Текст книги "Черный Гетман"

«…главное, пан сотник, что удалось узнать у селян, так это то, что раньше сими землями по старинному вотчему праву владел некий литвинский шляхтич, которому земли эти достались по наследству по принадлежности к древнему княжескому роду Рюриковичей. Род тот был захудал, Московскому царству, которое окружило их земли, словно река в половодье отрезает от суши малый островок, присяги не давал, оттого в местах меж пограничным Рыльском и казенным городком Курском был он для государей московитских сущим бельмом на глазу. Дело тем кончилось, что старого помещика со всей семьей извела одна из разбойничьих шаек, коих до постройки засечной черты было не счесть в лесах у диких полей, и земли эти брату твоему единоутробому, Ивану-стрельцу, государевой милостью достались. Судьба же сына старого хозяина, о котором ты разузнать велел, тамошним жителям неведома. Одно молва передает, что величали его, как и отца, древним литвинским языческим именем – Ольгерд, от какого имени и селение их исстари звалось Ольгов…»

Дочитав до этого места, Ольгерд вначале оцепенел, после хлопнул в сердцах по столу ни в чем не повинным письмом. Начал вспоминать о всех разговорах с Ольгой и Тарасом и чуть не стал от досады волосы на голове рвать. Словно пелена спала вдруг с глаз. Стукнул он в сердцах о добротный деревянный стол кулаком, так что тот прогнулся и захрустел. Обронил бы хоть кто-то слово «Ольгов» в разговоре, и не нужно было бы покидать старого сотника и тихий полесский Лоев. Для него, потомка литвинского рода, привычно было говорить о родных местах по-старому, как о Брынщине. Казакам же и стрельцам, которые местность определяли по новым московитским городам, Ольгов, расположенный на берегу Сейма, меж Курском и пограничным Рыльском, был «городком, что на Курщине». Выходит, что по-разному об одном говорили, а он, Ольгерд, и есть тот самый наследник, что девушке отцом Иваном в мужья завещан!

Дрожащей рукой развернул он третье письмо, написанное тонким девичьим почерком.

«…а случилось, дядюшка, со мной такое, что теперь, даже если бы и нашли мы с тобой ольговского наследника, то клятву, данную батюшке, исполнить и выйти за него замуж я никак бы уже не могла. Чтобы слухов постыдных избежать, придется мне с небольшой охраной вернуться в Ольгов, дождаться там урочного часа, а после идти на постриг, чтоб черницей влачить назначенные мне Господом дни. Встретишь Ольгерда, передай ему мой земной поклон да скажи, что я люблю одного его и более ничьей не буду…»

Ольгерд долго сидел, глядя в противоположную стену, украшенную гобеленом, изображающим, словно ему назло, охоту на зубров.

В комнату осторожно постучали. Не дождавшись ответа, несколько раз дернули дверь. В конце концов, сквозь плотно пригнанные буковые доски двери раздался встревоженный голос Фатимы:

– Все ли с тобой в порядке, господин? Солнце уже садится, и в дом пришел тот нукер, который нас провожал. Он говорит, что тебя ждут во дворце.

Скрипнул Ольгерд зубами, крикнул, что скоро будет, и начал нехотя собираться. По-хорошему нужно было бы сейчас все бросать да мчаться, коней не жалея, в Ольгов. Но оставить нынешние свои дела он не мог. Бог с ней, с королевской милостью, от нее у подданных больше забот, чем прибытку, но нужно было непременно освободиться от клятвы, данной Темиру, и, исполняя обещанное Измаилу, покончить сегодня же с подвернувшимся так кстати Душегубцем. Тогда и Ольге в ноги упасть не грех. Письмо бы в ответ отправить, да ведь война кругом…

Ольгерд привычно поискал в комнате красный угол, но в католическом доме икон не держали, и ему пришлось креститься, глядя в окно, где в чернеющем небе проглядывался увенчанный крестом острый костельный шпиль. Впервые в жизни он перекрестился истово, не по въевшейся с детства в кровь бездумной привычке, и сразу же ощутил облегчение, словно кто-то далекий, но всесильный, наблюдая за ним, одобрил его дела…

Очень скоро все сторонние, не относящиеся к делу мысли от него отстали. Давно, в прошлой жизни, в доме одной вдовой шляхтянки, он, отлеживаясь после очередного ранения, читал от скуки переведенную на польский язык книгу какого-то римского патриция, в которой были слова: «Делай что должно, а будет что суждено…»

* * *

Цитадель – старый крепостной замок, построенный за много лет до того, как разросшийся под его защитой город был опоясан внешней стеной, – высилась на длинной узкой скале с нависающим над рекой острым мысом и всем своим внешним видом напоминала корабль.

Въезд в «корабль» размещался в «корме», отделенной от горы узкой и глубокой расселиной. Разглядывая угрюмые, почерневшие от времени башни, Ольгерд сделал однозначный вывод, что даже если бы московиты и взяли город, то из цитадели короля вряд ли выцарапали даже с казацкими пушками. Сидели бы в Клеменце до морковкиного заговенья, поплевывая с обрыва в пропасть, разглядывая затейливые узоры на створках наглухо закрытых ворот и ожидая, когда король и защитники крепости начнут голодать. Но стрельцы князя Бутурлина были уже далеко, где-то на подходе ко Львову, под стенами которого, если верить разрозненным и противоречивым рассказам беженцев, стояла московитско-запорожская армия, потому крепостной мост был опущен, ворота раскрыты, а запирающая арку решетка, напротив, поднята.

Вооруженные пиками стражники, несущие службу в воротах, отдали Ольгерду приветственный салют. Во дворе, тесном и сумрачном, словно дно высохшего колодца, несли службу королевские гвардейцы, те самые крылатые гусары, что решились вчера пойти на отчаянную вылазку в полном своем парадном облачении. Правда, сейчас они все были в повседневном доспехе и выглядели как любые другие тяжеловооруженные рейтары.

Вновь прибывших препроводили в приемный зал с длинным, накрытым столом, где, в ожидании начала праздничного ужина, расхаживали приглашенные, среди которых Ольгерд сразу высмотрел Обуховича. Воевода шагнул ему навстречу и показал глазами на дальнее стрельчатое окно. Нужно, мол, поговорить без лишних ушей.

– Король тебе службу предлагать будет, – с места в карьер начал разговор воевода. – Но есть у меня и свое предложение. Германские князья, которых страшит усиление Швеции, собрали деньги, чтобы поляки смогли нанять новую армию, и Ян Казимир объявил Посполитое рушение. Будем отбивать у шведов коронные земли. Мне доверено войско, которое пойдет на Краков и Варшаву. Это не ополчение, что было у меня в Смоленске, а регулярные войска. Теперь у меня под рукой два рейтарских полка, гусары, артиллерия, пикинеры. Завтра я выезжаю на место сбора. Тебе же могу дать лучшую роту рейтар. Если согласишься, то сегодня же будешь пожалован в шляхту, а я дам тебе свой герб «Раздвоенный ключ». Закончится война – землей разживешься: много будет свободных поместий, конфискованных у предателей, а король верных слуг не забывает своей милостью, в этом я убеждался неоднократно. Магнатом, конечно, не станешь, но богатым владетелем и хозяином собственного замка будешь точно. Если, конечно, останешься жив…

Ольгерд молчал. То, что предложил ему Обухович, было сказочной, немыслимой удачей, за которую любой наемник перекати-поле ухватился бы не то что руками и ногами, зубами бы вцепился. Но перед глазами у бывшего десятника бывшей соколинской хоругви стоял не патент ротмистра, не шляхетский универсал и даже не обещанный замок. Он видел сейчас бегущую вверх дорогу, а по краям ее посаженных на кол казаков. Не отвечая на предложенное, спросил навстречу:

– Что-то не вижу я тут этого Дмитрия. Не скажешь, куда королевский фаворит подевался?

Воевода удивился, не таких слов ждал от Ольгерда. Но разговор поддержал:

– Сам не ведаю. С тех пор как расстались с ним у ворот, он в замке не появлялся. Да что за дело тебе до него? И верно ли говоришь, что он твой случайный знакомый? Припомнил я, что смотрел этот брянский волк на тебя по пути так, словно вас что-то связывает. Говори как есть, литвин. На твоей я стороне, это ведь он, Дмитрий, короля подбил казаков на колы пересажать.

– Долг есть за ним, – ответил коротко Ольгерд. – И не только за казаков. Он ведь, еще когда по польной украйне во главе разбойников гулял, отца и мать моих умучил. Для меня его голова – наилучшая награда. Если стребовать соберусь, помешаешь?

– Я-то нет. Была бы воля, я бы этого вора своими руками удавил, как по мне, он и железа не достоин. Только вот король его ни за что не выдаст, нужен он для чего-то Яну Казимиру.

– Ну а ежели он из окна в пропасть случайно выпадет или поскользнется да на саблю чью-то наткнется?

– Если с Дмитрием что случится, все придворные станут искать виновных спустя рукава. Интриганы будут рады избавиться от нового фаворита, а рыцари – от разбойника, что по милостям чуть не к шляхте приравнен. Того, кто совершит над ним суд, всегда спасут от королевского гнева и помогут уйти из города. Задумал что?

– Мысли есть, – кивнул Ольгерд. – Найти бы его для начала.

– К ужину непременно объявится, – уверенно произнес воевода. – Только дров не ломай, литвин. В королевском замке оружия не обнажай, иначе торчать тебе на дороге в одном ряду с бывшими друзьями.

– Бывших друзей не бывает, – ответил Ольгерд. – Даже если они воюют на разных сторонах.

Обухович тяжко вздохнул. Кивнул с пониманием.

– Мои-то друзья, когда я в опалу попал, почитай что все в бывшие перешли. Видать, ты прав, не друзья это были. Ну да ладно, поговорили о том о сем, теперь время пришло решать. Сейчас король появится. Принимаешь ли роту?

– Благодарен тебе, воевода, – без радости ответил Ольгерд. – Но сам посуди. Человека, что едва отцом мне не стал, твой король на кол приказал посадить. А убийцу моих родителей, напротив, в придворные к себе вознес. Могу ли я с чистой совестью ему на верность присягать? Да и шляхетство новоданное мне, не в обиду тебе сказано, вроде как ни к чему. Во мне кровь Ольгердовичей и Гедиминовичей течет, для которой нынешние регалии – что девичьи цацки для старого солдата.

Хотел ответить ему Обухович, и, судя по тому, как круто он вскинул брови, ответить резко, но не успел. Грузно осаживая деревянные ступени, из верхних покоев к гостям спускался король.

– Ян Казимир, милостью Божьей король Польши, великий князь литовский, русский, прусский, мазовецкий, самогитский, ливонский, смоленский, северский, черниговский, а также наследный король шведов, готов и вендов[57]57
  Официальное титулование королей Речи Посполитой из династии Ваза.


[Закрыть]!!! – торжественно объявил, стукнув об пол жезлом, мажордом.

Монарх династии Ваза, что больше ста лет правила двумя выборными королевствами – Речью Посполитой и Швецией, – был крепко сложенным человеком лет сорока пяти на вид, бритым наголо, словно Измаил, но, в отличие от египтянина, носившим усы. Глаза у него были чуть на выкате, взгляд чуть быковатый, но проницательный. По чертам лица был он, конечно, никакой не поляк, а чистый швед. Ольгерд припомнил, что слышал о нем от шляхты и из разговоров магнатов. Воспитанный иезуитами, он душой и телом принадлежал этому ордену, а по характеру своему, доставшемуся от отца, грозного Сигизмунда Третьего, был склонен в решении государственных дел к действиям крутым и насильственным. Собравшись в одном человеке, возведенном в королевское достоинство, свойства эти привели к результатам плачевным и во многом определили участь едва не павшей шляхетской республики. Уже в день коронации он дал обет не предоставлять ни одного места в сенате, ни одной должности, ни одного повета не католику. Да с Войском Запорожским король, по наущению своих духовных отцов, воевал прежде всего как с православными схизматиками, так что старый лис Хмельницкий со своей казацкой старшиной не от хорошей жизни ринулся из католического капкана в медвежьи объятия Московского царства.

Полуофициальный прием, который давал король, был, по военному времени и откровенно бедственному положению полуопального величества, скромен, насколько это возможно. Без трюфелей, жареных фазанов и французских вин, ждущих своего часа на столе, опекаемом дюжиной поваров и подносчиков, конечно, не обошлось, но наряды собравшихся отличала армейская строгость. Даже сам хозяин застолья, задавая общий тон, был в форме рейтара.

К спустившемуся в зал королю подошли с неотложными делами несколько придворных, среди которых оказался и Обухович. Выслушав всех по очереди, король отдал ответные распоряжения и, как бы объявляя начало ужина, занял место во главе стола. Мажордом засновал меж новыми людьми, шепотом указывая каждому место, приличествующее его положению. Ольгерд был усажен четвертым или пятым справа от короля. Дождавшись, пока слуги разольют всем вино, король принял от пробовальщика свой бокал и поднял его на уровень глаз. Ужин начался.

Позволив подданным утолить голод и насладиться букетом напитка, доставленного из славящейся своими лозами Бургундии, Ян Казимир, поздравив присутствующих с тем, что волею Божьей они избавились от подлой осады проклятых схизматиков, начал отдавать должное и тем, кто помогал Господу в этом деле.

Первым, и вполне заслуженно, был осыпан милостями командир гусарской роты дворянской хоругви – личной церемониальной гвардии короля, возглавивший безумную вылазку, которая переломила ход сражения. Необычные крылатые всадники, невзирая на малое свое число, обратили в бегство суеверных московитов – как выяснилось от пленных, их командиру в пылу боя почудилось, что сверху на них движется небесное воинство во главе с архангелом Гавриилом. Ротмистру, урожденному гасконцу, столь удачно использовавшему непригодное в бою парадное украшение, помимо изрядного кошеля и огромной тигровой шкуры, монаршей милостью досталось изрядное имение на границе коронных и литовских земель, конфискованное у присягнувшего шведам магната.

Вторым был капитан, возглавивший оборону на городской стене. Московиты прицельно обстреливали Клеменец из мушкетов на протяжении всей осады, так что сборная хоругвь, стоящая на бойницах, потеряла едва не треть своих жолнеров, а сам капитан, старый мазур, получил два пулевых ранения. Королевская благодарность за пролитую кровь выразилась двумя увесистыми мешочками серебряных талеров.

Следующим по важности заслуг оказался Ольгерд. Объявив застолью о том, что сей благородный литвин не дал прорваться к стенам крепости везущим пушки казакам, король поднял очередной кубок в его честь, дождавшись, когда все выпьют, скосился на Обуховича и, уловив почти незаметный кивок, произнес:

– Твой подвиг достоин высокой награды. Чего ты хотел бы просить?

Ольгерд поднялся на ноги. Нахмурился, помолчал. Глядя на него, начал хмуриться и Обухович, скосившись на Обуховича, набычился и король.

– Спасибо вашему величеству за высокую честь, коей я, Ольгерд из Ольгова, чей род не значится в шляхетских грамотах, вовсе и не достоин. Знаю, что вы готовы дать мне то, о чем и думать я не мог. Но позвольте просить не за себя, а за других. Вас как истинного христианина молю о том, чему всех нас учит Иисус Христос, – быть милосердным к врагам своим. Прикажите прекратить мучения казаков и поснимать их с колов. Если и уготована им смерть, то пусть она будет быстрая и не стыдная!

За столом установилась такая тишина, что стало слышно, как внизу под обрывом шумит река, на берегу которой визгливо переругиваются прачки, не поделившие какого-то Анджея. Лицо короля побагровело. Ян Казимир грохнул ножкой бокала об стол, выплеснув на бархатную скатерть остатки вина и рявкнул голосом потомка грозных нурманнов:

– Неисполнима твоя просьба, литвин! Они казнены по закону. На кол сажают бунтовщиков, клятвопреступников и грабителей, а казаки Войска Запорожского, после того как они, нарушив присягу, переметнулись к московитам, все сплошь и есть истинные нехристи и клятвопреступники!

Король обвел глазами собравшихся за столом, ища поддержки своим словам, но увидел лишь опущенные вниз взгляды.

Единственным из присутствующих, кто посмел возразить королю, оказался гасконец-ротмистр:

– Они воины. Их можно было расстрелять, – произнес он тихо, но твердо.

– Это ты воин, – ответил король, – а они бандиты. Казнь бандитов должна быть страшной. Чтобы остальные боялись.

Упрямый гасконец вскинул свой длинный с горбинкой нос.

– За последние годы казаки навидались такого, что испугать их мудрено. Да и сами они народ жестокий и мстительный. Там, на дороге, сейчас умирает в мучениях более сорока человек…

– Сорок два, – тихо добавил Обухович.

– …И почитай у каждого из казненных есть дети, братья, отцы. Близкие друзья, наконец. Все они, узнав о том, как умерли их родные, станут не просто недругами вашего величества, но кровными врагами. Много ли у нас нынче сил, чтобы плодить врагов сверх меры?

Король опустил голову. Придворные одобрительно загудели.

– Об этом я не подумал, – пробормотал под нос Ян Казимир. – К тому же Дмитрий говорил, что…

– Я предупреждал, ваше величество, – снова вмешался в разговор Обухович. – Что этому человеку нельзя доверять. Вот и Ольгерд его знает. Он рассказал о том, что это жестокий разбойник, много лет служивший под рукой царя Михаила.

Король покрутил головой, словно ища поддержки. Не нашел, кивнул соглашаясь.

– Что же, королевское слово твердо. Я обещал награду герою, и он ее получит. Распорядитесь, чтобы к утру всех казаков сняли с колов и расстреляли. Но и награду тебе все же выдам, литвин. Жалую полное гусарское снаряжение, какое носит моя знаменная рота, пусть будет памятью тебе о милости короля!

Ольгерд склонился в глубоком поклоне, и пир покатился дальше по накатанной колее. По случаю снятия осады, из подвалов были подняты самые неприкосновенные запасы, стол ломился от яств, и оголодавшая за месяцы вынужденного поста придворная свита налегала на выпивку и закуску похлеще, чем разговляющиеся на Пасху казачьи полковники.

Через некоторое время король, выслушав в свою честь последнюю здравицу, покинул застолье и поднялся в свои покои. Вслед за ним стали собираться те, кто хотел покинуть цитадель до закрытия ворот. Убедившись, что Душегубец в замке так и не объявился, поспешил откланяться и Ольгерд.

Вышел на двор, вдохнул полной грудью холодный воздух, кликнул слуг, чтобы вывели коня. Вместе со слугами к нему вышли трое рейтар. Старший, представившийся гусарским поручиком, крепко пожал ему руку.

– От нас, крылатых гусар, тебе особая благодарность. Ты спас короля, а значит, отстоял и нашу честь. Вместо золота и титулов потребовал прекратить позорную казнь, а значит, спас нашу и королевскую честь дважды. Король пожаловал тебе доспех, так что ты теперь почетный рейтар нашей роты. Но рейтару дворянской хоругви положен и достойный доспеха конь. Мы дарим тебе его, это лучший жеребец из наших конюшен!

По знаку поручика вышел из темноты слуга, ведя на поводу мышастого кряжистого коня. Мышцы, бугрящиеся под лопатками, выдавали в нем настоящего боевого тяжеловоза, способного перейти в галоп, неся на спине запакованного в железо всадника. Конь, явно избалованный человеческим вниманием, бил копытом и недовольно храпел. Причина недовольства была налицо – его благородную спину вместо привычного седока отягощали сейчас тюки с поклажей, в которой Ольгерд без труда распознал полное облачение гусара: панцирь, нагрудник, шлем с наушниками, наносниками и пластинчатой бармицей, длинную пику, чекан, позолоченные шпоры, непременную леопардовую шкуру и сложенные вместе знаменитые крылья.

По доспеху Ольгерд скользнул глазами без интереса. Проку от него было немного. Нацепи перья да пятнистые шкуры в бою, и начнешь притягивать все пули к себе, словно течная кобыла диких тарпанов. Что московиту, что казаку, что тому же татарину такой трофей – слава и застольный рассказ до третьего колена о побежденном крылатом ляхе. А вот добрый конь был ему очень кстати. Ольгерд положил руку на холку, улыбнулся в ответ на капризный всхрап, протянул к благородной морде припасенный в кармане сухарь. Конь снова всхрапнул, но уже без возмущения, взял подачу одними губами, захрустел.

– Как звать? – спросил Ольгерд поручика.

– Генриком кличут, – ответил тот, одобрительно глядя на то, как Ольгерд знакомится с новым боевым другом. – Конь добрый, хотя и норовистый, в бою иногда его заносит, и еще московитов не любит шибко. По запаху, что ли, их различает?

* * *

Едва Ольгерд пересек крепостной мост, как за спиной, опускаясь, заскрежетала решетка – обитатели замка наивностью не грешили, несмотря на снятую осаду, на ночь запирали ворота и выставляли сильные караулы.

На улицах, по вечернему времени, было пусто, лишь пару раз, явно испугавшись, от оружного двуконного всадника скользнули вдоль стен неясные тени – то ли ранние воры, то ли припозднившиеся горожане. Ведя в поводу недовольного Генрика, Ольгерд спустился к ратушной площади и постучал в кольцо. Дверь ему открыла Фатима.

Глаза татарки радостно сверкали.

– Измаил объявился? – с порога спросил Ольгерд.

– Еще нет.

– А Сарабун?

– Лекарь прислал гонца с запиской. Сообщает, что тело старого бея подготовлено к погребению по вашему христианскому обычаю, но к закрытию ворот он не успеет и заночует в ногайском лагере.

Отвечая на вопросы, девушка мечтательно улыбалась. У Ольгерда поводов для веселья не было.

– Чему радуешься? – поинтересовался он, только сейчас осознав, что Фатима встречает его не в привычном костюме казачка, а в узком, подчеркивающем стройность фигуры черно-красном шелковом платье.

– Тому, что мы с тобой сейчас одни во всем доме, – ответила девушка, запирая за Ольгердом дверь.

– А где же слуги?

– Слуги живут в пристройке на заднем дворе. Пока тебя не было, я велела приготовить ужин, налить ванну для омовения и до рассвета из своих комнат носа никому не казать.

Девушка сделала попытку прильнуть к Ольгерду, но остановилась, упершись в выставленные руки.

– Ужинать не буду, я же только с королевского пира, сыт. А вот помыться бы не помешало. Так здесь, ты говоришь, и ванна имеется?

Фатима коварно прищурилась и кивнула.

– Я, чтобы хоть чем-то себя занять и проверить, насколько безопасно это место, решила осмотреть весь дом, от подвалов до чердака. Обнаружила в амбаре большой деревянный чан. Велела перетащить его в одну из свободных спален, разжечь там камин, да кипятку наносить. Потом погнала служанку в лавку за лучшим сирийским мылом. Конечно, лучше стамбульских терм ничего нет на свете, но для города неверных, что не приучены к телесной чистоте, и такое сойдет. Ты с дороги после походов и боев будешь косточки свои греть, а твой верный казачок спину тебе потрет… Шторы у здешних хозяев плотные, запоры крепкие, а стены толстые. Любиться можно вволю, без оглядки. Не так, как в лагере, где не скрипнешь, не вскрикнешь…

Ольгерд, отягощенный свалившимися на него горестями и заботами, о девичьей любви позабыл напрочь, а потому сразу и не понял, о чем она говорит. Когда понял, сам себе устыдился. Он представил себе, как опускается в горячий дымящийся чан, благоухающий изысканными восточными ароматами, а вслед за ним туда забирается Фатима… Однако взял себя в руки, сказал себе, что сластолюбие – тяжкий грех, и ответил, приглушая объявившуюся вдруг в голосе хрипотцу:

– Прости. Устал страшно. Не до того мне сейчас. За ванну спасибо, окунусь разок, чтобы пыль с тела смыть, а потом на отдых пойду. Завтра день будет тяжкий – Тараса хоронить, Душегубца искать, с Темир-беем непростой разговор вести. И ты тоже отдохни. Да не затворничай, слуг в дом позови, чтоб было кому у дверей караулить, мало ли что еще этой ночью произойдет. И переоденься в мужское платье. Чую я, что у здешних стен могут быть не только уши, но и глаза…

Девушка, явно не ожидавшая, что все ее чары окажут на Ольгерда действие не большее, чем комариный писк, поменялась в лице. С трудом удержавшись от обидных слов, фыркнула, крутанулась на месте, хлестнув его по ногам взметнувшимся подолом, и вылетела из прихожей залы, словно на нее плеснули горячей смолы.

Видать, большие надежды она на эту ночь возлагала, подумал Ольгерд. Обижать Фатиму не хотелось, не заслужила она такого обращения и зла никому не желала, как ни крути. Но услаждать свою плоть, зная, что тело Тараса еще не предано земле, он не мог.

Обещанную ванну Ольгерд отыскал по струящемуся из-за открытой двери пару. Скинул одежду, погрузился в обжигающую воду, застонал от удовольствия. При походной своей и не особо заможной жизни в такой роскоши мылся едва ли не в первый раз. Сидел, поливая голову из ковша, пока вода не начала остывать. Чувствуя, что вот-вот заснет, вылез, вытерся приготовленным полотенцем, накинул от греха подальше огромную, словно нераскроенный льняной холст, банную простыню и перешел в свою спальню.

Ощущая, как на плечи и голову тяжелой истомой наваливается сон, опустил голову на мягкую непривычно подушку, подтянул воздушное пуховое одеяло, закрыл глаза.

Сколько спал – неведомо, но выспаться определенно успел – голова была ясной, словно хрустальная вода из чистого горного ручья, а тело нежилось в сладкой истоме. Очнувшись, сообразил, что его разбудило. Шорох за дверью.

Дверь тихо скрипнула. Ольгерд сунул руку под матрац, где по въевшейся в кровь привычке был припрятан пистоль. Но оружие ему не понадобилось, в комнату ящеркой скользнула Фатима. Девушка, упорная, как английская собака-ищейка, похоже, справилась с обидой и, несмотря ни на что, решила довести задуманное до конца. Выполнив Ольгердов приказ, она теперь была в наряде парубка, который в свете заглянувшей в окно полной ярко-желтой луны делал ее еще привлекательнее и желаннее…

Не говоря ни слова, Фатима задвинула за собой засов, споро расшнуровала завязки на шароварах и, взявшись за край, стала стягивать через голову рубаху. Взгляду Ольгерда открылись мосластые мальчишечьи бедра, которые скрывали в себе больше сладострастия, чем пышные фигуры многих красавиц, а вслед за ними и круглые высокие груди с отвердевшими, возбужденными сосками.

Девушка, обладавшая лисьей хитростью и настоящим звериным чутьем, точно угадала самый выгодный для себя момент. Распаренный и отдохнувший, Ольгерд уже набрался сил, чтобы ее хотеть, но недостаточно для того, чтобы сопротивляться.

Обнаженная девушка уселась прямо на одеяло. Тонкие пальцы легли на голову, разгоняя остатки сна, начали играть волосами, шаловливо опустились к плечам. Ноготки царапнули по груди. Фатима потянула за край одеяла и чуть привстала, чтобы вытянуть его из-под себя.

– Нет, – сдерживаясь изо всех сил, чтобы не закричать, прохрипел Ольгерд.

Девушка, не оставляя своего занятия, склонилась над ним так, что кончики их носов коснулись друг друга.

– Что же так? – спросила она.

Ольгерд ощутил в ее дыхании запах мяты и душистых степных трав.

– Прошу тебя, уходи, – он взялся рукой за одеяло, пытаясь вернуть его на место. – Смерть кругом, до утех ли сейчас?

– Любовь и смерть всегда рядом ходят, – ответила девушка. – Кто-то погиб, кисмет, но мы ведь живы остались, и слава Аллаху. Отчего бы сейчас не порадовать свою бренную плоть? Может, завтра уже будет поздно?

Девушка решительно вырвала одеяло из Ольгердовой руки, стянула его, отшвырнула на другой конец спальни и, опустившись, начала укрощать своего избранника, словно опытная наездница строптивого жеребца.

После того как между двумя разгоряченными телами не осталось даже столь призрачного препятствия, как тонкое пуховое одеяло, руки Ольгерда сжали бедра девушки так, что она громко застонала. Массивная кровать из крепкого дуба содрогнулась раз, потом другой. Высокая резная спинка все сильнее и сильнее билась об стену, пока с гвоздя не сорвался и не упал с грохотом на пол портрет какой-то важной и хмурой дамы. Но этого никто заметил.

К тому времени как они, обессиленные, отдыхали – Ольгерд откинувшись на подушку, Фатима сладко посапывая у него на груди, – луна давно уже перестала бесстыдно пялиться на происходящее в спальне и проделала более трех четвертей своего обычного ночного пути.

Ольгерд как можно тише постарался подвинуться, чтобы размять затекшую руку. Девушка мигом открыла глаза и забегала руками по телу, явно намереваясь продолжить утехи. Ольгерд не возражал. Но не успели они вновь слиться, как из-за двери раздался осторожный, но настойчивый стук.

– Пан полковник! Это я, Йозеф! – Ольгерд узнал голос привратника. – Там у дверей жебрак вас спрашивает. Говорит, что он с вестью от какого-то пана Эйшмайла. Я его гнать хотел, да он ругается и грозит. Говорит, что бардзо плина справа[58]58
  Дело очень срочное.


[Закрыть]. Перепрошу пана, что дело очень срочное. Что прикажете делать?

– Скажи, пусть ждет, я сейчас спущусь!

По коридору зачастили удаляющиеся шаги. Ольгерд осторожно поднял девушку, пересадил рядом с собой на кровать и потянулся к стулу, на спинке которого белела свежевыстиранная рубаха.

– Я с тобой! – категорично заявила Фатима, натягивая на стройные ноги брошенные на пол шаровары.

* * *

Посланцем Измаила оказался оборванец со впалыми голодными глазами, на сажень вокруг себя источавший густой, липкий запах городской помойки. Место, к которому он повел Ольгерда с Фатимой, оказалось на другом конце города. Коней, чтобы не наделать лишнего шума, они не брали, шли долго и добрались до цели уже к концу ночи, когда скупое на звезды небо Подолии начало помалу светлеть.

Как выяснилось, целью их путешествия было массивное, раскинувшееся на целый квартал двухэтажное здание с двускатной крышей и пристроенной колокольней. Окруженное множеством пристроек, оно одновременно напоминало церковь, ратушу и академию. Такое совмещение жилого, присутственного и духовного мест Ольгерду было хорошо знакомо – в землях Речи Посполитой едва ли не каждый большой город имел миссию одного из самых влиятельных орденов Римской церкви…

– Иезуитская коллегия, – тихо произнес Ольгерд. – Но что, черт возьми, здесь делает Душегубец?

– Что за коллегия? – переспросила Фатима.

Ольгерд прижал палец к губам – молчи, мол, все объясню потом – и потянулся к поясу за ножом. Из узкого переулка, чернеющего напротив главного входа, вынырнул человек в остроконечном капюшоне – Измаил. Египтянин заметил Ольгерда, махнул рукой: «Не маячьте на виду» и подозвал к себе провожатого. Оборванец, сливаясь со стеной соседнего дома, ринулся на зов. Поравнявшись с Измаилом, зашептал ему на ухо, в ответ получил монету и, рассыпавшись в неслышных благодарностях, шустро растворился в предрассветной дымке.

Совет проводили в тесной нише под возбужденное сопение Фатимы, не пришедшей еще в себя после бурной ночи. Измаил в двух словах рассказал о своих поисках:

– Вначале пошел на здешний рынок. У торговцев глаз острый, нового человека всегда запомнят. Они направили меня к здешним ювелирам. А те рассказали про Дмитрия. Оказывается, наш Робин Гуд предлагал им купить драгоценности, несколько цепей и колец. Золото, по словам почтенного Шимуна, было явно награбленное, сообразная была предложена и цена. Робин Гуда предложение столь возмутило, что он сперва за саблю схватился, но скрипнул зубами и согласился, видать, деньги были очень нужны. Опасаясь разбойного незнакомца, ювелир Шимун отправил вслед за ним одного из своих многочисленных племянников, который и отследил его путь от самой цитадели до заброшенной часовни, откуда тот вышел уже без сабли и в платье горожанина. Выкупив у ювелира нужные сведения, я отправился к указанному месту, где едва не столкнулся с Душегубцем нос к носу. Доведя его до этого вот места и убедившись, что Дмитрий зашел в иезуитскую коллегию, я послал за вами гонца (простите, но среди ночи на улицах никого приличнее не нашлось), а сам остался следить за зданием.