Текст книги "Психопомп"

В дверь позвонили. Он вздрогнул и вытер повлажневшие глаза. Мама проснулась и окликнула его. Сережа! К нам кто-то пришел. Да, мама, откашлявшись, сказал он. Иду открывать.

13.

Таким образом, мы изложили почти все, что нам стало известно о годах, предшествующих прямо-таки космическому взлету Сергея Лаврентьевича Карандина, – причем изложили с добросовестностью, которая является нашим краеугольным камнем и которой, заметим с прискорбием, столь часто пренебрегают авторы написанных на заказ жизнеописаний. Бывает, впрочем, когда нестерпимо фальшивые звуки издает сочинение, написанное, так сказать, по зову сердца и выражающее сокровенные мысли своего создателя. В таких случаях следует разъяснять доверчивому читателю, что он может стать жертвой пусть искреннего, но от этого не менее чудовищного заблуждения. Читатель углубится, к примеру, в некое повествование об одном еврее, ставшем католическим священником и благовествовавшем на Святой Земле, – и поверит измышлениям автора о Христе, Деве Марии, христианстве, священстве и проч., и проч. Они ни в какие ворота не лезут, эти измышления, а простодушный читатель может принять их за чистую монету. Поддельная это монета, дорогие мои. А вот не так давно вышедшая книжка об одном из генеральных секретарей Компартии. Ангел страдающий, ей-Богу. Между тем… но не будем продолжать, ибо все, что связано с деятельностью партийных вождей, вызывает у нас самое гневное осуждение; бурю в душе она вызывает, их деятельность, едва помыслишь, что они сделали с несчастным нашим Отечеством и его народом. Если мы живем в эпоху обесценивания слова (под которым следует понимать соединение истины и красоты); если оно уже не золото и даже не серебро, а так – медяшка, то не означает ли это, что те немногие, кому плоская, убогая, мертвая речь ранит сердце, должны с еще большим рвением оберегать чистоту слова – единственной, драгоценной нити, пока еще связывающей нас с отошедшими в вечность столетиями. Аминь. Что же до жизнеописания Карандина, то мы ручаемся за его точность и беспристрастность; сам он, однако, рассказывая о себе Марку Питовранову, дабы объяснить причины своего в высшей степени странного пожелания, о многом умолчал. И это понятно: кто по доброй воле признается в тягчайшем преступлении отцеубийства; кто, замученный совестью, средь бела дня выйдет на Красную площадь, поклонится на все четыре стороны (прижмурив при этом глаза, чтобы не видеть мавзолей) и завопит: люди добрые! страшный на мне грех – погубил родного отца! кто раздерет на себе одежды, посыплет голову уличной пылью и закричит, надрывая грудь и обращаясь к таинственно-молчаливому небу: нечистый попутал! жадность сгубила! судите меня беспощадным судом?! Таких мы не помним.

А кто к вам пришел? – спросил Марк, когда Карандин упомянул о звонке в дверь в день смерти отца. С его службы, усмехнулся Карандин. Не с базы, а эти… братки. Вообразите: стоят на пороге два почти одинаковых человека лет, наверное, под пятьдесят, оба, просим прощения, довольно мордатые, с бритыми головами, оба в костюмах, слегка, кажется, тесноватых для их плотных фигур, и оба изобильно спрыснувшие себя дорогим парфюмом. Здравствуйте, тонким голосом промолвил один из них. Мы друзья Лаврентия Васильевича. Не можем дозвониться. То занято, то трубу никто не берет. Случилось что? Карандин сказал, проходите. Он ночью умер. Один вскинул белесые брови, другой нахмурился и промолвил, вот как, и подозрительно глянул на Карандина разными по цвету глазами, темно-карим, почти черным, и светло-карим с желтизной. Примите соболезнования. Сережа, позвала мама, кто пришел? Друзья… папы (трудно далось это слово Карандину, но он справился). Ах, сказала мама, надо на стол накрыть. Не волнуйтесь, сказал тот, что с голосом тонким, мы ненадолго. А что случилось с Лаврентием? Карандин пожал плечами. Не знаю. Может быть, тромб. Может быть, сердце. Он в бане был, парился. Да, сказал обладатель разных глаз, в бане надо знать меру. У вас водка есть? Да, ответил Карандин, отец всегда после бани выпивал рюмку-другую. Оба кивнули бритыми головами. Это правильно. Когда паришься – ни-ни. А после сам Бог велел. Умри, но выпей, сказал тонкоголосый, но тотчас был одернут своим спутником. Ты за базаром-то следи. Спиноза. На кухне Карандин достал из холодильника початую бутылку «Столичной», поставил рюмки, нарезал колбасу. Чем богаты. Все нормально, кивнул бритой головой один, и второй, тоже кивнув, сказал о’кей. Налили, подняли. За нашего друга, за Лаврентия, произнес обладатель разных глаз. Пусть земля ему будет пухом. Упокой, Господи, благочестиво сказал его спутник. Выпили и сразу наполнили еще. На всякий случай, промолвил тонкоголосый, меня Леней зовут, а дружка моего Николаем. Очень приятно, отозвался Карандин. Я Сергей, а мама… Не тревожь мамашу, остановил его Леня. Пусть отдыхает. Он переглянулся с Николаем. Тот кивнул. Тогда Леня полез в барсетку, висевшую у него на руке, извлек из нее перехваченную резинкой пачку стодолларовых толщиной в палец, а может, и в полтора, и протянул Карандину. Держи. От друзей. И скажи, где хороните? Карандин замялся. Не думали еще. Агент предложил кремировать. Мы согласны. Ты это брось, сказал Николай и строго взглянул на Карандина разноцветными глазами. И агенту скажи, пусть сам в печку лезет. Наш русский человек – и сжигать? Не надо. И не бери в голову – мы ему хорошее место найдем, и попа позовем, и все как надо. А теперь, Серега, смотри сюда. Может, Лаврентий переживал, волновался… опасался, может, чего… У тебя с ним все ровно было? – вдруг спросил Николай, а Леня добавил, и между родными случаются непонятки. Оба они пристально смотрели на Карандина, старавшегося придать своему лицу то скорбное выражение, которое приличествует сыну, проводившему отца в последний путь. Он свел брови, опустил и поднял голову и ответил тихо и пристойно, всякое случается в семье. И ссорились, и сердились, и дверями хлопали, но всегда мирились. Отец, с чувством молвил Карандин, никогда не держал зла. Он говорил и думал, что они так уставились, особенно вот этот своими гляделками, лезут и лезут, а вдруг узнают, не может быть, а очень просто, поедут в морг и попросят анализ крови и что там еще делают в подозрительных случаях, денег немерено, тут мне и конец, отвезут за город, скажут, копай, пристрелят как собаку и в яму спихнут. Он достал платок и вытер сухие, как ни старался прослезиться, глаза и повлажневший лоб. Скажи, Серега, а завещание он оставил? Записочку какую-нибудь, мол, так и так, моему сыну и супруге моей… Нет, сказал Карандин. Я искал, не нашел. Господи, воскликнул он, и, кажется, получилось искренне, да что там оставлять! Что он там получал, у себя на базе! Копейки. Кругом воровали, тащили все, растаскивали, а он такого даже представить себе не мог. Какое завещание. Отец вовсе и не думал… Ерунда какая-то, глядя в наполненную рюмку, произнес Николай. Я с ним вчера одну тему перетирал. Здоровый мужик. Может, он в бане чего скушал? И траванулся. А что? Очень просто. И получил, как это… Токсикоз, подсказал Карандин. Во-во. И сердечко не выдержало. Или подсыпали ему. Вполне, подтвердил Леня. Из зависти могут. Народ злой пошел и завистливый. Или враг. А ты, Серега, как мыслишь? Николай оторвал взгляд от рюмки и поглядел в глаза Карандина. У-у, волчина. Как? не знаю… не думал об этом, говорил Карандин, всеми силами стараясь не опустить глаза. Его бы тошнило, наверное. По-разному бывает, вставил Леня. Сейчас такие колеса, не заметишь, как откинешься. Николай сказал, по-прежнему глядя на Карандина, а ты, я смотрю, вроде не особенно горюешь об отце. Вон и рюмку не допил. Так и вы, пробормотал Карандин, еще не выпили. И что значит… я переживаю… мне папу жалко… но как-то… Я не знаю, выпалил он, что сказать. Почему я должен оправдываться? Ну, молвил Николай, Царство Небесное другу нашему. Он выпил, наколол на вилку кружок колбасы, понюхал, сморщился и положил в тарелку. Если надо, проронил он, и оправдаться придется.

Когда они ушли, Карандин рухнул на стул. Его трясло. Ужас. В самом деле, с них станется. Заявятся в морг и… Ему страшно было даже подумать, что будет дальше. И кремировать запретили. А хорошо было бы – сгорел, и ни следа от него. Один пепел. Чуть было не сказал: такова воля отца моего. Повезло, что не сказал. Этот разноглазый, Николай, тотчас бы вцепился. Откуда знаешь? тебе Лаврентий говорил? или, может, он все-таки написал, а ты прочел? Что же теперь будет. Я не знаю. Я гроша ломаного не дам теперь за мою жизнь. И эти деньги. Пропади они пропадом. Рука тянулась посчитать. Двадцать пять бумажек, две с половиной тысячи зелени. Криминалом пахнут. Нет. Деньги не пахнут. Каждая клеточка тела дрожала от пережитого им отвратительного страха. Он сидел на кухне, уставив невидящий взгляд в угол за плитой, откуда ночами выбегали тараканы. Морили, но появлялись снова. Живучие. Куда до них человеку, отцу моему. Дрожь унялась. Не о чем волноваться. Этим браткам, оказавшимся, надо признать, щедрыми людьми, из-за узости их кругозора вряд ли придет в голову затеять что-нибудь вроде исследования мертвого тела своего сослуживца по преступному промыслу, а моего отца. Их подозрительность – всего лишь привычка, выработанная годами противостояния с Законом. Теперь мысли прояснились. Зря перевернул дом. Не стал бы он дома прятать свой капитал. А где? Карандин даже улыбнулся от внезапно прихлынувшего чувства радостной легкости. Теперь он знал. Как просто. Ночью он ворочался в постели, вставал, снова ложился, но заснуть так и не мог. Мешала сумятица мыслей – об отце с его безрадостной жизнью и жуткой смертью, о Володе, возникавшем сначала с ложечкой мороженого, а вслед за тем с наполненным ядом шприцем в той же, правой руке, о братках, так напугавших его, снова об отце, которого он убил и за деньгами которого отправится поутру, о морге, в ледяном безмолвии которого рядом с другими мертвецами лежит отец, а душа его, неспокойная и мрачная, тяжело взмахивая крыльями, кружится над опустевшей постелью… Но как бы со стороны взглядывая на себя, Карандин с немалым удивлением заметил, что убийство отца теперь не угнетает его; грех не вызывает тяготящего сердца сокрушения и страха перед неминуемым воздаянием, а представляется всего лишь вынужденным шагом, не лучше и не хуже тех, какие человеку приходится делать, дабы выстоять в этой жизни. Отец все равно бы умер; и если смерть наведалась к нему несколько раньше, то позвольте узнать, а чего, собственно, он лишился? Бани по понедельникам? Водки? Денег своих? С пустой жизнью не жаль расстаться. В седьмом часу утра Карандин принял душ, побрился, сварил крепкий кофе и, оставив записку маме – буду к вечеру, прихватив найденную в отцовском столе связку ключей и вырванный из записной книжки листок с адресом, поехал на Казанский вокзал, где отыскал нужную электричку и через двадцать минут вышел на станции Салтыковка. Он посмотрел налево, взглянул направо и у проходящего мимо навьюченного рюкзаком гражданина спросил, как выйти на Восточную улицу А вот туда, указал тот, на шоссе Ильича, там второй поворот налево на Золотопрудную, и по ней все прямо, мимо синагоги и пруда как раз и будет Восточная. И Карандин вступил на шоссе Ильича, дошел до второго поворота, и двинулся по неширокой улице между заборами разной высоты, и остановился только раз – поглядеть на синагогу, оказавшуюся довольно дряхлым двухэтажным деревянным домом со сплошь остекленными террасами обоих этажей. На Восточной он быстро нашел нужный ему дом – одноэтажный с двухскатной, крытой жестью крышей, стоявший в глубине заросшего травой участка. Некогда выкрашенный в синий цвет забор покосился, но ворота были заперты. Он попробовал один ключ, второй, подошел третий. С пронзительным скрипом ворота открылись; на крыльце с провалившейся нижней ступенью, нежась в лучах еще утреннего нежаркого солнца, растянулся серый кот, недовольно посмотревший на Карандина круглыми янтарными глазами. Привет, друг, обратился к нему Карандин, и кот нехотя поднялся, потянулся и спрыгнул на землю. Он отомкнул висящий на двери амбарный замок и переступил порог. Пахнуло затхлостью. В полутемной, без окон прихожей он нашарил на стене выключатель и в тусклом свете увидел распахнутую дверь на кухню и дверь закрытую – в комнату. Открыв ее, он увидел голые стены в продранных обоях, шкаф с повисшей на одной петле дверцей, два стула и круглый стол, покрытый пожелтевшей белой бумагой. Ничего обнадеживающего не сулило ему это убогое пространство, но он все-таки заглянул в шкаф, в котором обнаружил два старых пиджака и заношенные синие спортивные штаны. Уверенность его, однако, не поколебалась, и он переместился в кухню, где нашел грязную плиту, красный газовый баллон рядом с ней, сковородку и кастрюли, висевшие на вбитых в стену гвоздях, маленький стол и стул при нем. И здесь не видно было места, где отец мог бы хранить свои капиталы. Он вернулся в комнату и медленно обошел ее, постукивая по стенам, и вслушиваясь, и ожидая услышать гулкий отзвук, которым бы обнаружил себя тайник. Пол скрипел под ногами. В окно видна была сосна, чей золотистый ствол освещало солнце. Ему стало зябко. Он с силой ударил в стену кулаком, отозвался об отце как о злобном идиоте, мучившем его при жизни и издевающемся после смерти, и снова отправился на кухню. Здесь он открыл и закрыл духовку неизвестно зачем снял и сразу же повесил на гвоздь сковородку и тяжело опустился на стул, с горьким изумлением подумав, что опять вытащил пустышку. Денег не было – или находились они в потаенном месте, тайну которого ему никогда не разгадать. Некоторое время он сидел, уставив глаза в маленькое грязное оконце под потолком. Ему вдруг стало все равно. Он устал. Нет и не надо. С опустошенным сердцем он подумал об отце, мертвом, но обставившем его, живого, о впустую потраченных шестидесяти тысячах и о том, что всю жизнь он будет отныне тянуть лямку и никогда уже не станет свободным. Обхитрил, снова подумал он об отце. Зачем тебе, мертвому, деньги? Отдай. Карандин усмехнулся. Ни живой, ни мертвый он мне копейки не даст. Он встал, нечаянно сдвинул ногой половик и замер, увидев прихваченную замком крышку люка. Он поспешно извлек из кармана связку ключей и вздрагивающими руками с первой же попытки отомкнул замок. Боже, прошептал он, не может быть. Ему открылась лестница, ведущая в глубокий погреб. Включив свет, Карандин спустился вниз и осмотрелся. Мешок с прошлогодней картошкой. Трехлитровая банка с солеными огурцами на полке. Бутылка водки. Пир скупца: пил водку, закусывал огурцом и согревал душу зрелищем своего богатства. Сбитый из досок верстак с рассыпанными ржавыми гвоздями. Ящик под крышкой в углу. С колотящимся сердцем Карандин снял крышку, вытащил большую тяжелую сумку, из тех, с какими по городам и странам колесят мешочники, открыл – и упал перед ней на колени.

Глава седьмая

1.

Двадцать лет спустя Карандин говорил Марку что многим обязан полученному от отца наследству Но сами по себе деньги обладают ценностью всего лишь как средство обмена на товары и услуги, не более того. Марк подумал об Оле и взятке, которую вымогал бесчестный следователь, и выразил сомнение, сказав, что от денег, их наличия или отсутствия, подчас может зависеть судьба человека. Карандин с любопытством на него посмотрел. Но это крайний случай, случай, скорее всего, трагедии, когда либо жизнь, либо смерть. Либо свобода, сказал Марк, либо неволя. Но я говорю, продолжал Карандин, о деньгах, которые производят сами себя и которые дают их обладателю невыразимое ощущение силы и свободы. Это Достоевский, заметил Марк. Деньги – вычеканенная свобода. Вот как! – воскликнул Карандин. Теперь буду о себе лучшего мнения. Так вот: можно было бы полученные мной в наследство деньги тратить и наслаждаться жизнью. Если без роскоши и, как сейчас говорят, без понтов, хватило бы на многие годы. Но у меня были другие цели.

Мы кое-что узнали о наших богачах, но именно кое-что, ибо владельцы огромных состояний – тема неисчерпаемая и необозримая, тема грандиозного романа, которым нам сейчас нет возможности заняться, и мы ждем, сыщется ли отважное перо, чтобы поведать миру о жизненном пути кого-нибудь из плеяды наших олигархов, может быть, даже в серии «Жизнь замечательных людей» – ибо всякий миллиардер замечателен в своем роде, – а лучше взять от каждого по черточке и сложить обобщенный образ, для чего надо иметь в виду, что их роднит свирепая жажда обогащения, ради достижения которого они пускаются во все тяжкие – обманывают партнеров, дают взятки чиновникам, льстят власти, лгут, подличают, совершают незаконные сделки и, как помянутый Петр Петрович, владелец «Страны Алюминия», не останавливаются перед отстрелом соперников. Собственность есть кража, сказал Прудон; собственность, добавим мы, есть нераскрытое преступление. Но все для того, чтобы заполучить трубу с нефтью или газом, а затем две трубы, три, а потом все месторождение, а вслед за ним еще одно и еще! а к ним завод, и другой, и третий – о-о, вот он, день долгожданный, вот она, покрытая снегом и сияющая под лучами холодного солнца вершина, с высоты которой от края до края виден мир, лежащий у ног победителя. Но в изумление приводит нас съезжающая едва ли не у каждого из них крыша – словно они стремятся вознаградить себя за былую жизнь с ее со всех сторон ограниченными возможностями и наперебой возводят себе дворцы, превосходящие царский, приобретают самолеты, строят яхты поражающих размеров, обзаводятся челядью и покупают себе женскую красоту и молодость, для чего многократно женятся, разводятся и снова женятся. Вот, к примеру, г-н С. редкого безобразия человек, а молодая его избранница чудо как хороша, что напоминает сказку «Красавица и чудовище» с той лишь разницей, что г-н С. пригожим молодцем не станет никогда. И знаете почему? Ее поцелуи куплены; в них нет любви. Г-н А. женился в третий или четвертый раз, но, обладая отменным здоровьем, вовсе не избегает кратковременных романов, один из которых случился не так давно с нашей знакомой, рыженькой миловидной глупенькой девицей двадцати пяти лет, которая по окончании их встречи, продолжавшейся два дня и две ночи, получила в подарок десять тысяч евро, – при таком влечении к рыжим прелестницам, подумали мы, мог бы отстегнуть и больше. Если разобраться, рыженькая ничуть не уступает яхте г-на А., на постройку которой ушли десятки миллионов зелени. Г-н М. вступил в законный брак в четвертый раз и с помощью нанятой им адвокатской конторы отбил посягательства самой первой жены на приличный кусок его собственности. Г-н У. приобрел замок в Шотландии, но, говорят, однажды переночевав в нем, объявил, что сюда отныне он ни ногой. Не поверите: всю ночь его донимали привидения, которых много обитало в этом замке, – старики в напудренных париках, старухи с бриллиантовыми ожерельями, молодые люди в костюмах для верховой езды – все были возмущены появлением г-на У, прожженного дельца и парвеню, в поместье, некогда принадлежавшем благородному роду Уилкоттов. А некоторые, решив, что схватили Бога за бороду, устремляются в политику, создают партии, метят в Думу, сколачивают оппозицию – и что же? Самый деятельный из них, г-н Ш., был, как Денница, сброшен со своей высоты прямо в тюрьму, где провел десять безотрадных лет. Да, господа, с нашим президентом шутки плохи; чуть что – и в под дых, и в морду, и в печень, чтобы потерявший берега мешок с деньгами лег и долго еще не в силах был подняться. В этой стае Карандин был белой вороной – вместо дворца умопомрачительной роскоши он приобрел особнячок пусть в три этажа, но по меркам Николиной Горы скромнее скромного; не было у него ни личного самолета, ни яхты, бороздящей моря, ни виноградников в благословенной Италии, ни замка в Альбионе; женат он был всего один раз, и, соответственно, один раз развелся, и, кажется, навсегда потерял охоту к семейной жизни; а свои романтические отношения сумел сохранить в тайне. Зато в делах он был чрезвычайно успешен и, начав с приобретения банка – между прочим, с участием одного своего знакомого, с которым поначалу акций у Карандина было поровну: 50 на 50, однако три года спустя он вынудил компаньона продать ему свою долю и стал единоличным владельцем «Московита», – неуклонно приращивал свое состояние, и, объясняя Марку, как удалось ему создать империю из банка, металлургического комбината, нефтеперерабатывающего завода, производства калийных удобрений, сети продовольственных магазинов «Лавочка» и всякой мелочи вроде двух десятков автозаправок, газеты «Московская жизнь», рекламного агентства, туристического агентства и проч., говорил, что ничего этого бы не было даже с отцовским наследством, если бы мать-природа не наделила его неким шестым чувством, позволяющим принимать почти безошибочные решения – вкладывать или пройти мимо, покупать или воздержаться, рискнуть или выждать. Вы поймали Фортуну за ее развевающийся локон, заметил Марк. Карандин усмехнулся. Неужели? Тогда сообщаю, что Фортуна велела мне перевести большую часть активов в офшоры. Мои деньги покинут Россию. Вслед за ними покину ее и я – но только после того, как вы меня похороните. Он улыбнулся, показав Марку отличные, белые, искусственные зубы. А без этого… никак нельзя без похорон? Марк сказал и подумал, не будет похорон, не будет и денег для Оли. Нет, твердо ответил Карандин. Люди, от которых я хочу скрыться, найдут меня везде, я вам говорил – даже на Маркизовых островах. Чтобы жить, мне надо умереть. Он встал и прошелся по комнате. И собака поднялась и смотрела на него, ожидая команды. Лежи, Магда, лежи, сказал ей Карандин, и она послушно легла. Да, я хочу уйти из этой жизни, чтобы воскреснуть в другой. Это, само собой, всего лишь игра, хоть и опасная; еще я нахожу в этом некую пародию на воскресение, обещанное Евангелием и, кажется, Павлом, но, признаюсь, как бы ни убеждало меня христианство, я в него так и не поверил. Я скорее готов поверить Будде, готов в другой жизни стать деревом, или червяком, или человеком, но с условием, что он не будет иметь ничего общего с Карандиным. Никаких сновидений и воспоминаний о прежней жизни. Воскресение. Он усмехнулся. Смертию смерть поправ. Он снова усмехнулся. Сон золотой. А иконы? – указал Марк. Окна в нездешний мир? Карандин пожал плечами. Какие окна? Какой еще нездешний мир? Нам дан лишь один мир, исчезающий вместе с нами. Прекрасные иконы, мне нравятся. Вот эта – пятнадцатый век, Иоанн Креститель, беспощадный к нашим грехам. Как гневен взгляд! Он, верно, так же и на Ирода смотрел, когда обличал его в греховной связи с Иродиадой. Презлая, однако, оказалась баба. А вот Преображение, семнадцатый век. Свет от нее исходит, не правда ли? Но особенно я люблю вот эту, Успение Богородицы, и эту историю об Афонии, иудее, который хотел повергнуть одр Богоматери и которому тут же явившийся ангел огненным мечом отсек обе руки. Ты понимаешь, что это сказка – и само Успение, и Афоний с его нехорошим намерением, и огненный меч, – но хочется отказаться от ума, жизненного опыта, цинизма, стать ребенком и верить, что все так и было. Марк кивнул. Афоний покаялся, руки срослись, и он стал христианином. А вы – нет. Какие мои годы, невесело молвил Карандин. Итак. Вы беретесь устроить мое погребение? Попробую, ответил Марк. Если сорвется, сказал Карандин, я пропал. Скорее всего, – он наморщил лоб, – меня убьют, если я не приму их условия. А если приму, то вся моя жизнь… Он прочертил в воздухе крест. Тень легла на его лицо. Он сложил руки на коленях и обратился к Марку со словами, что в некотором смысле вверяет ему свою жизнь. Этот человек беспощаден. Кто? – спросил Марк. Кто? – переспросил Карандин, и голос его дрогнул. Уголовный король. Убийца, собравший вокруг себя таких же убийц. Если ад есть, он оттуда. Сатана собственной персоной. От него серой несет, будь он проклят. Погодите, прервал его Марк. А полиция? Вы не пытались? Что может полиция против сатаны? – отвечал Карандин с тоской загнанного в угол человека. Во-первых, бесполезно. Во-вторых, по некоторым причинам я не могу. Я связан, мрачно сказал он. Никогда в жизни я не был таким беспомощным! Карандин с силой ударил кулаком по подлокотнику кресла. Я не боюсь, с отчаянием промолвил он. Нет, неправда, я боюсь. Но дело даже не в том, что я боюсь смерти – кто не боится! кто – верующий или неверующий – не молит, продли мои дни, а кого молит, и сам подчас не знает; дело не столько в боязни смерти, сколько в желании жить. Кто же, вы скажете, не хочет жить, – но будете не вполне правы. Иногда жизнь становится непереносимой; она придавливает тебя – живого – могильным камнем, она мучительна, как затяжная болезнь. Лихорадочный румянец выступил на скулах его худого, острого лица. Я пережил нечто похожее, когда все мои дела, все проекты – а были, поверьте, потрясающие, и я втайне поражался, как это мне удалось все продумать и как это у меня хватило терпения и сил связать концы с концами, – стали мне неинтересны. Мне было все равно. Я остыл. Положим, капитал мой прирастет еще миллиардом – но, отмечая это, я в то же время думал, а стал ли я более счастлив? Стала ли менее однообразной моя жизнь? Эта бесконечная гонка… Есть ли в ней смысл, превышающий смысл моего состояния, моих активов, счетов и списка «Форбса», в котором я где-то во втором десятке? Я занимался благотворительностью, создал фонд, который оплачивал дорогостоящие операции детям, отправлял их на лечение в Германию, учреждал стипендии для одаренных молодых людей, приобретал автомобили для инвалидов, – и поначалу меня это увлекло; но поскольку беды и нужды других людей были отделены от меня китайской стеной и я воспринимал их умозрительно, они не затронули моего сердца; я не видел воочию ни страданий, ни радости избавления от них; я не видел человеческого лица и, кроме того, не мог не сознавать, что на одного отправленного в немецкую клинику за мой счет ребенка приходится по меньшей мере сотня больных детей, помочь которым я не смог. Тут надо менять само государство, у которого температура сострадания к людям всегда была равна в лучшем случае нулю; однако это не входило в круг моих интересов: я конформист, а не революционер, природа же российского государства такова, что оно не способно к эволюции и может измениться лишь под очень сильным давлением. Карандин говорил быстро, словно боясь, что ему не хватит решимости высказать своему собеседнику нечто важное, что произошло в его жизни. Благотворительность, с горечью признался он, не привнесла смысл в мое существование. Я никого не посвящал в мои переживания; кто мог бы понять меня – богатого человека, взыскующего обрести ясный и неопровержимый смысл своей жизни. При всей моей нерасположенности к христианству я все же решился однажды прийти в церковь и поговорить со священником, о котором я совершенно случайно узнал, что он считается одним из лучших в Москве исповедников. Его звали отец Даниил. Почему его следовало называть «отец», я так и не понял; но в конце концов решил, что не мне нарушать традицию, сложившуюся две тысячи лет назад. Долго стоял я в очереди, поневоле наблюдая за священником, человеком среднего роста, с умеренной каштановой бородой с уже сильной проседью и светлыми глазами на простом, ничем не примечательном лице. Был воскресный день; вокруг теснился народ; хор пел что-то трогательное, в чем я сумел разобрать лишь повторяющееся несколько раз слово «блаженны»; вероятно, о них надлежало молиться; и вправду, вскоре вышел служитель в шитых золотом одеждах и громогласно призвал всех молиться Господу. Были люди – заметил я, – с которыми отец Даниил говорил коротко, улыбался и, перекрестив, отпускал; с иными же беседовал долго, хмурился, недовольно качал головой, что-то внушал, спрашивал, и лицо его постепенно светлело; и только одного молодого человека он не перекрестил на прощание, а напротив, выговорил ему, после чего тот отошел с пылающим лицом и опущенной головой. Рассматривая храм, из-под купола которого на меня строго глядел Христос, как бы спрашивая, что делает здесь этот неверующий? зачем он пришел? что принес он с собой? – а по стенам висели иконы, в основном нового письма, но искусно подражающего древнему, – и, обернувшись, видел мерцающий золотом иконостас, несомненная новизна которого ничуть не умаляла его торжественной красоты, – я думал о сильнейшем духовном подъеме, с каким человек возводил первые храмы. Должно быть, человек однажды почувствовал, что над ним есть нечто высшее, и, повинуясь сердечному трепету, благоговению и страху, принялся строить дома для Бога. Тогда отчего я так холоден? Отчего пусто в моей груди? Отчего нет в ней огня – а только сомнение и усмешка? Но настала моя очередь. Я не знал, как следует начинать разговор со священником, иначе говоря, исповедь; у меня и в мыслях не было открывать ему все подземелья моей жизни; быть может, лишь о монотонности существования, не более того; и я промолвил: здравствуйте. Он поглядел на меня светлыми, кажется, светло-синими, почти голубыми глазами, улыбнулся доброй и чуть насмешливой улыбкой и отвечал, здравствуйте и вы, мой дорогой. С чем пришли? Я вдруг растерялся. Говорить ему об утрате всех смыслов? О моей тоске по какой-то другой жизни? О том, что я очень богат и очень несчастлив? Да поймет ли он? Смелее, ободрил меня о. Даниил. Я ваш друг. Вы, верно, делитесь с другом всем, что у вас на сердце? И не боитесь, что он вас не поймет? У меня нет друзей, отвечал я. Жаль, сказал он, и по выражению его глаз я понял, что ему действительно жаль, что в моем солидном возрасте я остался без друзей. У меня их и не было никогда, хотел добавить я, но вместо этого сказал, что в последнее время все в моей жизни как-то не так. И что, пристально глянув на меня, спросил он, у вас не так? Погодите, не отвечайте. Вы пришли в церковь, мне кажется, в первый раз за все время вашей сознательной жизни. Я кивнул. В первый. И вы, наверное, не крещены? Или вас крестила бабушка или – втайне от отца – мама, но в таком нежном возрасте, что у вас не осталось даже самых смутных воспоминаний? Я снова кивнул. Мама мне сказала незадолго до своей смерти. Он улыбнулся, но глаза его были невеселы. Хотя бы тут нам с вами повезло. Однако ума не приложу, что мне делать с вами. Гляньте вокруг – и я оглянулся – видите, сколько народа? Люди разные – и верят они по-разному, но – верят! И обращаются к Богу, как к Тому, Кто знает смятение их сердец, их боль, их надежду… Я вас спрошу: кто для вас Христос? От этого вопроса, рассказывал Карандин, я растерялся. Я не задумывался никогда, кто такой Христос. Мне было совершенно все равно, и я терпеть не мог, когда кто-нибудь из моих знакомых заводил модные сейчас речи о Боге, о важности религии и о православии с его глубинной духовностью, столь выгодно отличающей его от чуждого нам католичества и протестантизма, лишившего себя красоты богослужения. При этом непременно и значительно припоминались слова посланцев князя Владимира о византийском богослужении, сыгравшие едва ли не решающую роль при выборе веры: не знаем, на земле были мы, или на небе, знаем только, что там сам Бог с людьми пребывал. Все это ужасно раздражало меня; появлялось ощущение, что я пью переслащенный чай – настолько казались мне елейными и лицемерными подобные рассуждения людей, еще вчера числивших себя по ведомству научного атеизма. Отвратительны были мне наши правители с постными лицами и свечками в руках; если бы они верили в Бога и – соответственно – в загробное воздаяние, то не воровали бы у обнищавшего народа, не проливали бы кровь в преступной войне с Украиной и не разевали бы рот на чужие земли. У меня в Украине было два предприятия; и что же? когда заварилась эта кровавая каша, мне пришлось себе в убыток продать их акции. Но не это нужно было от меня отцу Даниилу. Я пожал плечами. Вы хотите спросить: Богом я его почитаю или человеком? Он молчал и пристально, и странно, с каким-то болезненным выражением смотрел на меня потемневшими глазами. Мне стало не по себе. Не могу вам сказать ничего определенного, потому что всегда далек был от этого. Как-то не до этого всю жизнь. Он кивнул, соглашаясь. Понимаю. Все дела самые неотложные. А вы как думали? – раздраженно промолвил я. Это же бизнес! Чуть ослабишь бдительность, и тебя съедят. Крошки не оставят, я вас уверяю. Трудная у вас жизнь, проговорил о. Даниил. Как тут найти время для Бога и своей души. Я вам сочувствую. Да, пробормотал я, времени совершенно нет… Он вдруг спросил, не тяготит ли меня какая-нибудь тяжкая вина? Не обидел ли я кого-нибудь? Не обездолил ли кого? У Карандина тотчас провалилось в пустоту сердце. Пот выступил на лбу у него, и, доставая платок и криво улыбаясь, он отвечал, что, может быть, кого-то и обидел, но не умышленно, а по стечению обстоятельств. Не знал и не догадывался. Если бы знал. Вообще, непонятно, к чему этот вопрос. Я совсем не за этим… А за чем? – тихо и проникновенно спросил о. Даниил. Где еще вам облегчить душу признанием и покаянием? Я вам скажу, почему вы оказались здесь. Вам надо признаться – да не мне, а Богу вам надо признаться, я при этом всего лишь свидетель, – что вас мучает, что лишает спокойствия и радости вашу жизнь. В чем признаваться?! – воскликнул Карандин. Нет у меня ничего такого… Он осекся. Вам надо следователем, а не в церкви, озлобленно проговорил он, повернулся и, расталкивая народ, двинулся к выходу.