Текст книги "Психопомп"

– Папочка, – зовет она.

Гесс открывает глаза.

– Козочка, – говорит он, и на его губах появляется счастливая улыбка. – Ты моя козочка. Иди ко мне.

Он протягивает к ней руки, но тут видит звезду Давида на ее курточке.

– Что это?!

– Это как у нашего садовника, дяди Иозефа. Бриджит такие всем сделала. Мы так играем.

– А ну, – и быстрым движением он срывает звезду с курточки дочери. – Никогда больше. Поняла? И Клаус нацепил эту гадость? И Берлинг?

Она кивает, сдерживая слезы.

– Ну, миленькая, ну, Кинди, – говорит он, привлекая ее к себе. – Вы разумные дети, вы должны понимать, что заключенные – это одно, а мы – совсем, совсем другое. Это Пупи придумала?

Кинди молча кивает.

– Знаешь, – говорит он, – эта звезда для евреев. Они хитрые и злые и нас ненавидят. А мы не евреи. Мы немцы, мы сильные, благородные и справедливые.

– Мы лучше?

– Мы лучше всех. А самая лучшая – это ты. Хочешь в бассейн?

Она прыгает и хлопает в ладоши.

– А Пупи? Клаусу? Им тоже? И Берлингу?

– Всех зови. И маму. Маленькая спит?

– Спит! – на бегу отвечает Кинди. – Я всех позову!

Несколько минут спустя все собираются возле бассейна. Марк видит миловидную женщину с грудным ребенком на руках. Это Хенсель, по-домашнему Мутц, жена Гесса, а на руках у нее малышка Аннегрет, родившаяся здесь, в Освенциме. Крепкий подросток Клаус, его младший брат Ганс-Рудольф, по-домашнему Берлинг, проказница Инге-Бриджит, семейное имя Пупи, – все семейство в сборе. Мутц садится рядом с Гессом. Он смотрит на спящую девочку.

– Ты ее покормила?

Хенсель кивает.

– Да, милый.

– И какой у нас аппетит?

Хенсель смеется.

– Как у тебя после рюмки шнапса.

Гесс улыбается и нежно прикасается губами к щеке жены.

– Ты моя дорогая. А это, – он проводит пальцем по лобику малютки, – мое сокровище.

Хенсель прижимается плечом к плечу Гесса.

– У нас здесь рай…

– И денек славный, – откликается Гесс.

Страшный вопль раздается. Кричат купающиеся дети. Марк видит: вода в бассейне вскипела и стала алой, как кровь. Кинди захлебывается. Клаус пытается удержать ее на поверхности, но волна алой воды накрывает его с головой. Захлебывается и зовет на помощь Берлинг. Кричит Пупи:

– Па-а-а-па!!!

Вода кипит и дымится. Не снимая формы, Гесс бросается в бассейн. Вынырнув, кричит Клаус:

– Это кровь!

Гесс черпает ладонью воду и пробует ее. Горячая, алая, густая. Кровь. Он проводит ладонью по лицу, оставляя на лбу и щеках кровавые полосы. Беспомощно оглядывается. Хенсель исчезла, оставив малышку в кресле. Огромная черная птица кружит над участком – и, сложив крылья, камнем падает вниз, хватает завернутую в одеяло малютку и взмывает вверх. Марк смотрит ей вслед. Рядом с Гессом никого. Он стоит по грудь в крови. Кровь дымится. Он зовет в отчаянии:

– Дети! Мутц! Аннегрет!!

Тишина. Даже птицы не поют. Он хочет выбраться из бассейна, но тут на его краю появляется пожилая женщина, в которой с трудом можно узнать маленькую Пупи. Она в темном платье с непокрытой седой головой.

– Бриджит, – говорит он. – Пупи, это ты? Как ты выросла. А где остальные? Где мама? Ты знаешь, большая птица, черная, только что унесла Аннегрет, маленькую мою, твою сестричку. Где она? Ты не знаешь?

– Ты весь в крови, – отвечает Пупи. – Тебе известно, чья это кровь?

– Знать не желаю, – с внезапной злобой произносит он и, взявшись за поручни, выходит из бассейна.

Кровь стекает с него и окрашивает траву в алый цвет.

– Убийца, – сухим, ломким голосом говорит Пупи. – Так ты не знаешь, чья это кровь? Мне рассказали люди, у которых я работала, они евреи, муж и жена, они бежали из Германии в тридцать девятом. И я наконец поняла, что это были за трубы, которые я видела со второго этажа, из окна моей комнаты. Они дымили непрестанно, эти трубы, серым дымом, я даже ночью видела его на темном небе. Я тебя спросила, помнишь? – и ты ответил, это фабрика игрушек. Игрушек?! – Она холодно рассмеялась. – Это был крематорий. Ты сначала травил людей газом, а потом сжигал. Ты убийца, каких еще свет не видел. Будь ты проклят!

Появляется обрюзглый мужчина с мутным взглядом и красным носом алкоголика. Он в тапочках на босу ногу, пиджаке с полуоторванным рукавом и мятых брюках на подтяжках. На голове у него новенькая соломенная шляпа. Он снимает ее и раскланивается.

– Здравствуй, сестричка! Здравствуй, папочка!

Это старший сын Гесса Клаус. Он пьян.

– Я слышал, – хихикает Клаус, – ты назвала папочку «убийцей». Папочка! Что же ты натворил? Скажи нам, своим детям.

– Я солдат, – отвечает Гесс, стараясь говорить твердо. – Я присягал фюреру и выполнял свой долг. Но сам я никого не убивал.

– Два с половиной миллиона евреев! – яростно кричит Пупи. – Ты никогда не смоешь с себя их кровь!

– Это… это их кровь? – Гесс протягивает окровавленные руки.

– Папочка! – восклицает Клаус. – Да ты монстр! Мой отец – монстр. Гореть тебе в Аду, папа.

Он достает из кармана брюк бутылку, вытягивает зубами пробку и делает большой звучный глоток.

– Я всегда чувствовал, – говорит он, утирая рот, – во мне что-то не так. Какая-то во мне гадость. Всю жизнь. Это от тебя, – тычет он пальцем в Гесса. – Зачем ты живешь? Умри. – Он запрокидывает голову и пьет. Затем с сожалением вертит в руках опустевшую бутылку и, замахнувшись и едва не упав, швыряет ее в кусты. – И всем… – с долгими паузами продолжает Клаус, – станет… легче… дышать.

– Я не виноват! – кричит Гесс. – Ты, пьяница, молчи! И ты, сумасшедшая баба!

Он делает шаг. Земля под ногами у него хлюпает, словно он наступил в еще не просохшую лужу. Он с ужасом видит, что его ноги по щиколотку в крови.

Раздается голос сверху:

– Папа!

Все поднимают головы. Огромная черная птица кружит над ними. На ней сидит маленькая Аннегрет.

Гесс простирает к ней руки.

– Сокровище мое! Иди ко мне!

– Нет, папа, я не могу. У тебя руки в крови. И лицо. И сапоги твои промокли от крови. Ты должен пройти сквозь очистительный огонь.

– Боже! – в отчаянии восклицает Гесс. – Дети мои. Почему вы так беспощадны к своему отцу? Я встану перед вами на колени.

Он опускается на колени.

– Я тебя никогда не прощу, – безжалостно говорит Бриджит. – А если Бог простит тебя, значит, Его подменили.

Появляется молодой человек в черном костюме, белой рубашке, повязанной черным галстуком. Темные волосы гладко зачесаны назад; он чисто выбрит и пахнет хорошим одеколоном. В руках у него Библия. Это Ганс-Рудольф, или Берлинг.

– Кто это? – не узнавая его, спрашивает Гесс. – Священник? Зачем? Перед казнью? – вырывается у него.

– Не узнаешь? – говорит Ганс. – Неужели я так изменился?

– Ах, – облегченно вздыхает Гесс. – Это ты, Берлинг. Давно я тебя не видел. Ты какой-то другой.

– Да, папа, – отвечает Ганс. – Я изменился. Я нашел Бога. Или Он нашел меня.

Гесс одобрительно кивает.

– Это хорошо. В юности я тоже верил в Бога. И молился утром и вечером, и читал Библию. Мой отец видел меня священником. Я и сам был не прочь.

– Священник?! – пьяно смеется Клаус. – Было бы очень мило. Но, впрочем… – он лезет в карман брюк и извлекает непочатую бутылку. – А вы думали… вы думали, у меня нет запаса? Плохо вы обо мне думали. Хотел быть священником, а стал, – он разводит руки, не забывая при этом хлебнуть из бутылки, – стал – палачом. Папочка! Да по тебе виселица плачет!

Ганс открывает Библию. Читает:

– Нечестивому не будет добра и, подобно тени, недолго продержится тот, кто не благоговеет перед Богом. И еще.

Листает Библию.

– Вот сказано в псалме. Убьет грешника зло. Исайя говорит: Всем же отступникам и грешникам – погибель, и оставившие Господа истребятся. А ты, – обращается он к Гессу, – убивал братьев моих по вере, Свидетелей Иеговы, за их верность Богу.

Гесс кричит:

– Они отказывались служить в армии! Они не хотели защищать рейх! Они не почитали нашего фюрера! Они не вставали при звуках нашего гимна!

– Я – Свидетель Иеговы, – объявляет Ганс. – Ты меня тоже убьешь?

Гесс рыдает.

– Вы все ненавидите меня, вашего отца. Вы разрываете мне сердце. Как вы безжалостны!

Он по-прежнему стоит на коленях. Он весь в крови. Капли крови стекают ему на лоб.

– Я больше не могу, – хрипит Гесс. – Боже, я верил в Тебя когда-то. Пошли мне смерть, Боже, смилуйся надо мной.

– Не-ет, – со злой уверенностью говорит Бриджит. – Бог не даст тебе умереть своей смертью. Тебя повесят, вот увидишь.

Она смеется.

– И на том свете тебя окружат все замученные тобой евреи, все два с половиной миллиона, и будут молча смотреть на тебя. Вот пытка! Ты наконец узнаешь, что такое страдание.

– Да, папа, так надо, – доносится сверху голос Аннегрет.

Теперь она сидит на белом облаке. Черная птица с ней рядом и, свесив маленькую голову внимательно смотрит на Гесса круглыми блестящими глазами.

– Так надо, – подтверждает птица, кивая маленькой головой.

– Тогда, может быть, – говорит Аннегрет, – через тысячу лет ты получишь прощение.

– Через тысячу лет! – восклицает Гесс и падает лицом вниз.

Когда наконец он поднимает голову, то видит, что его обступили люди, множество людей – мужчины, женщины, дети, все в полосатой одежде узников концлагеря. На груди у всех – желтая звезда. Музыка звучит. Это Верди, хор пленных иудеев из оперы «Набукко».

– Что вам надо?! – в отчаянии кричит Гесс. – Кто это?! Зачем?!

Музыка обрывается. Великая тишина объемлет его. С усилием поднявшись, он подходит к обступившим его людям. Все стоят неподвижно и молча. Он трясет за плечи одного, потом другого. Они молчат. Лица у всех желты, глаза закрыты, губы сомкнуты.

– Ты, – кричит он, – как тебя зовут? Какой твой номер?!

Они все мертвы, понимает он. Ледяная рука сжимает его сердце, и он хрипит, надрывая грудь:

– Я всех убил…

Некоторое время спустя Марк видит длинную очередь к дверям помещения, внешним своим видом напоминающего склад. Женщины, мужчины, дети, старики, тихо переговариваясь, стоят друг за другом. Он замечает молодую женщину в бело-розовом платье. Темно-каштановые волосы спадают на ее обнаженные плечи. Она так выделяется из сонма людей с измученными лицами, что Марк думает, что ее, должно быть, схватили в светлую минуту жизни, когда, к примеру, она была дома, среди гостей, приглашенных порадоваться пятилетию ее дочери. Девочка, ее дочь, стоит с ней рядом, обеими руками обхватив ее руку, и спрашивает: «Мама, зачем мы здесь?» За ними переминается с ноги на ногу мужчина средних лет, в котором Марк узнает Гесса.

Гесс склоняется к девочке.

– Мы сейчас в душ. А потом – в новый дом. Мы там будем жить и работать.

Девочка недоверчиво смотрит на него и отворачивается.

– Мама, зачем нам душ? Поедем домой. У нас дома есть душ.

– Меня зовут Рудольф, – говорит Гесс. – А тебя как?

Она не отвечает и жмется к маме. Та поворачивается к Гессу. Он слепнет от ее красоты – от ее темных глаз под прямыми бровями, чуть вздернутого носа, нежной складки губ. Она спрашивает:

– Кто вы?

– Меня зовут Рудольф, – отвечает Гесс.

– Меня зовут Ева, – говорит она. – Моя дочь – Рахиль.

Очередь медленно движется к дверям склада. Там стоят три солдата и торопят людей.

– Schnell![60]60
  Быстро (нем.).


[Закрыть] – кричат они. – Schnell!

– Нас схватили, – говорит Ева, – бросили в вагон и привезли сюда. Зачем? – повторяет она вопрос своей дочери. – У меня страшные мысли. – Слезы набегают на ее прекрасные глаза. – Нас убьют?

Рахиль кричит:

– Я не хочу! Мамочка, я не хочу!

Гесс говорит сбивчиво:

– Я не думаю. Они, – он кивает на охранников, – все-таки цивилизованные люди. Германия – культурная страна.

– Вы так думаете? – с надеждой произносит Ева. – Мне бы хотелось в это верить. Но что им от нас надо?

– Мамочка, – рыдает Рахиль, – пойдем домой. Там папа уже приехал.

– Schnell! – кричат охранники.

Один из них держит на поводке крупную овчарку. Она рвется с поводка. Ее лай переходит в яростный хрип.

Рахиль прижимается к маме. Они переступают порог. Здесь что-то вроде предбанника. Все раздеваются, складывают одежду и проходят в большое помещение с голыми стенами и лейками душа на потолке.

– Раздеваться? – в смятении говорит Ева. – Вот так… при всех?

Гесс отводит глаза.

– В некоторых странах, – бормочет он, – обычай… так принято… в сауне… в Финляндии, например, и в Швеции… раздеваются…

Но и ему неловко раздеваться перед ней. Он глядит вокруг – все молча, быстро снимают одежду и остаются в чем мать родила – сильные, с прорисованными мышцами мужчины, едва оперившиеся подростки, старики, обсыпанные темными родимыми пятнами и с синими жгутами вен на ногах, девушки, пытающиеся прикрыться руками, трогательные в своей стыдливости, старухи с плоскими грудями и сморщенной кожей, женщины в расцвете материнской силы – человеческий род во всем своем многообразии быстро, словно боясь опоздать, входит в двери с надписью «Duschraum»[61]61
  Душ (нем.).


[Закрыть]. Вдруг вопль раздается. Нас убьют! И тут же душераздирающими криками откликаются в разных концах. Убьют! Нас убьют! Охранники вытаскивают из толпы кричавших. Гессу кажется, что он слышит хлопки выстрелов. Рахиль, правой рукой взяв мамину руку, левую протягивает ему. Теперь он без стеснения смотрит на Еву, видит ее длинные стройные ноги, рыжеватые волосы между ними, плоский живот, небольшие груди с розовыми сосками и думает, что она прекрасна, как первая женщина в Раю; с такой же отрешенностью смотрит на него Ева. Люди тесно прижаты друг к другу. Все спрашивают: где же вода? где душ? Струйки белого дыма показываются под потолком. Дым опускается ниже. Гесс чувствует удушье и металлический привкус во рту. Сгибается и надрывно кашляет Ева. Рахиль медленно опускается на пол. Ева успевает подхватить ее – и падает вместе с ней. Через двадцать минут все мертвы. Мертв и Гесс. Однако он слышит, как гудят вентиляторы, вытягивая отравленный воздух, как открывается дверь и входят люди. У этой волосы хорошие, слышит Гесс. Лязгают ножницы, срезая с головы Евы ее чудесные, темно-каштановые волосы.

– И сережки у нее.

– А, черт, не снимаются.

– Да ты рви так. Красивая девка, но ей все равно.

– Посмотри у этого… Может, золото есть.

Чьи-то руки открывают Гессу рот.

– Ага. Один есть. Давай щипцы.

Зуб хрустит и ломается. Острая боль разрывает Гессу голову.

– Короночка что надо.

– С ним все. Потащили.

Тело Гесса, тела Евы и Рахили, тела других людей на лифте поднимают на второй этаж. Здесь жарко. В пяти печах пылает веселый

хищный огонь. С тележки тело Гесса сбрасывают в печь № 2. Пламя охватывает его. Чудовищная, непереносимая боль. Он беззвучно кричит. Кожа лопается, и лопается что-то внутри. Он горит.

Его пепел, смешанный с пеплом других сожженных людей, ночью в грузовике отвозят к Висле и с берега сбрасывают в ее воды. Всё видят звезды. Тихо плывет пепел, доплывает до Балтийского моря и уходит в дальнее странствие к другим землям, другим людям – к другим мирам. Марк же опять видит очередь и снова видит в ней Гесса. Теперь он стоит рядом с пожилой семейной парой из Греции и говорит, что всегда мечтал побывать в Афинах.

6.

Зал суда представляет собой просторное светлое помещение с прозрачным потолком, сквозь который видны проплывающие по голубому небу пышные белые облака. На возвышении – стол, за которым сидит судья. Марк долго всматривается в знакомые черты его обрамленного бородой мужественного лица и наконец узнает. Это апостол Петр. Неподалеку скамьи, на которых располагаются присяжные, двенадцать человек. Марк видит среди них средних лет мужчину с открытым лицом и твердым взглядом светлых глаз; полную женщину в черном апостольнике; одного мужчину пожилого, в наряде позапрошлого века, а другого в темном облачении, нахмурившегося и всем своим видом словно бы олицетворяющего непреклонность. Он их тоже узнает – и Дитриха, и мать Марию, и Федора Петровича, и Максимилиана. Рядом с Максимилианом сидит человек в белой митре и с панагией на груди. Всмотревшись в него, Марк узнает Вениамина. Другие присяжные ему незнакомы. Одного, впрочем, он не столько узнал, сколько угадал – сутулого, с изможденным лицом и тяжелым взглядом, в белой старой рубашке с короткими рукавами. Кажется, это Варлам.

В левом и правом углах зала, перед возвышением – столы для обвинителя и защитника. Мастема, ангел-обвинитель, имеет вид мужчины лет сорока, в темном костюме и черной, наглухо застегнутой косоворотке. У него строгое, с правильными чертами лицо. На столе перед ним – разбухшие папки. Сейчас он просматривает одну из них и помечает что-то в своем блокноте. Амалиэль, ангел-защитник, – довольно молодой человек в светлом пиджаке и черных брюках. Перед ним – стопка чистой бумаги. Нахмурившись, он что-то пишет.

Апостол Петр (трижды стучит молотком). Введите подсудимого.

Секретарь суда, девушка с голубыми глазами, скрывается за дверью и вскоре приводит подсудимого. Марк не верит глазам. Неужели?! Роста ниже среднего, с левой рукой, заложенной за борт полувоенного кителя, с узким лбом, лицом в оспинах, обутый в мягкие сапоги. Усы. Кавказский акцент правильной русской речи.

Апостол Петр. Твое имя?

Подсудимый (с усмешкой). Ты нэ знаешь моего имени?

Апостол Петр. Мне твое имя известно. Но такова процедура.

Подсудимый (презрительно). У мэня было много имен.

Апостол Петр (терпеливо). Имя, полученное при крещении.

Подсудимый (нехотя). Иосифом назвали.

Апостол Петр. Отчество, фамилия. Не тяни.

Подсудимый. Отца звали Виссарион. Фамилия Джугашвили. Но весь мир, все человечество мэня знает под другой фамилией. И солдаты на войне, как мне докладывали, кричали нэ за Джугашвили. Нэт. Они кричали – за Сталина. Сталин моя главная фамилия.

Апостол Петр. Ты знаком с предъявленным тебе обвинением?

Сталин (презрительно усмехается). Зачем ты мне какую-то чушь говоришь. Обвинение… Мэня при царе судили, такой ерунды нэ говорили. Мэня судить собрался?! Шемякин твой суд, как русский народ, самый лучший, самый тэрпеливый народ во всем мире сказал бы про твой спэктакль. (Разгорячившись и повысив голос.) Что за суд? Какой суд? Загробный? Я умер? (Задумывается.) Может быть. Рядом с такими мэрзавцами долго не проживешь. Всего-то семьдесят четыре года. У нас в Грузии живут до ста и еще дэтей дэлают. Чистый воздух, вино, хорошие люди кругом. А у мэня вокруг одни собаки. Бэрия – пес. Он мнэ подсыпал какую-то гадость. Яд мнэ дал. Пронюхал, протчи[62]62
  Сволочь (груз.).


[Закрыть], что я его…

Апостол Петр (повысив голос). Здесь запрещено ругаться.

Сталин (с удивлением). По-грузински понимаешь?

Апостол Петр. Здесь все всё понимают. Повторяю вопрос. Ты знаком с обвинением?

Сталин (пренебрежительно). Что-то слышал.

Апостол Петр (обращаясь к защитнику). Он знакомился с делом?

Амалиэль. (пожимая плечами). Он сказал, что во всей Вселенной нет никого, кто бы имел право его судить. И читать не стал.

Сталин (с вызовом). Великую импэрию я создал. Хотите судить? Судите. Вызывайте Макэдонского Александра Филипповича. Октавиана Августовича пригласите. А также Османа Халифовича Турецкого. Они создавали импэрии, и только они могут мэня понять, и только они имеют право указать мнэ на ошибки, если я ошибался. Но я нэ ошибался. Вся Эвропа у мэня была вот где! (Он вытягивает правую руку и сжимает пальцы в кулак.) Амэрика трэпетала! А ты говоришь – суд. (С презрением.) Судите.

Апостол Петр (усмехаясь). Все империи рухнули. Рухнула и твоя. Все империи обречены – как обречена была Вавилонская башня, которую строили люди, пожелавшие превзойти Бога.

Сталин (пренебрежительно). Мэня не было, вот и рухнула. Не хочу сэбя хвалить, но такие, как я, рождаются раз в сто лет. Нэт. В пять столетий один раз. Или даже в тыщу лет. Вавилонская башня, ты говоришь? Ее Бог разрушил, ты прав. А мнэ Он всегда помогал. Власть взять, врагов уничтожить, войну выиграть, государство построить – везде я знал, что Он со мной. И слушай, что я тебе скажу. Если ты слаб – нэ жди от Нэго помощи. Бог помогает только сильным. Сильный Ему друг. А чэрез слабого Он перэступит и нэ замэтит.

Апостол Петр (с горечью). Не взошла утренняя звезда в сердце твоем.

Сталин. Какая звезда? Героя? Пять звезд имею, пять героев. Одна за труд, четыре за сражения. Народ наградил.

Апостол Петр (вздыхая). Потом объясню. Мастема, ты готов?

Мастема (встает). Доселе не встречался мне человек, вся жизнь которого – за малым исключением – была бы чередой ужасных преступлений.

Сталин (смеется). Хе-хе.

Публика в зале, мужчины и женщины в белых одеждах, возмущенно зашумела.

Апостол Петр (стучит молотком). Тишина в зале!

Мастема. Со всем тщанием рассмотрел я жизнь подсудимого, подчас сам себе напоминая ученого, разглядывающего в микроскоп одну из малейших тварей, созданных Господом Богом для нашего вразумления. Что я искал? – спросите вы. Доброту. Сострадание. Милосердие. Но напрасно. Даже такое самое естественное человеческое чувство, как жалость, неведомо было ему. Тогда я решил найти смягчающие обстоятельства вроде тяжелого детства, гнета нужды, непосильного для ребенка труда, ранних забот о хлебе насущном. Ничего похожего я не обнаружил. Я увидел лишь безграничную материнскую любовь, стремящуюся оградить единственного сына от житейских невзгод. Благодаря матери он смог учиться – сначала в духовном училище, затем в семинарии. Она мечтала о сыне – священнике.

Сталин (с усмешкой). И чуть было не стал. Но кое-чему научился. (Поет приятным баритоном). Ми-и-и-ром Го-о-споду-у помолимся-я-я…

Апостол Петр (осуждающе). И это все, чему ты научился?

Сталин. У попов я научился главному – понимать человека.

Мастема. Лучше бы он стал сапожником, как его непутевый отец. Крови бы пролилось на земле меньше.

Сталин (назидательно). Многие бы хотели, чтобы товарищ Сталин прожил жизнь сапожником Джугашвили. Что я могу на это сказать? Я умэю шить сапоги; но лучше всего я умэю сражаться на политическом поприще. Я умэю не только поднимать народ на борьбу, но умэю также защищать его завоевания. Товарищ Сталин нужен был, чтобы встать во главе партии, продолжить дело великого Лэнина и построить первое в мире социалистическое государство. Атиллу называли бичом Божьим. Товарища Сталина – мечом. Рубил поганые головы троцкистов, правых уклонистов, шпионов, врэдитэлей и прочих врагов народа. И был в стране порядок. А сэй-час? Эх (машет рукой).

Мастема. Видите – он не испытывает раскаяния.

Апостол Петр (кивает). Сердце каменное.

Мастема. Если и было в нем нечто человеческое, то оно довольно скоро исчезло – словно в нем от рождения поселился хищный червь, истребляющий все добрые движения души. Имели ли для него значение отношения родства? дружбы? любви? Все было сожжено в нем чудовищной жаждой власти. К матери он относился равнодушно. Рядом с ним тихо угасла его первая жена, оставившая ему сына, к которому он если и проявил нечто похожее на отцовское чувство, то лишь тогда, когда узнал о его гибели в немецком концлагере. Вторая жена пустила себе пулю в сердце – и когда мы спрашивали ее, зачем ты, Надя, это сделала, она отвечала, что устала от его равнодушия, грубости и себялюбия. В жизни ему важен был лишь он сам. Люди для него – всего лишь средство, подсобный материал, который он использовал, чтобы достичь своих целей.

Сталин (восклицает). В этом мире, с этими людьми нэльзя иначе!

Мастема (стараясь говорить спокойно). Его политическая борьба – это, прежде всего, ужасающая жестокость. Здесь, в беспристрастном судебном заседании, мы не должны давать волю чувствам скорби и гнева, вполне, впрочем, естественным при соприкосновении со злодеяниями невиданных в мировой истории масштабов. Но вообразим отчаяние человека, безо всякой вины брошенного в тюрьму, подвергшегося безжалостным пыткам, отправленного в бараки ГУЛАГа, замерзавшего на Колыме, умиравшего от голода, выслушавшего смертный приговор и в конце своего крестного пути расстрелянного на Бутовском полигоне и перед смертью с невыразимой мукой вопившего к Небу: за что?! Разве не достигал нашего слуха этот вопль? Разве не сострадали мы несчастным жертвам? И разве не припадали к стопам Владыки мира с мольбой пощадить невинных и покарать их убийцу?

Сталин (с насмешкой). Напрасно старался.

Мастема (гневно). Но твой час все-таки пришел, и Бог дал нам право судить тебя. И мы предъявляем тебе обвинения.

В бандитском нападении на карету с банковскими деньгами в Тифлисе, которым ты руководил и при котором погибло не менее сорока человек. Таким было твое начало.

В истреблении всех, в ком ты видел угрозу твоей единоличной власти.

В создании концентрационных лагерей, образовавших империю уничтожения человека под названием ГУЛАГ, навечно связанную с твоим именем. За колючей проволокой, которой ты окружил половину страны, страдали миллионы и погибали сотни тысяч человек.

В насильственной коллективизации, разрушившей крестьянскую Россию и погубившей тысячи и тысячи потомственных земледельцев, их жен и детей.

В голодоморе, опустошившем Украину, Россию, Казахстан и унесшем миллионы жизней. (Обращаясь к апостолу Петру.) Я хочу, чтобы все услышали из первых уст…

Апостол Петр (секретарю). Пригласите свидетеля.

Входит седая женщина в темном платке; она держит за руку удивительно похожую на нее девочку лет десяти.

Апостол Петр. А почему двое?

Мастема. Это Мария Дмитриевна, а девочка – это она же, семьдесят лет назад. Расскажи, Мария Дмитриевна, и ты, Маша, что ты помнишь о том времени. (Обращаясь к апостолу Петру.) Страшный тридцать второй год. Слушайте.

Мария Дмитриевна (смущенно). У меня сестра родная робила у Харькове и тамо как могла сбирала нам поисты, ну, може, хлиба кусочки, картопля, перловку, кто ни доел, а когда и косточки з останками мяса…

Маша (быстро). И кусочки цукора были три раза, я помню. И сухарики, и буряк. С буряка живот сильно пучило.

Мария Дмитриевна (кивает головой). Да, и цукор… Батька к ней ездил и нам привозил.

Маша. И пока до дому ни приидет, вин в рот ничого не брал. Все нам – дитям. И мамка сувала, ишьте, дитки мои, а сама ничого…

Мария Дмитриевна (вытирает слезы концом платка). Вмерла мамка з голоду. Она весной, а батька зимой вмер. Я опухла вся, ходити тяжко, як старой, и думала, помру.

Маша (тихо). Ночь така тиха. Собаки не брешут, кишки не няв-кают. Всих свили. Я колоски збирала на поле, меня за это батигом постегали до крови.

Мария Дмитриевна. По весне травка зелена, лобода, кропива. Сбирали и ели.

Маша. Тетка Поля, сусидка наша, ничого сбирать не могла. Руки у ней не слухались. Вмерла. Их, и живых еще, но совсем плохих, и вмерших в одну яму валили.

Мария Дмитриевна. Я малая была (кладет руку на голову Маши), но всё хотила зрозуметь, отчего така бида. Люди повинны, але Бог? А если Бог, тоди зачем? Зачем Вин прибрал мамку и батьку, и тетку Полю? Зачем мир так страждает? Шептали, бо Сталин повинен. Весь хлиб позабирал, народ голодной смертью вмер.

Маша. И я думала, прийду к нему аж в самый Кремль, где вин сидит, и скажу ему в очи, лиходей ты, проклятий ти людина, чтоб ти подох, як пес!

Мастема (указывает на Сталина). А вот он.

Мария Дмитриевна и Маша подходят к Сталину. Он пренебрежительно машет рукой.

Сталин (раздраженно). Убэрите от мэня этих вшивых.

Мария Дмитриевна и Маша долго смотрят ему в лицо.

Сталин (кричит). Зачем смотришь?! Тэбе что надо? Глупая баба, что ты смыслишь! Заводы надо было строить! Крэпить мощь страны!

Мария Дмитриевна. Краина – это я. Это родители мои. Это вси люди, которых ты вбил. Кат.

Она плюет Сталину в лицо.

Сталин (в бешенстве). Охрана! Власик, куда смотришь! Рас-стрэлять!

Апостол Петр (усмехаясь). Напрасно зовешь. Нет Власика. Ты его в ссылку отправил на десять лет.

Сталин (твердит слабым голосом). Расстрэлять… расстрэлять…

Мастема. Тебе также предъявляется обвинение в расстреле двадцати двух тысяч поляков, офицеров и представителей интеллигенции, в 1940 году.

Сталин (злобно). Товарищ Сталин нэ имеет к этому отношения. Это дэло рук нэмецко-фашистских захватчиков. Они в сорок первом расстрэляли этих поляков. Комиссия установила. Бурденко, акадэмик, Толстой Алексей, писатель, лауреат, и даже митрополит был Николай и другие акадэмики и профессора. Есть докумэнт.

Мастема. Я предъявлю суду документы весны сорокового года, опровергающие его (указывает на Сталина) фальшивку, – постановление Политбюро, секретный приказ о награждении палачей. Но лучше выслушать свидетелей.

Апостол Петр (секретарю). Пригласите.

Входит человек среднего роста в длинном кожаном плаще. На голове у него кожаная фуражка, на руках длинные, выше локтя, кожаные перчатки. Все – коричневого цвета. У него светлые глаза, широкий лоб, прямой нос – открытое русское лицо. Это Василий Михайлович Блохин – главный палач НКВД. Он видит Сталина, строевым шагом подходит к нему, отдает честь и докладывает.

Блохин (громко). Товарищ Сталин, задание партии выполнено! Список исполнен, условия соблюдены.

Сталин (раздраженно). Шени траки лапораки![63]63
  Это задница твоя говорит (груз.).


[Закрыть] Ну, что ты орешь. Всэ слышат.

Блохин (громким шепотом). Виноват, товарищ Сталин!

Апостол Петр (Блохину) Когда ты говоришь, задание выполнено, список исполнен – что это значит?

Блохин (смотрит на Сталина, словно спрашивая, как надо отвечать. Сталин не видит; он закрыл глаза). Ну, было задание…

Мастема. Какое? Да отвечай же, тебя Небесный суд спрашивает!

Блохин (покосившись на Сталина и вздохнув). Расстрелять поляков.

Мастема. И?

Блохин. И расстреляли. В тюрьме стреляли. В лесу.

Мастема. Ты стрелял?

Блохин (едва заметно усмехнувшись). Это работа моя. Стрелял из немецкого, из вальтера. Он не так греется, как наши. А приходилось и по двести пятьдесят исполнять, и по триста…

Мастема (сдерживая рвущийся крик). Ты хочешь сказать, что убивал в день триста человек?!

В зале шум. Переговариваются и присяжные.

Апостол Петр (стукнув молотком). Прошу тишины!

Блохин (в недоумении пожимая плечами). Такая работа. Привели, я выстрелил. Мне какая разница кто. У меня и Бабель был, писатель, и Кольцов, журналист. Мелкие такие еврейчики. И Мейерхольд был знаменитый. Он покрупнее. Я привык. И другим сотрудникам пример подавал. Я учил стрелять в шею, а ствол держать косо вверх. (Он вытягивает правую руку, чуть поднимая крепко сжатый кулак.) Скажем, вот так. (Прерывает себя.) Да, может, это не надо… Неинтересно.

Мастема (сдавленным голосом). Продолжай.

Блохин. Тогда пуля выйдет через глаз или через рот. И крови меньше. А стрелять прямо в затылок, крови много. Больше литра. Если в помещении, с уборкой замучаешься.

Мастема. Спишь хорошо?

Блохин (недоумевая). У меня сон всегда крепкий. Кому они снятся, а мне никогда. После работы помылся, протерся одеколоном как следует, чтобы запах отбить, а то ведь (он улыбается) кровью несет, порохом… Собачки даже боятся. Чая стакан – и спать. Другие водку пили, а мне не надо.

Мастема. Тебя наградили?

Блохин (довольно улыбается). Генерала мне дали и наград много. Орден Ленина, три Красного Знамени, Отечественной войны, золотые часы…