Текст книги "Психопомп"

Марк Аврелий (с улыбкой). Salvete, amici[41]41
  Приветствую вас, друзья (лат.).


[Закрыть]. Кажется, вы предаетесь размышлениям о смерти? Со своей стороны, могу вам сказать, что ни одно событие нашей жизни так не привлекало моего внимания, как событие смерти. Гиппократ, исцелив множество болезней, сам заболел и умер. Александр, Помпей, Гай Цезарь, разрушив дотла столько городов и умертвив в боях десятки тысяч всадников и пехотинцев, в конце концов и сами расстались с жизнью. Гераклит, столько рассуждавший о всемирном пожаре, умер от водянки; не помог ему и коровий помет, которым он был намазан. Демокрита заели паразиты. Ты взошел на корабль, совершил плавание, достиг гавани; пора слезать. Finita la commedia[42]42
  Представление окончено (лат.).


[Закрыть]. И какая разница, умрешь ли ты через много лет или уже завтра.

Горюнов (хмурясь). Этот взгляд с надмирной высоты меня пугает. Мне нравится жить, мне по душе сегодняшняя моя жизнь, я люблю моих близких, я не хочу расставаться с моими книгами, я хотел бы, как Архимед, сказать этой вечной разлучнице: не тронь моей жизни, но с моим (он указывает на левую сторону своей груди) я долго не протяну. Начнется с холода в ногах; потом холод охватит сердце. Может быть (тут он взглядывает в сторону Марка Аврелия), завтра, может быть, через месяц…

Марк Аврелий (улыбаясь). Узнаю человека. Надо найти в себе мужество отрешиться от привязанности к жизни.

Марк Питовранов (утешающе). Или через год.

Горюнов (задумчиво). Благодарю вас за щедрость. Я бы и сам желал. Год – экое было бы счастье! Но не стоит обольщаться. (Помолчав, он обращается к Марку Аврелию.) Да, вы правы. Я привя-зон к жизни – как привязан к ней всякий, кто в каждом прожитом дне – пусть сквозь стекло, замутненное мелочами будней, гневом, обидой или болезнью, – видит ее вечную, немеркнущую красоту. Если хотите, я оправдываю жизнь эстетически, ибо она прекрасна. Мне труднее найти ей этическое оправдание. Но так ли это важно? И нуждается ли она в оправдании? Нуждается в оправдании человек – но кто об этом думает?

Марк Аврелий (как бы размышляя вслух). Позволь мне сказать тебе – и пусть не смущает и не гневит тебя мое «ты»; так обращаемся мы друг к другу; так можешь обращаться ко мне и ты – позволь сказать, что человека оправдывают или обличают его дела. По делам судят боги о человеке и по его делам назначают ему посмертную участь. У тебя – я вижу – есть склонность к философствованию. Погляди на людей во все времена. Не одним и тем же заняты они? Рожают и воспитывают детей, трудятся, льстят, подозревают, злоумышляют, ропщут на настоящее… Что сталось с их жизнью? 1де они, эти поколения? 1де те, которые, как ты, были обольщены красотой бытия? Их нет. Они сгинули. Даже имен их не хранит обманчивое время.

Горюнов (пожимая плечами). Наверное. Но я слишком привязан к этой, земной жизни. Я не могу представить себе, что меня не будет, но останется любимая мной березовая роща, прозрачная речка, охвативший небосвод яростный пожар заката и нежно-розовая полоса на еще темном небе в час восхода. Меня забудут?

Марк Аврелий (твердо). Несомненно.

Горюнов (с улыбкой). У меня дочь, внучка…

Внучка (горячо). Дедушка, мы с мамой тебя всегда будем помнить! Но ты не умирай!

Марк Аврелий (с легкой насмешкой, потом серьезно). Если тебя это утешает… Но мой тебе совет: проведи оставшееся время в согласии с пронизывающим все бытие разумом Целого, а затем расстанься с жизнью так же легко, как падает созревшая олива. В конце концов, оглянись назад – там безмерная бездна времени, взгляни вперед – там другая беспредельность. Какое же значение имеет, в сравнении с этим, разница между тем, кто прожил три дня, и прожившим три человеческих жизни?

Горюнов (с печалью). Разница между тремя днями и тремя жизнями в масштабах вечности не имеет значения, я согласен; но если взять другой масштаб – человеческий, то будет видна огромная разница. Но ты прав – я постараюсь провести последние мои дни в согласии с тем, что ты называешь Целым и наделяешь его разумом. Перед лицом вечности надо подвести окончательный итог, обозреть прожитое, раскаяться в дурном – ибо трудно человеку прожить свой век, никого не обидев, не солгав, не проявив малодушия… И со скорбью признать, что великое множество дней твоей жизни ушло на суету, на мелочь, о которой и вспомнить будет нечего. На какие-то пустые увлечения, в которых жизнь сгорает, как хворост, – с тем, чтобы с надеждой и верой… (он повторяет) именно с надеждой и верой перейти в другое существование.

Марк Аврелий (одобрительно кивает головой). Что ж, это благородно. Ведь беда и вина человека в том, что он не принимает во внимание исходящие от богов наставления. Боги устроили так, что всецело от самого человека зависит, впасть или не впасть в истинное зло. Все следует делать, обо всем говорить и помышлять так, будто каждое мгновение может оказаться для тебя последним.

Горюнов (убежденно). Многие сейчас рассуждают о мытарствах души, загробной жизни, о Рае и Аде, но это не дает им спокойной силы и уверенности, с какой надлежит вступать в неизведанное. Скорее всего, дело здесь в том, что, оглядываясь назад, они не могут различить даже легкого следа, оставленного ими на поверхности бытия. Их как бы не было совсем; они не рождались и вовсе не жили. Они как дым, поднимающийся ввысь и бесследно растворяющийся в воздухе; как рябь на воде, возникающая под порывом ветра и разглаживающаяся вскоре после того, как он утихнет; как первый снег, тающий под лучами солнца и скрывающийся в глубине земли. Вы возразите – но детей-то они оставили после себя? Да. Но это погружает нас в дурную бесконечность, не имеющую внятного и утверждающего смысла.

Марк Аврелий (с горечью). Не говори мне о детях! В самых страшных снах я не видел чудовища, каким стал мой сын. Распутство, роскошь, убийства. И позорная смерть. Говорят, Фаустина родила Коммода не от меня. Гладиатор – ее мимолетный любовник – был его отцом. Но мне от этого не легче.

Марк Питовранов (сочувственно). Ужасная участь.

Марк Аврелий (угрюмо). Чья?

Марк Питовранов (твердо). И твоя, и его. Но твоя, мне кажется, тяжелее.

Марк Аврелий (по-прежнему угрюмо). Но я не ропщу. Надеюсь, я выше как наслаждений, так и страданий.

Горюнов (он погружен в себя и говорит о своем). Не случилось сегодня, случится завтра или послезавтра… Я это знаю.

Марк Питовранов (хочет возразить, что нить жизни может быть во мгновение ока пресечена у каждого из нас, даже у того, кому здоровья, казалось бы, отмерено на сто лет, – но думает, что это расхожее соображение будет выглядеть пошло в глазах человека, только что поднявшегося со смертного одра). Возможно.

Горюнов (возбужденно). Поскольку вы уже здесь, что нам мешает обсудить некоторые подробности, связанные с моей предстоящей кончиной?

Марк Аврелий (одобрительно). Разумно.

Горюнов (кивает в ответ на вопросительный взгляд Марка). Избавим родственников от тягостных хлопот. Совершим все здесь и сейчас, составим купчую и приложим печать.

Марк Питовранов (поеживается). Как-то, знаете, не очень. Неловко вам, живому. Мы с вами сидим, пьем чай. И ваши похороны. Не вяжется.

Горюнов (отметая). Пустое. И даже напротив: чрезвычайно удобно. Вдруг родственники закажут то, что ему не по вкусу? Гроб не того цвета. Что там еще? Тапочки. Терпеть не могу белый цвет. Ну, Марк Лоллиевич, извлекайте ваши прейскуранты. Будем выбирать и считать. Имейте в виду, я человек самого среднего достатка, поэтому никаких излишеств. Со скромным достоинством. Ну же, Марк Лоллиевич, смелее! Вы, скорее всего, будете первым представителем вашей почтенной профессии, который снарядил в последний путь живого человека.

Марк Аврелий (обращаясь к Горюнову). У тебя светло будет на душе от мысли, что ты все приготовил к неизбежному уходу. (К Марку Питовранову.) Делай, что должно!

Горюнов (получая истинное удовольствие от осуществления своей идеи). Оставьте предрассудки, Марк Лоллиевич! Я ухожу из этой жизни с печалью. Когда смотришь на затянутое тучами небо и ждешь, блеснет ли наконец кусочек лазури, омоет ли сердце, подаст ли надежду, что еще немного – и над головой появится чистое небо, и радуга раскинется от края его до края в знак последнего завета, который Бог отныне и навсегда заключает с человечеством, – всю жизнь ждешь и надеешься, но так и уходишь в хмурое небо. (Бормочет со слезами на глазах.) Ах я старый дурак. Не взыщите. Все-таки… Ну-с (утирая глаза и бодрясь), с чего начнем?

Выбор.

Марк Питовранов (деловито). Начнем с вопроса. Есть ли у вас…

Горюнов (перебивает). А! Место на погосте. А как же. У нас на Кунцевском семейная усыпальница: и папа, и мама, и Верочка моя меня там ждут.

Марк Питовранов (уточняет). Давно ли?

Горюнов (кивает). Давно. Шестнадцать лет. А кажется – вчера. (Машет рукой.) Все, что было, все, кажется, было вчера или позавчера – такова особенность преклонного возраста. (Помолчав.) Есть у меня место. С ней рядом – в могиле. И на Небесах, Бог даст, тоже рядом с ней, Верой моей. (Вздыхает и бодро командует.) Wetter[43]43
  Дальше (нем.).


[Закрыть]. Не будем медлить. Ведь это неизбежно, не так ли?

Марк (нехотя кивает и, не глядя на Горюнова, произносит два слова). Теперь гроб.

Горюнов (отзывается с каким-то даже весельем, в котором, однако, прислушавшись, можно различить отчаяние человека, получившего черную метку). Восхитительно. Не упомню случая, когда кандидат in mortals[44]44
  В покойники (лат.).


[Закрыть] выбирал бы себе последнее прибежище, ложе смерти, ладью, в которой он поплывет в незнаемые моря. Рассказывали мне о каких-то безумно дорогих гробах – из благородного дерева, с атласом внутри, с позолоченными крестами на крышке. Отметаю. Мне это кажется непристойным. Возможно, ты был Крезом при жизни, но в смерти все мы становимся Лазарями. Она не любит пышности. Вот этот, к примеру. (Берет из рук Марка каталог и указывает на роскошный темно-коричневый гроб, с двумя крышками, позолоченными ручками и белоснежной постелью, напоминающей ложе для новобрачных.) Ведь это не гроб, в котором будут покоиться бренные останки того, что было человеком; это какая-то дворцовая спальня.

Появляется молодой человек в черном костюме, лакированных черных туфлях, с черными прилизанными волосами и усиками.

Обращается к Горюнову. Сюшай, ты в этом гробу, как у мамки в люльке будешь, клянусь! Италия, она хороший товар дает. Фирма такая, весь мир знает, «Tramonto» называется, по-русски «Закат». Ты гляди, нет, ты хорошо гляди, ты лежишь совсем спокойный, а на этой на крышке у тебя над головой собрание, картина целая, Иисус Христос с товарищами прямо над тобой ужинают, а? Вино пьют. И постель – ты в такой в жизни не спал, я тебе правду говорю. Э-э! Что деньги? Одна пиль эти деньги, вот что. Полмиллиона. Что такое сейчас полмиллиона? Что ты на них купишь? Ерунду всякую. А тут последний свой дом покупаешь. Всё-о-о! Ты в жизни ничего больше покупать не будешь. Зачем жалеешь? Зачем себя не уважаешь? Друзья придут, скажут, какой хороший он себя выбрал, а? Молодец он. Правильно сделал.

Марк Питовранов (недовольно). Иди отсюда. Бандюганам впаривай.

Представитель «Заката» (с презрением). Э-э! Что ты знаешь! Приличный бандит на такой и смотреть не будет. Ему за три миллиона, не меньше.

Марк Питовранов (нетерпеливо). Вот и двигай к нему.

Марк Аврелий (с печалью). Какой странный человек. Natura lapsus[45]45
  Ошибка природы (лат.).


[Закрыть].

Марк Питовранов (усмехаясь). В нашей жизни столько ляпсусов… Горюнов (перелистывая каталог). А этот?

Марк Питовранов (сумрачно). «Виктория с ангелами».

Горюнов (вскрикивает). «Виктория»?! С ангелами?! Если я что-то еще соображаю, это значит «победа». Я, видимо, отстал от жизни, и от смерти тоже отстал. Какая победа? Над кем?!

Появляется человек средних лет, полный, в сером костюме, плохо выглаженных брюках, с унылым взглядом светло-карих глаз. Это представитель фирмы «Ковчег». (Тихим голосом.) Здравствуйте. Перед вами недорогое, добротное, православное изделие.

Горюнов (гневно). Семьдесят пять тысяч, по-вашему, это недорого?!

Представитель «Ковчега» (еще тише). При таком качестве вполне бюджетная цена. Со всех сторон чрезвычайно удобное изделие. Не возникнет проблем при переноске. Представительное и удобное.

Четыре ангела по углам символизируют уготованную покойнику мирную загробную участь. Гарантия.

Горюнов (ожесточенной Какая гарантия? Что за чушь? И зачем мне ваши удобства? А «Виктория»? Кому в голову взбрело назвать гроб «Виктория»?

Представитель «Ковчега» (как учитель нерадивому ученикуф Победа жизни над смертью. Разве вы не слышали?

Горюнов (почти в отчаянии). Да понимаете ли вы, что только апостол во вдохновении веры мог воскликнуть: Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа?[46]46
  1 Кор. 15, 55.


[Закрыть] Виделась ему издыхающая смерть и поверженный Ад, а мы две тысячи лет все гадаем, когда ж, наконец, сбудется.

Представитель «Ковчега» (с нетерпением). Берете «Викторию»? Могу сделать скидочку. Семьдесят тысяч. Идет?

Марк Питовранов (машет рукой). Отбой.

Горюнов (листает каталог.) Есть еще «Классика», есть «Стандарт»… «Классика» дороже. А в чем разница? Все-таки пять тысяч.

Марка (усмехаясь). Помягче, должно быть.

Горюнов (в тон ему). Хм. Это существенно. Однако я всю жизнь спал на жестком.

Появляются два похожих друг на друга человека. Оба маленькие, оба с брюшком, у обоих раскрасневшиеся потные лица; оба обмахиваются шляпами – у одного шляпа коричневая, у другого серая. Один представляет фирму «Память», изготовляющую «Классику», другой – фирму «Седьмое небо», она делает «Стандарт».

Представитель «Памяти» (задыхаясь от волнения). Не ошибитесь, господа, умоляю вас, не ошибитесь! Здесь ошибка непоправима. Наша «Классика» по всем своим показателям – цене, благородному виду, удобствам – настоящий флагман гробового рынка. Можете сами убедиться. Я потрудился специально для вас и доставил наш превосходный гроб. Вот он.

Появляется гроб с высокой крышкой, покрытый глянцевым темно-вишневого цвета лаком.

Представитель «Седьмого неба» (презрительно машет рукой). Бомжей хоронить.

Представитель «Памяти» (вытирая пот со лба). Не слушайте, не слушайте, не слушайте. Грязные приемы конкурентной борьбы. Обратите внимание на материал. (Он стучит по гробу. Глухой звук. Горюнов вздрагивает.) Сосна! Лучшая в мире ангарская сосна! Изнутри удобная обивка. Вам (он обращается к Горюнову) только приобрести подушечку и баиньки. Я бы предложил вам прилечь, чтобы вы могли убедиться в удобстве вашего будущего положения. У вас какой рост? Сто восемьдесят? Ну, потом вы немножко вытянетесь, но все равно впору. Не хотите? Напрасно. Предрассудки.

Представитель «Седьмого неба» (с грубой насмешкой). Да кончай ты петь свои песни! И стучать кончай. Полбу себя постучи – такой же звук будет. Ты цену свою скажи.

Представитель «Памяти» (нервно). У нас лучшее соотношение цены и качества. Вы платите четырнадцать тысяч девятьсот – и уверяю вас, вы не пожалеете. Мы тридцать лет на рынке – и ни одной жалобы.

Представитель «Седьмого неба» (уверенно). Господа! Мой, с позволения сказать, коллега (ядовитым тоном) не сможет – или не захочет объяснить, отчего наш гроб на пять тысяч рублей дешевле. Материал – та же сосна. Так же покрыт лаком. Такой же цвет. Внутри – чистый шелк. Но мы, «Седьмое небо», стремимся идти навстречу своим клиентам. Мы жертвуем прибылью – но мы входим в их подчас непростое материальное положение и в ущерб себе не повышаем цену.

Представитель «Памяти» (неприязненно). Был, между прочим, случай, когда их изделие развалилось у могилы и покойник оказался на земле.

Представитель «Седьмого неба» (злобно). Наглая ложь! Вы ответите в суде!

Представитель «Памяти» (усмехаясь). Есть фотосъемка, есть видео. Ужасная картина.

Горюнов (не вполне решительно). Пожалуй, остановлюсь-ка я на «Стандарте». Пять тысяч все-таки…

Марк Аврелий (кивает). Одобряю. Отдайте лучше эти пять тысяч старым солдатам. Они с удовольствием выпьют в вашу честь.

Горюнов (вздыхает с облегчением/ Решено. (Обращается к Марку Питовранову.) Записывайте, друг мой: «Стандарт». Что еще потребно этому тленному футляру?

Марк Питовранов (хмуро). Тапочки.

Горюнов (с внезапной печалью). Вы чем-то недовольны? Вы спешите? Однако изнанка вечности – смерть – не терпит спешки. Не торопитесь, друг мой. Представьте: завтра я отойду в лучший мир, вы увидите меня хладного, безмолвного и бесчувственного и с горечью скажете себе: а славный был старик. Напрасно я спешил.

Марк Питовранов (качая головой). Никакой спешки. Но, взглянув со стороны, нельзя не подивиться обсуждению, которым мы заняты. Есть в нем, мягко говоря, нечто странное, к чему трудно привыкнуть. Те же тапочки. Ну как можно представить их на ваших ногах?

Появляется человек средних лет, худой, с морщинистой шеей и серыми волосами. Его черный пиджак осыпан перхотью. В руках у него две сумки. На прикрепленной к лацкану пиджака табличке можно прочесть: «Компания “В последний путь”. Уполномоченный по продажам Бессемейных Иннокентий Сергеевич».

Бессемейных (тяжело дыша). Не опоздал? Пробки, будь они прокляты. Привез на выбор. Тапочки (он выкладывает три пары тапок), подушки (он извлекает две подушки, белую и темно-синюю) и покрывала.

Горюнов (задумчиво). Эти из атласа… белые, а як белому цвету, как вам известно, не очень. Тем более атлас – ведь это что-то праздничное, не так ли? Подвенечное платье, к примеру. Нет, мне вот эти. Они кожаные?

Бессемейных (бодро). Отличный кожзам. Нога дышит, будьте спокойны. Я в таких дома хожу. Триста рублей все удовольствие. И подушечка, пожалуйста. Вы к белому не очень, а вот тут, пожалуйста, из темно-синего шелка. Восемьсот рубликов, и головке будет покойно.

Горюнов (с печальной улыбкой). Никогда не было у меня шелковой подушки. Как же крепко, должно быть, я буду спать на ней – не знаю даже, пробудит ли меня труба архангела. А будут ли сны мне сниться там, в могиле? Будут ли они светлы и радостны? Утешат ли они меня? Или, напротив, – с беспощадной ясностью покажут мне человечество заблудившееся, сбившееся с пути, погубившее прекрасные замыслы и не достигшее ни одной из благих целей, о которых мечтало в начале своей истории? Тде Царство Божие? Или еще не время ему устраиваться на земле? Или безнадежно упущено то время?

Он вопросительно смотрит на Марка.

Марк Питовранов (утешающе). Вы уплывете в страну без сновидений и очнетесь в другом мире, где дождетесь конца дней и времен. Спите спокойно. Бог разберется с человечеством, и будет только справедливо, если Он признает человека Своей ошибкой и заменит его каким-нибудь другим Своим созданием.

Бессемейных (голосом зазывалы). Выбираем покрывало! Покрывало стеганое «Крест» с православным восьмиконечным крестом, с православным орнаментом по краям – чудо! Атлас. Четыре с половиной…

Марк Питовранов (шепчет Горюнову). Дорого.

Тот кивает.

Бессемейных (смахивает перхоть с плеч). «Небеса». Синее с белым, цвета неба, куда мы вознесемся. Атлас. Тысяча девятьсот. Покрывало «Церковное» с духовными надписями и изображениями. «Со святыми упокой» – видите? Вот здесь, наверху. И храм с ангелочками. Трогательная вещь. Шелк. Тысяча семьсот. Или вот, очень рекомендую, «Ангел» с вышитым ангелом, и такое же «Дева Мария» с Богородицей. И «Ангел», и «Дева Мария» по две четыреста.

Горюнов (раздраженно). Боже упаси! Что-нибудь не так пышно и подешевле. Но откуда страсть к таким названиям? Ну, накройте меня «церковным» покрывалом, но это вовсе не будет означать, что в земной жизни я был ревностным прихожанином, исповедовался, причащался и соблюдал посты. Тупость и дурной вкус эти названия. Нет, граждане, нет, братья и сестры, к счастью или к сожалению, но во мне не пробуждалось чувство церковной теплоты; и в тесной толпе, состоящей из богомольных старушек, женщин с печатью семейного неблагополучия на лицах, бессмысленных младенцев, больных детей, мужчин с военной выправкой, молодых людей, твердо кладущих на себя крестное знамение, я всегда ощущал себя чужим. Как будто я приехал из страны Ниоткуда, где нет церквей, но зато в каждой капле дождя, в солнечном луче, в метелях и бурях присутствует Бог.

Бессемейных (с обидой). Как-то даже странно мне это слышать. (Смахивает перхоть.) Вся страна, можно сказать, и Президент, и министры, весь народ, одним словом, пришли к вере, а вам не нравится. Вы меня, конечно, извините, но вы как будто не русский человек. Если вы нерусский, так и скажите, у нас все нации равны. У нас и для мусульман есть, что надо. Но если вы желаете по иудейскому обряду, то для иудеев у нас нет. У них все свое, на то они и евреи.

Марк Аврелий (все время молчит, с изумлением прислушиваясь к разговорам). Отпустите бедного человека (указывает на Бессемейных). Ему надо продать свой товар, и это в нем главное. (Кладет руку на плечо Горюнову.) И не обращай внимания, как называется та или иная вещь. Помни, что все обратится в прах. Желаю тебе приятного путешествия. Vale[47]47
  Прощайте (лат.).


[Закрыть].

Марк Питовранов (с улыбкой обращаясь к Горюнову). Вы язычник. Вам следует молиться Перуну и Даждъбогу.

Горюнов (устало). Возможно. Но с моим Богом мне светло; а Бог церкви кладет мне камень на душу; Он – необходимость, тогда как я всю жизнь жаждал свободы. (Лев Павлович умолкает. Затем стеснительно произносит.) А эпитафия? Как вы считаете, она нужна?

Марк Питовранов (неуверенно). Честно говоря, я впервые сталкиваюсь…

Горюнов (задумчиво). Там на камне есть место. Камень я покупал, когда папы не стало. То есть как покупал. Доставал! Приятель свел меня с могильщиком… у него был один глаз… Мы с ним поехали, кажется, в Одинцово, на какую-то фабрику, кажется, или что-то в этомроде„.Итам камень. Он мне понравился. Представьте: одна сторона полированная, а все остальное – дикий камень. Скала. Да. И там место – ну, может быть, строчки четыре. А больше и не надо. Зачем?

Марк Питовранов (с улыбкой). Вам могут предложить. Что-то вроде: нет больше горя, чем горечь от утраты…

Горюнов (совершенно серьезно). Нет, это как-то совсем нехорошо, хотя бы потому, что смерть ближнего подчас вызывает у родных и друзей плохо скрытый вздох облегчения. Я как-то пробовал сочинить, но, мне кажется…

Марк Питовранов (ободряюще). Смелее, Лев Павлович! Я не Державин, вы не Пушкин, в историю русской словесности мы точно не попадем.

Горюнов (нерешительно). Тогда слушайте. (Он морщит лоб, вспоминая.) И даже в снах без пробужденья я милых мне узнаю лица. Я знаю – жизнь не повторится, и помню каждое мгновенье.

Марк Питовранов (тихо). Мне грустно, дорогой вы мой Лев Павлович. Я не хочу думать, что я, может быть, к вам приду, а…

Горюнов (подхватывает). …а меня нет.

Они замолкают. Издалека доносится скорбная музыка. Играют траурный марш Шопена. По лицу Горюнова текут слезы.

6.

Итак: душным августовским вечером под выцветшим от зноя небом взмокший и уставший Марк Питовранов поставил машину в Гончарном проезде, на ослабевших ногах доплелся до Олиного дома и встал перед домофоном, тупо глядя на него и соображая, какие надо набрать цифры, чтобы отворилась дверь. Провал в памяти. Кажется один, один, еще один, три и затем ключ. Нет. Он попробовал еще, заменив три на пять, но дверь не откликнулась. Тогда, обругав жару, дорогу, обозвав самого себя «тупой башкой», он набрал номер ее квартиры. Олин слабый голос. Оля, сказал он, я приехал. Она ждала его, стоя на пороге, и, едва он вышел из лифта, кинулась навстречу и замерла, уткнувшись ему в грудь. Оля, сказал он, целуя ее в голову, обнимая и поглаживая вздрагивающие плечи, что стряслось? кто тебя обидел? кто посмел? Она подняла голову и взглянула на него опухшими красными глазами. Оля, воскликнул он, да что с тобой?! Губы у нее задрожали, и с жалким выражением она промолвила прерывистым голосом. Идем. Ты увидишь. В прихожей он увидел сброшенные с вешалки куртки, платки и шарфы, в одной комнате – распахнутые дверцы шкафа и выброшенную одежду, в другой – разворошенную кровать, на кухне – груду посуды на столе и осколки разбитой чашки на полу. Первое, что пришло ему в голову, – ограбление. Мало ли таких случаев! Он так и спросил: грабители? Полицию вызывала? Она отрицательно замотала головой. Не вызывала? Что же ты. Давай вызовем. Нет, промолвила она с отчаянием. Это и была полиция. В разгромленной кухне он поднял опрокинутый стул. Ничего не понимаю. Полиция. Что полиции было нужно у тебя? Что искали? И что нашли? Она указала на антресоли. Там была сумка. Они взяли. Оля! – воскликнул Марк. Какая, к черту, сумка?! Откуда? Что в ней? Она опустилась на стул, закрыла лицо руками и разрыдалась. Он встал перед ней на колени, отвел ее руки от лица, увидел ее несчастные заплаканные глаза с дрожащими в них слезами и, целуя ее, заговорил шепотом, ну, что ты плачешь, дурочка моя, какая-то ошибка случилась, я выясню, все образуется, вот увидишь, не реви только, а то я вместе с тобой зареву Все образуется, повторил он, чувствуя на губах соленый вкус ее слез. Нет, безнадежно промолвила она. Не образуется. Сумку неделю назад принесла Люся. Сказала, нашла новую квартиру, переезжает и скоро заберет. Марк перебил ее. Ты хоть посмотрела, что в сумке? Нет, сказала Оля. А зачем? Люськина сумка, какое мне дело. На ней к тому же замочек был. Я удивилась – для чего? Я никогда в чужие вещи не полезу. Закинула на антресоль и забыла. А они сегодня утром пришли и стали искать… Боже. Люська. Источник зла. Чуяло сердце. Он вспомнил ее – карие с зеленоватым отливом глаза, всегда смотревшие на него с угрюмой недоброжелательностью, синие круги под ними, бледность, пот на лбу – и все его смутные подозрения сменились уверенностью. Он уже все знал, но спросил, открывали ли сумку. Она кивнула. При тебе? И еще соседей пригласили. Ну да, сказал он. Понятые. Там пачка белого порошка, какие-то тряпки и деньги, целый пакет, миллион с чем-то. А порошок? – с обмирающим сердцем спросил он. Сказали, что это? Сказали. Кокаин. Боже правый, повторил он, представляю, как она смотрела ничего не понимающими глазами на упаковку кокаина, на пакет с деньгами и твердила беспомощно и жалко: не мое, не знаю… А чье? – почти ласково осведомился славный с виду моложавый человек в легонькой курточке и джинсах. (Остальные трое были совсем еще молодые ребята в форме.) Ну как ей было отвечать на этот простой вопрос! Твердить: не мое, не знаю, было бы ужасно глупо; назвать владелицу означало предать подругу, которая всегда была к ней добра; но ведь именно она так ужасно ее подвела! Люсино, после мучительных колебаний в конце концов ответила Оля. Хорошо, благожелательно кивнул ее собеседник. Люся. Так и запишем. Он пометил что-то в записной книжке. А кто она, эта Люся? Подруга моя, глядя в пол, упавшим голосом промолвила Оля. И близкая она вам подруга? Близкая, не поднимая головы, сказала Оля. Хм, с сомнением высказался он. Близкая. И где же нам ее найти, близкую? Не знаю я, не знаю, вскрикнула Оля. Она переехала. А жила на Дуговой, в Бирюлево… После этого ее попросили собраться, усадили в машину, куда-то привезли, посадили на скамью в длинном, без окон, коридоре и велели ждать. Она ждала, комкая в руках мокрый носовой платок. Разные люди проходили мимо, молодые и не очень, мужчины и женщины, в форме и в пиджаках, и в синих рубашках с короткими рукавами, и все скользили по Оле равнодушными глазами, как если бы она принадлежала этому коридору и была скамейкой, урной или дверью в кабинет. И хотя бы кто-нибудь, вот эта, к примеру, девушка в форменной юбке и куртке с погонами – почему бы ей не остановиться и не спросить, а отчего вы плачете? что с вами случилось? Но нет; и она простучала каблуками, даже не подумав, что, может быть, невинного человека сейчас арестуют и отправят в тюрьму. Было душно и жарко, но она почувствовала озноб. Сколько раз она читала и слышала: являются с обыском, находят улику и сажают за решетку. Посиди, подумай. О чем ей думать? Пришла подлая Люська, принесла сумку. В чем ее вина? Но какой-то второй голос внушал, что ничего она не докажет. Ну, найдут они Люську, а та возмутится: сумка? какая сумка? какой кокаин? в жизни никакого кокаина не видела; какие деньги? Это вы у того спрашивайте, у кого была сумка; а я здесь совершенно ни при чем. Чья сумка – тому и отвечать. Господи, взмолилась Оля и готова была встать на колени – милосердный Боже, отведи от меня эту беду. В это время ее позвали. Как во сне, она вошла в кабинет, где за столом с компьютером, телефоном и пепельницей сидел человек лет сорока с небольшим, в рубашке с короткими рукавами, открывавшими белые, полные руки. И сам он был белый и полный со светлыми редкими волосами, очень светлыми голубыми глазами, рыжеватой щетинкой на подбородке и полных щеках и бисеринками пота над верхней губой. На подоконнике жужжал вентилятор, гоняя душный, прокуренный воздух. Садитесь, указал хозяин кабинета на стул, Ольга, – он заглянул в лежащие перед ним бумаги, – так, так, так… Васильевна и, значит, Голубева. Для удобства… так, так… общения. Юрий Петрович Кулаков, следователь, я буду вести ваше дело. Слово «дело» произвело на нее угнетающее впечатление. Губы у нее задрожали, и слабым голосом она спросила, какое может быть у нее «дело». Пришлось ей выслушать назидательный ответ. Голубушка Ольга Васильевна, вам двадцать шесть… так, так… лет, у вас высшее образование, и вы должны знать, что хранение… так, так… и распространение наркотиков – уголовное преступление, тяжкое преступление, предусмотренное, между прочим, статьей двести двадцать восьмой Уголовного кодекса с вытекающим из нее весьма приличным сроком. Сколько, едва слышно спросила она. Кулаков взглянул на нее с промелькнувшим, но тут же угасшим интересом. Только не говорите, что вы этого не знаете. Не погладит вас по головке… так, так… государство и наш справедливый суд. От десяти… так, так… до пятнадцати лет – в зависимости от количества. У вас кокаина было изъято, – он снова глянул в бумаги, – триста пятьдесят граммов. Много… так, так… очень много, Ольга Васильевна. У нее закружилась голова. Сколько… лет? Юрий Петрович с удовольствием повторил. От десяти до пятнадцати. Так, так. Она взмолилась. Ведь это ужасно. Невинного человека на десять лет. Или на пятнадцать. Ужасно. Ведь я не виновата. Он усмехнулся. Положим, сумка не ваша, а этой Люси. Но обнаружили ее в вашем доме, и кокаин не у кого-нибудь… так, так… хранился, а именно у вас. Виновата – не виновата, тут в любом случае есть вопросы. Что же мне делать? – потерянно спросила она. Он произнес благожелательно. Дорогая гражданка Ольга Васильевна. Даю совет. Полное признание, сотрудничество со следствием облегчит вашу участь и вашу… так, так… совесть. Вам как женщине неужели не жалко молодых людей… подростков… в четырнадцать лет, он уже! которые пристрастились с вашей, между прочим, помощью к этой… так, так… отраве и сломали себе жизнь. Я вижу, в вас сохранилось чувство. Материнское, я бы сказал. Поэтому, от кого получали наркотики, кому передавали для продажи. Всю вашу сеть. Вот вам бумага… вот ручка. Пишите, Ольга Васильевна, пишите правду, вам зачтется. А пока… Кулаков закурил, откинулся на спинку кресла и пожаловался. Жара проклятая. Из окна как из Сахары. Сил нет. От этого вентилятора прока никакого. Одно жужжание. Жужжит и жужжит, а такая духота и так жарко, что, поверите, лень выключить. Оля кивала. Да. Жарко. От сладковатого дыма черной сигареты, которую курил Кулаков, ей стало нехорошо. Она сглотнула и попросила воды. Ох, сказал Юрий Петрович, не могу встать. Вон, он указал на маленький холодильник в углу. Там водичка. И я выпью. От глотка ледяной воды ей стало немного легче, и, склонившись над чистым листом и зажав в пальцах ручку, она пыталась понять, что происходит. У нее нашли сумку. В сумке кокаин и деньги. Значит, кто-то сообщил им, что я храню и продаю наркотики. О сумке я знала; что в ней – не знала. Знала Люська. Какая подлость с ее стороны. Низкая, бесчестная, лживая. Марик чувствовал, какая она. Она его поэтому терпеть не могла.