Текст книги "Психопомп"

же силы гроза должна рано или поздно разразиться над человечеством, гроза последнего часа, гроза завершения жизни. Гроза! – громко промолвил Бирюлин и пристукнул кулаком. Вслед за тем он подумал, кажется и я. Д-дождь пошел? – спросил Марк. Н-н-надо… Да, твердо сказал капитан. Пора. Посошок – и по домам. П-п-посошок, обрадовался Марк. Какой замечательный обычай. В России вообще много х-хорошего. Нигде в мире нет п-посошка, а у нас есть! Ну, давай, сказал Бирюлин. За все хорошее. Марк согласился. За х-х-оро-шее.

В такси он дремал, изредка открывая глаза, всматриваясь в улицы, дома, светофоры, чьи огни отражались в мокром черном асфальте, и размышляя, то ли проехала поливальная машина, то ли, пока они сидели, прошел дождь. Говорил же Бирюлин: гроза. Да, был дождь, решил Марк, задремал, но скоро очнулся от мысли, отчего он не сказал капитану о «Розе мира» Даниила Андреева? Ему было бы интересно. Но, может быть, он читал. Позвоню и скажу. И кроме того, я мог бы прочесть это стихотворение… гениальное… Ветер свищет и гуляет сквозь чердак… да, чердак – лапсердак, так там было. И дальше: жизнь – как гноище. Острупела душа. Скрипка… да, скрипка… И сын похоронен. Ему захотелось плакать оттого, что сломана скрипка и похоронен сын. Он подумал, а где его похоронили? Не там ли, где он будет хоронить этого богача… Карандин его зовут. Не может быть. А в колодце полутемного двора… как это прекрасно, о Боже… драки, крики, перебранки до утра… Он проговорил вслух: Р-р-азверну ли со смирением Талмуд… Водитель услышал и спросил, ты что, Талмуд, что ли, читаешь? Марк ответил, читаю. Иногда. А Талмуд только евреи читают, сказал водитель. Ты еврей, что ли? Марк твердо ответил, еврей. Хорошо тебе, вздохнул водитель, захотел – в Израиль. Или в Германию. Вашей национальности немцы поубивали без счета, а теперь зовут. Грехи искупают. Поедешь? Не раздумывая долго, Марк сказал, поеду. Ну и правильно, одобрил водитель. Чего тут зря время терять.

6.

Поднимите мне веки.

С трудом открыл глаза, сощурился и посмотрел на звонивший с яростным хрипом будильник. Восемь тридцать. Когда он вчера явился? В двенадцать? Нет, кажется, в час. Надо вставать. Он попытался, но тотчас упал в постель с испариной на лбу и подкатывающей тошнотой. Во рту пересохло и какая-то мерзость. Капитан Бирюлин, что ты сделал со мной? Подливал и подливал мне это сатанинское зелье… Никогда в жизни. Клянусь! И сердце колотит. Меня мутит. Мне голова как камень. Несу я тяжкий крест. Господи, помилуй, Господи, прости, помоги мне, Боже, крест мой донести. В монастырях поют. Оля рассказывала. Она где-то была. В Эстонии. Странно. Марк не успел подумать, откуда в Эстонии православный монастырь. Лоллий открыл дверь и с интересом взглянул на страдающего сына. Папа, слабым голосом промолвил Марк, я умираю. Лоллий кивнул. Принес ли он избавление мне? Нет. Пустые руки. Где тебя так угораздило, спросил Лоллий, но в голосе его не было ни сочувствия, ни жалости, ни понимания, а одно лишь неуместное любопытство. С укором взглянув на отца, Марк ответил, у капитана. Ресторанчик, осведомился Лоллий, или бар? Марк застонал. Какой ресторанчик! Какой бар! Капитан Бирюлин, участковый, у него я был, и с ним… Вероятно, предположил Лоллий, было много водки и мало еды. Еда была, опроверг Марк. Шпроты были. Килька. Колбаса. Его замутило. Не говори о еде, взмолился он. Послушай, пряча улыбку, промолвил Лоллий. Человечество тысячу лет пьет и тысячу лет мучается похмельем. Смирись. Нет средства, которое бы избавило тебя от страданий. Только шпионам доступны волшебные таблетки – да и то я сомневаюсь в их чудодейственных свойствах. Ступай в душ, а потом приходи пить чай.

Со стонами и проклятьями Марк отправился в душ и долго стоял под водой, меняя холодную на обжигающе горячую, и снова с воплем поливая себя холодной, и опять вслед ей пуская горячую. Потом пил чай с лимоном, после чего, пожаловавшись Лоллию, что все равно нехорошо, на слабых ногах вышел из дома. На улице он отогнал мысль о такси, шепнув со злобой самому себе, что вчера было тебе такси, погрузился в автобус, слава Создателю, почти пустой, сел, закрыл глаза и подставил голову под дуновение воздуха из открытого окна. Как будто бы стало легче. Дуй, ветер. После автобуса было метро, где дышать было совершенно нечем, где со всех сторон его толкали и где он допускал, что сию минуту упадет и не встанет. Люди склонятся над ним с участливыми лицами. Добросердечный мой народ. Одно лицо, впрочем, азиатского происхождения. Гражданин, эй, гражданин, вам плохо? Я умираю, шепчет он. Скажите папе, я оставляю его с печалью; а Оле передайте обручальное кольцо и скажите, что она была любовью всей моей жизни. Но пусть не погребает себя в памяти о нашей любви, пусть… Дайте же, наконец, пройти, раздался позади злобный женский голос, и кто-то ощутимо надавил ему на спину. Марк выстоял и несколько ободрился. По выходе наружу он увидел затянувшие небо серые тучи и ощутил на лице капли начинающегося дождя. О, боги. Сверкните молниями, гряньте громами и пролейтесь ливнем, возвращая мне жизнь беспорочную и трезвую. Похоже, его призыв был услышан. Дождь усилился. Теперь один только он неспешным шагом шел среди народа бегущего, раскрывающего зонты и прячущегося под навесами автобусных остановок. Большие и малые лужи стали возникать на его пути. Первую, собрав все силы, он перепрыгнул, однако перед следующей остановился, переминаясь с ноги на ногу, и в итоге перешел ее вброд. Он вымок с головы до пят – и тут дождь прекратился. В тучах проблеснул ярко-синий лоскут неба, выглянуло солнце, и стало ясно, что жизнь продолжается. Омытая небесной мойкой машина сияла, как новая. Хорошая моя, сказал Марк, похлопав ее по капоту, не скучала? На двери с табличкой «Участковый уполномоченный полиции» прикноплена была записка: «Буду через час». Однако, когда начался этот час, указано не было, из чего Марк вывел, что и для капитана Бирюлина не прошло бесследно вчерашнее возлияние. Он вытащил ручку, приписал: «Сочувствую. Страдающий брат», сел в машину и покатил в «Вечность». Там под пристальным взглядом директора он оформил заказ: гроб «Властелин» (ручного изготовления, дуб, шестьдесят тысяч камней Swarovsky, постель, французская подушка из жаккарда), катафалк «Мерседес», покрывало, наволочка (атлас молочного цвета, ручная работа). Итого -3 726 000 (три миллиона семьсот двадцать шесть тысяч рублей). Увидев итоговую сумму, Григорий Петрович на некоторое время лишился дара речи. А когда наконец он открыл рот, то никак не мог подобрать слов для выражения нахлынувших на него чувств. Питовранов! – воскликнул наконец он. Ты… ты гений! Гроб! Какой гроб! Красавец! Да тут все! И подушка… подушечка, – и он провел ладонью, как бы поглаживая чудесную подушку. И покрывало!

Или это сон? Умоляю: не будите меня. Не ожидал, не ожидал… А я тебя ругал. Значит, на пользу! – вскричал Григорий Петрович. Вот, обратился он к двум агентам, на лицах которых можно было прочесть изумление и, конечно, зависть, медведя бить – он на велосипеде научится, а Питовранова, Питовранчика нашего, крыть надо на чем свет, и он вам та-акой гробик притащит! Умыл душу, сукин сын. И он почти с обожанием взглянул на Марка, взял его руку и несколько раз с чувством пожал ее. Теперь денежки в кассу, несколько успокоившись, ласково сказал директор. Но при виде перехваченных резинками пачек красноватых бумажек с изображением памятника Муравьеву-Амурскому, графу и основателю трех городов, на одной стороне и моста через Амур на другой он снова разволновался приятнейшим из волнений и, потирая руки, сказал кассиру, старой деве Маргарите Павловне, закладывавшей деньги в счетную машинку, помнит ли она нечто подобное? Она вынула из машинки очередную пачку и ответила, лет пять назад один миллионер откинулся, и ему гроб купили за полтора ляма. А за миллион – пару раз в год, это уж непременно. Но за три, перебил ее Григорий Петрович, почти за четыре – это для Книги Гиннесса, ей-Богу. А у тебя, обратился он к Марку, тоже миллионер? Марк кивнул. Миллионер. Копили, копили, равнодушно заметила Маргарита Павловна, и всей пользы, что на гроб накопили. И какая разница, за пять он тысяч или за три миллиона? Ну, как же, отозвался Григорий Петрович, проявление уважения. Достойного человека провожаем, вот что это значит, ты, Рита, должна понимать. Она усмехнулась. Шпана всякая дорогие гробы любит.

Из машины он позвонил в морг, спросил у Мильнера, какой размер у покойника, и, узнав, что на глаз пятидесятый, завернул в торговый центр, где выбрал костюм, темно-серый, в полоску, белую рубашку и синий галстук-самовяз и погнал на улицу Бехтерева. Привратник все тот же у будки стоял. И цепь преграждала дорогу. Хм. Пятьдесят или сто? Сто. Держи, Аргус. Белобрысый, с выпирающим брюхом. Не понял, отозвался Аргус, и две его голубенькие гляделки налились злобой. Кто? Так одного человека звали, на которого ты похож. Снял цепь с крючка и бросил на землю. Езжай. Больно умный. Прямо, направо. Поднялся по ступенькам, открыл дверь и вдохнул тошнотный запах морга. Леонид Валентинович, склонившись над столом, выписывал справку, которую ожидала пожилая женщина с измученным бледным лицом. В очереди сидели три человека. Среди них Марк узнал агента из «Прощания», тот кивнул ему и указал на место рядом с собой. Ты как, спросил он, тревожными глазами глядя на Марка сквозь очки с толстыми стеклами, держишься? А что нам остается, философски заметил Марк. А я, зашептал тот, буквально из последних сил. У меня пять дней назад была старуха со стальными зубами, так веришь, она сниться мне стала. Приходит, зубы свои скалит и обвиняет, я ее плохо похоронил. А я все сделал по смете, сколько заплатили, я так и сделал – гроб, постель и все такое. Они сами выбирали. А она, сказал он с мелькнувшим в глазах ужасом, приходит и… Но тут Леонид Валентинович увидел Марка и жизнерадостно пропел: госпо-о-один Питовра-а-анов, про-ошу. Марк шепнул собрату из «Прощания», бросай ты это занятие, а то совсем спятишь, и пересел к столу Леонида Валентиновича. Одежонку принес? – спросил тот. Марк кивнул. Бумажки[54]54
  Справки (жарг.).


[Закрыть] добыл? Марк снова кивнул. Посмотреть хочешь? Кого? – спросил Марк. Не догоняешь, укоризненно покачал головой Леонид Валентинович. Заместителя я тебе покажу. Пойдем. Они прошли пустой в этот час секционный зал с густым, сладковатым, отвратительным запахом. В углу сидел и ел бутерброд с колбасой, запивая его чаем из большой кружки, седой человек в синем халате. Ты, Леня, кого к нам привел, спросил он. Показать кое-что хочу, откликнулся Леонид Валентинович. Это наш уважаемый доктор, сказал он Марку, Бронислав Витальевич. Сорок лет у станка! Жаль, промолвил доктор, прихлебывая из кружки, поздно пришли. У меня тут, кивнул он на металлический стол, роскошный был Лимпопо[55]55
  Труп темнокожего человека (жарг.).


[Закрыть]. В следующий раз, Бронислав Витальевич, в следующий раз, герр доктор, весело отвечал Леонид Валентинович, открывая дверь в помещение, где стояла холодильная установка и где при их появлении встал молодой человек с каштановой бородкой и здоровым румянцем на щеках. А скажи-ка нам, Вася, обратился к нему Леонид Валентинович, где у нас позавчерашний бомжик? В третьей, ответил Вася, и минуту спустя Марк увидел мертвое голое исхудавшее тело, заросшее щетиной лицо, плотно закрытые глаза и губы, скривившиеся в последней короткой усмешке. Смеялся. Над чем? Жизнь свою он осмеял? Или смерть?

И жизнь, и смерть, услышал Марк. Счастливый человек, не верь своему счастью. И я был когда-то счастлив и любил жену и двоих детей, мальчика и девочку, Алешу и Соню, одиннадцати и девяти лет. Я всех потерял. «Лексус» смял. Я выжил, они погибли. Сонечка, девочка тихая, еще пять дней жила, а на шестой ушла. Я очнулся – никого нет в живых. Зачем, зачем я не умер?! К чему мне жить без них? Мне в тысячу, в мильон раз было бы легче, если бы я вместе с ними – с Катей моей и детками. Кто их убил, мне сказали. Ночами напролет я думал отомстить. Приду и посмотрю ему в глаза и скажу, тебе смерть полагается. И как ты принес смерть моим любимым, так я принес ее тебе, твою смерть. Подлой дрожью он задрожит. Будет умолять. Не убивай, у меня семья, двое детей, третий вот-вот родится. Я непреклонен. Застрелить? Но я не знал, где купить пистолет. У меня был одноклассник, прокурорский работник, хороший человек. Я к нему пришел. Брось, он сказал, эту затею. Ты знаешь, кто он? Тебе его не достать. И с пистолетом брось. Не ввязывайся. Что ж, тогда холодным оружием. Лет пять назад на день рождения мне подарили настоящий кинжал, длинный, острый, хорошо заточенный. Блестящий. Алешенька с ним баловался, я отнял и спрятал. И я приставлю кинжал к его груди и скажу, глядя ему в глаза, настал смертный твой час. Молись своему Аллаху. Не дрогнула бы только рука. Я посмотрел на свои руки, тонкие и слабые, и понял, что никуда я не пойду с моим кинжалом, и зарыдал от бессилия и презрения к самому себе. Тогда я взял этот кинжал и приставил к своей груди, туда, где сердце. Я даже надавил на рукоять и боль почувствовал. Но едва представил, какую мне еще предстоит вытерпеть боль и как вспыхнет палящим пламенем мое пробитое сердце, – и отбросил кинжал. Не могу! И принялся убивать себя другим способом – медленно и постыдно. Мне, правда, было все равно. Я почти каждый день бывал либо пьян, либо отходил от выпитого накануне. Когда я бывал трезв, я ненавидел себя и каялся перед ними за то, что я так жалок, что не могу отомстить их убийце. И я торопился выпить, чтобы все забыть. Когда я лежал где-нибудь пьяный, первые годы в нашей квартире, а потом в комнатке, в коммуналке возле «Автозаводской», я иногда видел их.

В первый раз, я помню, когда они пришли все вместе, я страшно обрадовался и шагнул им навстречу, но потом как бы взглянул на себя со стороны, увидел человека обрюзгшего, с мешками под глазами, румяного нездоровым, с синевой румянцем алкоголика, почти без зубов, кое-как одетого, изжеванного – и остановился как вкопанный. Зачем я им – такой? Но они словно не замечали моего вида и состояния. Жена обняла меня, Алеша и Соня кричали наперебой, папа, папочка, мы по тебе так скучаем! А однажды летом я лежал на скамейке во дворе дома где-то на Автозаводской. Светлый вечер спускался на город, рядом мальчишки играли в футбол и кричали звонкими голосами, скрипели неподалеку качели: скрип-скрип, и я увидел сначала Катю, а потом бежавших следом за ней детей. Катя села рядом со мной и положила мою голову себе на колени. Она была в таком чистом светлом платье, что я хотел было ей сказать, что у меня грязная, немытая, наверное, месяц голова, но тут подбежали дети. Сонечка! Алешенька! – успел воскликнуть я, как появился полицейский, здоровый малый с тупой физиономией и дубинкой в руках. Две мерзкие бабы кричали ему, он это, он, пьянь такая, разлегся на лавке, а тут наши деточки играют. Но у меня тоже дети, воскликнул я. Он усмехнулся оскорбительной, подлой усмешкой. Не повезло деткам. А ну! – и он взмахнул дубинкой. Я даже не почувствовал боли. Я смотрел, как они уходят, мои дети, взяв Катю за руки, – уходят и не оглядываются. Ах, как я кричал; как плакал – и вовсе не от того, что пару раз он с наслаждением вытянул меня дубинкой. Мне доставалось и раньше, и я усвоил, что человек, надев полицейскую форму, перестает быть человеком, и, завидев его, лучше куда-нибудь забиться, согнуться в три погибели, сжаться, сделаться совсем маленьким, превратиться в букашку, которую можно раздавить, но можно и помиловать. Но я понял, что не увижу их больше – ни детей, ни Катю. И думал, может быть, потом, когда я наконец испущу дух, в другой жизни мы будем все вместе и будем так же счастливы, как были когда-то счастливы на земле. Однако холодом и одиночеством встретила меня другая жизнь. Нет никого вокруг. Бесконечный каменный коридор, и лишь где-то далеко впереди светит мне слабый огонек.

Леонид Валентинович дернул его за рукав. Оглох? На мертвого бомжа засмотрелся? Невидящими глазами глянул на него Марк.

7.

Наша повесть приближается к завершению. Что-то, наверное, мы упустили, о чем-то высказались с недостаточной полнотой, о чем-то промолчали – за все погрешности покорно просим нас простить, а в качестве оправдания – пусть слабого, но все-таки – признаемся, что невозможно было нам хладнокровно отстраниться от довлеющей злобы дня, прошествовать мимо событий, отвернув голову, залепив уши воском и закрыв глаза. Мы, верно, вызовем улыбки насмешливые, улыбки саркастические, улыбки снисходительные – но пусть! пусть! Излишняя горячность куда лучше стремления оградить себя от волнений, печалей и забот окружающего мира. Мы не парим в заоблачных высях, а влачимся в земной юдоли, иногда смеясь, но чаще глотая слезы. И по нашей склонности принимать близко к сердцу все, что касается судеб нашего Отечества, как было нам сохранять спокойствие или даже равнодушие при известиях о событиях как в самой России, так и за ее пределами, в особенности в родственной нам Украине. Добавим, что и Марк Питовранов, и его отец, Лоллий, точно так же были вовлечены в обсуждение всех более или менее значительных, а подчас даже оглушительных новостей, вызывающих боль, сострадание и негодование. Чтобы предупредить вполне естественные вопросы наших читателей (ежели таковые отыщутся), надо все-таки отметить, что после известных происшествий в Крыму – вежливые человечки и так далее, – происшествий, разделивших общество на две неравные части, где большая испытывала прилив национальной гордости и одобряла решительное исправление исторической несправедливости, тогда как меньшая, напротив, была удручена этим событием и называла его национальным позором, – демаркационная линия прошла и через крошечное семейство Питоврановых. Лоллий был решительно за, Марк столь же решительно против. Ты представить себе не можешь, толковал Лоллий, что творилось, когда стало известно, что Крым передан Украине. Алексей Николаевич, твой дед, был возмущен. Русская земля, политая русской кровью! Севастополь, хотя по его поводу были какие-то оговорки, наш славный город! Поверь, у всех, кто более или менее чтит русскую историю, это вызвало угнетающее чувство. И у меня – и я знаю, у очень многих, во всех отношениях достойных людей – это был праздник, когда Крым снова стал русским. Сергей Николаевич, секретарь нашего правления, умный человек, одно время министр, он так и сказал, это великий и долгожданный час. Таких праздников, насмешливо заметил Марк, могло быть и больше. Лоллий пожал плечами. Ты о чем? Аляску можно было бы потребовать назад. Обратный выкуп. Павлодар отобрать у казахов. Лоллий снова пожал плечами, одновременно подняв и опустив брови, что, скорее всего, означало, будет тебе нести чепуху. А не требуем, продолжал Марк, не отправляем вежливых человечков, потому что с Америкой шутки плохи, да и казахи упрутся, а Украина – как человек, едва пришедший в себя после долгой болезни, не могла даже руки поднять в свою защиту. И мутную волну гнали, что-де не нужен нам берег турецкий и чужая земля, то бишь Крым, не нужна. Мерзость. И при этом какая гордость! какое упоение собственной силой! что вы – заокеанская держава и страны Европы – что вы нам сделаете? Мы в своем праве. Крым наш и нашим будет во веки веков, аминь! а санкции – да чихать мы на них хотели, и ваш хваленый пармезан и ваш хамон зароем, пусть даже глотая слюни. И все подписанные Россией международные соглашения о нерушимости границ и территорий псу под хвост. Натуральная агрессия. Это доводы холодного разума, отбил Лоллий. Нет, я признаю, меморандумы, соглашения, договоры и все такое прочее, они нужны, но есть в то же время и высшая справедливость, не вмещающаяся в прокрустово ложе юридических документов. Высшая справедливость в таком толковании, подхватил Марк, чистой воды азиатчина. Кто сильнее, тот и прав. Словом, разногласия были налицо, но, к нашему облегчению, они не вызвали обоюдной неприязни и тем более – как это случается в некоторых случаях – взаимной ненависти. Несогласия в политических вопросах, подобно мине замедленного действия, могут в конце концов взорвать мир во вчера еще крепких семействах. Нам, в частности, знакома была приличная семья, где мужу в один прекрасный день попала под хвост шлея, и он горой встал за коммунистов, а жена, вместо того чтобы пошутить и сказать, как ты у меня покраснел, голубчик, уперлась рогом и объявила себя демократкой. Он с ядовитой усмешкой стал называть ее Хакамадой, она его с неменьшим ядом – товарищем Зю, потом пошли упреки, упреки переросли в оскорбления, и чашка об пол – они расстались. Жуть. Но в нашем случае спор о принадлежности Крыма, по счастью, не разрушил мир между Питоврановыми, отцом и сыном; тем более что другие события и происшествия, как то: развернувшиеся в Донбассе сражения, триста погибших пассажиров сбитого российской ракетой «Боинга» и несколько месяцев спустя убийство Немцова – не вызывали споров, и на вопрос, кто виноват, они согласно показывали на башни Кремля.

Между тем настал день похорон. (Взять ли это слово в кавычки? Или с учетом того, что в могилу уйдет гроб с телом человека, о котором хотя и неизвестно ничего – ни имени его, ни возраста, но который все-таки сподобился погребения, – оставить в прямом значении? Поразмыслив, мы решили, что это все-таки похороны безо всяких кавычек.) Накануне три дня перед этим не покидавший свою квартиру Карандин поздно ночью выбрался на улицу, сел в такси, уехал в Шереметьево и улетел во Флоренцию. Наталья Васильевна, его тетя, полная, даже, может быть, грузная, но при этом чрезвычайно живая, подвижная, с приятным округлым лицом, карими веселыми глазами, цветом и разрезом напоминающими глаза Карандина. У него, однако, они смотрели на людей без тени улыбки, с тем несколько отсутствующим выражением, с каким обыкновенно говорят, ничего нового я от вас не услышал. У тетки же взгляд, напротив, был неизменно доброжелательным. Лишь однажды, когда речь вдруг зашла об отце Карандина и, стало быть, о ее родном брате, глаза ее стали похожи на глаза собаки, взглядывающей на чужого человека с холодной злобой. На том свете, мстительно сказала она, припомнят ему… Сидел на мешке с деньгами, а родной племяннице рубля не дал на операцию. Во всем остальном она была милейшим человеком; и не прочь была пропустить рюмочку, что также свидетельствовало о ее достойных душевных качествах. В те три дня, когда Карандин, сказавшись больным, сидел дома, он угощал Наталью Васильевну отменным итальянским вином из семейства «Primitivo», отведав которое она облизнула губы и произнесла: не мое; с прохладцей отнеслась она к односолодовому виски; отвергла бурбон; и только пригубив раз, потом другой, а затем и осушив стопку «Белой березы золотой», промолвила, вот это по мне. Она очень быстро поняла, что от нее требуется, вошла в роль домоправительницы, звонила в офис Карандина и сообщала о его внезапной тяжелой болезни, отвергала помощь и пресекала визиты, сказав, что возможно заражение. На резонный вопрос, а как же вы, смиренно отвечала, мы как-нибудь по-родственному Господь не без милости. Затеянную племянником игру в похороны она, рассудив, одобрила. А что поделаешь, высказалась Наталья Васильевна, от этого разбойника только в могиле и спрячешься. К свалившимся на нее от щедрот Карандина квартирам, дачам и прочему движимому и недвижимому она отнеслась наподобие какого-нибудь перипатетика. То не было ничего, то привалило. И тогда не горевали, и сейчас плясать не будем. У меня три дочки и семь внуков – они разберутся. Когда Карандин исчез, Наталья Васильевна позвонила его заместителю и правой руке Борису Натановичу Милыптейну и, придав голосу скорбное выражение (что у нее, отметим, получилось превосходно), сказала, все, ушел мой племянничек нынче под утро. Она всхлипнула. Милыптейн принес соболезнования, промолвил, вспомнив православное пожелание, Царство ему Небесное, и добавил, что, само собой, мы все сделаем. Не волнуйся, Борис Натанович, шумно сморкаясь, ответила она, кладбище есть, могилка есть, и гроб тоже есть. Похороны послезавтра. И завертелось: соболезнования от Союза промышленников и предпринимателей, Ассоциации российского бизнеса, ВТБ-банка, Налоговой инспекции… Марк читал некролог в «Известиях»: «Сергей Лаврентьевич Карандин обладал всеми качествами современного предпринимателя: быстрым умом, деловой хваткой, умением определить главное направление своего бизнеса. Выстроенная им система давала отличные результаты. Мы потеряли друга, соратника и единомышленника. Он ушел из жизни в расцвете сил и таланта» – читал и усмехался, думая, с каким интересом читает это сам Карандин.

8.

Теплым августовским полднем к воротам кладбища съехались десятка два машин; один за другим подъехали три автобуса; полчаса спустя прибыл катафалк, в котором возле наглухо завинченного гроба в черном платке и черном платье сидела Наталья Васильевна, а рядом с водителем – похоронный агент, Марк Питовранов. Ворота открыли. Сияя на солнце черным лакированным кузовом, тронулся и пополз катафалк. Весь прибывший на похороны народ с венками и цветами пешим ходом двинулся за ним. Борис Натанович вполголоса говорил начальнику департамента безопасности Бекбулатову не нравится что-то мне все это, а, Рашид? Бекбулатов задумчиво кивал и отвечал, что и его многое здесь удивляет. Почему, например, на этом кладбище, а не на Троекуровском? – спросил он и глянул на Милыптейна зоркими азиатскими глазами. Тот пожал плечами. А я знаю? Я ей звонил, его тетке, давайте, говорю, мы все организуем. Она отказалась. Все есть, и кладбище есть, и могила. Какой-то агент похоронный, он все устроил. Что за агент, продолжил свои сомнения Бекбулатов. Откуда взялся? И почему прощания не было? Надо было на Тимошенко все делать. А то не похороны, а цирк какой-то, честное слово. А главное – что за болезнь у него была? Так быстро – три-четыре дня, и в ящик. Желтая лихорадка, сказал Милыптейн. Приятель из Африки приехал, он с ним повидался, и привет. Смертельная штука. И заразная. И потому, подхватил Бекбулатов, гроб закрыли. А ты этого приятеля знаешь? Откуда, пожал плечами Борис Натанович. Чепуха какая-то, Бекбулатов сказал. Что-то здесь не то. Но я разберусь. Не только Милыптейн и Бекбулатов обратили внимание на странности в похоронах Карандина. Царственного вида дама средних лет, директор центральной, неподалеку от Калужской площади, «Лавочки», говорила моложавому чернявому мужчине, директору «Лавочки», что на Юго-Западе, не кажется ли тебе, Эдуард, что от хозяина нашего хотят избавиться как можно скорее? Я бывала на многих похоронах, есть с чем сравнить. Не мучайтесь понапрасну, Татьяна Петровна, отвечал Эдуард. Сейчас похороним. Кто-то что-то скажет. Священника пригласили, он «вечную память» пропоет. А потом поминки. Где, не знаешь? Знаю. В гостинице Покровского монастыря. В монастыре? – удивилась она. Впрочем, это в духе времени. При чем здесь дух, усмехнулся Эдуард. Там ресторан, и, говорят, приличный. И рядом мощи Матрены, к ним всегда очередь. Раньше, заметила Татьяна Петровна, очередь была в мавзолей, а теперь – к мощам. Так и в мавзолее мощи, отозвался Эдуард. Только другого сорта. Два господина в дорогих костюмах разговаривали с третьим, в пиджачке, надетом на черную футболку, и вытертых джинсах. Интересно, рассуждал один, поглядывая на собеседника в джинсах, какой теперь будет расклад. Растащат его бизнес, я думаю. Тут и к гадалке не ходи, сказал другой. Затрещит его империя. Все не совсем так, снизив голос, произнес третий, одергивая свой неказистый пиджачок. Вчера мне сказали, он в последнее время переводил активы за рубеж, а кое-что продал, причем ниже низшего предела. Странно, не правда ли? Он словно бы собрался уехать… Вот и уехал, промолвил первый господин, усмехнулся, но тут же придал своему лицу строгое выражение. Какая-то в этом загадка, задумчиво промолвил господин в джинсах. Но какая?!

Мы не ошибемся, если скажем, что похороны эти породили немало вопросов, слухов и домыслов, один поразительней другого. Толковали, что желтой лихорадкой Карандина заразили намеренно – как в свое время, намазав трубку телефона какой-то гадостью, отправили на тот свет известнейшего предпринимателя Кивелиди; шептали, что это, скорее всего, дело рук чекистов, которым Карандин будто бы отказался отдавать часть своего бизнеса; да при чем здесь чекисты, опровергали другие, как будто они у нас самые главные злодеи; а кто же, если не они, не уступали те, кто видел в Лубянке главный источник всяческой тьмы; говорили также, что неспроста хоронят на этом, самом рядовом кладбище, хотя покойнику по чину было бы даже Новодевичье; а почему? а потому что не надо было перечить правительству: его просили не влезать в торги по Карачаевскому НПЗ, а он влез и отхватил его себе; н-да, ручонки у покойника были загребущие; но все-таки мне покоя не дает этот гроб закрытый, высказался весьма пожилой господин, который шел вслед за катафалком, прихрамывая и опираясь на трость с потемневшим серебряным набалдашником; я бы с превеликим интересом заглянул внутрь; это был директор одного банка, человек пестрой судьбы, видавший и Крым, и Рим, бывавший на кремлевских приемах, три года хлебавший тюремную баланду и на вопрос – за что? – отвечавший, враги хотели погубить, но правда восторжествовала; короче говоря, подобно проводам высокого напряжения, траурная процессия тихо гудела разнообразными мнениями и предположениями. Наконец свернули направо, и почти сразу же катафалк остановился подле свежевырытой могилы. Только что вынутый и не успевший еще высохнуть тяжелый суглинок лежал по ее краям. Дно выстлано было еловым лапником. Два могильщика, воткнув заступы в землю, стояли невдалеке, один молодой, светловолосый, с широкой грудью и мощными плечами, второй постарше, высокий, худой, с яркими глазами на загоревшем лице. Гроб поставили на тележку возле могилы. Марк отступил в сторону и встал возле сосны. Его не покидала мысль, что вот-вот кто-нибудь выступит вперед, подойдет к гробу и, положа руку на его крышку, во всеуслышание скажет, что по некоторым признакам лежит тут не Карандин, а совершенно и никому не известный человек и во избежание кощунственной ошибки следует незамедлительно поднять крышку. Что тут начнется! Какая буря разразится! Одни закричат, ни в коем случае! Кто вам дал право! Не вмешивайтесь в таинство смерти! Вот именно! – завопят другие. Тут может быть не только кощунство, но и преступление! Это агент все устроил! А подать сюда Марка Питовранова! Приглашенный священник с наперсным крестом и Евангелием в руке растерянно оглядывается. Наталья Васильевна громко рыдает. Пока он рисовал себе все эти во всех отношениях ужасные картины, свое слово над гробом произнес Милыптейн, за ним выступил господин в потертых джинсах, потом директор банка, еще какие-то люди, и, наконец, пришел черед священнику.