себе, сел и снова принялся глядеть в окно, но уже безо всякого любопытства и желания узнать, сколько людей живет в шестнадцатиэтажном доме. Что-то пропало. День опять жаркий. Голова плохая. Должно быть, давление. Померять? Алла Вениаминовна, врач, кричала на меня, зачем вы по каждому пустяку меряете?! Не буду. За домами, над деревьями парка, если приглядеться, можно заметить дрожащее марево. Климат меняется. Впрочем, и раньше случалось. Кажется, в семьдесят восьмом. Или в семьдесят девятом, не помню. В семьдесят восьмом это было, потому что в семьдесят девятом Ксения родила. Марик. Надо молиться. Господи, помоги моему сыну Марку, чтобы он благополучно похоронил гроб с кирпичами. Молитва улетела. В небесной канцелярии ее получили, распечатали и понесли к Богу со словами, такой молитвы за тысячу лет не поступало. Бог говорит, а зачем он это делает, этот Марк Питовранов? Ах, чтобы спасти любимую. Понятно. У него на столе три печати. Одна – «отказать», другая – «повременить» и третья – «оказать содействие». Он берет третью печать и прихлопывает ею молитву Лоллия. Оказать содействие. Лоллий счастлив. Богу нашему слава. Н-да. Если бы так. Бог, конечно же, вникает, но, должно быть, количество людей на земле и, соответственно, количество их молитв в последнее столетие стало превышать его возможности. Вероятно, кроме того, есть жизнь и на других планетах, где тоже молятся Богу, а он един, по крайней мере, в нашей Солнечной системе другого нет. И там, на других планетах, разумные существа в огромных количествах. У нас миллиарды и у них. Перегрузка сетей, наверное. И к тому же так все запутано, что не просто разобраться. Положим, Оля невинна, однако это Марк знает и я, а остальные? Изощренная ложь всегда правдоподобна. Также писательство. Хорошее – ложь, плохое – вранье. К чему, в самом деле, Арета? Но Лоллий так ясно видел ее в нашем дворе, у фонтана, тогда еще действующего и раскидывающего в разные стороны прохладные струи воды, или у качелей, где она робко дожидалась своей очереди, а ее отпихивали и кричали: «У кого здоровый нос, у того сейчас понос!», и она со слезами на глазах отходила в сторону. Ему было жаль ее, и он не кричал про нос и понос, но мужества подойти к ней, взять за руку, повести к качелям и вместе взлетать к небу, – этого мужества у него тогда не нашлось. Теперь, вставляя ее в свою картину, он как бы изживал чувство вины перед ней; кроме того, в этом меняющемся мире ему нужны были дорогие воспоминания, на которые он мог бы сослаться и подтвердить вечную действительность минувшего. Не имеет значения, сколько лет прошло с тех пор. Однажды бывшее не исчезает; оно может принять другое обличье, изменить форму – но в глубине его все равно горит тот единственный, драгоценный свет, который обещает бессмертие мне и всему, что во мне. Отчего, однако, не звонит этот кандидат в покойники? Люди ждут, волнуются. Лоллий встал, открыл дверь. Марк! – позвал он. Не было? И Марк ответил: не звонил. Лоллий взглянул на часы. Три. Пора обедать. Он спросил, будем ли мы сегодня обедать? Марк сказал, никакого желания, а ты, если хочешь, свари пельмени. Лоллий вздохнул. Вчера были пельмени и позавчера. Поперек горла. Марик, сказал он, давай закажем большую пиццу. Давай, ответил Марк. Сейчас позвоню. Лоллий прошелся по комнате. Надо двигаться. Десять тысяч шагов. Есть писатель Владимир… Владимир… не помню, как дальше… Грудинин… Трудов… Грудовский… помню, что грудь… Старше меня. Ему восемьдесят. И в дождь, и в холод вышагивает он по Воронцовскому парку с огоньками безумия в тусклых глазах. Лоллий остановился у зеркала и взглянул на себя. Господи, помилуй. Щетина седая трехдневная, мешки под глазами, в морщинах лоб. У тебя у самого глаза тусклые. Оставь надежды. Старость. Он простонал: зачем Ты создал человека, чья жизнь от рождения до погребения – всего лишь миг? И десять тысяч шагов не спасут. У него пропало желание ходить.

Он поплелся к своему креслу с жестким, противогеморройным сиденьем, но тут у Марка раздался телефонный звонок, и Лоллий поспешил узнать, кто и зачем. Да, говорил Марк. Хорошо. Буду ждать. Ну? – выдохнул Лоллий. Через час, ответил Марк. Пришлет машину. И куда? Папа, ответил Марк, где живут обласканные судьбой? Лоллий подумал и сказал, скорее всего, на Рублевке. Марк кивнул. Вот именно. На Николиной Горе.

6.

На черной «Ауди» с молодым мрачного вида водителем вырулили на кольцевую; там дважды стояли в немыслимых пробках, потом еле ползли и, развернувшись, оказались, наконец, на Рублево-Успенском шоссе. Промелькивала за окном другая жизнь, спрятавшаяся за высоченными, в три метра, сплошными заборами с наклоненной наружу сеткой поверху и камерами видеонаблюдения. Чу! Гляди! Вот открылись ворота для «Мерседеса»; видны стали на миг два охранника в черном, вызолоченные солнцем сосны и дом, а точнее, дворец. Проехали; Марк оглянулся; ворота затворились.

Тук-тук, кто прибыл на «Мерседесе»? кто во дворце живет? Покажись народу. Ты ли там проживаешь, грузный, одышливый, с широким оплывшим азиатским лицом? В ладоши хлоп-хлоп. Прибегает слуга. Что изволите, господин? Биринчи хотининги чакир[49]49
  Позови первую жену (узб.).


[Закрыть] Она приходит. Брильянт здесь, брильянт там. Сверкающая оса. Lam karata li, adoni? Hem ata ose oti mushar im haahava sicha? [50]50
  Зачем звал, мой повелитель? Неужели ты осчастливишь меня своей любовью? (ивр.)


[Закрыть] A-a, прекрати свой язык тарабарский. И глупость не говори. Танюшу сегодня приготовь. И не обижай девочку. Османчик, голубок мой, когда я ее обижала? Женщина! Иды! Илгаз[51]51
  Змея (узб.).


[Закрыть]. Или: человек средних лет, очень невысокого роста, отдаленно напоминающий незабвенного государя императора на последних прижизненных его изображениях, нажимает кнопку звонка. Появляется молодой человек с военной выправкой. Слушаю, Дмитрий Александрович! Скажи, дружок, она у себя? Так точно! Занята? Раскладывают пасьянс.

А что загадала? По последним данным, о вашем президентстве. И что – получилось? Так точно, сошлось! Значит, и настроение хорошее. Как думаешь, дружок, можно к ней? Не могу знать, Дмитрий Александрович. Они переменчивы. С утра были не в духе. Чашку бросили на пол. Вдребезги. А какую? Севр, Дмитрий Александрович! Отпустив молодого человека, он запирает за ним дверь и говорит, совсем сбесилась. Затем подходит к письменному столу, извлекает из его ящика бутылку односолодового виски, наливает стакан и медленно, с наслаждением выпивает. У-ф-ф. Вот теперь славно, говорит он себе. Или: коренастый, с крепкой шеей борца и туповатой физиономией биндюжника, сидя в кресле и положив ноги на стол, говорит по телефону. Ты мне за мост даже не спорь. Мост мой. Папа мне так сказал, когда я к нему пришел. Я растерянный, говорю, слухи какие-то. Он говорит мне, Кеша, дыши ровно. Тендер-мендер, не бери в голову. Твой мост. Или – опираясь на посох, входит в свои покои седобородый старец в высокой шапке, усыпанной разноцветными камнями, кто уверяет, натуральными, кто говорит – пфе, искусственные это камушки, но сверкают; а также с двумя изображениями Богоматери на вздымающемся под черным одеянием чреве. Паренек в черном, с прыщавым лицом, подбегает, склонив голову. Благословите. Старец перекладывает посох в левую руку и правой чертит в воздухе нечто вроде креста. Паренек прижимает ее к губам. Феодосия здесь? Здесь, владыка святый. Старец зовет нараспев неожиданно сильным голосом: Фе-о-о-до-о-сь-юшка! Я тут, отзывается Феодосия и со второго этажа спускается вниз по белокаменной лестнице – румяная, круглолицая, с темными глазами, в платке. Скажи-ка, ангелочек, а что нам настряпали нынче? Постный день, владыченька, улыбаясь, говорит Феодосия. Ушица стерляжья, котлеточки крабовые, грибочки белые, икорка… И рюмочка для вас есть. Ну, пойдем, пойдем, моя умница, отведаем, что Бог послал. Или…

Хватит.

Бессердечные, неумные вы люди. Не отгородиться забором от стрелы последнего часа; и охрана не спасет, и золото не поможет: неслышной поступью явится к вам смерть, и вы падете на ложе и познаете, как умирают. Нужны ли вам будут ваши дворцы, и слуги, и жены? Успеете ли покаяться во множестве совершенных вами бесчестных дел, в вашем лицемерии, в вашей жестокости и алчности? А знаете ли, что Ад существует и преисподняя – не вымысел? И вам туда прямая дорога – в огонь, в котором вы будете гореть, не сгорая; в смрадное болото, в котором вы будете тонуть, но не утонете; в вечное отчаяние, запоздалое сокрушение и нескончаемый стон.

Свернули направо, на мост через Москва-реку, с которого – что постыдной строкой отмечено в новейшей русской истории – был однажды сброшен в тихие воды грузный и пьяный мужик, будущий Президент Российской Федерации, проехали под шлагбаумом, поднятым охранником, и вскоре остановились у ворот трехэтажного кирпичного особняка. Во дворе, поодаль от сеявшего мелкий дождик разбрызгивателя стоял высокий крепкий человек в продранных на коленях джинсах, сандалиях на босу ногу и в рубашке с короткими рукавами; у его ног лежала крупная овчарка, тихо прорычавшая при появлении Марка; свои, сказал ей хозяин, и она замолчала, пристально глядя на Марка темно-карими глазами. Привез, Сергей Лаврентьевич, хмуро отчитался водитель. И прекрасно, и замечательно, отвечал Сергей Лаврентьевич, и назад повезешь. Когда? Сегодня, Костя, сегодня. Надеюсь, с улыбкой обратился он к Марку, мы управимся до вечера? Марк кивнул. И прекрасно. Придерживая собаку за ошейник, он подошел к Марку. Эту милую девочку зовут Магда. Магда, это наш гость. С легким волнением Марк пережил обнюхивание и перевел дыхание, когда собака отошла в сторону и легла, положив красивую голову на лапы. А я, как вы догадались, и есть тот человек, которому нужна ваша помощь. Он протянул руку. Карандин. Покосившись на собаку, Марк пожал протянутую руку. Питовранов. Карандин сказал, я знаю, как вас зовут. Пойдемте. Вслед за ним Марк вошел в дом, поднялся на второй этаж и оказался в просторной комнате с окном от пола и почти до потолка, книжными шкафами по обе стороны дверей, иконами на одной стене и большой картиной на стене противоположной, изображающей храм с наполовину снесенным куполом, разрушенным портиком и грудой развалин на первом плане. Да, усаживаясь в кресло, проговорил Карандин, я знаю, что зовут вас Марк Лоллиевич – и, признаюсь, был несколько удивлен вашим отчеством, – и что обладатель странного имени, ваш батюшка, хвала Создателю, жив и здоров, и что он писатель… Он помолчал. Сейчас очень много писателей, закурив, продолжил он, – а я с детства приохотился к чтению и с грехом пополам научился различать слово, то есть нечто, сообщающее тихий восторг, и волнение сердца, и любовь, и ненависть. Но в большинстве случаев… Карандин поморщился. Убожество, тоска и пустота. Не читал произведений вашего отца, но что-то мне говорит… Впрочем, не имеет значения. За его внешним видом – от продранных по молодежной моде джинсов до загара и белых зубов, несомненно, искусственного происхождения – угадывался возраст, где-то лет шестьдесят с хвостом; да и в глазах его залегла усталость от прожитой жизни. Мне, сказал Карандин, шестьдесят один. Марк кивнул. Стуча когтями по паркету, вошла Магда и легла у ног хозяина. Тот погладил ее по голове. Хорошая собака. Жизнь моя в последнее время стала вполне невыносимой, поэтому я вынужден из нее уйти. Ибо даже если я уеду на край света, положим, в Австралию, Новую Зеландию, на какие-нибудь затерянные в океане Соломоновы острова, надену набедренную повязку, поселюсь в хижине с крышей из пальмовых ветвей и возьму в жены черную красавицу – мне все равно не избавиться от терзающей меня тревоги. С некоторых пор она всегда со мной, и я знаю – она не уйдет даже на Маркизовых островах. Вы раньше говорили о Соломоновых, заметил Марк. Не все ли равно, с досадой проговорил Карандин. На Маркизовых, по-моему, есть даже необитаемые. Поселюсь, как Робинзон Крузо. Попугая заведу. Он будет орать: Кар-р-р-андин, Кар-р-р-андин, куда тебя занесло?! Но и там они меня найдут. Не помогут документы на чужое имя и вид на жительство где-нибудь в маленьком немецком городке с его фахверковыми домами, мощеными улицами, тишиной и чистотой или в живописной итальянской деревушке. Не будет мне мира под оливами. Отыщут. Я знаю. Он пригасил сигарету и тотчас закурил новую. А ведь я, указал он на пачку «Мальборо», тридцать лет в рот не брал эту гадость. В зал ходил, бегал. Я марафон три раза пробежал! – он с вызовом глянул на собеседника. Марафон, вежливо признал Марк, это круто. Кто не бегал, представить не может, что такое эти сорок два километра. Где-то на тридцатом ты начинаешь умирать и бежишь только на самолюбии, на страшной для тебя мысли обнаружить собственную слабость и проиграть! Кому? Напрасно вы подумали, что какому-нибудь условному Иванову или Сидорову. Что мне в них, с презрением промолвил он. Своему представлению о самом себе боялся я проиграть.