Текст книги "Психопомп"

11.

Еще невыносимей потянулись дни. Он потерял сон. Лежал в темноте, считал слонов, сбивался и начинал снова; слушал умиротворяющую музыку; включал свет, брал книгу, но, не прочитав и трех страниц, с отвращением отбрасывал ее. Зачем они пишут, писатели. Впрочем, он не мог бы сказать, о чем в ней шла речь. Голова тяжелела. Один слон, два слона, снова начинал он – но с тем же результатом. Он гнал от себя мысли, в которых в один клубок сплетались отец, Володя с дымкой в глазах, Сашка в окружении жены и детей, – понимая, что именно они являются причиной его бессонницы. Но, несмотря на все усилия, освободиться от них удавалось лишь на самое краткое время, а затем они вторгались вновь и разрывали тонкую паутину наметившегося сна. Однако это чудовищно. Утром позвонить Сашке и дать полный отбой. От страха, тоски и отчаяния он готов был лишиться денег – как тех, какие передал в качестве аванса, так и тех, какие надеялся заполучить, когда… Черт с ними. Волна ужаса накрывала его. Среди ночи встать и впустить убийцу. Или с Володей придет кто-то еще. Володя все время говорит «мы». Подручный палача. Сердце колотилось. Он поднимался и выходил в коридор. Громко скрипела дверь. Его комната и комната отца были разделены стеной. За двустворчатой дверью с матовыми стеклами была большая комната, в ней, на диване, спала мама. Далее был крошечный коридор в кухню, где капала из крана вода. Звук тишины. Но, заглушая его, из комнаты отца раздавался храп, сначала низкий, однако затем забирающийся на все более опасную высоту и там обрывающийся с предсмертным стоном. Минуту спустя после глубокого блаженного вздоха все начиналось снова. Апноэ вполне может случиться. Если бы. И Володя не нужен. А если проснется, когда войдут? И закричит? На помощь, на помощь, успеет прокричать. Может быть, сына позовет: Сережа! Помоги! Мама выбежит. О Боже. Ни в коем случае. Он снова ложился и забывался под утро тревожным сном. Отец ему говорил, сынок, пойдем купим тебе собачку. Ты будешь с ней гулять утром, а я вечером. Карандин порывался сказать отцу, что ему опасно выходить вечером, но Володя грозил ему коротким толстым пальцем, и он замолкал с тягостным чувством. Вообще, эти несколько дней были наполнены такой душевной смуты, что, к удивлению коллег, он допускал несвойственные ему оплошности в документах. Когда это повторилось еще и еще, непосредственный его начальник, старец с шишкой в левой стороне лба, выразил ему свое неудовольствие. Случайность, Кузьма Петрович, оправдывался Карандин. Один раз случайность, услышал он, но два и тем более три похожи на закономерность. Возьмите себя в руки, мой милый. После работы он ездил по магазинам, искал машинное масло. В конце концов он купил его на рынке, переплатив втрое, и дома смазал все дверные петли. Мама растрогалась. Какой ты молодец, Сережа. А то всю душу вымотали. И отец заметил и сказал, что-то у нас двери не скрипят. А это, Лавруша, Сережа их смазал, с гордостью сказала мама. Хоть какая-то польза, буркнул старший Карандин. Знал бы ты, со злобой подумал сын, почему я их смазал.

Наступил понедельник. Сидя на работе, Карандин знал, что ровно в двенадцать отец приедет домой, съест тарелку супа, соберет сумку и отправится в баню, откуда вернется не раньше восьми. Он перекусит, подремлет у телевизора и в одиннадцать отправится спать. Заснет, как убитый, – выражение, которое может определить его судьбу. Телефон зазвонил. Ну вот, обреченно подумал Карандин и прежде, чем ответить на звонок, успел вообразить, как глубокой ночью босыми ногами он неслышно идет к входной двери и отпирает ее. Двое на площадке. Оба в масках. Из прорези одной глядят глаза, подернутые дымкой. Он откликнулся на звонок, решив, что сию минуту объявит об отмене. Сергунчик, сказал Володя, давай сегодня. Сегодня?! – воскликнул Карандин, и сослуживцы на него покосились. Он вышел в коридор и зашептал, что сегодня допоздна будет занят и совершенно не представляет, когда вернется и будет ли вообще в состоянии… лучше в другой раз, в другой день, а сегодня точно не надо. Слышь, Сергунчик, с тяжелым вздохом проговорил Володя, не ссы. Что?! – попробовал возмутиться Карандин, но услышал все тот же совет. Не ссы, говорю, сказал Володя. В два часа открывай. И отключился. И уже в пустоту напрасно кричал Карандин, что сегодня не может, не будет, не хочет. Гадина какая! – промолвил он в отчаянии. А вот не открою. Сославшись на головную боль, он ушел раньше и, приехав домой, сразу лег. Нездоров? – встревожилась мама. Да, солгал Карандин, голова болит и познабливает. У меня аспирин. Дать тебе? Нет, мама. Я посплю, сказал он и закрыл глаза. Сон пожаловал к нему сначала как приятная дрема, вроде закрывшей лицо тончайшей и приятной на ощупь кисеи, несколько успокоившей воспаленное сознание; он радовался покою, просил – кого? и сам он не мог сказать, но в его чудесном состоянии это было ясно и без слов – не прерывать его ни под каким предлогом, пусть даже в дверь ломятся и кричат, что в два часа ночи им назначена здесь важная встреча. Этим людям нельзя верить, говорил он отцу, указывая на дверь. Они тебе Бог знает что обо мне наплетут. Они убийцы, а тебе скажут, что я их нанял, чтобы тебя убить. Это ложь, папа! Не волнуйся, Сережка. Я знаю, ты меня любишь. Да, папа, воскликнул, заливаясь слезами, Карандин. (Слезы не мешали ему все глубже и все приятней погружаться в сон и ощущать блаженную невесомость своего тела.) Но что-то упорно вмешивалось в сон, разрушало и обрывало его. Где-то громко скрипело. Он открыл глаза. Темнело. Слышен был неприятный, режущий голос отца. О чем он? A-а, у мамы не оказалось любимого его послебанного зеленого чая, а был только черный. Лавруша, оправдывалась мама, ну, вылетело из головы, ну, прости. Совсем у тебя память отшибло, – злым голосом говорил отец. Разжижение мозгов. О чем ты только думаешь? Единственное у меня удовольствие в этой жизни – баня. Так и это ты мне портишь. А вот и еще один пожаловал, с той же злобой произнес отец, увидев сына. Наградил Бог семейкой. Мама удрученно молчала. Сергей налил себе чай, глотнул и сказал, отличный чай, мама. Цейлонский? Краснодарский, оглядываясь на отца, робко молвила мама. В «Диете» купила. По две пачки давали. Я так обрадовалась… И она опять посмотрела на отца взглядом провинившейся и ожидающей прощения собаки. Он в эти минуты похож был на языческого божка: грузный, красный и злобный. Ну вот и пейте, буркнул он, пересел со стула на диван и включил телевизор. Президент России Борис Николаевич Ельцин, бодрым голосом сказал диктор, прибыл в город Набережные Челны. Карандин-старший посмотрел на спускающегося по трапу Ельцина и пробурчал, с похмелья, должно быть. В конце программы «Время» он уже дремал, свесив голову, но как только начался прогноз погоды, открыл глаза, узнал, что завтра в Москве без осадков, и переключился на военный фильм. Ползли грузные танки со свастикой на башнях; похожий на продавца помидоров с Черемушкинского рынка, обрюзглый Сталин не велел эвакуировать жителей из руин Сталинграда; потешный злодей Адольф Гитлер приказывал истреблять фанатиков; любимую девушку нашего снайпера подстрелил снайпер немецкий, многократный чемпион и потомственный дворянин… Отец смотрел слипающимися глазами. Херня какая, высказался наконец он, выключил и двинулся в уборную, где просидел не менее получаса, в ванную, где громко чистил зубы, сплевывал, перекатывал во рту воду, и, совершив все процедуры, отправился спать. Сын остановил его. Ты не передумал? Ты о чем? – открывая дверь в свою комнату, отозвался отец. Ты знаешь о чем. Я тебя просил… А я тебе ответил, что не по адресу, перебил отец и захлопнул перед сыном дверь. Сам виноват, обреченно сказал двери Карандин. Я последнюю попытку сделал. Было начало двенадцатого ночи. Убрала со стола, вымыла посуду и легла мама. Слышно было, как во дворе кто-то играл на гитаре и негромко напевал, когда мне невмочь пересилить беду… И Карандин промолвил, когда подступает отчаяние. Невыносимое у меня отчаяние. Боже, что мне делать? Скоро придут убийцы отца моего. Где-то в безмерной, непредставимой высоте обитает Бог, но видит и слышит и каждое слово, и каждую мысль. Он видит мое отчаяние. Отчего же Он не подаст знака, которому я мог бы довериться? Отчего бы Ему не шепнуть, одумайся, человек? Отчего бы не пригрозить страшным наказанием, которым я буду мучиться до скончания века? А! – воскликнул он. То, о чем я сейчас думал, это и есть Его предостережение. Ведь если бы я был уверен, то не было бы у меня мысли о всевидящем Боге и ожидающем мою душу посмертном наказании. Я знаю, что не должен впускать в дом убийц. Я знаю, что, как бы ни был мне отвратителен отец, у меня нет права лишать его жизни. Я ему не судья и не палач. Уткнувшись в подушку, он простонал. Вызвать в полвторого скорую. Плохо с сердцем. Она приедет и спугнет. Повесить записку: уехали на дачу. Где у нас дача? У нас нет дачи. Есть какой-то домик в Салтыковке, доставшийся отцу в наследство. Скоро будет мой. Отказываюсь. Не надо мне ничего, ни денег, ни домика, ничего не надо. Если бы можно было вернуться. Пусть он грубый, жестокий, непереносимый человек – но пусть живет, как хочет. Не дал денег – и не надо, обойдусь; не будет миллиона – обойдусь; не ходить мне в сильных этого мира – переживу. Боже, сделай так, чтобы ничего не было; чтобы утром я проснулся и увидел живого отца. Как легко на душе! Как чудесна жизнь! Как прекрасно это утро, и этот день, и тихий вечер прекрасен. Он поднял голову и взглянул на часы. Половина первого. Полтора часа осталось. Он ударил кулаком по подушке. Будь оно все проклято! Отчего мир так устроен, что ради благополучия одного человека надо отнять жизнь у другого? Хищные звери так живут; но люди, наделенные разумом, совестью, состраданием, разве могут уподобляться волкам, шакалам и гиенам? В два часа ночи открыв дверь Володе и тем, кто с ним придет, мне следует заявить, все отменяется. Он срочно уехал. Куда? Понятия не имею. Они не поверят мне. Володя не поверит. А ну, скажет он, пойдем взглянем. Я крикну шепотом, ты что себе вообразил, негодяй! Закрой хлебало, скажет он и свою широкую ладонь с короткими толстыми пальцами, как печать, наложит мне на губы. Карандин прорыдал коротким, мучительным, сухим рыданием и, торопливо поднявшись, подошел к окну. Веяло прохладой; где-то на краю темно-фиолетового неба вспыхивали бледно-голубые молнии; слабые раскаты грома доносились оттуда. Подсвеченная фонарями, освещенными окнами, фарами проезжающих по опустевшим улицам машин, опустилась ночь. Подобно больному, огромный город стонал, метался и искал запекшимися губами каплю воды. Жар угнетал его; безобразные чудища мерещились; мертвецы, выходящие из своих могил; и с ног до головы покрытый шерстью человек, от поступи которого содрогалась земля. В детском доме, в спальне на тридцать кроватей, накрыв голову одеялом, плакал маленький мальчик и звал маму. Где же ты?! Отчего не идешь забрать меня отсюда? Наконец он заснул на мокрой от слез подушке, и во сне легкой тенью пришла к нему мама, прижалась щекой к его щеке и зашептала, что ее увезли в далекую страну, где растут чудесные сады, бродят диковинные птицы и добрые звери, светит ласковое солнце и шумит неподалеку синее море. И там мы с тобой встретимся, и ты увидишь другой мир, сияющий и прекрасный. Он взмолился и небу, и звездам, и всему мирозданию, чтобы по снисхождению к нему явлено было чудо, и Володя по пути попал бы под дождь, поскользнулся, оступился и сломал ногу. Может быть также перелом выставленной при падении руки. Или кошка, черный цвет которой виден под уличными фонарями, перебежала бы ему дорогу, мяукнула и, обернувшись, взглянула на него зловещими зелеными глазами. Какой человек не плюнул бы через плечо и не повернул бы назад. Нечисть. Впрочем, ему, кажется, все равно, что кошка, что собака, что вставшее перед ним привидение. Надежнее перелом. Ведь это так просто. Должно быть, десятки людей в мире в эту самую минуту ломают себе ноги, попадают под машину, насмерть разбиваются в авто и тонут. Или, к примеру, выпил лишнее, перегнулся через поручень балкона и полетел, взмахивая руками. Не выйдет, милый; зря машешь; ты же не птица. Глухой удар. Бездыханное тело. Или в лифте застрял. Самое безобидное. Без членовредительства. Повис между этажами. Давит на красную кнопку; сквозь шумы и потрескивания далекий – как с планеты Марс – голос диспетчера. Что там? – говорит этот марсианин. Ни туда ни сюда. Застрял. Делай что-нибудь, у меня срочная работа. Ага: человека убить у него называется срочная работа. Жди. Мастера буду искать. Ночь все-таки. Диспетчер! Диспетчер! Не помогай убийце. Сиди себе в лифте, Володичка, колоти в дверь, прыгай, как обезьяна в клетке, проклинай все на свете – но в наш дом сегодня ты уже не придешь. Что-нибудь в этом роде случится, и я спасен. Но непременно надо отплатить за расположение высших сил. Но как? Душу отдать? Нет, это в случае, когда помогает сатана. Но я к нему не обращался, к сатане; у меня была просьба к светлым силам. Поклянусь чем угодно; однако, я слышал, клятвы здесь не принимаются. Обещаю. Да. Обещаю ходить в церковь, подавать нищим, молиться, креститься и кланяться… Половина второго. Он заметался по комнате, уронил стул, с грохотом упавший на пол, и прислушался. Тихо. Он перевел дыхание. Его осенило. Отца разбудить. Я виноват перед тобой, папа; я призвал убийц по твою душу. Прости меня! Они сейчас придут и поскребут в дверь. Не открывай им! Они ждут у двери, ждут, когда им открою. Но я не открою. И ты не открывай! Зачем, зачем я это сделал?!

Было без трех минут два часа ночи. Как лунатик, он вышел из своей комнаты, побрел к двери и остановился возле нее. Чужое дыхание слышалось за ней. Он медленно поднял руку, снял цепочку, затем неслышно повернул ключ в замке и приоткрыл дверь. Не скрипнула. За дверью стоял Володя в синем спортивном костюме с красным ромбиком и буквой «С» на куртке, и с ним рядом – высокий, широкоплечий, с шеей борца, темноволосый человек. Карандин распахнул дверь, посторонился, давая им дорогу, и молча указал на комнату отца. Мама вдруг проснулась и позвала: Лавруша! Сережа! Карандин обмер. Да, мама, это я, отозвался он. Пить захотелось. Спи. Или показалось мне что-то, невнятно проговорила мама. Или сон… Мама затихла. Он махнул рукой. Идите! Отец храпел, забирая все выше и выше, простонал и умолк. Володя проскользнул в комнату Карандина-старшего и поманил за собой своего спутника. Отец глубоко вздохнул. Потом вдруг послышался глухой шум. Сдавленный стон прозвучал. Карандин зажал уши руками. Но и так он слышал чье-то тяжелое дыхание и громкий шепот Володи, ты держи его, держи! Оглушительная тишина наступила. Минут через пять они вышли, и Володя весело шепнул, комар носа не подточит.

12.

Все кончилось.

Наутро тихо плакала мама, приезжал врач, был участковый, за ним – похоронный агент и перевозка, забравшая тело отца. На взгляд сына, мертвый отец выглядел лучше живого – по крайней мере, смерть стерла с его лица брюзгливое выражение недовольства и раздражения, с которым он прожил чуть ли не всю жизнь. Карандин где-то читал, что в последнюю минуту перед человеком проносится вся его жизнь, и, может быть, с того момента, когда Володя вколол отцу смертельный яд, и до того мига, когда отцовское дыхание прекратилось и сердце перестало биться, – в эти считаные секунды ускользающей жизни отец понял свою вину и попросил у сына прощения. Эта мысль успокаивала, и его на время покидало томящее сердце тяжкое, как чугунная плита, чувство вины. Было бы, наверное, еще легче, если бы он мог открыться кому-нибудь, рассказать все как было и шепнуть, а знаешь, так получилось, я отца убил. Нет, не своими руками, убийц я нанял, но ведь это все равно, не так ли? И дверь им открыл в середине ночи, и указал комнату, в которой спал отец. Они вошли и убили. Но можно было признаваться в каких угодно преступлениях – в краже бумажника, например, в ограблении, в обольщении девочки тринадцати лет, бес попутал, но ведь ты знаешь, какие они сейчас, в пьяной драке с членовредительством – право, можно было сознаться во всем, а о драке кто-нибудь мог бы даже одобрительно отозваться, ну, ты, старик, молодец, держишь порох сухим, – только не в этом. К тому же незачем обманывать себя. Не простит. Подобный ему человек никогда и никому не прощает. Страшные проклятья будет он слать с того света; будет приходить во сне и говорить скрипучим своим голосом, радуйся, сатанинское отродье, за твои деньги меня убили. Карандин озлобился. А как ты со мной обращался всю жизнь, не помнишь? При живом отце не было у меня отца. Ты меня в зоопарк хоть сводил? Или, может быть, в кино мы с тобой были? В театре? Может быть, мы на море съездили – ты, мама и я? У тебя деньги вместо сердца. Боком тебе вышла твоя жадность. Из-за денег отца убил, отвечает отец. Иуда ты, вот кто. Не будет тебе прощения. И не надо, бормочет Карандин, хотя мысль об отцовском проклятии временами повергала его в ужас. Проживу как-нибудь. Деньги твои найду. А ты найди, смеется отец, щеки его трясутся, а маленькие глазки глядят на сына с торжествующей насмешкой. И Карандин искал. В комнате отца он остановился на пороге, прикрыл за собой дверь и осмотрелся. На диване, где спал отец, постель была не убрана, и большая подушка еще хранила след от его головы. На подоконнике горшок с пышной геранью с темнозеленой листвой и яркими оранжевыми цветами. Письменный стол с одной тумбой, перекидным календарем и лампой с абажуром из зеленого стекла. Большой трехстворчатый шкаф, на шкафу два чемодана, один старый, с облезшими углами, другой новый, перехваченный ремнями. На обоих замки. В них. У него пересохло во рту. Сколько там? Тысяч сто зелени. Какие сто. От денег, которыми он ворочал, ему наверняка полагался процент. Пол-лимона в этих чемоданах, не меньше. Карандин почти забыл об отце, о совершившемся прошедшей ночью в этой комнате убийстве, и даже все время возникавшая пред ним картина, которая представляла ему навалившегося на отца спутника Володи и самого Володю, вкалывающего в предплечье отца смертельный яд, – и та покрывалась туманом, таяла и исчезала. Холодом, как из погреба, веяла мысль о следе от укола. Гнал ее. Не найдут. Даже искать не будут. Старый человек отправился в баню, перегрузил сердце, и среди ночи случилось. Тромб оторвался, или инфаркт, или мгновенный и страшный инсульт разнес ему мозги. Во всяком случае, во сне; не страдал, не мучился, мирно ушел, Царство Небесное. Сережа! Мама звала. У нее верхнее давление было двести и нижнее сто десять. Приняла коринфар и валокордин, запах которого слышен был во всей квартире. Лежала, смотрела в потолок и шевелила сухими губами. Наверное, молилась. Когда он вошел, она взглянула на него скорбными глазами. Как же это он… Лавруша. Никогда не жаловался. В последний раз у врача полгода назад. Зуб вырвал. Баня проклятая. Сколько раз ему говорила, уж если не можешь без нее, не лезь наверх, сиди где-нибудь внизу. Он разве послушается. Упрямый был Лавруша. Сережа, вдруг сказала она, а ночью к нам никто не приходил? Сегодня? Ночью? – переспросил он, чувствуя, как слабеют ноги. Я на кухню выходил… напиться… два часа было. Ну да, ты еще проснулась. Нет, никого. Да? – молвила она с надеждой. А то мне все кажется, чужие люди были в доме у нас. Он заставил себя улыбнуться. Какие люди, мама, ведь у нас кроме замка еще и цепочка. Как они войдут? Да, вздохнула она, цепочка. Я забыла. Но они хитрые. Он спросил: кто? Эти люди, сказала она. Возьмут клещи и перекусят. Будет тебе, сказал Карандин. Встанешь, посмотришь – цепочка целехонька. Так у меня неспокойно на душе, пожаловалась она. Лаврушу жалко. И какое-то чувство… не могу тебе сказать… ведь он не хотел умирать. Кто же хочет, сухо промолвил он. И я не хочу. И ты не хочешь. Ему еще срок не пришел, вот что, сказала она, несмело взглядывая на сына. И Лавруша это знал, и я, – она помолчала и выдохнула, – знала. Ты из этой комнаты, сказал он, в другую можешь перебраться. В Лаврушину? – спросила она. Карандин кивнул. Да. Там тихо. Сделаем ремонт и справим твое новоселье. Она шепнула: к нему ближе, но он сделал вид, что не расслышал. Лежи, не вставай, сказал он. Я пока ту комнату разберу. Лаврушину, с горьким чувством

проговорила мама. Он молча повернулся и вышел, ощущая на себе ее вопрошающий взгляд.

Порывшись в верхнем ящике стола, он нашел связку ключей пока еще неясного ему назначения и два маленьких ключика от чемоданов. Начал со старого. Стащил его со шкафа, смахнул пыль, положил на приставленные друг к другу стулья, щелкнул одним замком, потом другим и, помедлив, с закрытыми глазами и колотящимся сердцем откинул крышку, перевел дыхание и открыл глаза. Денег не было. Он испытал мгновенное острое разочарование, но тут же урезонил себя – не в этом, так в другом, не в другом, так в столе, или в каком-нибудь потаенном месте, под ванной, например, или в шкафу перед кухней… Везде посмотреть. Лежала сверху перехваченная тесемкой пачка писем. Он вытянул и открыл одно. «Здравствуй, Лавруша! Как ты живешь? Надеемся, что в здравии. Береги себя. Убереги тебя Господь от поранения. У нас не все хорошо. Отец болеет. Сказали, рак и нужна операция. Рак у него в животе. Лавруша. Войне конец, и мы тебя скоро увидим. Вера заходила. Очень тебя ждет. Твоя мама». И снизу, крупными, сползающими вниз буквами. «Лаврик, приходи скорее. Я хорошо учусь. И тебя жду. Наташа». И когда же это письмецо было послано? Он разобрал цифры на штемпеле. Май сорок пятого. Еще письмо. «Ты негодяй. Так и знай, и помни до конца жизни. Ты что обещал? Забыл? А я, дура, поверила и теперь расплачиваюсь». Он быстро перебрал другие письма. «Лаврушка, мы на юге, море теплое, вина хоть залейся, девушки доступные, давай к нам». «Если ты не поймешь, что жизнь может быть радостью, но не может быть рынком, то я буду сожалеть не только о времени, потраченном на тебя, но, главным образом, о тебе, променявшем свои способности на достижение низменных целей. Расточать себя позволено только на других. Нельзя смотреть на человека с мыслью, что он мне даст». «Шалунишка! Когда ты навестишь свою шалунью?» Он подумал, что подсматривает в замочную скважину. Зачем ему тайны отцовской жизни? Он получил отца человеком, которого маниакальная страсть к обогащению сделала подло равнодушным ко всему остальному. Зачем знать о его увлечениях, страстях и изменах, если в памяти он остался носорогом без тепла и улыбки? Зачем мне его способности, если мне преотлично известна одна – вымораживать жизнь? Он оставил письма и принялся открывать коробочки серого картона со смутной надеждой найти какую-нибудь подсказку и узнать, где отец спрятал свои капиталы. В трех были медали: «За боевые заслуги», «За взятие Праги» и «За победу над Германией»; в четвертой лежал царский червонец – темно-желтая, тусклая монета, на лицевой стороне которой выбито было: 10 рублей 1898 г., а на оборотной изображен Николай II, и надпись по окружности: «Б. М. Николай II император и самодержец». Почти сто лет. Увесистая. А что такое «Б. М.»? Он задумался. Инициалы? Ну, какие инициалы, он – Николай, его отец – Александр; без места? глупость; б – брат… кого он брат? и к чему это? Бог? Гора с плеч: Божией Милостью и так далее. Божией Милостью, а как кончил. Врагу не пожелаешь. А что, если этот червонец и есть все отцовское богатство? Нехорошая шутка. Уже безо всякого интереса он перебирал остальное содержимое чемодана и внизу, под старым одеялом наткнулся на альбом с фотографиями и принялся их разглядывать. Среди них были: молодой отец с открытым, вполне симпатичным лицом, в гимнастерке и пилотке в обнимку с таким же молодцом на мосту; скульптура слева; река под мостом и едва различимый город вдали; надпись на обороте выцветшими чернилами: Прага, май 1945 года, мы с Колькой Смирновым; пожилая чета, он с твердым взглядом, в пиджаке и брюках, заправленных в сапоги, и она с поджатыми губами, в платке – чета Карандиных, произведшая на белый свет отца; отец и мама расписываются… Он захлопнул альбом, оказавшийся напоминанием о бренности жизни. Они жили – их не стало. Он не хотел ощущать себя Карандиным и продолжать этот род, где мужчины обладают тяжелым взглядом оловянных глаз, а выбранные ими женщины становятся их рабынями. Изгнать из себя карандинское и зажить человеком, который, словно излечившись от врожденного недуга, наконец-то ощутил себя свободным, доброжелательным и радостным. Покончив с одним чемоданом, он взялся за второй. Приступил к нему с чувством, что денег не найдет, но одновременно с Бог ее знает откуда взявшейся надеждой и пробежавшим по спине знобящим холодком. А вдруг. Но набит был разным барахлом вроде настенных часов без стрелок, старым телефоном, фотоаппаратом ФЭД, чугунным утюгом, календарями, самый древний из которых был года 1954-го с изображениями Хрущева и других, едва известных Карандину пожилых людей с мрачными лицами, а последний был украшен портретом Горбачева – но без его знаменитого родимого пятна на голове. Была еще жестяная банка из-под кофе, полная монет разных лет и разного достоинства, завернутый в газету «Правда» чайник китайского фарфора с отбитым носиком, кипятильник, две колоды карт в футляре и на самом дне, в потертом кожаном бумажнике тринадцать сторублевых облигаций государственного займа сорок девятого года – с картинкой, на которой подъемный кран поднимает трактор, бежит паровоз и темно-серый дым валит из высоких заводских труб. Он взгромоздил оба чемодана на шкаф и занялся столом. В его ящиках обнаружил: папку с документами, еще одну с платежками за квартиру и свидетельством о собственности на нее, три записные книжки – одна с телефонными номерами, две другие сплошь в коротких, в несколько слов, пометках и цифрах. Хорошая сделка, записывает отец в мае этого года. Чистая прибыль – $150 000. Фабрика, С-ск, 5 000 000 р. На счет xp69003506f – $200 000. Моя доля 5 %. 6 июня: Сокольники, отчет. С-ск, скорее всего, Свердловск, все остальное – загадка. Пять процентов – от какой суммы? У них обороты миллионные. Он представил себе отца в черных нарукавниках, закладывающего в счетную машинку пачку за пачкой и записывающего в тайную тетрадь преступного сообщества умопомрачительные цифры. Где они их хранят? В каких банках? В наших? Вряд ли. В швейцарских с их столетней выучкой безмолвно оберегать доверенные им вклады. А отец где спрятал? Карандин выгреб из ящиков книги: «Как сохранить здоровье», «Здоровое питание», «Я живу до ста лет» – все три в закладках, подчеркиваниях и пометах, сберкнижку, которую отец предъявлял ему в доказательство ничтожности своих накоплений, расписку некоего Носова И. Д., обязующегося не позднее 01.10.1994 г. вернуть Карандину Л. В. взятые у него в долг 10 (десять) тысяч рублей (вот обрадуется этот Носов, узнав, что его кредитор отдал Богу свою тяжелую душу), несколько номеров журнала «Здоровье», стопку писчей бумаги и всякую ничего не значащую мелочь вроде старых проездных билетов. Он перелистал одну из записных книжек, увидел на последней ее странице адрес: Восточная, 9/1, рассеянно подумал, а где это, и, не вспомнив, отложил с намерением изучить внимательней. Пусто. И в ящиках под диваном, и в шкафу, где висели костюмы и рубашки отца, в образцовом порядке разложено было белье и лежало шерстяное одеяло, денег он не нашел. Искать здесь больше было негде. Безо всякой надежды он обшарил антресоли, открыл шкафчик в уборной, осмотрел ванную, обыскал коридор, повторяя, как заклинание, где ж ты спрятал свои капиталы, куда ты их подевал. Слабым голосом спрашивала мама, что он ищет. Карандин отвечал, что наводит порядок. Он изнемог, будто таскал на себе бревна. И все сильней точила его мысль, что, может быть, он ищет всего лишь порождение собственной фантазии, бесплотную тень, мираж, обманывающий его наподобие озера в пустыне, вдруг возникающего перед путником? Не было у отца никогда больших денег, а были – так себе. Как у всех. Зарплата. Каждый месяц. Распишитесь. За премию в другой ведомости. Откуда она взялась, уверенность. Но что значит – откуда? А приезжающие к нему братки? Его доля в прибыли? Пять процентов, так он записал. Не исключено, однако, что пять процентов он получил от какой-нибудь отдельно взятой сделки, а не от всей прибыли. Тоска овладела Карандиным при мысли о потраченных впустую шестидесяти тысячах зелени, нанятых убийцах, убийстве отца. Убил отца. Отца не было бы жаль, если бы он умер от болезни; но участие в его убийстве оказалось настолько страшно и бросало такую мрачную тень на всю оставшуюся жизнь, что он готов был взвыть от отчаяния. На лбу будет написано: отцеубийца, и всякий встречный в ужасе шарахнется от него и скажет, проклят человек, поднявший руку на отца своего. Ноющая боль возникла в сердце, он схватился за грудь и коротко простонал. Мама услышала. Сережа, встревоженно окликнула она. Что с тобой? Ушибся, солгал он. Она сказала с печалью, как маленький. Осторожней. Если не найду, подумал он, то хоть в петлю. Никогда не будет у меня банка; больших денег никогда не будет. Буду чиновником; возможно, дослужусь до начальника департамента; возможно, к старости выбьюсь в зампреда. Но разве о такой жизни мечтал он? Его осенило. Он подумал, что убил отца ради великой своей мечты. Да, да, как за соломинку, схватился он за эту мысль, вот мое абсолютное оправдание. Ну, в самом-то деле, рассудите, что представляет собой его, то есть отца моего, жизнь? Какое-то серое облако. Пустота. Нудное пережевывание времени. Копил деньги исключительно для того, чтобы их стало больше. Он только тогда бывал, наверное, счастлив, когда приносил в свою кладовую новую пачку бабла и тешился зрелищем своего богатства. Такие люди подобны злокачественной опухоли на теле жизни и вполне заслуживают удаления. Немножко боли ради всеобщего блага. И потрудитесь взглянуть, что было бы, если бы обладателем миллиона стал я. Если бы сбылось, промолвил он со скорбной гордостью человека, принесшего себя в жертву; о, если б сбылось! все забыли бы, какой ценой стал я наследником богатства отца моего; кто пожалел бы о нем, если благодаря мне от бедных отступила нужда, а от больных – недуги. Карандин перевел дыхание. Сердце стучало. Тишина стояла в квартире – как минувшей ночью, когда он прокрался к двери и впустил Володю. Он заглянул к маме – она спала, и во сне лицо ее приобрело то робкое выражение, с каким она смотрела на отца, выговаривавшего ей за то, что в доме не оказалось зеленого чая. На кухне он сел за стол, покрытый клеенкой, и медленным взглядом обвел два навесных шкафчика, раковину, кран, из которого с громким звуком капала вода, плиту. Поискать под раковиной, где ведро? Так он подумал, но не двинулся с места. Ничего там нет, он знал заранее. В нижнем шкафу, где посуда, тоже нет. В горле пересохло. Из заварного чайника он налил в кружку холодный чай, глотнул и поставил кружку на стол. Володя – страшный человек. Привел с собой, тот на голову выше. Бык. Навалился, зажал рот, Володя вонзил иглу. Убийца. Нет, не убийца. А кто? Он прикусил нижнюю губу. А что отец думал? Что он успел подумать? Догадался? Если догадался, то последней его мыслью было проклятье. Душа его где-то здесь бродит, и дышит в затылок, и льет слезы, и жалуется, что до срока покинула тело, что совершилось невиданное преступление, а преступник – вот он, новоявленный Каин, ищет деньги убитого им отца. Она смеется сквозь слезы и мстительно шепчет: ищи, обагривший руки в крови отца, ищи, исполнивший злодейский умысел, ищи, сотворивший великое злодеяние, – и будет тебе наказанием каждый день твоей жизни. Он поспешно оглянулся. Позади висела на стене купленная по случаю акварель: кораблик под алыми парусами, плывущий по ярко-синему морю. Вслед за тем показалось ему, что под чьими-то осторожными шагами скрипнул старый паркет. Никого в доме нет, кроме мамы, знал он, но стало страшно. А вдруг найдут след от укола?! И поймут, что скончался от яда? Он глянул в окно. Может быть, и едут уже за ним. Вы Карандин Сергей Лаврентьевич? Да, это я. Предупреждаю, ваши показания могут быть использованы против вас. Ваш отец умер. Да, я знаю и скорблю. А вам не показалось странным, что ваш отличавшийся отменным здоровьем родитель внезапно скончался? Он бледнеет и нервно говорит, что случиться может со всяким. Баня, жар, тромб. Конец. Да вы успокойтесь. Как я могу быть спокойным, потеряв отца! Не требуйте невозможного. Вы скорбите или вы раскаиваетесь? Позвольте, лепечет он и поводит руками, как слепой, опасающийся угодить лбом в стену, я не понимаю… Гражданин Карандин, гремит над ним безжалостный голос правосудия. В крови вашего отца найден яд; на левом предплечье обнаружен след от укола. Вам будет предъявлено обвинение в убийстве. Он рыдает. Я не убивал. Я не хотел. Это не я!