Текст книги "Психопомп"

Гоги обещал – Гоги сделает. Ну, иди, иди. Ко мне, видишь, он указал на Марка, народ. Мамука осмотрел Марка карими навыкате глазами и кивнул. Иди, дорогой. И Гоги Мухранович, похлопав Мамуку по плечу, обратился к Марку. Заходи, «Вечность». Видишь, промолвил он, усаживаясь в кресло под портретом президента, я тебя помню. И ты меня тоже помнишь, а?! И он рассмеялся, чистосердечно радуясь тому, что он такой человек, которого помнят и к которому идут люди. Как там Григорий Петрович? Держится? Он провожает, я хороню – одно хорошее дело мы делаем с ним и с тобой, а? А зачем вам, – и кивком головы Марк указал на портрет президента. Аты не понимаешь? Ай! Ты глупый или нет? Не понимаешь ты, он президент всего. Заводы там, фабрики всякие, паровозы-тепловозы, реки разные, и каждый человечек, пока живой. А как же! Если его не будет, все пойдет туда-сюда! Он все держит, он сильный, и я его уважаю, и портрет повесил. А говорят там всякие болтуны, он ворует, взятки берет, и всякую такую чепуху. Слушай, ему взятки для чего, а? И так все его. И кладбище? – спросил Марк, наблюдая, каким воодушевлением светится симпатичное лицо Гоги Мухрановича. Его земля, не раздумывая отвечал тот, его и кладбище. Во-от, он сюда приедет, посмотрит, и ему все тут понравится, и он скажет, какой молодец тут директор, надо его наградить. Вас же наградили, заметил Марк. Ты про что? Ты про знак? Ай, – и Гоги Мухранович махнул рукой. Сколько сейчас орденов всяких, всем дают, всех награждают, и он, – и Гоги Мухранович указал на портрет, – все увидит и скажет, ай, как хорошо отдыхают люди, кругом порядок, чистота, забота, и даст мне орден. А?! Марк не смог сдержать улыбку. А какой? Я думал, вполне серьезно отвечал директор, смотрел, все изучил и подумал, орден Почета, он как раз для меня, этот орден. Остальные все такие ордена, мне еще рано, еще я не вырос. Потом. А вдруг ему не понравится? – спросил Марк. Что ты говоришь! – всплеснул руками Гоги Мухранович. Как нехорошо ты говоришь, ай, не стыдно тебе. Такой порядок у меня везде. Он укоризненно покачал головой. Предположение, что кладбище может не понравиться президенту, расстроило Гоги Мухрановича. Он нахмурился. А не понравится, вдруг решился он, возьмет и скажет, ай, какой тут нехороший беспорядок везде и директор совсем плохой. Но никогда, и Гоги Мухранович назидательно повел влево-вправо указательный палец правой руки, такого не будет. Не может такого быть. Хорошее настроение вернулось к нему. Он ласково посмотрел на Марка и спросил, ты зачем ко мне пришел? Хоронить? Марк кивнул. Хоронить. Родственное? – уточнил Гоги Мухранович. Нет, ответил Марк. Место нужно. Хорошее. Ай, дорогой, укоризненно сказал директор, что ты говоришь. На кладбище все места хорошие. Тебе покойник разве пожалуется, что ты сюда меня положил. Не-ет, покойник молчит, а ты ему поставь памятник, цветник устрой, гранит-мрамор не пожалей, и покойник вздохнет, вот так, – и Гоги Мухранович вздохнул и мощно выдохнул, как никогда никакому покойнику и не снилось, – и подумает, ай, хорошо мне тут лежать, на кладбище, где такой хороший директор. И он рассмеялся от чистого сердца, смахивая с глаз легкие слезы. У меня такой покойник, сказал Марк, ему надо где-нибудь на видном месте. Памятник ему будет. По всей могиле мраморная плитка. Ступени мраморные. Красиво будет. Ай, дорогой, промолвил Гоги Мухранович, я тебе верю, но и ты мне поверь. У меня таких мест раз, и два, и три – и считать больше нечего, я тебе клянусь! Скоро вообще ничего не останется. Что буду делать? Где я твоего покойника положу? Он выдвинул ящик стола, извлек оттуда сложенную вчетверо карту кладбища, развернул и стал водить по ней пальцем, время от времени повторяя, ну ничего, Богом клянусь, ничего нет. Здесь? – спросил он сам у себя и покачал головой. Здесь плохо. Сыро здесь. Вода будет. Твоей «Вечности» и дорогому Григорию Петровичу всегда помогал. Лучшие места всегда давал. Но сейчас нет, сам видишь, сказал он, взяв карту за уголок и приподняв ее над столом. Гоги Мухранович, произнес Марк, мой покойник – человек состоятельный. Он будет рад материально помочь кладбищу. Какой человек достойный, воскликнул Гоги Мухранович, и в карих, приятного орехового оттенка его глазах появилось выражение живого интереса. Ему хороший памятник нужен. Для него, продолжил Марк, пять тысяч зелени совсем не вопрос. Ай, молодец, похвалил директор покойника. А если я тебе скажу – десять. Не испугается он? Не испугается, твердо ответил Марк. Гоги Мухранович сделал еще один шажок. И когда? – он спросил. Да хоть сейчас, сказал Марк и, открыв сумку, пачка за пачкой выложил на стол десять тысяч долларов. Нельзя сказать, что Гоги Мухранович был потрясен. Но, несомненно, он был приятно удивлен той поистине волшебной легкостью, с какой появились перед ним эти десять тысяч. Ты молодец, говорил он, улыбаясь и одним широким движением руки сгребая деньги в ящик стола. Ты, наверно, слово знаешь, а? Он засмеялся. Мне скажи, и я так хорошо жить буду. Как это в сказке, пытался вспомнить он, и Марк подсказал: сезам. Ну да. Сезам, я скажу, ты мне дай… И что я попрошу, ты знаешь? Нет, дорогой, клянусь, ты не знаешь. Ты думаешь, Гоги Мухранович у этого сезама денег попросит? Нет! Не денег. Ты дай мне самую прекрасную девушку, я скажу, молодую, стройную, с голубыми глазами, такую дай, чтобы… Он поднес ладонь к губам и звучно поцеловал кончики пальцев. И чтобы она мне сказала, люблю тебя, мой Гоги, я твоя. Во-от! – воскликнул он, замкнул стол, ключ отправил в карман и, как Багратион на Бородинском поле, взмахнул рукой. Пойдем. Сам тебе покажу место для твоего покойника.

Высоко стояло солнце, дул легкий ветерок, слабо шелестели темно-зеленые листья лип, и, должно быть, во всем городе не было сейчас места более спокойного и тихого, чем это кладбище. Даже птицы здесь чирикали, щелкали и свистели как бы вполголоса; и негромко переговаривались редкие посетители, пришедшие в этот час навестить родные могилы. Где-то в стороне, ничуть не мешая общей тишине, тарахтел грузовой мотороллер. Как приятно, довольно промолвил Гоги Мухранович, беря Марка под локоть. Тихо, спокойно. Воздух. Люди спят. Я люблю. Я тебе по секрету скажу, как близкому человеку, я письмо написал в департамент. О чем? А ты подумай. У нас здесь что-о? Марк пожал плечами. Кладбище. Это правильно, согласился его собеседник. Но и другое есть ему имя. Смотри – идем с тобой по главной улице, по нашему проспекту. Направо-налево тоже улицы, а с этих улиц тоже повороты туда-сюда. Это что-о? Марк молчал. Это, торжественно объявил Гоги Мухранович, целый город такой. Город мертвых, кивнул Марк. Некрополис. Ты как-то нехорошо сказал, поморщился Гоги Мухранович. Город мертвых. А мы с тобой разве уже умерли, а?! И эти люди, указал он на пожилую пару с лопаткой и ведром в руках, они тоже не умерли. И мои рабочие, они живые, очень даже живые, рассмеялся Гоги Мухранович. У меня название другое. Город памяти. Во-от. И на воротах так и написать: город памяти. И улицы назвать. Вот эту, главную, – проспект адмирала Новосельцова. Вот он, и директор указал на могилу в правом ряду где из цельной каменной глыбы поднималась поясная фигура человека в кителе и фуражке. Он такой герой был, ему приятно сделаем. И твою улицу, где твой покойник, хочешь, назовем как его звали. Его какая фамилия? Карандин, ответил Марк. И он кто был по жизни? – спросил Гоги Мухранович. Марк подумал и ответил: хозяйственный деятель. И ты сказал, памятник будет? Марк кивнул. Будет. Как хорошо, воскликнул директор. А то, ты знаешь, совсем неудобно получается. У кого, я тебя спрошу, самый ба-альшой, самый красивый памятник? Ты ответ знаешь. Вот, указал на каменного человека в полный рост в костюме с наглаженными брюками, с папиросой в углу рта и сложенными на груди руками. На поднявшейся рядом с ним стеле выбита была надпись: чтоб сон твой был, братан, спокоен, мы сукам отомстим сполна. Во-от, поморщившись, сказал Гоги Мухранович, нехорошо о покойниках, но это нехороший человек. Бандит он. Сам убивал, и его убили. А еще в другом месте совсем безобразие, целую церковь, купола там, кресты и все такое. За-ачем?! Церковь, а внутри бандит. Надо хороших людей привлекать и хорошие памятники им делать. Как этому твоему… Карандину, сказал Марк. Во-от, Карандину, ему памятник, ему улица. Они свернули направо и шагов через десять оказались возле невысокого продолговатого пригорка, окруженного четырьмя соснами. Здесь, довольно молвил Гоги Мухранович. Золотое место. Я берег, как будто сам хочу. Клянусь! Но тебе отдаю. Клади своего Карандина.

На прощание Гоги Мухранович прижался чисто выбритой, гладкой и приятно пахнущей щекой сначала к одной щеке Марка, потом к другой и прочувственно сказал, жду тебя. Они расстались, и Марк поехал к участковому Бирюлину на Большую Очаковскую. От кладбища недалеко. Пришлось, правда, помучиться на кольцевой, где какой-то урод, разогнавшись на обочине, зацепил ограждение. Его бросило влево, он встал поперек дороги, и в него въехала уже тормозившая «четверка». Слава Богу, без жертв. Но из трех полос свободной осталась одна, и пришлось черепашьим ходом пробиваться к ней и, протиснувшись, гнать на всю железку, свернуть на Озерную и по ней на Большую Очаковскую, мимо бани, где он однажды провел с Бирюлиным весь долгий зимний вечер. Капитан руководил. Всякий раз после посещения парилки, где стояла жара страшнее африканской и где печка ухала от брошенного в ее алое нутро ковша воды, надо было нырять в купель или, закутавшись в простыню, выбегать на улицу, бросаться в сугроб и стремглав возвращаться в благоуханный полумрак парной. Летом баня, должно быть, не так хороша. С этой мыслью он свернул направо и встал возле темно-серого дома, на первом этаже которого в участковом пункте полиции трудился Борис Петрович Бирюлин. Бирюлин и открыл ему дверь – в белой форменной рубашке с короткими рукавами и погонами, невысокий, плотный, с серыми глазами и прижатой к уху телефонной трубкой. Указав Марку на стул, он говорил, да приду, приду я, Софья Романовна, проведу с ним беседу. Когда? Да завтра же и приду. Сегодня не могу. Занят. Так что вы хотите – в тюрьму его, что ли? Он умолк, слушая, что отвечает ему Софья Романовна. У меня уже крыша едет, зажав ладонью микрофон, пожаловался он Марку и сказал затем, ладно. До завтра. Он положил трубку и мрачно сказал, вот сука. Злющая баба. Муж ее бьет, видите ли. Да я бы и сам такую… Он гневно взглянул на Марка. Что мы сидим? Особое приглашение ждем? За стол. Марк извлек из сумки бутылку заранее припасенной «Белуги», чем навлек на себя волну праведного негодования. Сто раз тебе говорил, не гоняйся за ярлыками! Бочка одна, наклейки разные. Сколько она стоит? Семьсот? Восемьсот? Я в магазине на них даже не смотрю. Вот, сказал Бирюлин, открыл створку шкафа и предъявил среднюю полку, на которой бок о бок стояли три поллитровки «Столичной». Четвертая в холодильнике. И цена приемлемая, и утром без последствий. Так не будешь? – спросил Марк. Я уберу. Почему не буду? – возмутился участковый. С нее и начнем. И он принялся доставать из шкафа и ставить на стол аккуратно нарезанную колбасу двух сортов: сырокопченую и вареную, банку шпрот, банку килек, причем каждая банка поставлена была на блюдце, разделенную на пять частей копченую скумбрию, миску с маринованными помидорами и огурцами и черный, «бородинский» хлеб, выложенный на доску с яркой хохломской росписью. Что еще? – быстрым взглядом окинув стол, спросил Бирюлин и хлопнул себя по лбу. Масло! Он полез в холодильник и вытащил из него масленку. Что сидишь, как в гостях? Открывай. А ну, дай я. И он коршуном выхватил из рук Марка бутылку, ловко свинтил с нее крышку и разлил по рюмкам. Со свиданьицем вас, Марк Лоллиевич! И вас, Борис Петрович! Капитан махнул разом и до дна, Марк сделал маленький глоток. Эт-то что такое? – и Бирюлин вытаращил глаза на едва початую рюмку. Саботаж. Боря, умоляюще сказал Марк, мне завтра с утра и на целый день. Так то завтра! – отмахнулся Бирюлин. Посидим, поговорим, накатим, уедешь на такси. Или ты по делу? И по делу тоже, ответил Марк. Тогда, велел капитан, давай сейчас. Он бросил в рот огурчик, с хрустом разжевал его и пояснил, потом будет поздно. Понимаю, кивнул Марк. Мне, Боря, кровь из носа нужна справка, какую дают на умершего. Та-ак, протянул Бирюлин, наполнил свою рюмку, долил до краев рюмку Марка, скомандовал, вперед, мушкетеры, проследил, чтобы выпито было до дна, и только после этого, удовлетворенно кивнув, опрокинул свою. Справка? – спросил он. Марк кивнул. На умершего? Марк еще раз кивнул. Да ты закуси, сказал Бирюлин. Огурчики класс. И килька. Я специально купил. Давно забытый вкус. Сам он зацепил вилкой золотистую шпротину и отправил ее в рот. Справка на умершего, повторил Бирюлин. Похоже, мой друг призывает меня использовать служебное положение в противозаконных целях. Но, Боря! – вскинулся Марк. Но был остановлен мановением руки. Меня, с оскорбленным видом продолжал капитан, слугу Отечества с безупречным послужным списком… ведущего беспощадную борьбу с преступным миром… охраняющего покой честных граждан… награжденного медалью «За доблесть в службе»… Кстати. Знакомо ли вам, «черным ангелам», вестникам смерти, наемным плакальщикам, это древнее, прекрасное слово – доблесть? Ладно, ладно, пробормотал Марк. Чего ты таким петухом? Бирюлин отмахнулся. Что там еще? – спросил он у самого себя. Ага! Дававшего присягу! Да знаешь ли ты, что такое присяга? Родине-матери клянешься умереть за нее. Он посмотрел на Марка серыми смеющимися глазами и вздохнул. Нет, ты не знаешь, что такое присяга. В своей жизни ты никогда никому не присягал. Скверно, очень скверно. Из таких неприсягавших вылупляются диссиденты, невозвращенцы и хулиганы. Они, никому не присягавшие, бунтовали на Болотной, но были наголову разбиты, рассеяны и схвачены слугами закона, после чего справедливый наш суд впаял им по самое по некуда. Он ловко, не пролив и капли, наполнил рюмки и скомандовал голосом командира, увлекающего бойцов в атаку, поднять! Пр-р-и-и-готовиться! Он ухватил красный, со сморщенными боками маринованный помидор и кивнул Марку, чтобы тот последовал его примеру. Огонь! Марк выпил половину и накрыл рюмку ладонью. Боря, умоляюще сказал он, все равно я за тобой не угонюсь. Ты воин и муж пиров, а я не таков. Умоляю! Черт с тобой, великодушно разрешил Бирюлин. Не хочешь – не надо. Я хочу, уточнил Марк, но не могу. Это еще страшней, откликнулся капитан. Но скажи мне, отщепенец, на кой ляд тебе эта справка? Кого ты собрался обдурить? Государство? Оно мстительно, оно поймает тебя, ощиплет и бросит в кипяток, чтоб ты сварился. Марк передернулся. Да-да, подтвердил Бирюлин. Именно так. Но ты мой друг, и я дам тебе эту справку – пусть даже с ее помощью ты намерен взорвать Кремль. Он встал, подошел к стоящему в углу сейфу, брякнул ключами – и протянул Марку чистый бланк с печатью. Сам заполнишь, сказал он. Все-таки: для чего? Ладно, махнул он рукой. Не хочешь – не говори. Поехали. Н-ну, таперича, когда мы эту справку сплавили, выдал он свое пристрастие к «Мастеру и Маргарите», приступим с чистой совестью. Тебе все открою, горячо заговорил Марк. Тут дело такое, не объяснишь в двух словах. Я одному человеку помогаю, богатому… И кстати, Боря, он мне денег дал, и я могу тебе… Бирюлин стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнула и чуть не повалилась бутылка «Белуги», но той же крепкой рукой была подхвачена и утверждена на своем месте. Не смей, а то поссоримся. С дуба ты рухнул мне взятку предлагать. Марк воскликнул. Боря! Какая взятка. Это подарок! Бирюлин посмотрел на него злыми глазами. Иди ты со своим подарком. Не порть песню. Я тебя ждал, думал поговорить с тобой. Мне ведь поговорить не с кем! – с тоской произнес он. С женой мы друг другу давно надоели, у дочки свидания косяком, в отделении язык за зубами, а то влипнешь, как у нас один старлей взял и брякнул, чего это мы такими зверями против своих же граждан. И вылетел по отрицательным мотивам… А мне три года до пенсии. Тошнилово. Он замолчал, катая пальцем хлебный шарик. Искупая свою вину, Марк взял бутылку и наполнил рюмки. Видишь, указал он на свою рюмку. До краев. Бирюлин равнодушно кивнул. Марк поднял рюмку. Боря! Я за тебя. За белую ворону в полицейской стае. Гляди. Пью до дна. И он выпил. Килечку, килечку возьми, слегка оживился Бирюлин. Ну вот. А ты, дурочка, боялась. Ничего, кроме хорошего. Так? Марк кивнул, про себя считая выпитое: от первой чуть отпил, затем выпил всю, потом половину, и вот теперь опять полную. Рюмки большие, граммов, наверное, по пятьдесят. Тогда, значит, две по пятьдесят, еще двадцать пять и еще, скажем, десять. Сто тридцать пять. Терпимо. Между тем капитан Бирюлин намазал ломоть черного хлеба маслом, сверху аккуратно уложил три кильки, предварительно их обезглавив и оборвав им хвосты, и промолвил, это ты прав насчет белой вороны. Меня после армии занесло дурным ветром. И не нашлось никого, кто бы сказал дураку, на кой хрен ты туда лезешь? Он усмехнулся. Да-а-а… Боря, осторожно произнес Марк, и в полиции тоже, как везде, есть плохое, есть и хорошее. Но Бирюлин словно не слышал его. Никто не взял меня вот так – и он сжал пальцы в кулак – и не сказал, что ты там потерял? чему научишься? у пьяных карманы очищать? Он поднял рюмку и вопросительно глянул на Марка. Вперед? Или назад? Вперед, вперед, поспешно ответил Марк и к ста тридцати пяти прибавил еще пятьдесят. Сто восемьдесят пять. Ого. В следующий раз тормози, велел он себе. Тогда поехали, молвил Бирюлин. За все хорошее. Выпив и закусив заготовленным бутербродом, он продолжал. Политикой заразился. Помнишь ли, какое было время? Какие надежды? Какая вера, что еще немного, и все переменится, и в России можно будет жить без постоянной боли в душе, без ненависти, страха и стыда. Разве можно было не уверовать, когда советская власть издохла у всех на глазах, партия лопнула, как проворовавшийся банк, гэбэ тряхнули, милицию почистили. Такая радость. Свобода, новая жизнь, демократия! Ельцин! Ура! В трамвае два раза проехал, и у людишек восторг. Слюна до яиц. Плюнуть бы ему в могилу за немецкий оркестр, чеченскую бойню и этого крысеныша. За надежды обманутые. За предательство. За насмешку над всеми нашими ожиданиями. Расчетливые псы. Вершки кое-где посрезали, а корешки остались. Вывески сменили, а суть почти не тронули. Эх. Слабенький народ. Ему только своих жен метелить. Вот так, сказал Бирюлин невнятно из-за кружка колбасы, который он старался разжевать, и приходится жить. Сижу в этой норе, примус починяю, никого не трогаю. Вспоминать ли о надеждах своих, когда он был молод и полон сил? Он всем покажет, сколь высока честь служить своему народу. Горько он рассмеялся. И откуда только дураки берутся? Отец у него был нормальный инженер, мама – библиотекарь, а сын у них…

И он развел руками. И уже сорок два, и такое ощущение, что старик. Меня состарили. Марк глянул на крепкие руки Бирюлина, крепкую шею, широкие плечи и сказал, ты не спеши в старики. Здоровый ты лось, еще побегаешь. Бирюлин покачал головой. Азарта нет. Он вспомнил. А еще была тогда радость, что Церковь перестали гнобить. Сам он в Бога не верил и не верит, и ему освобождение Церкви отрадно было исключительно как еще один верный признак освобождения России. Но и тут некоторое время спустя он ощутил себя обманутым. Угореть от этих попов. То толкуют, что война для человечества мать родна, то со Сталина иконы пишут, то власти подмахивают. Такую пургу начинают гнать, что человек чувствует себя как на Канатчиковой даче. Все ли безумны и один я нормален, или я свихнулся, а все остальные здоровы. А тут еще в третьем корпусе поп живет, рыжий бочонок, его через день пьяным привозят. Но, Боря, возразил Марк, ты не прав… Мы это уже проходили, отозвался тот. Борис, ты не прав. Какая, если задуматься, страшная это комедия, наша жизнь! Нет, повторил Марк, ты в самом деле не прав. У меня девушка, моя невеста… Вот как, перебил его капитан Бирюлин, невеста! С этого и надо было начинать, а не с какой-то справки. И попробуй увернись. За твое семейное счастье! Любящая жена, да ведь это дар богов! Сокровище! Вот ты приходишь домой, замученный, от людей тебя воротит, так они тебе надоели, во рту гадко от тысячи ненужных слов – и она, ласточка, все понимает, она помогает тебе снять башмаки, провожает тебя в ванную, быстро-быстро мечет на стол и наливает тебе ледяной водки. Ты выпиваешь одну, потом вторую, ну, может быть, третью, и охватившая тебя вечная мерзлота начинает оттаивать, и ты возвращаешься к жизни. Милая, говоришь ты, как я тебя люблю. Это мечта моя несбывшаяся. А у тебя сбудется. Давай, друг. Двести тридцать пять, посчитал Марк и ужаснулся. То-то так легко стало. Вниз по наклонной плоскости. Надо собраться. Закусить. Он с третьей попытки пронзил вилкой кружок копченой колбасы, затем подцепил вареную и преувеличенно твердыми движениями намазал на хлеб масло, подумал и взял шпротину – и стал закусывать. Капитан одобрил и тут же наполнил рюмки. Не, не, сопротивлялся Марк, но Бирюлин, уже почуявший его слабину, напирал. Что значит – «не»? За твою семейную жизнь. Какое может быть «не». И ты говоришь, занюхивая хлебом, густо намазанным горчицей, молвил Бирюлин, она у тебя в церковь ходит? Ух-х, продирает. Он передернул плечами, чихнул и вытер набежавшие слезы. Марк кивнул. Ходит. Сказав это, он вслушался в звук своего голоса и нашел его счастливым и глупым. Надо остановиться во что бы то ни стало. Завтра в морг, потом к «покойнику», потом оформить заказ. Куча дел. Но он безмолвно принял наполненную рюмку, слабо укорив Бирюлина, куда ты гонишь. Двести восемьдесят пять. В бутылке на один раз. Он вспомнил боевой запас капитана и обреченно вздохнул. Живым не уйти. Капитан возмутился. Кто гонит? Такая волна пошла, грех пропускать. Ну, и что – нравится ей в церкви? Да, твердо ответил Марк и похвалил себя за ясность речи. Вот ты говоришь, у тебя поп как бочонок. А у нее – отец Иоанн, ч-чудный ч-человек, в-в-внимательный, понимающий… Не пьет. Совсем? – осведомился Бирюлин. С-совсем. Некоторые буквы стали даваться трудней. Это нехорошо. А впрочем, что тут такого. Ну, выпил с хорошим человеком. Он мне друг. Справку дал. Боря! – решительно и с чувством произнес Марк. Налей. Повторять не потребовалось. За тебя. Т-ты тоже ч-чудный ч-человек. Вот! Вас надо познакомить. Кстати. Он бывший офицер. Он был капитаном. И ты капитан. У вас должно быть много общего. Армейские, заметил Бирюлин, милицейских не любят. В-вз-здор, отмел Марк. Он с-с-вященник, и он всех любит. Ну, за тебя. Триста тридцать пять. Не может быть. Что ж, трезво, внятно и печально произнес Бирюлин, если я тайный враг всего, что вокруг, то, может быть, он примирит меня хотя бы с самим собой. Скажет мне, для чего я живу. Мобильник зазвонил у Марка. Он посмотрел и схватился за голову. Оля. Обещал к ней заехать. Я заехать обещал, шепнул он Бирюлину, словно боясь, что Оля его услышит. Ну и заедешь, сказал тот. Д-добрый в-вечер, проговорил Марк, каждым словом выдавая свое состояние. Марик! – воскликнула Оля. Что с тобой? Тебе плохо? Нет, сказал он. Мне хорошо. Очень. Она догадалась. Ты пьян? Т-триста тридцать п-пять, ответил он. Она не поняла. Что значит «триста тридцать пять»? Я выпил триста тридцать пять граммов, объяснил он. Боже мой, шепнула она. Какой ужас. Хочешь, я за тобой приеду? Н-нет, сказал Марк. Н-не надо. Оля! Я у друга. И я тебя очень… очень люблю. Она засмеялась. Маричек. И я тебя. Только ты больше не пей. Тебе хватит.

За окном, взятым в решетку, начинало смеркаться. Пора было отчаливать, но теперь Марку страшно было представить, что надо встать, твердым шагом выйти на улицу и сесть в машину. Впрочем, о машине нечего было и думать. Такси. Но и к такси надо выйти, а он не был уверен, что ему по силам такой подвиг. Кто не знает, что пьянство засасывает не хуже трясины. У многих достойных людей есть горький опыт подобного погружения, когда данное самому себе нерушимое слово ослабевает с каждой каплей огненной воды – и в конце концов сходит на нет – позорное, постыдное, унизительное свидетельство человеческой слабости. Как заклинают нас родные и близкие! Как укоряют. С каким пламенем в глазах живописуют нам путь, ведущий к погибели. Вот и Марк помнил, как Ксения, его мать, пылкой речью стыдила, бывало, папу, Лоллия Алексеевича, сколько раз являвшегося из Литературного дома в перевозбужденном состоянии и с сильным алкоголическим запахом, который он напрасно пытался скрыть, отворачиваясь от милого, гневного лица и прикрываясь ладонью. Но кто будет стыдить его? Кто скажет ему, Марк, ты с ума, что ли, сошел, так напиваться? Перед кем он падет на колени, умоляя о снисхождении и клянясь, что такого никогда более не повторится? Неужто Оля? О нет. Он знал свою подругу. Она взглянет на него излучающими мягкий свет прекрасными темными глазами и промолвит чудесным хрипловатым голосом, ах, Маричек, разве можно так? Милая моя, подумал он, ощущая набегающие на глаза слезы. Между тем выпита была «Белуга»; сменившая ее «Столичная» опустошена была наполовину, съедены скумбрия, колбаса обоих видов и килька в остром соусе. Хлеб еще был, а также три помидора, два огурца и шпроты. Марк сбился со счета. Да и какой было смысл считать выпитое, когда и так все было ясно. Капитан Бирюлин, напротив, обрел состояние не говорим легкости, ибо легкость в мыслях знакома всякому, кто в застолье еще не перешел свой предел; и не душевной близости с теми, с кем мы предаемся возлияниям и кого с воспламененным сердцем возводим в собинные друзья – с тем, чтобы поутру схватиться за больную голову и воскликнуть: какой позор!; его ясный взор вперялся в неисследимую даль, и ум являл склонность к толкованию непостижимого. Посвящая Марка в свои размышления, он вскользь обмолвился об известном происшествии с гробницей Тамерлана, о страшных последствиях вскрытия которой, ссылаясь на древние предания, среднеазиатские аксакалы предупреждали археологов; но именно двадцать второго июня сорок первого года антрополог Герасимов взял в руки череп великого хромого. Несколько часов спустя началась война. Случайность? Капитан не верил. Две точки на двух кругах истории: нижнем – земном и верхнем – небесном, две точки из миллиона миллионов должны были совпасть, что вряд ли возможно, если только ими не руководила невидимая рука. Этот хорошо известный факт был всего лишь одним из многих, подобных ему, каковыми Бирюлин доказывал существование неких высших сил, пристально следящих за нашей жизнью и вмешивающихся в нее по собственному усмотрению. Он также упомянул о сошествии огненных колесниц, после чего древние египтяне стали сооружать пирамиды; о поразивших войско Мамая пламенных стрелах; о явлении воинственной Девы над осажденным Кенигсбергом, после чего город наконец был взят советскими войсками. Вникал ли Марк в эти поразительные, захватывающие истории? Пламенные стрелы, к примеру: вжить, вжить в татаро-монгольскую рать – и враг бежит, бежит, бежит… Понимал ли главную мысль капитана о неразрывной связи земного и небесного? Говорил ли pro или control Удивлялся ли этому увлечению Бирюлина, столь далекому от его службы в полиции, во-первых, и вообще довольно странному, во-вторых? Сложно сказать. Он мог бы возразить хотя бы по поводу пламенных стрел и явления Девы, что это всего-навсего ничем не подтвержденные легенды, плоды воспаленного ума, сказки для взрослых, но он не решался воплощать в слова свои соображения, ибо мог изъясняться чрезвычайно кратко, да и то с усилием. Однако, как выяснилось, это было еще не все, что занимало воображение капитана Бирюлина. Нострадамус, шепотом произнес он, пристально глядя в глаза Марка. Тот твердо, не мигая встретил его взгляд. Как мог он из шестнадцатого столетия прозревать события двадцатого? Марк откликнулся. П-п-поразительно. В с-самом д-деле… Как? Дитя Германии, отвергнув Закон, пойдет за знаменем с изломанным крестом, прочел Бирюлин из тетрадки, извлеченной из ящика стола. Надо было писать третьим пером правого крыла белого гусенка. В следующий раз. Предсказание нацизма – не так ли? А вот еще: Святым храмам будет причинено большое поругание, и это будет считаться большой доблестью. Тот, чей облик гравируют на деньгах, на золоте, на медалях, в конце концов умрет в страшных мучениях. И о ком это? Марк догадался. Это о нас. А м-му-ч-ченья… это В-в-владимир Иль-и-ич… Он того. Марк поднял отяжелевшую руку и покрутил пальцами у виска. И ты, восхитился он, это читаешь? Ни за что не подумаешь. Конечно, горько усмехнулся капитан, куда уж нам, ментам. Нам только дубинкой махать. Он захлопнул тетрадь. Д-др-руг! – воскликнул Марк. Ты обиделся? Не надо. Не об-б-бижайся. Бирюлин усмехнулся с некоторым высокомерием. Когда он погружается в чтение катранов Нострадамуса, когда собственными силами пытается разгадать скрытый в них смысл, когда его душа переполняется восторгом от сопричастности к миру таинственных происшествий, многозначительных совпадений и потрясающих прозрений – тогда его полицейская служба кажется ему досадной случайностью, равно как и его несчастливый семейный союз. Не для этого он был рожден. Настоящий Бирюлин был в его тетрадях, книгах, на эзотерических сайтах – там, где ему приоткрывалась истинная подоплека сущего. Но никогда не поздно начать новую жизнь, и он давно решил по выходе на пенсию посвятить себя изучению таинственного в многочисленных его проявлениях – с тем, чтобы приблизиться к ответу на загадку человеческого бытия. Положим, Бог создал Землю, жизнь и создал человека; или гигантской силы взрыв сплотил космические частицы в земную твердь; но для чего, с какой целью появился на земле человек? Неужели ради того, чтобы родился Бирюлин и чтобы он стал капитаном полиции, мужем Галины Платоновны и отцом девушки Кати? И чтобы появились миллиарды других капитанов Бирюлиных, на разных континентах, белые, желтые, черные капитаны с их белыми, желтыми, черными женами и детьми? Слишком ничтожно. Иная должна быть цель – однако почему она не проявилась за тысячелетия существования человека? Или его появление есть не что иное, как величайшая ошибка природы – или, если желаете, Бога? Бог и природа – это, вероятно, одно; природа полна божественной сути, а Бог может находиться в растущей во дворе кривой липе. Если все то, что есть сейчас на земле, ошибка – все города, поселения, поезда, самолеты, все государства с их своекорыстными вождями, все, что сейчас составляет содержание нашей жизни, – то какой