Текст книги "Психопомп"

7.

Не передать, сколько положили мы сил и потратили времени, дабы заполучить достоверные сведения о Сергее Лаврентьевиче Карандине. Каким-то образом он сумел удалить из Интернета большинство упоминаний о себе. В «Википедии» не осталось и строчки. В различных реестрах, договорах купли-продажи, свидетельствах о собственности – почти ничего. Вот за это «почти» мы потянули и выяснили в том числе и то, о чем Сергей Лаврентьевич, судя по всему, не хотел вспоминать. Первое, что стало известно, что он – один из полутора сотен российских миллиардеров, чей совокупный капитал равен почти половине годового бюджета России.

Да, господа, таков отталкивающий облик нашего времени. И признаться, мы с трепетом и страхом ожидаем дня, когда в распростертых над нашим Отечеством небесах снова вспыхнет призыв семнадцатого года: мир хижинам, война дворцам. Какое страшное кровопролитие он вызвал! Какую ненависть воспламенил в сердцах! Каких духов злобы вызвал к жизни! Нанесенные в ту пору раны в некотором смысле еще не зарубцевались на теле России; и можно было бы ожидать, что уроки прошлого не дадут повториться ужасам братоубийственной розни; не будет вызывающих в своей роскоши дворцов, но не будет и хижин. Куда там. Иногда кажется, что за минувшие с тех окаянных дней сто лет русская история совершила круг и готова снова вспыхнуть беспощадным пожаром. Горючей массы, как то: миллионы бедных с одной стороны и десятки сверхбогатых с другой, прогнившая власть, отрекшаяся от Христа церковь – достаточно для того, чтобы в некий роковой час все это грянуло великим взрывом. Отчаяние в конце концов оборачивается насилием – особенно если найдутся демагоги, которые с подлой ловкостью воспользуются яростью толпы для утверждения своей неограниченной власти. Разве не так все было? И горькое утешение приносит мысль, что грозовая туча пройдет стороной только из-за охватившей народ немощи. Русский народ устал от своей истории, и, правду сказать, мы не знаем, печалиться ли в связи с этим или облегченно перевести дух.

Но мы отвлеклись.

Туманом окутаны детские годы нашего героя, в которых кроется едва проклюнувшееся зерно будущей жизни. Говорят (соседи и родственники), что он был милым, застенчивым и немногословным ребенком, державшимся в стороне от буйных забав своих сверстников. Всем играм он предпочитал шахматы и добился в них определенных успехов, получив в одиннадцать лет первый юношеский разряд. Однако на московском турнире он наткнулся на вундеркинда восьми лет от роду и, как швед под Полтавой, был разбит им в двадцать один ход в королевском гамбите. Свое поражение он воспринял крайне болезненно; ему непереносимо было сознавать, что есть люди, которые играют лучше, чем он, и могут одержать над ним верх с такой же легкостью, как тот худенький, бледный мальчик, тонким пальчиком остановивший часы и почти шепотом произнесший одно слово – мат. После этого к шахматам он более не прикасался. Но твердо знал, к какой цели надо стремиться. Цель эта умещалась в одном слове – миллион. Бога ради, не надо обвинять нас в литературных заимствованиях и тыкать нам в физиономию «Подростка» Федора Михайловича. Аналогии такого рода мы отвергаем. Все-таки литература всего лишь вторая жизнь, тогда как в первой во все времена рождаются люди, для которых миллион есть альфа и омега всего сущего, залог неограниченных возможностей, свободы, независимости и власти. Есть и такие, которые выше всего ставят наслаждение большой игрой с ее азартом, риском и бушующим в крови адреналином; есть и другие, утверждающие, что умножение капитала – вид творчества, в котором человеку денег и материальных ценностей вдохновение нужно не меньше, чем человеку поэзии, красоты и правды. Стремление к миллиону не имеет сдерживающих центров. Это, если желаете, символ, и мы еще не встречали человека, который бы, заполучив первый миллион, удовлетворенно сказал – точка. Закрываем лавочку. Так не бывает. За первым миллионом следует второй, далее третий – как это, к примеру, было у одного нашего приятеля, в начале девяностых, во времена пустых полок и длинных очередей пригнавшего в Москву из Краснодарского края два вагона с мясом и тем самым положившего начало процветающему и поныне торговому дому «Гусев и сыновья». Герой наш еще в юные годы осознал, что деньги – это сила, и потому испробовал все доступные ему способы накопления. Была им заведена глиняная кошка с большими глазами и прорезью на голове, которой он в конце года наносил смертельный удар молотком, после чего ощущал недолгую радость от короткого водопада серебристых монет; не чуждался он ростовщичества, давая одноклассникам взаймы под процент, отчего заслужил прозвище жила', разносил летом почту Ужасным потрясением стало однажды покушение отца, преждевременно разбившего очередную кошку и изъявшего все накопления. «Папа! – жалобно вскрикнул Сережа. – Зачем?!» «Делиться надо», – буркнул отец, накануне всю ночь выпивавший с друзьями. Отец заведовал оптово-розничной базой Союзимпорта и, по умозаключениям подросшего сына, занимался сделками подсудного свойства. Он был крупным неразговорчивым угрюмым мужиком. Напрасно мама указывала ему на домашние нужды. У него был один ответ: я деньги не печатаю. «Ну как же, – возразила однажды мама, – я же знаю…» Отец тотчас сорвался на бешеный крик. «Что ты знаешь?! – орал он. – Ты курица с куриными мозгами!» А какие же у курицы должны быть мозги, кроме куриных, рассуждал младший Карандин, которому через хлипкую дверь хорошо были слышны вопли отца и обращенные к нему робкие призывы матери подумать о семье. Выходит, я не думаю?! – кричал Карандин-старший. Выходит, я плохой отец? Плохой муж? Иди, найди лучше! Иди, иди… Покажи товар лицом, а я погляжу, найдется ли дурак, как я, на тебя клюнуть! Слышен был затем прерывистый из-за слез голос матери. Крики отца сопровождали все детские и отроческие годы Сергея, и он в конце концов его возненавидел. Сидя за одним с ним столом, он с отвращением наблюдал, с какой жадностью, шумно дыша, отец хлебает щи, обсасывает мозговую кость, наливает водку из графинчика, выпивает, крякает, занюхивает черной горбушкой, снова берется за кость, оставляя повсюду следы жирных пальцев. Отвратительно было багровое его лицо и маленькие глазки под густыми седеющими бровями. После трех рюмок он говорил жене, указывая на сына, каким волчонком смотрит, а? Того и гляди укусит. Ты из чьих рук кормишься, засранец? Лаврентий, восклицала мама, зачем ты? Он хороший мальчик, и он тебя любит. Ага, говорил отец, как собака палку. Случалось, он поднимал на сына руку, норовя ударить побольнее, чаще всего – по лицу. Приходилось идти в школу с синяками и объяснять, что ударился – о дверцу шкафа, не заметив, что она открыта, о стол, когда нагибался за упавшим ножом, или о подлокотник дивана, когда пристраивался подремать. «У тебя, жила, мебель какая-то

буйная», – сказал однажды Сашка Караваев, и все вокруг радостно заржали. Но было ему лет пятнадцать, он занимался самбо и отбил метившую ему в голову отцовскую руку, после чего отступил на шаг, сжал кулаки и сквозь стиснутые зубы проговорил: «хватит». Право, он никогда раньше не ощущал восторга, подобного тому, какой испытал при виде застывшего перед ним отца со смешанным выражением изумления и растерянности на покрасневшем лице.

Он родился спустя год после смерти Сталина; дальнейшее движение времени проще всего представить в меняющихся картинах: банки кукурузы, например, которыми сплошь были уставлены магазинные полки и которые мало-помалу сошли на нет после шумного падения Никиты, главного кукурузовода СССР; долгое брежневское царствование, довольно скучное, если не считать развлекавшую народ речь второго Ильича, год от года становившуюся все невнятнее, и поцелуй, который он – уста в уста – влепил фюреру ГДР; ледяной Андропов с отбрасываемой им тенью в виде серо-желтого здания Лубянки; вызывающий брезгливую жалость Черненко; и траурные напевы на Красной площади, завершавшиеся орудийной пальбой. Возник Горбачев со своими бесконечными речами, с повторяющимся в них словом «перестройка»; повеяло переменами. Герой наш между тем учился, окончил школу с медалью, поступил в «Плешку», работал в Госбанке и, пристально вглядываясь в окружающую действительность, чувствовал приближение новых времен. Теперь он думал о миллионе уже не в хиреющих рублях, а в сильных и наглых долларах. Иные его знакомые уже вовсю осуществляли свои капиталистические мечты: один открыл кооператив и клепал железные двери, за которыми граждане надеялись укрыться от треволнений жизни; другой взял в аренду линию на швейной фабрике и гнал джинсы, в которых от американского было только название; третий стал издавать рекламную газету. Однако подобная деятельность была сопряжена со многими рисками: какая-нибудь пожарная инспекция запросто могла прикрыть железные двери, а налоговая – прикончить джинсы и поставить крест на газете. Или братки припрутся с предложением «крыши», и поди попробуй от него отказаться. Проверяющих и надзирающих было как мух, слетевшихся на запах денег; однако у порога банка их рой рассеивался и редел. И это-то торгующее деньгами учреждение и выбрал младший Карандин в качестве вернейшего инструмента, чтобы сколотить первый зеленый миллион и двинуться дальше. Куда? Зачем? Не лучше ли почить на этом миллионе и потихонечку тратить его на путешествия, дружеские пирушки, милых женщин и на все прочее, что в мановение ока станет доступным счастливому обладателю подобного капитала? В Париж. В Рим. О, вечный город. Похожие на диковинные птицы швейцарские гвардейцы у ворот Ватикана. Нечеловечески огромный Сан-Пьетро, где потрясенный странник падает ниц – как Аврам перед Богом при заключении Завета. Белый дым из трубы. Имеем папу! Но не привлекал его Рим; «Пиета» с ее вселенской скорбью оставляла его равнодушным; не тянуло в Париж; тыщу раз видел он эту Эйфелеву башню; Лондон, где несколько лет спустя ему довелось побывать, утомил его; с появлением телевидения и особенно Интернета, полагал он, путешествуют лишь люди, не знающие, как убить время. И друзей у него не было, с кем радостно испить чашу, ибо ему в тягость были любые человеческие отношения помимо деловых, а спиртное он вообще терпеть не мог. Женщин же он опасался как вероятных похитителей чаемого миллиона; и если впоследствии, в сорок четыре года он все-таки женился, то большей частью потому, что так принято, чем по сердечному влечению. Хотя она была приятной. Жена скоро с ним развелась, сказав при последнем прощании, что все время совместной жизни он вел себя, как мороженый судак. Обидно. Кое-что пришлось ей отдать, но без ущерба для основного капитала. Тем временем вечерами к отцу стали приходить своеобразные люди – как правило, крепкие, преимущественно в малиновых пиджаках и с толстыми золотыми цепочками на бычьих шеях, но довольно скоро переодевшиеся в дорогие костюмы неброских расцветок, а из золота оставившие себе массивные перстни на пальцах в бледно-синих наколках. Из обрывков их разговоров он понял, что отец стал казначеем какой-то московской ОПГ[52]52
  Организованная преступная группировка.


[Закрыть] и через его руки проходят огромные деньги, которые он вкладывает в казино, строительство отеля на Майорке, ювелирные фабрики на Урале…

Пахло миллионом.

Он присмотрел банк «Московит» – с приличным уставным капиталом, подразделениями в Питере и Новосибирске и – что он особенно оценил – в Боливии, что давало возможность работать с валютой. «Московит», как сказано было в его уставе, поддерживал малый и средний бизнес, занимался куплей-продажей компьютеров и обналичкой средств. Однако его прибыль за последние два года упала, банк казался учредителям обузой, и они избавились бы от него, если бы основной акционер не призывал их потерпеть и дождаться лучших времен. Карандин мог устроить «Московиту» проверку, после которой почти наверняка у банка отобрана была бы лицензия, – но он не спешил. Нужных денег у него не было, заводить речь о приобретении банка было рано. Все обдумав и взвесив, он пошел к отцу.

С течением времени многое изменилось в жизни – за исключением, пожалуй, их отношений. Они жили в той же квартире, сильно постаревшая мать стремилась угодить им обоим, но если сын говорил ей, вставая из-за стола, спасибо, мама, то старший Карандин бурчал что-то невнятное и, скользнув взглядом по младшему, уходил к себе. Впрочем, совместные трапезы случались теперь только по выходным – да и то не всегда. Отцу сын стал вполне безразличен, и, похоже, он только от жены своей узнавал, что Сергей поступил в институт, получил красный диплом и работает в Госбанке. И потому, когда однажды, в воскресенье, после обеда, сын, постучав, вошел в его комнату, он взглянул на него из-под седых бровей недоумевающим взглядом маленьких глаз. Ни слова не проронил. Но взгляд стал неприязненным. Лежал на диване, а сын стоял перед ним – как бывало в давно прошедшие времена, когда Сережа входил, чтобы показать дневник и отчитаться в школьных делах. Молчал. Тогда сказал сын. Папа, не без усилия произнес Сергей полузабытое слово, мне нужна твоя помощь. Отец повел плечом, но промолчал. Я хочу купить банк. Старший Карандин вытащил из-под головы руку и пошевелил затекшими пальцами. А я здесь при чем, пробурчал он. Покупай, если желаешь. Помоги, сказал Сергей, с некоторым усилием добавив: пожалуйста. Отец, кряхтя, приподнялся и спустил ноги на пол. Желтые ногти. На одном пальце ноготь, потемневший от грибка. Деньги нужны. Кому они не нужны? И мне нужны. Откуда ты взял, что у меня денег – куры не клюют? И отстегнуть тебе пару-тройку миллионов мне, что ли, как два пальца обмочить? Я разве так бы жил, если бы у меня такие деньги? Я бы не так жил. Не в таком говне, – он повел рукой, указывая на жиденькие занавески, выцветшие обои и старый, скрипучий и вытертый паркет. И не суп бы мамочкин хлебал, а где-нибудь в «Метрополе»… В «Славянском базаре» соляночка высший класс! Гад. Еще хуже стал. Сергей перевел дыхание и ровным голосом проговорил, и тебе пригодится. Этот банк с валютой может работать, покупать, продавать. Да мне-то он на кой, раздраженно воскликнул отец. У меня банк уже есть. Сбербанк у меня! Тебе книжку показать? Он встал, прошаркал к письменному столу и вытащил из верхнего ящика голубоватую книжицу. На! Гляди. Пятьсот рублей. Желаешь? Всю жизнь на вас горбатился. И накопил… Бумажку с Лениным. Бери, не стесняйся. Тебе лично, глядя в пол, сказал Сергей, может, и ни к чему. Но для твоего бизнеса очень даже. Бизнес?! Да у тебя все дома?! Отец наливался багровой краской. Сейчас удар его хватит, подумал Сергей, и улетит. И все решится. Где ты у меня бизнес нашел?! Была база, а стала пустое место. Украл бы, да нечего. Я же не слепой, промолвил Сергей. Я вижу, кто к тебе приходит. И слышу кое-что. Кто?! – завопил отец. Кто ко мне приходит?! Друзья-товарищи иногда. А ты подсматриваешь. И подслушиваешь. За такое и прилететь может. Вся охота у тебя пропадет банк покупать. Все народ деловой, как бы не слыша его, продолжал Сергей. Я только не понял: солнцевские? измайловские? или ты на тамбовских работаешь? Я… задохнулся Карандин-старший. Ты… Ты об этом забудь. Он подошел вплотную к Сергею, так что тот отчетливо видел его маленькие бешеные глаза, седую щетину на лице, подрагивающий подбородок и чувствовал дурной запах из его рта. Забудь, повторил отец и погрозил сыну пальцем. Одно только слово. Ты понятия не имеешь. В цемент закатают. Понял?! Я это в кино видел, проговорил Сергей и вышел.

8.

С тех пор с поразительной ясностью вставало иногда перед ним налившееся кровью, багровое, бешеное лицо отца. Он, кажется, впервые подумал, что с отцом может случиться удар, или инфаркт, или тромб оторвется и закупорит легочную артерию – и прощай, папа. Или болезнь вроде рака сведет его в могилу. Последнее нежелательно. Смерть должна быть внезапной, чтобы он не успел распорядиться своими деньгами. Шел по улице и упал. Ехал в метро, захрипел и завалился набок с багрово-синим лицом. Ах-ах, человеку плохо. А человек уже умер. Или дома, за столом, схватится за горло, глаза вылезут, и он лишь успеет выдавить: вра-а-а… Не нужен тебе врач. Поздно. Он где-то их прячет, несомненно, – как и то, что со времен базы и по сей день накопил выше крыши. Может, и миллион. Мысль, что отец может умереть, не давала покоя; о нет: никакой скорби, напротив, облегчение и вместе с тем тревога, отыщутся ли деньги. За этой мыслью, след в след, шла другая, которой он поначалу боялся и которую гнал от себя, едва она начинала брезжить в сознании, но к которой мало-помалу привык и допускал ее хладнокровное обсуждение. Первое: положим, в нем здоровья еще на сто лет; второе: денег он не даст; третье: допустимо ли помочь ему расстаться с жизнью. Второй в нем человек с поганой усмешкой уточнял: то есть убить? Карандин-младший морщился. Ну, зачем так… Существует эвтаназия, смерть как избавление от страданий. Второй человек смеялся: а кто сказал, что он страдает? За обедом свои сто пятьдесят выпивает, спит – пушкой не разбудишь, с какой стороны сердце – не знает, желудок как у молодого солдата; а страдания нравственные ему не знакомы. Тебя переживет. Черт, черт. Ведь это правда, что он буйвол и его не дождешься. Пригрозить ему? Пойду, мол, куда надо и заявлю, что отец мой, Карандин Лаврентий Васильевич, тесно связан с преступной группировкой. Какой? А это вы сами выясняйте. Я как законопослушный гражданин был обязан сообщить и сообщил. Гм. Не вспомнишь ли мальчика, звали Павлик, фамилия Морозов. На родного отца настучал, как ты. Кулаки его прикончили. Вот и тебя эти бандюганы пришьют, как нечего делать. У них снайпер. Чисто вымытого Отарика при выходе из бани, а тебя с крыши дома напротив выцелит утром, когда на работу, или вечером, когда возвращаешься, плавно нажмет на курок, и разлетится твоя голова, как упавший на пол арбуз. Нет. Донос не годится, ибо последствия непредсказуемы. Может быть, меткий стрелок? В точности как описано выше. Шагнул из подъезда, и поминай как звали. Папа! Папочка! Какое злодеяние! И, будто нарочно, ни одной слезинки. Он подумал. Нет. Папины братки перевернут всю Москву, найдут этого стрелка и либо вырежут из него пару ремней, либо вколют «сыворотку правды», и он скажет, кто его подрядил. Боже, вздрогнул Карандин-младший, чем я занимаюсь? Ищу способы убить родного отца. Он мне дал жизнь, а я думаю его убить. Ужасно. Ужасный грех. Однако если рассудить, не вся ли наша жизнь грех? Разве не греховно мое стремление к миллиону, ради которого я допускаю злодеяние? Я вроде Каина. Каин убил брата, я хочу смерти отца. Стиснул зубы. Надо сделать так, чтобы выглядело естественно. Спал и умер. Во сне перешел в иной мир. Задушить? Было принято – где-то читал – на Востоке. Визирь изобличен в измене, и султан ни свет ни заря вызывает начальника стражей. Во имя Аллаха, всемилостивого и всемогущего, иди, убей эту собаку, Исмаила-заде, и принеси мне его ухо. Начальник стражей кланяется и – задом, задом – пятится и выходит. Ко мне, мои верные янычары! Прибегают янычары в широких шароварах, с ятаганами за поясом и в кожаных туфлях с загнутыми носами, один другого свирепей. Берите большую подушку, и исполним повеление нашего владыки, великолепного и непобедимого султана Ахмада ибн Мухаммеда Аль Халифа. За мной. Врываются. Исмаил-заде, пес, спит, как честный слуга султана, милостивого для верных и ужасного для изменников. Начальник стражей хватает его за плечо. Он открывает глаза. Кому, собака, продавал наши тайны? Губы у него трясутся. Клянусь Аллахом… Подушка накрывает его лицо. Сдавленный крик слышен из-под нее. Край длинной седой бороды высовывается. Толстый янычар наваливается. Двое других держат ноги. Наконец затихает презренный. Убирают подушку. Стеклянные глаза. Рот открыт в предсмертной муке. В Аду душа его, под знойным ветром и в кипятке, в тени черного дыма, которая не приносит ни прохлады, ни добра. Начальник стражей говорит толстому янычару. Отрежь ухо, заверни и дай мне. Султан, да продлит Аллах его дни, желает видеть. Хорошо бы так, только уха не трогать. Увидят, спросят: где ухо? Одному не справиться. Когда янычары, совсем другое дело. Он перебрал известные ему способы насильственного переселения на тот свет нежелательных людей. В КГБ целая лаборатория. Здравствуйте, профессор. Лошадиное лицо, левый глаз больше правого и несколько скошен. Смотрит, будто прикидывает, сколько времени этот человек продержится после инъекции К-2. Не одолжите ли ампулку? Дело, знаете ли, тонкое, тихое, семейное. Желательно рицин. Много наслышан о безотказном и бесследном действии.

Или порошочка какого-нибудь, покрепче, не оставляющего следов. Смерть последовала от остановки сердца, это вполне. Вдруг начинает рыдать. Я только исполнитель! Врагов советской власти! Лично! Прошу учесть. Адонаи! Элохим! Шма, Исраэль! Отчего в давно прошедшие времена я отверг зов родной земли! Ступайте прочь. Нет у меня ничего. Я опустошен, измучен и обречен. Другие люди пришли мне на смену; другие люди, другие яды. Вспоминаете ли вы обо мне, боевые товарищи? Вспоминали ли вы о моем рицине, когда опускали полоний в чай врагу нашего президента или наносили «Новичок» на ручку входной двери в английском доме изменника Родине? Не жалеете ли злопыхателей и перебежчиков, как не щадил их я? Белой завистью вам завидую, русским рыцарям плаща и кинжала. Гляжу на ваши бесхитростные лица с мыслью, что вы на все способны и что хороший яд придает жизни особый вкус. Был также рассмотрен сценарий дорожного происшествия со смертельным итогом – и отвергнут. Карандин-старший пользовался исключительно общественным транспортом, и если иногда поздним вечером братки увозили его в неизвестном направлении, то не было под рукой автомобиля и людей, готовых на преследование и опасный таран. Точно так же невозможно было помочь ему захлебнуться в ванной, ибо ее он не признавал, по понедельникам посещал баню, где пропадал до вечера и возвращался разморенный, благостный, пахнущий дубовым листом, и жена спешила к нему с зеленым чаем. И никто не поверил бы, что он по доброй воле выбросился из окна, с воплем пролетел семь этажей, грянулся – и дух из него вон. Началось бы следствие с непредсказуемым исходом. Нападение глухой ночью? Но никогда не прогуливался он по темным улицам, не ходил на поздние сеансы в кино и не возвращался под утро от молоденькой милашки, прикидывая, не дал ли он лишнего за любовные утехи. Яд, яд, только яд.

Карандин-младший, как, может быть, вы успели заметить, отличался похвальным упорством в достижении поставленной цели. Он уже не испытывал угрызений совести, как, мол, так, родной отец и так далее. В качестве отца Лаврентий Васильевич исчез в сознании сына безболезненно и легко, хотя бы потому, что родственные связи давно отсохли и, подобно омертвевшим корням, перестали питать отношения отца и сына простыми человеческими чувствами, привязанностью, состраданием и участием. (Заметьте – о любви мы не говорим вообще.) Отец стал подобен валуну, который скатился со склона горы и, мешая движению, лег посреди дороги. Пришла пора от него избавиться. Нужны были исполнители, и в разговорах со знакомыми он принялся с чрезвычайной осторожностью подводить к теме убийств вообще и в особенности – убийств, представленных как роковой сбой организма. Однако никто не вспоминал ничего такого, что могло бы пригодиться младшему Карандину. Это понятно: если уход человека из жизни признан ненасильственным, то о каком убийстве могла идти речь? Именно в этом была загвоздка. Когда шито-крыто, то не убийство; когда торчат уши отравления или, скажем, асфиксии, то выслушивать дальнейшее можно было лишь с целью научиться избегать опасных промахов. Подозрения?! – воскликнул однажды в курилке старший специалист Аскольдов, высокий, тощий и мрачный человек, которого за глаза называли «Аскольдова могила». Да засуньте их туда, куда мартышка засовывает орехи. Карандин-младший в то время усиленно боролся с вредной привычкой и в курилку заходил с понятной нам целью. Вы хотя бы представляете, сколь вескими должны быть основания для возбуждения дела, повторного вскрытия и тем более эксгумации. Не тревожьте понапрасну праха мертвых; пусть спокойно тлеют в своих гробах или серым пеплом покоятся в своих урнах. Пару лет назад погиб известный артист. Аскольдов назвал фамилию. Все вспомнили артиста и отдали ему должное за отлично сыгранные роли. Там все указывало на убийство – погром в квартире, кровоподтеки на лице, синяки на руках, вот здесь, – Аскольдов показал запястья обеих рук. Каково же было возмущение его друзей и поклонников, когда следствие отвергло убийство и причиной смерти назвало острую сердечную недостаточность на фоне потасовки и алкогольного опьянения. Что ж скрывать: он пил побольше и почаще, чем мы с вами. Но драка?! Миролюбивейший был человек в любом состоянии; а во хмелю готов был обнять весь мир. Длинное лицо Аскольдова с тонким носом и тонкими же губами большого рта помрачнело более обыкновенного. Он закурил – а курил он, представьте, пролетарский «Беломор», – вдохнул, выдохнул и с отвращением сказал, что либо очень большие деньги, либо быстро исчезающий яд. Во всяком случае, ничего не обнаружила и повторная экспертиза. Так и погребли. Но каковы умельцы! Следа от укола не осталось. Не обязательно укол, осторожно высказался Карандин. Может быть, таблетка. Аскольдов нехотя кивнул. Может быть. Взглянув на недокуренную папиросу, он швырнул ее в урну, сказал на прощание: ну и гадость, сплюнул и собрался покинуть общество. Карандин его остановил. А подозреваемые? Есть кто-нибудь? Аскольдов поморщился. Не пойман – не вор, но был у него приятель из новых русских… сделал состояние на толлинге. Знаете, должно быть: нам из-за рубежа бокситы, обратно – готовый алюминий. Кровавый бизнес. Девять трупов за последний год. Артист наш крупно у него одолжился, а отдать… Аскольдов развел руками. Просил отсрочить – отсрочили, но поставили счетчик. Ну и… Нехорошая история. Темная. Темнее ночи. Алюминий, задумчиво произнес Карандин. Не Ковалев ли Петр Петрович этот безжалостный заимодавец? Аскольдов взглянул на него, усмехнулся и вышел. Он, надо полагать, и без того крыл себя за излишнюю откровенность.

Помянутый Петр Петрович был мешок с деньгами, президент корпорации «Страна Алюминий», владелец – частично или полностью – шести металлургических предприятий, одного рудника и банка «Горизонт». Поскольку у нас имеются принципы, один из которых – добросовестность, постольку нам пришлось ознакомиться с жизнью Петра Петровича и, ознакомившись, объявить, что она вполне может служить пособием для изучения постсоветской России. Неважно, что наше время отличается от девяностых годов минувшего столетия; несколько изменились правила игры, но сама игра по своей сути осталась все та же и точно так же требует от участников жестокости, пренебрежения моралью и безудержной страсти к обогащению. Его жизнь тем более поучительна, что в отличие, скажем, от наших младореформаторов он не занимался экономическими теориями, а был сугубый практик и воочию наблюдал обмен денег на товар, будучи старшим продавцом магазина «Мужские костюмы» в городе Ташкенте. Есть сведения, что он уже тогда был не последней фигурой в теневом бизнесе, чем объясняется наличие у него довольно значительного капитала, с которым он явился в Москву и вторгся на рынок алюминия. О нем вполне можно было бы сказать, что он сжег в себе все человеческое, если бы не его преданная забота о больной жене и нежная любовь к двум некрасивым и вздорным дочерям. Он пережил два покушения, от третьего и наверняка смертельного его спасла охрана, выдернувшая Петра Петровича из автомобиля, несколько секунд спустя разорванного сильнейшим взрывом. Но и сам он был вовсе не травоядный агнец, а опасный хищник, причастный по меньшей мере к трем убийствам: крупного акционера одного металлургического завода, никак не желавшего расстаться со своими акциями (нашли бездыханным в собственной кровати), журналиста, готовившего статью «Кровавый король русского алюминия» (поздним вечером в некотором подпитии вышел из Дома журналиста и на Никитском бульваре упал и не встал), главы администрации немаленького сибирского города, взявшего сторону конкурента, схватившегося с Петром Петровичем за предприятие по производству алюминиевой фольги (утонул в бассейне, хотя некогда был чемпионом по плаванию). Пару раз Карандин видел его. Петр Петрович был невысок, плотен, с абсолютно лысой, маленькой головой и живыми карими глазами. Голос у него был резкий, речь быстрая и не всегда внятная. Однажды Карандину удалось услышать его ответ на какой-то вопрос, связанный с техникой; нет, нет, говорил Петр Петрович, это не ко мне, это к моим инженерам, а я всего лишь умею делать деньги. Таков был этот человек, на недолгое время оказавшийся в поле нашего внимания. Может быть, ему не стоило появляться в нашем повествовании, однако жаль было проходить мимо; некое чувство подсказывало нам, что вот он – истинный герой нашего времени, представитель первого поколения отечественных толстосумов, в шкафы которых лучше не заглядывать, дабы не упасть в обморок при виде скалящих зубы скелетов. Но каким образом удавалось ему столь успешно сводить счеты со своими противниками? (Упомянули мы лишь три случая со смертельным исходом, тогда как немало людей попросту отступало перед ним, теряя деньги, но сохраняя жизнь.) Стоило лишь взглянуть на управление безопасности «Страны Алюминий», почти поголовно состоявшее из бывших сотрудников специальных служб и милиции, как этот вопрос представлялся вполне риторическим. Начальником управления был некто Караваев А. Б. Так, так, так, сказал Карандин, припомнив, что его одноклассник Сашка Караваев учился в Высшей школе милиции. Если это он главный страж «Страны Алюминий», то тем более надо наведаться. Пригласить отужинать. Будь здоров, Сашка. И ты будь, Серега. А помнишь… Навевают легкую грусть общие воспоминания. О, моя юность, мечты мои! Чистота моя, где ты? И в самых огрубевших сердцах звучит этот возглас. Глаза увлажняются. И в миг, когда распахивается душа, когда все лучшие побуждения оживают в человеке, хотя он думал, что давно их похоронил, когда давний знакомый становится вдруг необыкновенно любезен сердцу, ну как же, это спутник моей юности, Серега, ах, Серега, чего бы я для тебя не сделал! – в этот самый миг, не раньше, но и не позже, надо как бы невзначай его спросить: а скажи мне, друг, как ты решаешь вопросы деликатного свойства?