Текст книги "Черный Гетман"

Палки и шесты, предназначенные для использования в учебных боях вместо сабель, ножей и копий, были, по распоряжению Ольгерда, припасены заранее.

– Есть охотники для проверочки с моим казачком побиться? – спросил Ольгерд. – Кто победит, получит талер наградных.

Мальтиец Анри перевел. В строю загоготали и в сторону тонкой фигурки «казачка» стали показывать пальцем. Вскоре из толпы, раздвигая плечами соседей, вышел жилистый, загорелый как мавр человек.

– Это генуэзский копейщик, его зовут Франческо, – пояснил Анри. – Драться с ним бесполезно, пикой и шестом владеет в совершенстве. Он и в плен-то попал из-за пулевого ранения.

Ольгерд вопросительно глянул на девушку, мол, не поздно еще отказаться.

– Пусть будет генуэзец, – бесцветным голосом произнес «казачок» и соскочил с коня.

Франческо скинул плащ и башмаки, подхватил шест, вдруг весь сгорбился и мягко, по-кошачьи, стал обходить противницу полукругом. Девушка повела глазами по земле, рыскнула вниз, схватила валяющуюся палку. Противники начали, глядя друг другу в глаза, сходиться кругами. Генуэзец держал шест прямо перед собой двумя руками, Фатима сжимала оружие в левой руке, перехватив посредине. Противники с треском сошлись и завертелись, кружа друг против друга, словно бойцовые петухи. Шест генуэзца свистнул, разрезая воздух, но попал в пустоту – девушка стремительно сместилась на шаг и ткнула концом своего шеста в открывшийся бок противника. Генуэзец крутанулся на месте и чудом ушел от прямого тычка в грудь. У распахнутых ворот подворья начали собираться зеваки. Схватка завершилась после того, как конец палки уперся в жилистую шею чванливого копейщика.

– Ты хороший боец, – сказала девушка, потрепав по плечу чуть не плачущего от обиды противника. – Но твой учитель знал слишком мало. Если ты будешь честно нести службу и слушаться капитана, я преподам тебе несколько своих уроков… Генуэзец обрадованно закивал и поспешил нырнуть под навес. Сразу же на утоптанную площадку выскользнул молодой худосочный парень с длинной щепкой, которую он держал словно разбойничий нож – острием к себе.

Новый противник был явно из городских преступников: передвигался рывками, совершая при этом пугающие, резкие и непредсказуемые движения. Не было сомнений, что заостренный обломок дерева в его руках – смертельное оружие. Однако девушку он смутил не больше, чем побежденный предшественник. Фатима, не отводя взгляда от дерганого человека, бросила на землю шест, протянула в сторону руку и, дождавшись пока кто-то из добровольных помощников вложил в нее учебный деревянный кинжал, без лишних движений ринулась вперед.

Подробности этой схватки зрители не смогли оценить – движения двух тел были столь проворны, что разобраться в происходящем со стороны было просто невозможно. Но в том, кто вышел из нее победителем, не было ни малейших сомнений. Примерно через минуту стремительного, как ветер, танца теней до затаивших дыхание зевак донесся сухой треск и громкий вопль – одна из теней отпрыгнула в сторону и оказалась Фатимой. Ее противник (Ольгерд, наконец, вспомнил, что это валах, пойманный за разбой в самом Стамбуле) стоял, бросив в пыль свой «нож», и тряс ушибленной рукой, не в силах сжать скрюченные от точного удара пальцы. Зрители взревели.

– Продолжим? – осведомилась девушка.

– Хватит! – отрезал Ольгерд. – Не время для скоморошьих плясок, мне нужно из этого, как Измаил сказал, хашара воинский отряд сделать в считаные дни. Так что мы сейчас займемся вещами попроще, будем учиться в строю сражаться, а ты пока что езжай обратно, а то на тебя уже ставки делают. – В подтверждение своих слов Ольгерд махнул рукой в сторону зевак. – Вечером, как вернусь, будем думать, что делать с тобой. – Так не пойдет, капитан, – нахмурив лоб, ответила девушка. – Я тебе не наложница, которая будет сидеть в четырех стенах и безропотно ждать своего хозяина. Ты должен все решить здесь и сейчас. Давай проведем третий поединок, для азарту с большой денежной ставкой. Твоей милостью у меня есть талеры, я поставлю их на себя. Если побеждаю – берешь меня с собой, если проигрываю – ты меня больше никогда не увидишь.

– Соглашайся, компаньон, – усмехнулся Измаил. – Иначе она, чтобы доказать свое мастерство, перекалечит все твое воинство.

Ольгерд нехотя кивнул. Анри объявил о том, что оруженосец капитана вызывает на несмертельный бой любого, кто пожелает, и ставит на себя пять талеров. Зрители оживились, в руках у многих при этом засверкало золото и серебро. Пока желающие делали ставки, наемники, посовещавшись в кругу, вытолкнули в круг своего бойца. На сей раз противником девушки оказался здоровый как бык грек, головы на две выше татарки и раза в три шире ее в плечах. Бой был объявлен на кулаках. По праву старшего Ольгерд дал сигнал к началу, и грек под ободряющее улюлюканье толпы сразу пошел вперед, выставив на уровне плеч пудовые кулаки, перемотанные полосами кожи. – Это мне напоминает библейскую историю про Давида и Голиафа, – счел нужным высказаться египтянин. – Будем надеяться на ее ловкость и быстроту – если он ее хоть заденет – девушке не жить. Голиаф ударил. Фатима, отстранившись ровно настолько, чтобы не попасть под огромный кулак, нырнула вниз под противника, ткнула ему под дых рукой и шустро отскочила в сторону. Голиаф мотнул головой, попытался ударить снова, но вдруг нелепо качнулся и, закатив глаза, хряпнулся всей своей тушей в поднятую над землей пыль. Над двором повисло растерянное молчание.

– Господи Иисусе! – обозвался молчавший до сих пор Сарабун. – Такого я не видел даже у лучших лекарей. Эта… этот воин смог на глаз определить, где у него находится селезенка, что редко удается сделать на ощупь даже опытнейшим целителям, и нанес удар точно в её основание. Немудрено, что противник потерял сознание, от такой боли у любого сразу же темнеет в глазах… Поставившие на Фатиму зеваки восторженно завопили. Ольгердов «хашар», откровенно опасаясь продолжения поединков, угрюмо молчал.

Пока Ольгерд принимал окончательное решение, к девушке подошел богато одетый человек и начал что-то нашептывать ей на ухо. Выслушав его, Фатима отрицательно мотнула головой, в ответ на дальнейшие уговоры вскинула руку и что-то угрожающе пробормотала. Того как ветром сдуло. – Кто это был? – спросил Ольгерд – Этот сын лисы и шакала держит на базаре шатер, где показывают кулачные бои, – ответила девушка. – Предлагал большие деньги за то, чтобы я у него выступала. То есть выступал. – И что? – Ответила, чтобы он шел к большому фонтану и любил сам себя в кулак, пока я не лишила, то есть лишил его мужского достоинства. Мое воинское искусство не продается для шутовства.

Ольгерд покачал головой, занял отдельный командирский навес и, не говоря ни слова, указал «казачку» на место слева от себя. Фатима, не скрывая радости, кивнула, села, скрестив под собой ноги, и замерла китайской фарфоровой статуэткой.

Поединки, как это и бывает среди отчаянных голов, для которых авторитетом служит лишь воинская доблесть да полководческая удача, окончательно растопили лед между Ольгердом с его компаньонами и христолюбивым воинством, согласившимся стать под зеленое знамя ислама. Вновь назначенные десятники, которых для пущей важности Ольгерд приказал величать по-мальтийски, лейтенантами, взялись муштровать своих подчиненных не за страх, а за совесть, так что уже к концу первого дня даже далекому от воинских дел Сарабуну стало ясно, что под рукой литвина оказалось пусть небольшое, но вполне боеспособное войско.

Ближе к закату на подворье как бы проездом заглянул Темир-бей. Поглядел, как под руководством генуэзца отряд отрабатывает перестроение в пешем копейном строю из двух в четыре шеренги, поцокал языком. На требование Ольгерда выделить отряду походных лошадей – по одному коню под седлом на человека и еще десяток вьючных для обоза, согласно кивнул.

К концу следующего дня, когда Ольгерд стал по одному десятку выводить своих солдат за стены крепости, чтобы проверить конную выездку, за ним среди наемников, а вслед за ними у крымчаков, ногайцев, разноплеменных горожан и турецких хозяев Кафы окончательно закрепилось странное прозвище «Капитан Хашар».

Мальтиец Анри, быстро ставший правой рукой Ольгерда, невзирая на свое корсарское прошлое, оказался человеком не только сведущим в военном деле, но и отлично разбирающимся в тонкостях европейской политики. Он и открыл глаза на подоплеку происходящих событий, о чем умолчал Темир-бей.

С того времени, когда Ольгерд защищал от московитов Смоленск, много изменилось. Шведы вторглись в коронные земли Польши и заняли почти все города, включая древнюю столицу, Краков, и новую, Варшаву. Дни Речи Посполитой, по всеобщему мнению, были сочтены – московский царь принял под свою руку казаков и завоевал Литву, от Смоленска до Вильно, а сейчас его генералы, усиленные полками новых хозяев Украины и Полесья, запорожцев, сражаются с коронными войсками в Подолии. Великий визирь Порты, правящий от имени малолетнего султана, рвет волосы у себя под мышками, проклиная недальновидных советников, порекомендовавших разорвать военный альянс с Хмельницким и выступить на стороне Польши, – Османская империя не сможет поучаствовать вместе с Московией и Швецией в разделе этого жирного пирога.

Польский король, чья армия тает с каждым днем, умоляет Стамбул о военной помощи, но визирь ведет себя мудро. Для начала он решил отправить в Подолию ногайцев, известных своей необузданностью. При этом союзники не смогут сетовать на то, что Порта не выполняет условий договора, а Темир-бей, оказавшись в центре боевых действий, сможет поступить так, как сочтет нужным. К примеру, спровоцировать стычку с коронными войсками и развязать руки Стамбулу.

– Наш отряд, – объяснял Анри, – это ответ визиря на просьбу ногайского бея, который, понимая, что ему придется воевать с хорошо подготовленным войском в холмистой, труднопроходимой для конницы местности, попросил усилить легкую конную орду турецкой тяжелой пехотой. Янычар визирь, конечно, не дал, но направил в Кафу этот вот наш хашар, который, впрочем, в бою немногим уступит знаменитым турецким воинам. Обычно пленных в таком случае принуждают принять ислам, но в нашем случае то, что в составе корпуса есть христианский отряд, и визирю, и Темиру только на руку…

* * *

Вечером того же дня за ужином Фатима рассказала наконец Ольгерду, Измаилу и Сарабуну свою историю.

– Я родилась в Буджаке. Точнее – в предместье крепости Измаил, где мой отец, бывший личный охранник великого визиря, уйдя со службы, получил большое поместье. К тому времени, когда отец смог обзавестись домом и семьей, он уже был в преклонных годах. Он повидал мир, знал сильных мира сего, участвовал в дворцовых делах и был человеком богатым, потому единственной мечтой его было вырастить сыновей, которые могли бы продолжить его дело и нести службу при визирях и султанах. Потому шесть девочек, рожденных от четырех жен, он расценил как наказание Аллаха. Отец был человеком упорным. Отчаявшись обзавестись сыновьями, он решил готовить в телохранители дочерей.

– Кому же нужны телохранительницы? – усомнился Ольгерд. – Мужчина-мусульманин вряд ли позволит, чтобы его охраняла женщина, а в гаремах, насколько я слышал, охрану несут евнухи.

– Фатима права, – ответил за девушку Измаил. – Еще Великие Моголы, правители Индии, брали для охраны своих гаремов специально подготовленных женщин. С тех пор в мире ислама женщины-телохранители пользуются большим спросом.

– Так и вышло, – кивнула девушка. – В любом серале есть такие места, куда мужчине, даже оскопленному, вход закрыт. После нескольких лет учебы отец, передав мне все секреты и тонкости своего непростого ремесла, через давних друзей устроил назначение в личную свиту любимой жены султана Ибрагима.

– Ибрагим Первый? – уточнил Измаил. – Не тот ли, которого задушили его же охранники-янычары?

– Именно так. Но в ту ночь я вместе с госпожой находилась в дальних покоях, к тому же защита султана и не входила в круг моих обязанностей…

– Я слышал об этом Ибрагиме, – кивнул Измаил. – Жестокий сластолюбец и тиран, по глупости притеснявший янычар и обложивший данью духовенство. Его ненавидели все, от крестьян до его собственных жен.

– И что же с тобой произошло после дворцового переворота? – Ольгерду не терпелось услышать конец истории. – Как ты оказалась на невольничьем рынке?

– Преемником Ибрагима стал шестилетний Мехмет – он был сыном не от законной жены, а от наложницы, потому законные жены убитого Ибрагима для воцарившихся в гареме матери и бабушки малолетнего султана представляли серьезную угрозу. По обычаю, моя госпожа вместе с другими женами убитого султана была переселена в дальний сераль, где должна была оплакивать почившего господина до конца своих дней. Жизнь в четырех стенах невыносимо скучна, а жены Ибрагима были юными, горячими женщинами. Можно ли их винить в том, что они попытались скрасить свои дни, развлекаясь с юношами, которых тайно проводила в сераль преданная охрана, – Фатима потупила глаза.

– Все ясно, – усмехнулся Измаил. – Со временем твоя госпожа потеряла осторожность, и о ваших проделках донесли «вдовствующей султанше», которая не преминула воспользоваться этим, чтобы устранить возможных конкуренток, ведь у некоторых законных жен Ибрагима были дети.

– Именно так, – кивнула девушка. – Янычары долго следили за пробирающимися в сераль гостями, наконец устроили на них настоящую облаву и застали нескольких бывших жен, в том числе и мою госпожу, в разгар любовных утех. Пойманных мужчин посадили на кол в назидание остальным прямо во внутреннем дворе. Обвиненных в прелюбодеянии женщин задавили шелковыми шнурками, и тела их, завернутые в мешковину и с пушечными ядрами в ногах, бросили со стены в воды Золотого Рога. Охранникам, которые проводили мужчин в сераль, просто отрубили головы. Прочих, дабы они не смогли рассказать о случившемся, лишили языков и отправили на невольничьи рынки по всей Порте – от Каира до Кафы. Меня же спасло то, что мой отец в молодости служил под началом нынешнего великого визиря и в свое время спас ему жизнь. Но положение самого визиря было шатким, и все, что он мог сделать в память о недавно умершем отце, – это сохранить мне язык и продать в Кафу…

– Удивительная история, – покачал головой Сарабун. – Попади она в уши какому-нибудь любителю книгописания, получилась бы занимательнейшая повесть.

– Жизнь изобилует самыми поразительными историями, которые и не снились господам сочинителям, – улыбнулся в ответ Измаил. – И наша новая спутница – не исключение.

* * *

Бесконечная черная колонна стремительно шла на северо-запад. Татары двигались строем по шесть подпруг в ряд, скорой походной рысью, останавливаясь ненадолго, не разжигая костров и не разбивая палаток, лишь для того, чтобы дать отдых лошадям. Накормив, вычистив и дав облегчиться животным, от которых целиком зависела судьба стремительного рейда, ногайцы наскоро утоляли голод сушеным суджуком из копченой конины, заедая его нанизанными на нитку орехами в высушенной виноградной патоке и запивая водой из кожаных бурдюков, и продолжали движение. Таким же походным рационом обеспечивались на общих основаниях и христиане. Измаил добровольно возложил на себя обязанности отрядного интенданта. Для наемников, которые в отличие от татар тяжело выносили отсутствие хлеба, он еще в Кафе озаботился прихватить во вьючный обоз несколько мешков лучшей муки и пользовался любой возможностью, чтобы обеспечить «хашар» пусть пресными, но лепешками.

Для непривычных к длительным конным переходам европейских пехотинцев поход оказался настоящим испытанием, едва ли не хуже турецкой тюрьмы. Ольгерд голос сорвал уже в первый день, заставляя своих людей держать хоть подобие строя. Непривычные к многочасовой тряске, многие наемники уже на второй день пути, натерев до крови промежность, едва держались в седле. И здесь оказался на высоте Сарабун. Лекарь, сам чуть живой, не давая себе отдыха на привалах, рыскал по желтой осенней степи, выискивая одному ему известные корешки, перетирал их в мелкую кашицу и смешивал с разными снадобьями, изготавливая мазь, которая успокаивала боль и быстро заживляла потертости. На третий день пути ногайская орда вышла к Днепру. В своем нижнем течении, прежде чем разлиться в безбрежный лиман, он делился на два рукава: основное русло и приток Иль-Кысу, Конские Воды. Татары переправлялись через водную преграду вместе с лошадьми сразу целыми отрядами. Каждый из всадников наполнял воздухом бурдюки, связывал, клал поверх них седло, сагайдак и вьюк и, держась за лошадиную гриву одной рукой, а другой придерживая привязанный на веревке надувной плот, плыл к правому берегу. Переправа заняла полных два дня, так что у Ольгерда и его отряда, который переправился через реку в первых рядах, появилось время для отдыха. Осень в нижнем течении Днепра была довольно холодной, и, чтобы не потерять бойцов от болезней, Ольгерд, испросив разрешения у Темир-бея, приказал разбить палатки и готовить на огне горячую уху, благо речные заводи были полны разнообразной рыбы, а посланным в степь охотникам удалось подстрелить дикого коня-тарпана.

Пир продолжался и после заката. Осоловевшие от обильной еды генуэзцы, рассматривая, как все татары во главе с Темир-беем, опустившись на коврики, сотворяют намаз, лениво жаловались на отсутствие вина и сетовали на то, что их в походе не сопровождают, как принято, маркитантки… Тут же разговор, как в любой армейской компании, перешел на женщин. Ольгерд шел от костра в сторону приготовленной для него командирской палатки. В спину ему несся хриплый гогот, которым сопровождалась история очередного рассказчика, но он не вслушивался в слова. Воспоминания об Ольге вдруг нахлынули на него, смывая суету последних месяцев. «Разузнал ли Тарас про прежнего владельца поместья? – думал он, откидывая полог. – Нужно будет, если жив останусь, письмецо в Лоев послать…»

Разглядев в колеблющемся свете масляной лампы приготовленную постель – овчину, подстеленную сеном, и валик вместо подушки, он вдруг понял, насколько устал за последние дни. Скинув верхнюю одежду и едва положив голову на колючий твердый войлок, он, словно в яму, упал в глубокий нечуткий сон, столь крепкий, что не заметил, как, чуть приподняв краешек полога, в палатку вползает гибкая неслышная тень.

Очнулся он от легкого, почти неощутимого прикосновения. Раскрыв глаза, протянул руку к краю походной постели, туда, где лежал заряженный пистоль, увидел, как чья-то рука тянется к лампе, прикручивая фитиль. Палатка погрузилась во мрак. Он нащупал пистоль и ощутил уже металлический холод курка, когда на руку ему, не давая поднять ствол, легла узкая горячая ладонь.

– Молчи, – раздался у самого уха жаркий девичий шепот.

Рука отпустила пистолет, на фоне просвечивающих сквозь ткань палатки отблесков костра поднялась стройная фигурка, и до ушей Ольгерда донеслось шуршание ткани. Фатима, а это была она, скинула через верх рубаху, раздернула завязки шелковых шаровар, опавших с ее бедер, словно змеиная шкура. Переступив через раскиданные по полу вещи, девушка на цыпочках подошла к лежанке и опустилась перед Ольгердом на колени. По рубахе забегали нетерпеливые пальцы.

– Не нужно этого, Фатима! – прохрипел Ольгерд пересохшим вдруг горлом. – Не должен я этого. Есть у меня…

– Сейчас у тебя есть я, – отвечала девушка, бесцеремонно седлая лежащего на спине Ольгерда. – Ты сам назначил меня своей телохранительницей, и мне решать, как хранить твое тело. А оно сейчас нуждается в женской ласке. И, видит Аллах, будь ты хоть четырежды женат и верен всем своим женам, сегодня ты получишь ее сполна.

Амазонка чуть взрыкнула, словно диковинный зверь-леопард, виденный в одном из польских замков, и заиграла бедрами, сползая все ниже и ниже, пока у Ольгерда не потемнело в глазах. Поначалу он, хоть и слабо, но пытался противостоять сладкому девичьему напору, но вскоре разум, тщетно силившийся напомнить об Ольге, позорно отступил перед напором изголодавшейся плоти. Ольгерд утробно застонал, сжал девушку в железных объятиях и, перевернувшись, подмял ее под себя. Два тела слились в одно.

Фатима знала толк в любовных утехах – отдавалась ему щедро, но вместе с тем и умело, всемерно ублажая своего капитана, но не забывая при этом и о себе. Ее тело оказалось не таким уж угловатым и костлявым, каким смотрелось в мужской одежде, а грудь, раньше скрытая под рубахой и кожаным татарским доспехом, не такой уж маленькой и округлой. Перед рассветом они оба настолько обессилели, что чуть было не заснули. Фатима пристроилась рядом с Ольгердом, свернувшись калачиком и положив ему голову на плечо. Сомкнула веки, ровно задышала, потом вдруг развернулась как скрученная пружинка, забормотала какие-то турецкие ругательства, во мгновение ока вползла обратно в разброшенную одежду, выскользнула из палатки и заняла привычное место поперек входа, будто бы ничего меж ними и не было.

Из-за тонкой ткани донеслись гортанные голоса – татары начали сворачивать лагерь. Нужно было готовиться к выступлению. Ольгерд натянул сброшенную ночью рубаху, проверил оружие и потянулся к переметным сумкам. Когда рылся в вещах, на пол выпал купленный в Киеве перстень. Он поднял его, положил на открытую ладонь, задумался. Венецианский лев недобро сверкал рубиновыми глазками, топорщил гриву, словно не одобряя произошедшего ночью. «Не дело это, – подумал, соглашаясь со львом, Ольгерд. – Ольга мне, конечно, не жена и, по большому счету, даже не невеста. Но ведь слово я ей дал». Припомнился вдруг ему сон, что видел после того, как они с Ольгой в любецком лесу пережидали грозу. Что ворон тогда прокаркал? «Любви и счастья захотел, беспритульный? И не надейся! Род твой проклят до тех пор, пока не встретится на твоем пути Черный Гетман!!!» Похоже, что сон тот был не простым. Вещим. А раз так, то остается ему одно: идти вперед и исполнять завет, чтобы снять наконец с себя и со всего дома Ольговичей тяжкое родовое проклятие.

Рассматривающим выложенное на ладонь кольцо его застала впорхнувшая внутрь Фатима. Подкралась неслышно, схватила украшение, мигом пристроила себе на палец, поиграла им на свету:

– Дорогая вещь, господин. Такие перстни, взятые в бою на венецианских галерах, султан дарил женам и наложницам за ночь любви. Отдай мне его! Или не хороша я была?

– Куда как хороша, – кивнул Ольгерд. – Перстень забери, заслужила. Но знай, что бы ни было, сердце мое принадлежит другой.

Фатима рассмеялась:

– Сердце твое можешь дарить кому пожелаешь, мне же нужно совсем другое. Да и тебе тоже.

Бесцеремонность бывшей гаремной охранницы смутила Ольгерда, и без того раздерганного последними событиями настолько, что он замолчал, не находя слов.

– Не показывай никому, – только и смог он, что попросить. – Друзья мои видели, как покупал. Прознают, горя не оберешься.

Девушка понимающе кивнула, стянула вытребованный подарок с пальца и ловко пристроила на шею, вдев петлей в тонкий кожаный шнурок.

Ольгерд вышел наружу и рысцой побежал к Днепру – Темир-бей спешил продолжить поход, лагерь уже начинал сворачиваться, и на то, чтобы привести себя в порядок, оставалось совсем мало времени.

На обратном пути ему встретился возвращающийся с ночной охоты Сарабун. Хлопотливый лекарь пользовался любым случаем, чтобы пополнить свою походную аптеку, и вот теперь радостно сжимал обеими руками большую стеклянную посудину, в которой, извиваясь, плавали свежепойманные пиявки. Случившиеся рядом два генуэзца с седлами в руках уставились на лекаря выпученными от удивления глазами.

– Ля минетта? – тыкая пальцем в банку, спросил один у второго. Его спутник, соглашаясь, кивнул и добавил что-то явно скабрезное. Оба похабно расхохотались.

– Чего это они? – Удивился Ольгерд.

– Ля-минетта это по-италийски и есть пиявка, – шепнула незаметно зашедшая за спину Фатима. – Только они у себя так называют не только водяных кровососов, но и одну женскую проделку…

– Что еще за проделка? – без задней мысли спросил Ольгерд.

Фатима хихикнула:

– Ты храбрый воин и отличный командир, но совсем неопытен в любви. В гареме у светлейшего султана была наложница-флорентинка, она и обучила этой забаве всех остальных. На следующем привале я тебе покажу…

– Не отвлекай от дел! – рявкнул Ольгерд в ответ. – Не в гареме теперь, поди, служишь…

Мигом позабыв про игривость, девушка кивнула и, обратившись в привычного казачка-татарчонка, тут же исчезла с глаз.

Лагерь снимался на глазах, времени оставалось совсем мало, а нужно было еще проверить самолично всех лошадей, оружие и доспехи. Откинув все мысли, не касающиеся командирских обязанностей, Ольгерд с головой погрузился в привычные дела. Не прошло и двух часов, как отдохнувшие кони понесли татарское войско вперед. Гази, отборные воины Крыма, шли к Буджаку, чтобы соединиться с ногайской ордой. Оттуда сборный татарский корпус, волею светлейшего султана Порты подчиненный Темир-бею, должен был отправиться в Подольское воеводство, где стрельцы князя Урусова уже третий месяц осаждали польскую крепость Клеменец.

* * *

К невыразимому облегчению разрывающегося на части Ольгерда и нескрываемому неудовольствию Фатимы, Темир-бей не устраивал больше ночных стоянок. Татарские разъезды, двигающиеся впереди основных сил, безжалостно вырезали всех, кто встречался им на пути, так что о том, куда движется ногайская орда, жители украинских и подольских земель не знали. Стража нечастых пограничных засек при виде татар поджигала просмоленные соломенные снопы, передавая вглубь страны сигнал о нашествии, но это было неважно. Следуя вдоль уводящего на запад каменистого русла реки Буг, ногайцы скользили вдоль границ Речи Посполитой, не останавливаясь на грабежи.

К намеченной цели вышли на шестнадцатый день пути, на самом рассвете. Клеменец, о котором Ольгерд был наслышан еще по воспоминаниям стариков о походах гетмана Конашевича, ломая линию горизонта, вздымался над скалистым берегом огибающей его с трех сторон реки, узкое, покрытое бурунами русло которой образовывало нерукотворный ров. Посуху к крепостным стенам можно было добраться только с западной стороны, преодолев затяжной и довольно крутой подъем, растянувшийся едва не на полверсты и полностью расчищенный от деревьев, где любой приближающийся к воротам для посаженных на стене стрелков был мишенью немногим труднее выпущенного на скошенный луг фазана.

Однако преимущество положения города было также и его недостатком. Для тех, кто желал держать Клеменец в осаде, достаточно было запереть его только с одной стороны, что, собственно, и произошло, – в безопасном удалении от стен стоял укрепленный земляными валами лагерь, а в перелесках вокруг скалы, на которой стояла крепость, мелькали стрелецкие кафтаны.

– Что скажешь, литвин? – спросил Темир-бей. После того как разведчики доложили о приближении к городу, он немедля послал за Ольгердом и не отпускал его от себя.

– Под стенами стоит московитская пехота, – присмотревшись повнимательнее, ответил Ольгерд. – Пушек у них нет, иначе бы башни и ворота были разрушены. Вот когда артиллерию подвезут, осажденные сами флаги опустят.

– Что-то еще?

– Это не полки иноземного строя, а стрельцы. На гористой местности твоим легким конникам в прямом бою с ними не совладать: поставят строй, тех, кого из ружей не снимут, насадят на пики.

Бей кивнул, соглашаясь:

– Возвращайся к своим. Мы распылим силы московитов, а вы по моей команде пойдете в пешую атаку и захватите их лагерь. Если у тех поляков, что сидят в замке, есть рейтары, способные сделать вылазку, то мы возьмем их в капкан.

Вернувшись к своему «хашару», Ольгерд первым делом собрал вокруг себя ближний круг – Сарабуна, Измаила и Фатиму.

– Все трое без разговоров в обоз, – решительно заявил он. – Полевое сражение не кабацкая драка, там ваши умения без надобности, только хлопот добавите. В поле побеждает не тот, кто в поединке ловок, а тот, кто строй крепче держит да ружье скорее заряжать обучен…

Фатима под нос заворчала, Измаил с Сарабуном подчинились беспрекословно – в бою приказ командира свят.

Татары пошли в бой прямо с ходу – походная колонна разделилась на три части, каждая из которых, окружая позиции осаждавших, рассыпалась в редкий строй. Ногайцы поступили мудро: не подходя на расстояние прицельного фузейного боя, носились взад-вперед, осыпая противника стрелами.

Пока ногайские конники раздергивали московитов, Ольгерд собрал своих лейтенантов, объяснил им поставленную беем задачу. Особую надежду он возлагал на собственных «егерей» – у татар, не жаловавших огнестрельное оружие, он получил всего двенадцать старых фузей, которые выдал лучшим стрелкам, поставив их под начало неразговорчивого валашского браконьера, который легко попадал с двадцати шагов в подкинутый серебряный талер. Теперь его «егерям» предстояло подобраться в общей суматохе поближе к лагерю и перестрелять охрану, расчистив путь пикинерам. Убедившись, что отряд готов к штурму, Ольгерд вместе с мальтийцем Анри занял удобную позицию в рощице у подножия холма, на котором стояла крепость, и наблюдал за ходом сражения.

Кем бы ни был командир московитов, столбовым боярином или каким-нибудь шотландским дворянчиком, каких много появилось в русских землях после казни британского короля Карла, дело свое он знал туго – разгадав татарскую тактику, людей на открытое место не выводил, силы не распылял. К тому же, как вскоре выяснилось, имел отличный резерв и с блеском сумел им воспользоваться. Когда татары, истратив большую часть стрел, снизили плотность обстрела, из лагеря московитов, разворачивая плотный шереножный строй, сверкая в первых лучах утреннего солнца начищенными шлемами и лоснящимися боками крепких боевых коней, вынеслись тяжелые рейтары.

– Нам повезло, – довольно хмыкнул Анри. – Пойди мы на штурм лагеря, когда там прятались эти рыцари, – передавили бы нас, как жуков.

Если Ольгерду и его отряду уход рейтаров из лагеря был лишь на руку, то для атакующих ногайцев их появление оказалось полной неожиданностью. Конные латники врезались в неплотный татарский строй, как нож в мягкое масло. Однако ногайцы, по обычаю степняков, не приняли бой с превосходящим по силе противником и, пользуясь преимуществом в скорости, брызнули в сторону перелеска. Рейтарский командир с украшающим шлем высоким конским султаном поднял руку, останавливая бессмысленную погоню. Ольгерд, понимая, что сейчас произойдет, покачал головой, отдавая должное выучке противника. Рейтары, повинуясь команде, выстроились в шеренгу, подняли карабины и дали по убегающим татарам прицельный сокрушительный залп. Несколько десятков лошадей, сбрасывая всадников и сбивая соседок, кувыркнулись, будто налетев на невидимый канат. До наблюдателей донесся вой, исторгаемый сотнями глоток.