Текст книги "Психопомп"

Это был старичок седой, на слабых ногах, со слабым голосом и совсем детским взглядом голубеньких выцветших глаз. Он начал: Молитвами святых отцов наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь. С ясного лазоревого теплого неба Господь смотрел вниз и посреди огромной земли видел это кладбище, эту могилу, собравшихся возле нее людей и раба Своего, честного старца, иерея Александра, всю жизнь Ему служившего и теперь умоляющего упокоить и принять душу новопреставленного Сергея. Позвольте, недовольно промолвил Господь, какой Сергей? Я не вижу тут никакого Сергея. Сергей жив и здоров и сию минуту стоит в длиннейшей очереди в галерею Уффици. А в гробу лежит горький пьяница именем Николай, сломленный внезапной потерей супруги и любимых детей. Николай! Не печалься. Не теряй надежду. Видишь ли, ты все-таки должен понести некоторое наказание за свою непотребную жизнь, которой жил ты последние годы. Погуляй пока в одиночестве по нашим лугам, поплачь, покайся и со временем получишь Мое прощение и воссоединишься с семьей. Зная твои невзгоды, Я бы не досаждал тебе, требуя слез, душевной муки и покаяния. Но ведь и ты должен Меня понять. Что скажет Мое окружение, Мои архангелы и Мои ангелы, если Я не применю к тебе мер воспитательного свойства? Меж ними поднимется ропот, и они подступят ко Мне – нет, не со словами осуждения – кто бы из них посмел, помня, как Я одним махом смел Денницу с Моих небес, и теперь, неприкаянный, он бродит по земле, тщетно замысливая отомстить Мне. Они всего лишь мягко укорят Меня – но Я не хочу никаких, даже самых малых размолвок между Мной и Моим воинством. Едва слышно, нараспев произнес священник. Со духи праведных скончавшихся, душу раба Твоего, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженной жизни, яже у Тебе, Человеколюбче. Ах, батюшка, милый, чистого жития старче! Скольких уже людей ты проводил в обители Бога нашего и верил, что смиренная твоя молитва путеводной звездой направит доброго человека в райские чертоги, а человеку нехорошему, человеку гордому, человеку злому облегчит тягостное пребывание вдали от Бога. А потом – кто знает! – душа его обновится и просветлеет, избавится от черных пятен прошлого и будет допущена лицезреть Божественный свет, и радоваться, и веселиться вместе с душами праведных. Аллилуиа, ал-лилуиа, аллилуия, слава Тебе, Боже! Кому, как не Тебе, Боже наш, петь нам славу? Как безгранична любовь Твоя! Как неисчерпаема милость Твоя! Как велико сострадание Твое! Не устает рука Твоя поддерживать ослабевших; не умаляется помощь Твоя от первого до последнего дня нашей жизни. Невозможно помыслить, Господи, что было бы без Тебя. Пусть говорят иные, что переизбыточествуют страдания, возрастает зло и умаляется добро. Но не отвергайте заповедей Его; не гнушайтесь наставлениями Его; не пропускайте слова Его, к вам обращенного. Никогда вы, род несчастный, не ходили путями Господа; так отчего вините Его в бедах ваших? Станьте искренними чадами Его, и увидите, как переменится ваша жизнь и как смерть не будет тогда казаться концом жизни. Все будут уходить в покой вечный, покой светлый, покой благоуханный. Ты еси Бог, сошедый во ад и узы окованных разрешивый, Сам и душу раба Твоего, Сергия, упокой. Ах, отче Александр! Знал бы ты, кто в гробу этом бездыханный лежит. Ты, отче, называешь его Сергием, а Господь велит ангелу Своему встать за твоей, отче, спиной и произносить имя несчастного Николая. Подобранный на улице, доставленный в больницу, он пролежал в коридоре никому не нужный целый день, а когда схватились и покатили его в реанимацию, было уже поздно. Молодой доктор, скользнув по нему взглядом, махнул рукой. Близким сообщите. Да некому сообщать, ответила медсестричка с таким чистым, таким славным лицом, что хотелось воскликнуть: как же ты хороша, милая моя! – бомж он, ни имени, ни адреса. Ну и прекрасно, сказал доктор. Она кивнула. Все бы так. Он засмеялся. Многого хочешь, бесстыдница. Ад, Господи, это мы – оставивший Тебя народ. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитвами Пречистым Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых помилуй и упокой душу раба Твоего Сергия, в безконечные веки, яко Благ и Человеколюбец. Отец Александр взмахивал кадильницей. В тишине слышно, как при каждом взмахе позвякивали звонцы. Вот приближается к Господу Его Мать, Заступница наша Богородица, и преподобные отцы вместе с Ней, все с нимбами над головой. Помнишь ли, Дитя Человеческое, обращается к Иисусу Христу Пресвятая Дева, как Ты лежал у Моей груди? Жено, отвечает Господь, как Я могу забыть. И вертеп, и волхвов, и звезду, которая стояла над нами всю ночь. Вот и Отец Мой, указывает Он на Ветхого Днями, скажет Тебе, как часто Я рассказывал Ему обо всем, что пришлось Мне пережить в тридцать три года Моей человеческой жизни – от рождества в вертепе до смерти на кресте. Ветхий Днями кивает седой головой. Сыну Божьему, говорит Он, и голос Его звучит раскатами грома, надо было стать Сыном Человеческим, чтобы познать жизнь, какою живут люди. Смилуйся над ними, Господи, говорит Пресвятая Дева, и старцы с нимбами подхватывают: смилуйся! Отвори им врата милосердия Твоего. И Сергия, как о том просит честной иерей Александр, прими в обитель Твою, где жизнь бесконечная. Не знаете того, что Нам известно, отвечает Господь. Не Сергий в гробу лежит; Сергий уже целый час не может отойти от картины «Поклонение волхвов» кисти раба Моего, Сандро Боттичелли. Признаюсь вам, что и сам Я смотрю на нее с волнением. Там изображена Ты, Моя Мать, в прекрасном цветении своей молодости, там Я, младенец, и волхвы, из которых один приблизился к Нам и преклонил колена, а два других стоят невдалеке с дарами. Была ночь, и звезда стояла высоко. Помните ли изображенного на картине старшего волхва, с его старческим, худым лицом и длинным острым носом; с его рукой, трепетно касающейся ножки Богомладенца. А люди вокруг! их непохожие, живые лица! их взгляды! Из левого угла картины смотрит нам в глаза сам Боттичелли, молодой человек в нежно-фиолетовой бархатной мантии, с тяжелым подбородком, прямым носом и пристальным взглядом светлых глаз. Художник подобен Богу. Мы не боимся такого сравнения. Как и Создатель, он творит из ничего, из облаков, дорожной пыли и капель дождя; как и Создатель, он вдыхает жизнь в сотворенных им по Моему образу и подобию людей; и, как Создатель, любит их безмерной любовью. Те волхвы, которые навестили Нас, были, конечно же, не такими; и, само собой, они не имели никакого отношения к семейству Медичи; но – представьте – Я забываю об этом, когда смотрю на творение Боттичелли. Раба Моего Сандро Я поселил в светлой, просторной горнице с окном во всю стену. Там он творит. Едина чистая и непорочная Дево, вздрагивающим от преизбытка чувств голосом произнес отец Александр, Бога без семени рождшая, моли спастися душе его. Господи, вопрошает Богородица, но кто тогда в гробу? Несчастный Николай, которого хоронят, думая, что в гробу Сергий. Неслыханное дело! – восклицает Дева Мария. Зачем?! С возмущением спрашивает преподобный Иосиф Волоцкий, кто посмел устроить богомерзкую подмену? Господь отвечает: Марк, похоронный агент. Он сейчас стоит под сосной и, затаив дыхание, ждет, когда гроб опустят в могилу. Страшится он разоблаченья. Обман его, сурово говорит Иосиф Волоцкий, да откроется! И заслуженная кара да постигнет его! Года на три могут посадить, замечает Господь. Иосиф Волоцкий непреклонен. Урок ему. Впредь не кощунствуй. Пресвятая Дева Мария обращается к Господу. Чадо Мое! Нельзя ли без тюрьмы. Наверное, что-то заставило его решиться на такую подмену. Раз виновен, упорствует Иосиф Волоцкий, пусть понесет заслуженное наказание. Да, со вздохом соглашается Господь, он виновен. Но в человеческой жизни так все переплетено, так перемешено, что порой утомишься искать причину и отделять добро от зла. У этого Марка есть возлюбленная, раба Наша, Ольга, в высшей степени достойная девица, верующая в Нас и почитающая Нашу Церковь. Возлюбленная? – строго спрашивает Иов Почаевский, полжизни проживший в пещере. Не означает ли это, что они находятся в греховном сожительстве? Господь улыбается. Они чисты. Но Ольгу, рабу Мою, овечку невинную, девицу скромную и добрую, оклеветали, и следователь, человек подлый и корыстолюбивый, какие сейчас – увы – во множестве расплодились в России, хищный зверь, нападающий на Мое стадо, потребовал от нее взятку неслыханного для скромной рабы Нашей размера. Сурового наказания он достоин! – высказал согласное мнение преподобных Андрей Ослябя, в земном своем прошлом бившийся до смерти на поле Куликовом славный воин. Мы над этим работаем, отвечает Господь. А рабу Нашу Ольгу спас от уз сей Марк, который сейчас взывает к Нам, дабы подмена не была обнаружена. Странные существа эти люди. Большинство из них далеки от веры и в глубине души все еще отрицают Наше существование или безразличны к Нам, несмотря на внешние признаки принадлежности к Церкви. Но едва их припечет, едва – как они выражаются – начнет их клевать в одно место жареный петух – Мы, кстати, не понимаем, как петух, побывавший на сковороде или в печке, способен кого-то клевать, – сразу же, едва над ними сгустятся тучи, взывают к Нам. Боже, помоги мне! Боже, избави меня от врагов моих! Боже, смилуйся надо мной! Вчера еще был слеп и глух, но стоит коснуться плоти его и кости его, как он начинает верить, что Я есмь. Но при дороге упало это семя. Господь печально улыбается. И Марк таков же? – спрашивает Пресвятая Дева. Нет, отвечает Господь. Он из тех, кому осталось сделать один шаг. Было бы лучше, чтобы он поспешил. Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Сергию, и сотвори ему ве-е-ечную память, слабым голосом произнес нараспев отец Александр. Вечная память. Вечная память Вечная память.

9.

В тот день сразу после похорон Марк приехал к Оле и, обняв ее, промолвил, как же мне тяжело, любовь моя! Она отстранилась и посмотрела на него с тревогой. Не заболел ли? И она коснулась губами его лба. Он покачал головой. Я здоров. Но мне так тяжело. Как жаль мне людей, что они до самого конца своего не сознают, что жизнь коротка. И наполняют ее всяческим вздором, и проживают впустую, и стремятся совсем не к тому, к чему одному следовало бы стремиться. И безо всякого перехода сказал, не знаю, что бы я делал без тебя. А теперь положи меня спать и посиди рядом со мной, как мама моя сидела возле меня в раннем моем детстве, и я засыпал в уверенности, что она не позволит совершиться чему-нибудь плохому. А есть ты не будешь? – спросила Оля. Я борщ сварила. Все потом, отвечал ей Марк. И борщ, и котлеты. У тебя ведь котлеты на второе? Она кивнула. Котлеты. Я их запах учуял. Потом. Постели мне.

Положив сомкнутые ладони под голову, он заснул. Во сне явилась к нему Анна Федоровна с вороном Иванушкой на правом плече. Пойдем, произнесла она и ледяной рукой взяла его за руку. Он нахмурился. Куда? Ты знаешь, сказала она. Ворон Иванушка глядел на него холодными глазами.

Обозревая все вышеизложенное, мы, разумеется, понимаем, что читатель может быть несколько обескуражен странностью повествования, занятием Марка Питовранова, его необычайным даром и вообще – склонностью ввести смерть в обиход, так сказать, самой жизни. Скажем в оправдание или – точнее – в пояснение, что человек, не чуждый попыткам приблизиться к тайне бытия, будет осторожен в рассуждениях о жизни и смерти. Несмотря на, казалось бы, несомненную черту, с неоспоримой наглядностью отделяющую мертвого человека от еще живых, – вспомним хотя бы то непередаваемое чувство скорби, ужаса и тоскливого недоумения, с каким в прощальном поцелуе мы прикасаемся губами к ледяному лбу, и, вероятно, только тогда понимаем, что брат наш ушел от нас навсегда, – не дает нам покоя едва слышный вопрос: вправду ли непереходима эта черта? И, может быть, не так уж был неправ древний философ, подозревавший, что смерть есть начало истинной жизни, а то, что была жизнь, был лишь сон, от которого мы пробуждаемся уже в ином мире? В некотором смысле это напоминает сокровенную нашу надежду о загробной жизни. Мы умрем – и оживем, и, глядя на оставленные нами на земле следы нашего пребывания, взвешивая наши добрые и злые дела, принимая во внимание нашу способность к покаянию или ее огорчительное отсутствие, Божественное правосудие решит, в какую область потустороннего мира выписать нам направление. Поселят ли нас в Рай с возможностью бесконечно радовать сердце близостью Создателя или отправят в ад, где трещат в вечных кострах вечные дрова, кипит, не выкипит в котлах черная смола, свисают цепи, веревки, крючья, бегают озабоченные черти и веселые чертенята, где слышен вой бездны и где плач, и стон, и скрежет зубовный. Жутко, братья и сестры; жутко; оторопь берет, губы немеют, и лишь в робком сердце теплится крохотный огонечек надежды, что, быть может, не совсем, не до предела закоснели мы в своей мерзости, что не до конца исчерпали милосердие Неба и что – подай, Господи! – удостоимся если не Рая, то хотя бы Чистилища.

Но тут слуха нашего достигают гневные голоса из-за стен все-православной святыни, дорогой нам Троице-Сергиевой лавры, где собраны лучшие наши молитвенники, где подрастают всеведущие старцы и где на железной двери в южный придел Троицкого собора видна круглая дыра от польского ядра, отметина 1608 года, из которой тянет знобящим сквознячком столетий. Отчего вы гневаетесь, отцы и братья? Медный твой лоб, слышим мы, в который тебе раз изъяснять, что нет никакого Чистилища, а есть Рай и Ад, а желаешь Чистилища, ступай в католики и вместе с ними гореть будешь в геенне огненной. С псами-рыцарями немецкой крови, которые с мечом пришли и от меча и погибли. С поляками, которые явились нашу святыню разрушить. С французишками, желавшими погубить православное наше Отечество. Ученый и ничему не научившийся, ты еще и вторить будешь католикам, что Дух Святый не исходит от Сына, а только от Отца. Вот тебе, бл…дин сын, Чистилище; вот тебе, Иуда, кривое исхождение; вот тебе, порождение ехиднино, твое вольнодумство! Ступай на свою блевотину. Горько нам. Обидно до слез. За что?! Только тогда жива мысль, когда она свободна. Разве можно доподлинно узнать, есть ли Чистилище или его нет? Если Данте описал Чистилище в таких подробностях, какие доступны лишь побывавшему там человеку, то отчего не довериться его свидетельству? Поэт – любимое дитя Бога, которое Он возносит в такие выси и которому открывает такие бездны, о каких не по силам даже помыслить рядовому уму. В конце концов, никто из побывавших там – даже Лазарь, вообще не проронивший ни слова о том, что он повидал за гробом, с кем беседовал, кого встретил – или онемел он от ужаса? – не сообщил после благополучного возвращения, есть ли Чистилище или его нет; как, впрочем, нет неопровержимых данных о существовании Рая.

Гм. Глубокая задумчивость охватывает нас. Неужто через две с лишним тысячи лет мы уподобимся Фоме и будем настаивать, чтобы нас хотя бы на пять минут допустили в Рай, дабы затем с чистой совестью свидетельствовать, что сад, река, райские птицы и проч. – все это существует и готово принять новых обитателей в неограниченном количестве. Разве мало слов Господа нашего, Иисуса Христа, с которыми, будучи на Кресте, Он обратился к Дисмасу, благоразумному разбойнику, распятому по правую от Него руку? Ныне же будешь со Мною в Раю, сказал Господь, и разве этого недостаточно, чтобы наличие Рая ни у кого и никогда не вызывало сомнений? А Павел, апостол, что говорит? Знаю, сообщает он, о таком человеке, что восхищен был в Рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать. Он не просто передает чей-то рассказ – сам он и был этим человеком и сам он побывал в Раю и теперь о том свидетельствует. А Иоанн в своем Откровении разве не говорит о древе жизни, которое посреди Рая Божия? И все наши великие подвижники, святые отцы, благочестивые наставники и прозорливые духовидцы разве не оставили нам свои умозаключения о Рае и даже подробное его описание? Взять хотя бы Андрея. Нет, это не тот Андрей, о котором вы, верно, подумали, – не апостол Господа, Андрей Первозванный, совершавший превосходящие всякое воображение чудеса наподобие воскрешения растерзанного голодными псами мальчика; не Андрей Критский, дивный поэт, автор Великого покаянного канона, от проникновенной силы которого сами собой бегут по щекам слезы; и не симбирский, Андрей Ильич Огородников, юродивый Христа ради, который мог безо всякого для себя вреда поцеловать кипящий самовар, взять в руки раскаленную подкову и безошибочно предсказать какому-нибудь рабу Божьему скорую кончину; речь о том Андрее, юродивом, в незапамятные времена проживавшем в граде Константинополе, который в одну лютую зиму, промерзнув до костей, приготовился отдать душу Богу, но вместо того восхищен был в Рай, где много замечательного увидел и, вернувшись, обо всем обстоятельно рассказал. Высокие деревья, река, бегущая посреди садов, множество птиц и в довершение всего встреча с Иисусом Христом – вот в очень кратком изложении его отчет о пребывании в Раю. Честно говорим, что смущает нас его избыточная красивость, некий чрезмерный восторг, преувеличенная сладость, от которой в конце концов становится нехорошо во рту. Скорее всего, язык, чувствуя свою немощь перед невообразимой реальностью Рая, поневоле прибегает к самым высоким степеням изображения прекрасного, чем вселяет некоторое недоверие даже у таких простецов, каковыми, несомненно, являемся мы. Гм. Но что же мы скажем в итоге? Есть или нет? И так ли уж нужны нам бесспорные доказательства? Не лучше ли и в некотором смысле не правильнее ли будет сказать о Рае, что это высшая мечта страждущего человечества, и мечта столь давняя и неразрушимая, что сама по себе стала второй действительностью, которая подчас бывает вернее первой. Что же касается Ада, то, по нашему мнению, всякие споры, догадки, столкновения мнений здесь излишни. Ад существует. Откуда такая уверенность? Из длительного изучения жизни. Человек зачастую являет нам такие примеры мерзости, злобы и лжи, что было бы несправедливо, если он избежит посмертного воздаяния.

И все-таки: трепетать ли нам от близости смерти? хранить ли пред ее лицом олимпийское спокойствие? или встречать ее с улыбкой на мертвеющих устах? О смерть, твое именованье нам в суеверную боязнь. Ты в нашей мысли тьмы созданье, паденьем вызванная казнь! Непонимаемая светом, рисуешься в его глазах ты отвратительным скелетом с косой уродливой в руках. Это начальные строки великого стихотворения Евгения Боратынского, поэта, оказавшегося несколько в тени Пушкина и к тому же затоптанного неистовым Виссарионом, но некоторыми своими стихотворениями преодолевшего сокрушительную власть времени. Ты дочь верховного Эфира, говорит поэт, к нашему изумлению; и далее высказывается так, что мы лишаемся дара речи. Ты светозарная краса. В руке твоей олива мира, а не губящая коса. Такой ли он увидел смерть, когда при загадочных обстоятельствах умер в Неаполе, а гроб с его телом лишь через год оказался в Петербурге? Когда возникнул мир цветущий из равновесья диких сил, в твое храненье Всемогущий его устройство поручил. И ты летаешь над созданьем, забвенье бед везде лия и прохлаждающим дыханьем смиряя буйство бытия…Ты предстаешь, святая дева! – ис остывающих ланит бегут мгновенно пятна гнева, жар любострастия бежит. Слышите ли? Святая дева, так он назвал смерть, и после этих двух слов поставил восклицательный знак, отсылая нас к другой Святой Деве – Богородице и поровну деля между ними свет и тьму, день и ночь. И краски жизни беспокойной, с их невоздержной пестротой, вдруг заменяются пристойной, однообразной белизной. Дружится кроткою тобою людей недружная судьба. Ласкаешь тою же рукою ты властелина и раба. Недоуменье, принужденье, условье смутных наших дней, ты всех загадок разрешенье, ты разрешенье всех цепей. И разве не так? Вспомни, друг, сколько забот одолевают тебя; ближние твои с укором, а то с гневом приступают к тебе и говорят, а как же тебе не совестно не обращать внимания на наше давнее желание посетить Венецию, откуда на днях вернулась полная восторгов и впечатлений соседка Розалия Петровна; сколько можно просить тебя купить, наконец, новую машину взамен этой постыдной «четверки», на которую ни за какие коврижки не польстится мало-мальски себя уважающий человек; ах, у Абрамовича самолет, корабль, замок и остров, а у тебя только шесть соток в садовом товариществе за сто километров от города; наберись, наконец, мужества, пойди к директору и скажи, что ты хлопнешь дверью, если твоя беспорочная служба не будет достойно вознаграждена; па-а-а-па, тебя на педсовет вызывают; болит сердце? у вас высокий холестерин, и я бы вам рекомендовал, не откладывая, сделать коронарографию. Господи, да будет ли когда-нибудь конец всему этому! Будет. Непременно будет. Когда придет за тобой святая дева, прекрасная, словно тихий летний вечер, любящая, словно родная мать, и милосердная, словно Отец наш Небесный, все заботы отпадут сами собой. Никто ничего от тебя уже не потребует. Ты свободен, мой друг, навсегда свободен; оковы твои упразднены, загадки разрешены, и ты теперь знаешь, каков он, морок жизни, и как сладостно избавиться от него. Но чу! Тишина да снизойдет в твое сердце. К великой тайне прикасаемся теперь мы. Однажды, в довольно уже давние времена, тому назад лет сорок или даже пятьдесят, мы вдруг подумали, а кто тот первый, кто назвал ее по имени? Как он вообще осмелился наименовать ее – ту неведомую, которая приходит неслышными стопами и закрывает людям глаза? Ту неумолимую, которая забирает у человека дыхание? Ту долгожданную, которая несет с собой вечный покой? Ту вечную разлучницу, ту благодетельницу, ту старшую сестру каждого человека? Вот он подошел к хладному телу, и в уста его Бог вложил это слово – смерть. Приблизился к покойнику и промолвил – der Tod. Взял за руку умирающего и произнес – Death. Поцеловал ледяной лоб и проговорил – Mort. Упал на грудь и простонал – Morte. Поклонился земным поклоном и прошептал – Muerte. Все языки и наречия знают ее. Во все дома она вхожа – и в хижины племени пираху в джунглях Амазонки, и в яранги чукчей, и во дворец королевы Великобритании, и в покои Московского Кремля, и в Белый дом, что в городе Вашингтоне, округ Колумбия, США. Но есть люди, не желающие признавать ее и мечтающие избавиться от ее абсолютной власти. Им даже мафусаилов век недостаточен, ибо они чают бессмертия. В связи с этим как нам не упомянуть Николая Федоровича Федорова, которого мы представляем себе по большей части в немалых уже годах, с седой бородой, маленьким, сухим, легким на ногу старичком, отчасти похожим на кузнечика. Имя и труды его сравнительно недавно вошли в культурный обиход России. На переломе отношения к нему – от полного запрета до выпуска двух томов главного его труда «Философия общего дела» – к нам совершенно пьяным явился один наш знакомый писатель, а когда мы на правах друга прямо спросили у него, по какому поводу ты, скотина, так нажрался, он, едва не рыдая, воскликнул, повесть, бедная моя повесть! В конце концов мы поняли и пожалели о своем бестактном вопросе.

Одним из героев его повести был странствующий философ, как две капли воды похожий на Федорова, и точно так же проповедующий всеобщее воскрешение мертвых. И в точности как Николай Федорович, он объявлял человека соратником и соработником Бога в борьбе со смертью; и как Федоров, был уверен, что совместный труд, знание и творчество человечества рано или поздно приведут к победе над смертью и возрождению (воскрешению) всех умерших к новой жизни. В издательстве по поводу повести нашего друга собралось совещание, где с окончательным словом выступил главный редактор по фамилии Соскин, чье творческое наследие умещалось в две заметки о футболе в газете «Советский спорт». Мы никому не позволим протаскивать федоровщину! – запылав, крикнул он, и участь повести была решена.

Но мы отвлеклись, вспоминая этот замечательный случай, которому самое место в музее СССР, если таковой когда-нибудь будет создан. Николай же Федорович действительно был мыслитель и человек во всех отношениях выдающийся. Библиотекарь Румянцевского музея, он знал содержание всех (!) книг библиотеки; нравственного его суда побаивался даже Лев Николаевич Толстой; а великий русский философ Владимир Сергеевич Соловьев испытал влияние его общего дела. И вправду – захватывающая, головокружительная мысль – воскресить все умершие поколения! У кого не дрогнет сердце, не взволнуется душа. Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? Все живы! – несколько в ином виде, но живы, и далекие наши предки – вот они, очнувшиеся от столетнего сна, с изумлением оглядывающиеся вокруг и, увидев нас, разочарованно покачивающие головой. Как измельчал народ! Но какое великое их множество восстало из могил! Где найти им место на Земле? Николай Федорович сухим перстом указывает на ночное небо с бесчисленными звездами на нем. Там. Где там?! Как?! Он отвечает: следует приискать землицу на других планетах. Дух захватывает. Он видел космос как дом для воскресшего человечества. Когда-нибудь, Бог даст, мы найдем время и силы написать о нем, может быть, пространную статью или даже книгу, но пока скажем, что смерть не обошла и его, и он умер от воспаления легких зимой 1903 года в Мариинской больнице для бедных, семидесяти пяти лет от роду, и был похоронен на кладбище Скорбященского женского монастыря. Не ищите его могилы. Сначала разрушили монастырские храмы – от диких тех времен чудом уцелела одна церковь, затем снесли кладбище. На его месте разбили парк; сейчас, кажется, там стоят жилые дома – и Николай Федорович, в тишине и покое отдыхавший в своей домовине четверть века, с ужасом услышал грохот от падения церквей, потом веселую музыку, и голоса, и шарканье десятков ног, выплясывающих фокстрот, а в последнее время ухал над ним забивающий железобетонные сваи молот и гремела стройка. Что вы делаете, люди! – кричит из своей могилы Николай Федорович. – Остановитесь! Соединитесь в общем деле восстановления мертвых!

Никто его не слышит.

Он пал, бедный Николай Федорович, и теперь ждет, когда все-таки люди последуют его призыву и все как один выступят против смерти. Верим ли в это мы? Правду говоря, мы видим в его учении некую великую поэму, мечту человечества, дерзание исполинского масштаба. Но мы полагаем, что пока есть жизнь, будет и смерть – разрушительница, но и святая дева уставшего человечества.