Текст книги "Психопомп"

В финансовом отделе корпорации нашелся знакомый, заказавший ему пропуск. В десять утра Карандин появился на тихой улочке, какие еще сохранились в центре Москвы, в глубине двора нашел трехэтажный особняк начала прошлого века, поднялся на второй этаж и в коридоре с ковровыми дорожками отыскал дверь с табличкой А. Б. Караваев. Стук-стук. Да-а, услышал он безмятежный отклик, вошел и увидел Сашку Караваева. Изменившийся, заматеревший, обзаведшийся усами, но порядком облысевший, он сидел в кресле на колесиках и развлекал себя, отталкиваясь от тумбы стола ногой и отъезжая, а затем ухватывая рукой за край столешницы и подъезжая, – и дивное это занятие он не прервал при появлении посетителя. «А вот и жила пришел, – без тени удивления сказал Сашка. – К чему бы это?» Не вижу радости, в тон ему отвечал Карандин. Нет чтобы вскричать: сколько лет, сколько зим. Да, да, отталкиваясь и отъезжая, проронил Караваев. А сколько? – спросил он, подъезжая к столу. Двадцать пять, по-моему, сказал Карандин. Надо же, искренне поразился Караваев, как время летит. Фью, присвистнул он, и полжизни промелькнуло. А зачем пришел? Взаймы мне дать? Не надо. Петрович мою работу ценит. Тебя припекло. Что? Он прокатился туда-сюда. Не могу угадать. На работу устроить? Нет. Ты в Госбанке и с перспективой. Разрулить что-нибудь? Но ты человек осмотрительный, на рожон не полезешь. Хочу, без лишних слов объявил Карандин, пригласить тебя на ужин. Значит, что-то серьезное, заключил Караваев. Я правильно понял? Карандин кивнул. Правильно. Сашка поскреб в затылке, подумал и сказал. А почему бы нет. Приятно пожрать за счет старого друга. Где? Нет, постой, я знаю дивный ресторанчик. Он на отшибе, в Очаково, но кормят! Райская кухня. Азеры держат. Я позвоню, и нас встретят, как венценосных особ. Когда?

Карандин сказал. А что тянуть? Давай сегодня. Сегодня? Караваев подъехал к столу заглянул в компьютер и кивнул. Заметано. Вот тебе адрес. В восемь. Годится? До встречи, сказал Карандин.

9.

Без четверти восемь Карандин вышел из троллейбуса, перешел улицу, миновал строительный рынок и позади магазинчика «Новоселье» увидел за высокой решеткой двухэтажный дом с крыльцом из темного камня и вывеской «Друг пришел». Он толкнул железные ворота и вошел. Во дворе под навесами сидели, выпивали и закусывали люди в основном восточной наружности. Он поднялся по ступеням, открыл дверь, вдохнул воздух, пахнувший хорошим шашлыком, специями, свежеиспеченным хлебом, и увидел перед собой приветливо улыбавшегося кареглазого человека в темном костюме и белой рубашке с бабочкой. Друг пришел, не переставая улыбаться, сказал он. Добро пожаловать. Александр Борисович уже здесь. А кто такой Александр Борисович, едва не спросил Карандин – так непривычно прозвучало Сашкино отчество, но вовремя спохватился, засмеялся и двинулся вслед за симпатичным человеком. Минуту спустя он оказался в отдельном кабинете, где за столом, накрытым белой скатертью, Александр Борисович уплетал тонкую лепешку с просвечивающей изнутри зеленью. Садись, садись, скомандовал он Карандину, я пока ждал, не удержался. Кутабы здесь – высший пилотаж, правда, Дадаш Давлатович? Да-даш Давлатович, человек с бабочкой, мягко улыбнулся и проговорил, и не только кутабы. Ну вот, сказал Сашка, теперь и налить можно. И он потянулся за покрытой тающим инеем бутылкой «Абсолюта». Где ты в наше время, говорил он, наполняя рюмки тягучей струей, найдешь «Абсолют»? да не какой-нибудь польский, а родной, шведский, на воде из айсберга? Дадаш, выпьешь с нами? Десять граммов, улыбаясь, отвечал Дадаш Давлатович. Служба. А закуси ты, Сергей, вот этим, Караваев указал на блюдо, на котором рядком лежали коричневатые трубочки – баклажаны с ореховой начинкой, или язычок возьми, хочешь – бараний, а хочешь – говяжий, или балычок, или севрюжку, или вот огурчик малосольный бери, очень рекомендую… Ну, со свиданьицем! Он опрокинул рюмку и некоторое время сидел неподвижно, с закрытыми глазами и выражением блаженства на лице. Затем, отверзши очи, он шепотом, как великую тайну, сообщил, что жизнь прекрасна, забросил в рот баклажан с орехом, а следом – бараний язык и, жуя, невнятно объяснял выпившему свои десять граммов Дадашу Давлатовичу, что этот вот перец, и рукой, вооруженной ножом, указывал на Карандина, можешь себе представить, это мой одноклассник! Вот как! – удивился Дадаш Давлатович и мягкими карими глазами поглядел на Карандина так, словно открыл в нем массу достоинств. Да, представь себе, продолжал Сашка, снова наполняя рюмки и приговаривая: между первой и второй промежуток небольшой, был, между прочим, отличник, круглее некуда, а я учился кое-как, его презирал, но и списывал у него, а как же! а где айран, Дадаш? мы настроены выпить, а без айрана… Сию минуту, сказал милый человек в бабочке. И жюльены нести? Сашка кивнул, и Дадаш Давлатович удалился. Ну что, Серега, и с этими словами Сашка поднял рюмку. За наше славное прошлое? Будь, одноклассничек. А какие новости из жизни минувшей? – спросил он, хрустя малосольным огурчиком. Слышал, Мишка Колоколов повесился. Знаешь? Карандин кивнул. А зачем это он, сказал Караваев, выцеливая язык, теперь говяжий, и обильно сдабривая его хреном. У-х! – затряс он головой. До мозжечка. Депрессия, объяснил Карандин. Кто-то мне рассказывал из наших, у него жена погуливала. Так выгнал бы! – воскликнул Сашка. По жопе и на все четыре. Или сам бы ушел. Эх, что с нами бабы творят. Не хочешь, а выпьешь. А тут и жюльены принесли, по две кокотницы каждому, с коричневой корочкой сверху и благородным запахом белых грибов. Погоди, сказал он, подняв рюмку, Мишка же на Маринку Левину еще в восьмом классе запал. И на первом вечере встречи они вместе. Не срослось у них, что ли. Чокнулись, выпили. А мы вроде хотели помянуть его, Колоколова, сказал Сашка. А чокнулись. Давай по новой. Тогда давай всех вспомним, и Евсея нашего… Как? – огорчился Караваев. Вот был учитель… И Борьку Новикова, утонувшего в Черном море, и Наташку Умнову, ее лейкемия спалила… С Борькой ты корешился, припомнил Караваев, а за Наташкой бегал. Не догнал, усмехнулся Карандин. И выпили – и за тех, кого уж нет, а потом и за тех, кто, слава Богу, еще топчет эту землю, и Карандин, чувствуя, что хмелеет, запил водку стаканом густого, солоновато-кислого айрана. И, отвечая на вопрос Сашки, сказал, что не женат, а Сашка, отвечая на такой же вопрос, только махнул рукой и сказал, что уже двенадцать лет в хомуте. И детки? Два спиногрыза, сообщил он. Вот они, он извлек из бумажника фотографию, этот вот, лопоухий, тезка мой, а этот, Ванька, он старший и всех умней. И красавица моя с ними, мать Мария. Я ее терплю двенадцать лет, это еще можно объяснить, но как она меня терпит – необъяснимо. На фотографии с Ваней справа и Сашей слева была женщина с усталым милым лицом. Славная у тебя жена, сказал Карандин. И ребята славные. Айран ему помог, но Сашка гнал картину, наливая и выпивая и призывая Карандина следовать его примеру. Серега, кричал он голосом поднимающего бойцов в атаку командира, за родителей, подаривших нам жизнь… я люблю тебя-я ж-жизнь… за них, сотворивших таких сыновей, Серега, как мы с тобой! Твои живы? И мои, слава Богу. Тяжко было Карандину пить за отца, которого он собрался устранить, но не объяснять же, что отец стал ему помехой. Ни себе, ни сыну. И он улыбался и с отвращением выпивал. И за мать Марию пил, и за то, чтобы ему найти хорошую, добрую бабу и настрогать с ней детей, и за то, чтобы ему стать председателем Госбанка, а что, восклицал Сашка, ты посмотри на этих Гайдаров, ты что, хуже них, что ли? реформы! я от этих реформ из розыска к Петру подался и ожил! и еще раз за встречу, и еще Бог знает за что он пил и твердил про себя: не пьяней, не пьяней. Уже и бутылка иссякла, и он вздохнул было с облегчением, но Сашка потребовал другую, и ее принесли прямо из морозильника, ледяную, в белой рубашке из инея. Супчика похлебать, предлагал Сашка, и тут же возникал дымящийся суп из телятины, под который непременно следовало принять. Ведро он выпьет, обреченно думал Карандин, чувствуя, что паузы между словами становились у него все продолжительней, а язык тяжелел и отказывался повиноваться. Это казнь. Я не выдержу. А еще о деле надо… Саш-ш-ш, с усилием произносил он, мож-ж-жет… И не думай, бодро отвечал Сашка. Глянь, какой шашлычок! Из молоденького барашка! А?! Где ты такой ел? Ниг-где, соглашался Карандин и пил под барашка, и думал тяжкую думу, что он сам как барашек и сейчас хочет только одного: лечь и уснуть. Ну, ну, Серега, словно угадав его желание, приободрял одноклассник. Не кисни. А песню? Давай, а? И он начал. Ды-ы-ми-илась, па-адая, раке-е-та-а, ка-ак дагаре-ев-ша-ая звезда-а… Кто хоть однажды…

Серега! ви-и-и-дел это… Карандин, чудом вспомнив слова, слабым голосом подтягивал. Тот не забу-у-дет нико-ог-да-а… Ну вот, перегибаясь через стол, хлопал его по плечу Сашка. А говоришь, не можешь. Все ты можешь. Ты же, кент, из какой школы вышел? Из с-сто… сто с-сорок т-третьей… Как мы в девятом классе напились, помнишь? И Евсей на меня орал. Учиться не желаешь, пить водку желаешь! В пивной тебе место, а не в школе! Н-нет… не п-пом-мню. Ну да, откуда тебе, с легким презрением отозвался Сашка. С-слушай, мне н-надо с тобой… п-поговорить. О чем речь! Я не забыл. Выпьем, закусим, попросим кофе и перетрем. Н-нет, проговорил Карандин, д-давай с-сразу. Давай, согласился Караваев. Выпьем, и выкладывай. Боже, смятенно подумал Карандин, помилуй меня. И выпил. Ну, давай, проговорил Сашка. Что у тебя там. У м-меня, стараясь говорить твердо и ясно, произнес Карандин, человек… он глубоко вздохнул… который мешает. Поперек дороги лег и мешает. Я ему сто раз говорил, солгал он, ты не мешай, ты помоги, а он лежит и мешает. Мне надо, чтобы его не было. Все это он говорил с опущенной головой. Но, высказавшись, поднял ее и взглянул в голубые, жестокие, пьяные глаза Караваева. Тот прищурился и усмехнулся. Мокрое, значит, дело, проговорил он. Карандин дернулся, словно его ударило током. В некотором, может быть, смысле… До этой минуты никогда никому не высказывал он вслух своего пожелания, чтобы отца убили. И странно – ему сразу стало легче, будто он освободился от отравляющей все его существо мысли. Высказанная, она как бы отделилась от него. Теперь она была вне его, и ее можно было воспринимать словно заметку в газете, сообщающую, что вчера на одной из улиц обнаружено тело предпринимателя К. со следами насильственной смерти. Мокрое, подтвердил он. И что? Да нет, сказал Сашка, ничего. Сам-то понимаешь, во что втянуть меня хочешь? Не понимал бы, с внезапной твердостью сказал Карандин, мы с тобой здесь бы не сидели. Действительно, пробормотал Сашка. А почему ко мне? Почему ты вообще подумал, что я принимаю такие заказы? Тебе кто-то сболтнул, ты и поверил. Я в ментовке когда служил, этого говна с кровью во как – и он чиркнул пальцем себе по шее. Оно мне надо по моей нынешней жизни? У меня безопасность. Такой у Петра бизнес. Вполне могут какие-нибудь злодеи подогнать во двор машину с взрывчаткой – иди потом, собирай, где голова, где ноги. Клитор в Чертаново, жопа в Гольяново. У меня работа, чтоб такого не случилось. Не, Серега, ты по ходу вроде ошибся. Хмель бушевал в голове у Карандина, но он помнил и артиста, взявшего в долг и не расплатившегося, и журналиста, убитого на бульваре, и акционера, и утонувшего мэра. Я знаю, вымолвил он. И перечислил тех, кого корпорация Петра Петровича отправила на тот свет. Эх, Серега, шумно вздохнул Караваев. Понесло тебя. Госбанк хорошее место. Сиди себе и сиди. А ты в бизнес лезешь. Миллионы тебе снятся, так, Серега? Они снятся, согласился Карандин, и они у меня будут. А ты помоги. Не отвечая, Караваев нажал кнопку звонка и тотчас явившемуся молодому человеку в черных брюках и белой рубашке велел принести двойной эспрессо. А тебе? – спросил он Карандина, и тот закивал: и мне двойной. Мозги прочистить, сказал Сашка. Прочистить, отозвался Карандин, в голове у которого веяли пьяные вихри. Саш-ш, промолвил затем он, т-ты не думай… Я з-зап-плачу сколько надо… А хватит? – насмешливо спросил Сашка. Дорогая услуга. Х-хватит, промолвил Карандин. По-по-слушай, а здесь как? Он повертел рукой и глянул на потолок. В-вполне? Ты о прослушке, что ли? Не бери в голову. Я проверял. Все чисто. Н-ну, гут, сказал Карандин, принимаясь за кофе. А скажи-ка мне, Серега, какой такой фрукт так тебе мешает, что ты спишь и видишь… ты даже одноклассника своего, о котором ты сто лет не думал, вдруг вспомнил и прибежал к нему со своей дикой просьбой… и теперь сидишь здесь и боишься, что тебя услышат? А вообще ничего, что ты ко мне с таким предложеньецем? Я вот сейчас позвоню корешам в розыск и скажу, ребята, тут один перец меня на мокруху подбивает. Карандин нервно засмеялся. Да я запросто, сказал Сашка. Да не было ничего! – воскликнул Карандин. Тебе показалось. Теперь засмеялся Караваев. Да ты признаешься даже в том, что отца родного хотел замочить. Пот пробил Карандина. Откуда он знает? Нет так нет, с видом полного безразличия произнес он. Не было такого разговора. 3-забудь. И с-счет пускай принесут. Сашка усмехнулся. Не хлопай крыльями. Еще не вечер, успеешь заплатить. Так кто тебе жизнь портит? Страшный вопрос. Сказать? Признаться, что отец?! не объяснишь, что в сто раз хуже чужого, палец о палец не ударил всю жизнь родному сыну помочь. Когда-то, когда был маленьким, я его, пожалуй, любил. Потом стал бояться. Теперь ненавижу. Но пусть сначала скажет «да» или «нет».

«Д-да» или «нет»? В ответ Сашка написал на салфетке: «$60 тысяч. Кто?» На той же салфетке Карандин написал: «Да. Отец». Караваев взглянул на него с изумлением, покрутил головой и написал: «Ты, жила, ничего не попутал?» Карандин взял из его рук салфетку и, порвав ее на мелкие клочки, произнес, а как я могу такое с чем-то попутать? Твой отец, с некоторой брезгливостью сказал Сашка, твое дело. Половину вперед. Остальное – после. Он тебе позвонит. Карандина затрясло, он поспешно налил себе рюмку и выпил. А кто? Тот, отвечал Сашка, кто все сделает. Он взял мобильник, набрал номер и сказал, Володя, тут один человек желает с тобой повидаться.

10.

На следующий день, несмотря на слабость и подкатывающую дурноту, Карандин провел ревизию своей наличности. За годы беспорочной службы в Госбанке, продуманных вложений, приобретения и выгодной продажи акций его капитал составил сорок тысяч зеленых и около двадцати миллионов в рублях, что по курсу было примерно девять тысяч долларов. На десять тысяч он взял ссуду сроком на год с условием, что может погасить ее раньше. Таким образом, три дня спустя после встречи с Караваевым в руках у него было шестьдесят тысяч долларов – цена смерти отца. Но правду говоря, иногда возникало желание позвонить Сашке и сказать, что все отменяется. И чего раньше никогда с ним не бывало – он стал просыпаться ночами, словно кто-то сильно толкал его. Лежа с открытыми глазами и наблюдая, как светлеет окно, он представлял, как этот пока неизвестный ему Володя, наемник, умелый убийца, наносит отцу удар ножом под сердце, и отец падает и, захлебываясь кровью, умирая, зовет на помощь словом, которого никогда не произносил он в жизни: сынок, где ты?! сынок… Конечно, он был плохим отцом; больше того, он вообще не был отцом и прожил бок о бок с сыном целую вечность, как равнодушный сосед. Но все-таки. Не будь его, думал Карандин, не было бы и меня. Чистой воды биология, успокаивал себя он. Тогда отчего так тревожно на душе; отчего так трепещет сердце; отчего в голову закрадываются странные мысли, будто бы в самом событии рождения есть нерушимое обязательство, какое сын с первым же своим криком дает отцу: оберегать его до последнего его вздоха? Мысль о Боге мелькала. Карандин в Бога не верил и посмеивался над матерью, иногда ходившей в церковь и приносившей оттуда маленькие иконки Богоматери, Иисуса Христа и Николая Угодника; ну, говорил он, отныне нас охраняет небесный ОМОН. Теперь он думал, что этот Бог наверняка разгневается на него. Не надо миллиона. Что из того, что у него не будет миллиона, который мог бы крутиться и прирастать другими миллионами и лет через десять превратиться в миллиард. Что более ценно – миллиард или чистая совесть? Положим, он умирает с миллиардом, в основе которого лежит отцеубийство. На небе его встречает Судья всех. Как ты посмел, нечестивец?! От голоса Бога содрогается Вселенная. Знаешь, где твое место?! Но, Господь Бог, он мне отец только по биологии; а рос и вырос я совершенно один, не зная отцовской любви и заботы. Это не дает тебе права нанимать убийц. Я даю жизнь, и Я ее отнимаю. Как ты посмел?! Убийцы убили, но главный убийца – ты! Ступай в Ад. И вот бегут к нему с ликующими воплями рогатые, хвостатые, поросшие черной шерстью, хватают и волокут в подземелье с воздухом тяжелым и жарким от горящих чадных костров. Но наступало утро, и при его ясном свете все страхи казались смешными. Правда, посреди дня промелькивала иногда мысль о загробном суде, и тогда по спине пробегал тревожный холодок. Но это было столь незначительно в сравнении с открывающимися возможностями, что он лишь пренебрежительно усмехался. Рай, Ад – да это просто детские сказки. Мать верит в эти измышления крошечного человеческого разума; но не уподобляться же ей, всю жизнь прожившей в страхе перед своим мужем, который случайно стал его отцом.

Он передал Караваеву пакет с тридцатью тысячами долларов и приготовился ждать. Ждал недолго – на следующий день ему позвонил Володя. Голос с хрипотцой. Слова растягивает. Это от Александра Борисовича. Карандин ответил, стараясь говорить твердо и чуть небрежно, словно не в первый раз ему звонит наемный убийца. Добрый день. Хотя какой, к чертовой матери, добрый. Но уже сказал. Встретимся? – предложил Володя. Карандин сказал, конечно. Где? Давай у Пушкина, в шесть. В шесть не могу. В семь. В семь так в семь. Газетку прихвати. Держи в руках. И фотку возьми. Мою? – спросил Карандин. А твоя мне зачем, усмехнулся Володя. Не забудь. Я подойду.

Без десяти семь с газетой «Известия» в руках Карандин стоял у памятника Пушкину лицом к Тверской. Солнце садилось, и на город опускались светло-лиловые сумерки позднего лета. Рядом с ним переминался с ноги на ногу и поглядывал на часы молодой человек с букетом белых хризантем в руке; чуть поодаль хмурый мужчина порывался уйти со своего поста, делал несколько шагов, останавливался и, круто развернувшись, возвращался; две девушки ждали третью и громко говорили, что Ленка вечно опаздывает, и, завидев ее, закричали, Ленка, давай быстрее! Он успел разглядеть эту вечно опаздывающую Лену, и сердце у него дрогнуло от ее молодости и красоты. И она мельком глянула на него и, равнодушно отвернувшись, сказала подругам, ну пойдем же, пойдем! И они побежали в сторону кинотеатра «Россия». Карандин вздохнул. Дорого бы он дал сейчас за то, что не с убийцей было бы назначено у него здесь свидание, а с этой Леной. Пусть бы она опаздывала – он не рассердился бы, а сказал с улыбкой: ты явно не в ладу со временем. Она засмеялась бы и поцеловала его в щеку. Пойдем. Куда он ее пригласил? В кино? Нет. Опостылели эти стрелялки. В театр? В ресторан? Взявшись за руки, они двинулись вниз по Тверской. Он смотрел на нежное ее лицо, ловил взгляд ее светлых глаз, ее улыбку и чувствовал, что в груди у него становится и тесно, и горячо и что какая-то ни на что не похожая счастливая тревога завладевает им. Лена, шепнул он, и, несмотря на гул машин и людскую разноголосицу, она услышала и повернула к нему голову. Что, милый? Я хочу тебе сказать, начал он… Давно ждешь? – услышал он голос с хрипотцой, вздрогнул, обернулся и увидел перед собой невысокого широкоплечего человека с седеющими, коротко стриженными волосами и голубой дымкой в глазах. Одет он был в дешевый серый костюм и пеструю рубашку с расстегнутым воротом. Нет, ответил Карандин. Я пришел чуть пораньше. Тебя Сергей звать? Меня Володей. И он протянул руку с широкой ладонью и выколотой на тыльной ее стороне церковью с тремя куполами. И свою руку, как во сне, подал Карандин с мыслью, что пожимает руку, которая убьет его отца. Пойдем, сказал Володя, пройдемся. И они двинулись вниз по Тверской – как только что в туманных своих мечтах рядом с Леной шел Карандин. Он усмехнулся. Проходили мимо кафе, за стеклами которого поглощали мороженое люди. Я люблю, сказал Володя. Давай зайдем. А ты любишь? В детстве любил.

А сейчас и не вспомню, когда ел. Принесли мороженое – по пять шариков каждому. Володя ел с наслаждением, отделяя маленькие кусочки, облизывая ложку и – видно было – стараясь продлить удовольствия. На зоне, с хрипотцой произнес он, так мороженого хотелось. А ты что? Не тянет, сказал Карандин. Ну, давай мне, – и Володя переложил подтаявшие шарики в свою вазочку. Не простудись, с неприязненным чувством молвил Карандин. А ты за меня не волнуйся, безмятежно промолвил Володя. У меня все в норме. А ты и вправду отца своего? Он облизнул ложку и с сожалением глянул на опустевшую вазочку. Так не любишь? У меня отец был алкаш, и то… Тут другое, сказал Карандин. Не имеет отношения. Ну-ну, проронил Володя, взглядывая на него глазами, подернутыми голубой дымкой. Первый раз вижу. Разные бывают отцы, озлобленно произнес Карандин. Послать его? И покончить со всем этим. Заберу у Сашки деньги, и плевать. Да ты не переживай, сказал Володя. Мне без разницы. Твой папаша, не мой. Ты фотку его дай и адрес напиши. Он мельком взглянул на фотографию отца. С характером дядя. И где… Мне нужно, перебил его Карандин, чтобы было естественно. Инфаркт, инсульт… что угодно, но чтоб никто и не подумал… если подумают, все напрасно. Мизинцем левой руки с золотым перстнем-печаткой на нем Володя поскреб лоб. Ну да. Можно. Шел по улице вечером, удар случился, упал. Голову ушиб. И никто ничего. Да ты не переживай так, Сергунчик. А то я гляжу – лица на тебе нет. Не в первый раз. Ну, отец. И что? Раз надо, так надо. Ты лучше скажи – он работает? На базе, сказал Карандин. Вот адрес. Он где-то еще, а где – не знаю, добавил Карандин, решив умолчать, что отец служит кассиром у бандитов. Вот и ладушки, дружески улыбнулся Володя. Мы за ним походим. Я позвоню, если что. Бывай, Сергунчик. И не трясись. Все путем.

С того дня у Карандина началась странная жизнь. Утром он смотрел, как отец пьет кофе и поглощает горячие бутерброды, на которые мама была большая мастерица, – смотрел и думал, что эта чашка вполне может стать для отца последней. Он сидит, пьет, ест, говорит, Тамара, еще два и кофе подлей, – и не знает, что это последний в его жизни завтрак. Разумеется, всякий человек ничего не знает о своем будущем; что случится с ним даже через час, он не знает – и представляет смерть как событие, лишь отдаленно имеющее отношение к нему. Что-то вроде: Кай – человек; люди смертны; потому смертен Кай. Смерть – всеобщий признак человека, свойство обреченной жизни, неизбежность, но присутствующая как бы за горизонтом, невидимая и неведомая. Если бы он знал, думал Карандин, глядя, как отец откусывает бутерброд с расплавившимся сыром и двумя кружочками помидора сверху, как пьет, обхватывая губами края чашки, и как жует, мерно двигая челюстями. Поморщился. Горячо, недовольно пробурчал он. Что ты огонь подаешь. А ты не спеши, Лавруша, ласково, как маленькому, говорит мама. Холодное-то совсем будет невкусно. Боится его. Меру знать надо, бурчит отец и прерывисто дышит открытым ртом. Совсем седыми стали у него брови и косматыми, и глаза под ними кажутся еще меньше. Еще налей и бутербродик. Что смотришь, ваше благородие, обращается он к сыну. Я? Я задумался, отвечает Карандин и опускает взгляд. Если бы он знал. Он меня бы убил. Здоровый кабан. Схватил бы вот этот нож длинный, которым хлеб режут. Банк-то еще не купил? Спрашивает с презрительной насмешкой. Слышь, Тамара, сыночек наш богоданный банк нацелился купить. Мама ахает. Сережа, да где ж ты денег столько найдешь, чтобы на целый банк хватило? Найду, мама, говорит Карандин и пристально смотрит на отца. Тот смеется. Щеки трясутся. Утирает глаза. Жди, мать, скоро банкиром станет. В шелках будешь ходить. И мне что-нибудь перепадет. Отец все-таки. Говорит, смеется и не знает. Может быть, сегодня. Или завтра. Жаль его? А зачем он нужен? Жрет, пьет, храпит, сидит в сортире по часу, и не стукни ему в дверь, хотя распирает, сил нет, а он с толчка хамским голосом отзывается, ничего, потерпишь, – я спрашиваю, что потеряет человечество, если его не станет? Хотя бы одна живая душа уронит слезинку при известии о его смерти? Может быть, мама – но с потаенным вздохом облегчения. А сделал ли он хотя бы одно доброе дело? Помог кому-то? Лет пять назад тетя Наташа, его сестра, просила на операцию дочке. И ушла со словами, что ее привело к нему отчаяние, отчаяние и надежда, а уходит она с ненавистью и пожеланием, чтобы он сдох со своими деньгами. Он вслед ей кричал. Дура! Откуда у меня такие деньги?! Когда он рядом – со своими цепкими недобрыми глазками, плотоядным ртом, со своим голосом, похожим на звук, с которым пила перепиливает бревно, то ничуть не жаль. Скорее даже что-то мстительное появляется. Бил меня, пока я не остановил его руку; щенка моего выбросил вон, Дружка моего милого; не замечал меня; денег не дал. Пропади пропадом. Права была тетка. Но когда не видишь его в отталкивающих проявлениях его плоти и нрава, то при мысли о скором его конце нечто вроде жалости проникает в сердце. Жадный, грубый, жестокий; черствый, как сухая корка, – но ведь отец. Вселенская Жизнь не выбирает, через кого Она передает свой дар. Интересно, а кто был отец моего отца? Дедушка, голубчик. А его отец? Возможно, все Карандины мужского пола были угрюмы, недоброжелательны и скупы. В таком случае он должен походить на них. Он придирчиво осмотрел себя внутренним взором и пришел к выводу, что в нем нет таких свойств. Возможно, его сближает с ними мечта о миллионе, однако у них деньги были идолом, которому они молились, который доставлял им темную радость обладания и придавал их жизни подобие смысла. У него же деньги будут колесом, в бесконечном своем вращении рождающим новые деньги. У них они цель; у него всего лишь средство для достижения свободы от условностей этого мира. Настанет время, он сам для себя станет законом и судьей. Это не значит, что пустится во все тяжкие. С него достаточно будет сознания, что он вознесен на вершину, откуда вся человеческая жизнь представляется суетой, не стоящей ни внимания, ни уважения. Однако никто из них не переходил последнюю черту; не убивал. И не кого-нибудь – отца. Отцеубийцы не было в роду Карандиных. Он первый. Сам виноват. Денег не дал. Дал бы денег, и жил бы себе. Но теперь, возвращаясь домой и не заставая отца, он ощущал тревожный перестук сердца и с деланым равнодушием спрашивал у мамы, а где – и кивал на стул, на котором обыкновенно сидел отец. Мама пожимала плечами. Он разве скажет. Не звонил? А когда он звонил, отвечала мама. У меня ужин, а его нет. Карандину становилось жутко. Отец лежит на мокром от прошедшего дождя асфальте. Фонари отражаются в лужах. Его обходят стороной, думая, что пьяный человек шел, шел и земля под ним качнулась. Однако находится кто-то сердобольный, наклоняется и трясет отца за плечо. Мужчина, очнитесь! Вставайте, мужчина! Вы простудитесь! Вам плохо? Э-э, да он, кажется, того. Звонят 02. Тут на улице покойник лежит. Сирена завывает – уи-и, уи-и. Подходят двое с «калашами», привычными глазами смотрят. Один докуривает, бросает окурок в лужу и, кряхтя, нагибается. Точно жмур. Звони в скорую. Пока едет скорая помощь, они обшаривают отца. Деньги, какие есть, кладут себе в карман; находят паспорт. Карандин Лаврентий Васильевич. Звони, пусть пробьют и семье сообщат. У него жена Тамара Васильевна. В доме звонит телефон. Может, Лавруша, неуверенно говорит мама и снимает трубку. Она слушает, бледнеет и валится на бок. Он едва успевает ее подхватить. Что?! Лавруша умер, бескровными губами шепчет она. На улице нашли. Убили?! – почти кричит он. Мама твердит. На улице нашли. Не знаю. На улице…

Володя позвонил через десять дней. Такое дело, проговорил он. Не получается зацепиться. Давай, Сергунчик, повидаемся. Давай в той кафешке. В кафе, шумно втягивая мороженое и облизываясь, он говорил, не ожидал от твоего папашки. Бережет себя. Осторожен, как лис. Он у тебя по понедельникам в баню ходит. Карандин кивнул. Два раза поджидали, пока выйдет. Было бы в самую масть – перепарился, сердечко прихватило, ну и скоропостижно. Он съел последний шарик, вздохнул и сказал. Слушай, Сергунчик, не в службу, а в дружбу, закажи еще. Ага. И выходит такой красный, такой довольный, аж пар с него идет. Но не один! С двумя мужиками выходит, садятся в «Жигули» и прямо к подъезду. Не подойдешь. Ты понял? Завалить его – нечего делать. Там, перед баней, домик пятиэтажный, оттуда шмальнуть, и точка. Но у тебя условие, чтобы он вроде бы как сам откинулся. Карандин смотрел на Володю, видел, как он жадно поглощает мороженое, видел его глаза, подернутые голубоватым туманом, его короткие толстые пальцы, которые нетрудно было представить сомкнутыми на чьей-то шее, и вдруг спросил. А ты за что сидел? У тебя на церкви три купола. Ты три раза сидел? За что? Володя усмехнулся, облизнул ложку и сказал, какой фраерок любопытный. Улицу не там перешел. Ну, и еще всякие мелочи. Всякая, Сергунчик, ерунда. Я даже не помню. А ты Александра Борисыча спроси. Он меня сажал, он хорошо знает. Это сейчас мы с ним дружбаны, а раньше было, он меня ловил, а я от него бегал. А теперь душа в душу. А за отца твоего я точно скажу: бережется. Один почти не ходит. Какие-то деловые его подвозят, если поздно. Прикид у них ничего себе, но похожи на братков. Кто такие, не знаешь? Не знаю, сказал Карандин. Короче. Еще недельку мы его попасем, а там, если не сойдется, надо будет по-другому решать. Карандин спросил, как по-другому. А так. У тебя дома все сделаем. Постой, постой, заговорил Карандин с дрожью в голосе. Это как же. Не договаривались так. Там еще и мама… она ни в коем случае не должна… да и я… Ничего не выйдет. Не пыли, оборвал его Володя. Все выйдет. Слушай сюда. В понедельник он из бани, спать будет, как младенец. Он и не проснется, когда мы ему укольчик в руку. А ты нам только дверь отвори и ложись баиньки. Я уже и соучастник? – негодующе сказал Карандин. Тогда зачем я деньги плачу? Может, не я тебе, а ты мне заплатишь? Володя взглянул на него с усмешкой, от которой Карандину стало зябко. Ножки не хочешь замочить? Ты подписался, когда деньги дал. Ты соучастник.