Текст книги "Черный Гетман"

Город верхнего мира

По въевшейся в плоть привычке Ольгерд вскочил было с первыми солнечными лучами – проверять караулы, но, едва разлепив глаза, вспомнил о вчерашнем побоище и бессильно рухнул на жесткий ногайский войлок. Так и провалялся аж до дневной смены постов. С вечера все решительно изменилось. Теперь вокруг его наскоро поставленной палатки раскинулся обширный ногайский лагерь – степняки, выиграв битву, стали на отдых.

У коновязи хлопотал Сарабун, к нему в очередь на перевязку стояли раненые татары. Фатима, воткнув в землю сколоченный из дерева щит, упражнялась в метании ножей. У входа в палатку на деревянной колоде сидел Измаил.

Не давая забыть о вчерашнем, из-за холма, от реки взметнулась в воздух воронья стая. Черное галдящее облако, мельтеша словно пчелиный рой, поползло мимо лагеря в сторону царящего над долиной замка. Сражение вернулось в мельчайших подробностях. У Ольгерда нехорошо защемило в груди.

– Хоронить погибших кто будет? – спросил он у Измаила.

– О павших можешь не беспокоиться, ответил египтянин. – Еще затемно из крепости пригнали чуть не две сотни крестьян и горожан с заступами и лопатами.

На кончике языка у Ольгерда вертелась куча вопросов, но беседу прервал посыльный-нукер. По ногайской привычке передвигаться в седле, даже если нужно преодолеть расстояние в несколько десятков шагов, он, не слезая с коня и уважительно глядя на Ольгерда, произнес:

– Тебя зовет к себе бей, капитан-ага. Поторопись, он ждет тебя к обеду.

Шатер Темир-бея, по походному обычаю, располагался в центре лагеря на небольшом возвышении. Старый ногаец ждал Ольгерда снаружи. Он лежал у костра на ковре с россыпью атласных подушек. Рядом, на открытом огне, издавая аппетитнейший запах, шипели нанизанные на стрелы вымоченные в сброженном молоке куски баранины. При виде Ольгерда, сопровождаемого посыльным, который провел его через двойное кольцо охраны, Темир приподнялся на локте, кивнул и жестом пригласил гостя занять место рядом с собой на ложе.

Отдав должное мигом поднесенному слугами мясному блюду, которое так и называлось сис-лик, по-татарски «на вертеле», Ольгерд отставил в сторону пиалу с чаем и поглядел на хозяина, дав понять, что готов к разговору, ради которого был, собственно, приглашен.

– Я благодарен тебе за службу, – завершив обед, произнес с расстановкой старый бей. – Ты и твои люди спасли моих людей. Если бы казаки прорвались к лагерю московитов, многих бы положили картечью и неизвестно, чем бы закончился бой.

– Мои люди погибли, – глухо ответил Ольгерд. – Почти все до единого. В первом же бою. – Я не достоин благодарности.

Бей сощурил глаза, кончики губ его, чуть дрогнув, опустились вниз.

– Понимаю тебя. Хороший командир не может не скорбеть о потерях. Но казаков было около пяти сотен, и все они были с ружьями. К тому же у них были пушки. Но вы не обратились в бегство, а приняли бой. Когда мы, сломав хребет московитам, пришли к вам на помощь, ты и твои люди уложили две сотни человек, да будет милостив Аллах к душам неверных! Вот здесь, – Темир отбросил одну из подушек, под которой обнаружилась горка крутобоких кожаных кошелей, – жалованье всем твоим людям за полный месяц. Всем до единого. Думаю, что так будет справедливо. Пусть золото не воскресит погибших, но оно сможет послужить живым. Распорядись им, как сочтешь нужным. Тебе же, – бей откинул соседнюю подушку, – особая награда.

Знал старый ногаец, чем можно тронуть душу воина. Ольгерд наслышан был о двуствольных пистолях, но такого… На ковре, матово отблескивая боками с затейливой чеканкой, лежало оружие, лучше которого он в жизни не видел.

Горизонтально расположенные стволы, необычно длинные для пистоля, едва не в восемь вершков, с гладкими ребристыми выступами были покрыты тонкой поперечной насечкой. Ощущая прохладную шероховатость, Ольгерд провел рукой от вороненой мушки, расположенной меж стволами, до бронзового сдвоенного замка с курками, стилизованными под головы грифонов, скользнул указательным пальцем по овальной спусковой скобе, тронул расположенные один за другим удобные, с загибом на конце, спусковые крючки. Трудно сказать, кем был больше изготовивший это чудо мастер – оружейником или ювелиром. Доходящее до середины стволов ложе было выточено из черного дерева, а щеки рукоятки и боковые накладки сделаны из тончайших пластин слоновой кости. Изогнутая рукоятка с золотым затыльником была украшена чеканным маскароном[54]54
  Маскарон – здесь, декоративные накладки на дорогом огнестрельном оружии.


[Закрыть], изображающим львиную голову. Все накладные детали были сплошь золото с серебром, украшенные тончайшим, еле глазу различить, орнаментом – сложным узором из листьев и трав. И все же, несмотря на столь дорогую отделку, это было настоящее боевое оружие.

Пистоль словно прирос к руке и, чтобы отложить его в сторону, Ольгерду пришлось сделать над собой изрядное усилие.

– Благодарю тебя, бей. Но ты прав, люди дороже золота. Я бы хотел похоронить по-христиански своих воинов и павших казаков. Если за это нужно кому-то заплатить… – Он кивнул в сторону кошелей.

– Не беспокойся, – перебил его ногаец. – Я знаю, что такое воинская честь. Из замка прислали рабочих, и могилы копали отдельно для всех – для правоверных, для твоих людей и для казаков. А московиты своих погибших забрали. Так что бери то, что принадлежит тебе, и ступай готовиться к приему у польского короля. Ему доложили о том, что город спас от казаков некий доблестный литвин, и он, в свою очередь, желает тебя отблагодарить. Мой торжественный въезд в крепость назначен на завтра, а орде, по договору меж королем и султаном, в город вход запрещен. Да и не нужно́ это моим воинам. После того как мы обменяемся с королем подарками, орда снимется и пойдет обратно, собирая по дороге ясырь. Такова плата Яна Казимира за его спасение.

Спотыкаясь на растяжках палаток, Ольгерд шел к себе через бурлящий лагерь. За ним пыхтел слуга Темира, нагруженный пожалованным серебром. Добравшись до расположения, вкратце рассказал обо всем компаньонам.

– Что же, – сказал, подумав, Измаил. – Принять от короля благодарность – дело нужное. Тем паче что ты ее заслужил. Надеюсь, Темир-бей счел твою службу законченной, и мы сможем продолжить поиск Дмитрия Душегубца?

– Об этом я с беем еще не говорил, – ответил, нахмурившись, Ольгерд. – Вот завтра, после торжественного въезда, когда ногайцы в обратный путь соберутся, мы с ним и потолкуем.

Фатима, высмотрев за поясом господина новое оружие, попросила поглядеть и, как надлежит настоящему оруженосцу, долго благоговейно изучала пистоль, держа его в обеих руках. Сарабун же так устал от бесконечных перевязок, что, испросив разрешения, отправился спать в палатку.

Все свободное время Ольгерд, не без помощи Фатимы, приводил себя в порядок, чтоб не стыдно было предстать перед королевским двором. Как выяснилось, девушка оказалась ловкой не только в сражениях и на любовном ложе, но и в делах торговых. Тут же в лагере отыскала торговца, купила Ольгерду богатую шелковую рубаху, мягчайшие сафьяновые сапоги, новый, с иголочки, зеленый кунтуш и шапку с изумрудом и ястребиными перьями. Отыскала портных, заставила подогнать обновки по фигуре, сама же, одолжив у них ножницы, привела в порядок отросшие за поход Ольгердовы непослушные волосы.

Время еще не дошло до полудня, как из крепости за Ольгердом и его друзьями прибыл шляхтич. Вид у него был неважнецкий – щеки впалые, наряд потертый – сказывались долгие недели осады. Оглядев Ольгерда, кивнул довольно:

– Выглядишь настоящим героем, его величество будет доволен. Собирайся со всей своей свитой, магистратура тебе для постоя предоставила отдельный дом с прислугой, там немного передохнешь, а вечером, после закрытия ворот будет ужин в малом кругу. Король желает не только отблагодарить за подвиг, но и приглядеться к тебе. У его величества, скажу тебе по секрету, верных военачальников почти не осталось. Так что, если придешься ко двору, сможешь сделать такой карьер, что и не снилось.

Ничего не сказал Ольгерд. Взялся за седельную луку, взмыл в седло. Не оглядываясь назад, пришпорил коня и поскакал прочь из лагеря. Заметил лишь краем глаза, что за ним, стоя у входа в шатер, внимательно смотрит Темир-бей.

До крепостных ворот от ногайского лагеря было версты три – меньше получаса езды легкой рысью. Миновав дубовую рощу, всадники обогнули холм и вышли к долгому подъему, ведущему к стенам замка. Ольгерд посмотрел на открывшуюся перед глазами картину, и волосы у него встали дыбом.

– Что это?! – дернув повод, чтобы приостановить коня, спросил Ольгерд. – Кто устроил эту жуть? Неужели Темир-бей?

Сопровождавший их шляхтич удивленно хмыкнул:

– А что здесь такого? Татары в знак своей дружбы передали его величеству пленных бунтовщиков-казаков, и король приказал казнить их так, чтобы другим неповадно было.

Перед ними будто развернулась и ожила гравюра из огромной старинной книги, которую Ольгерд когда-то листал в одном из литовских замков. Там на весь разворот была изображена казнь христиан в языческом Риме: повешение вдоль дороги на столбах. Только увиденное сейчас оказалось намного страшнее. Прямая мощеная дорога, идущая к вершине холма, была истыкана по краям двухсаженными колами, на которых извивались люди в пестрых кунтушах. Облепив ближние деревья, ждали своего часа перелетевшие от реки вороны, а вдоль дороги, отгоняя зевак, гарцевало с десяток всадников. Любому проезжему, чтобы добраться до Клеменецкой крепости, нужно было пройти сквозь этот ужасный строй.

Вороний гвалт ненадолго затих, стало слышно, как молится Сарабун.

– Человек сорок, на первый взгляд, – тихо произнес из-за спины Измаил. – Все казаки, которых ногайцы не добили там, в ущелье. О чем ты думаешь, капитан?

– Думаю развернуть коня и уехать отсюда, – ответил со злостью Ольгерд. – Хорош Темир-бей! Неужто не знал, кому пленных передает?

– Скорее всего, не знал, – отвечал египтянин. – Хотел бы я поглядеть на того, кто эдакое придумал. Может, ради этого и стоит проехать в крепость…

Ольгерд сжал волю в кулак, пустил шагом коня и, стараясь не оглядываться по сторонам, двинулся в сторону ворот. Больше всего он опасался встретить здесь кого-нибудь из своих знакомых, а пуще всего страшился обнаружить лоевских людей. Думал об этом все время, от боязни содрогаясь внутри. Потому, когда увидел Тараса Кочура с выходящим из спины блестящим от масла древком, был к этому отчасти готов.

– Пан сотник! – простонал Сарабун.

Даже на колу лоевский сотник выделялся в общем ряду немалым ростом и грозным взглядом. Пробивший тело отесанный ствол доставлял ему невыносимые страдания, но в широко раскрытых глазах старого казака читалось одно лишь бешенство. Кочур, с натугой воротя шею, обернулся на голос. Взгляд его остановился на Ольгерде, и в нем проявилось некоторое умиротворение.

– Нашелся все-таки! – прохрипел он, пуская кровавые пузыри.

– Как же так, отец? – подъезжая поближе, спросил Ольгерд. Руки его мелко дрожали, кровь прилила к голове, и в глазах потемнело.

– В бок. Ранили. Стрелой, – собирая силы для каждого слова, отвечал Тарас. – Взяли. Едва. Живым… И. На кол. Словно. Татя.

– Снимем сейчас! Сарабун здесь, со мной, он мигом вылечит. Эй, кто есть тут!!!

Кочур, морщась от боли, отрицательно мотнул головой.

– Погоди. Не нужно. Это расплата за грехи мои тяжкие. Приму смерть. Но к мукам не готов. Ты воин. Знаешь что делать.

Воля Тараса была высказана ясно. Ольгерд сделал глубокий вдох. Подчиняясь, кивнул.

– Как Ольга? Что с ней? Нашелся ли жених, отцом ей завещанный?

Тарас оскалился, словно пойманная в капкан росомаха.

– Долго говорить. В сумке бумаги. Из них все поймешь. Пожалей же, сынку. Избавь от мучений. Отправь на высший суд…

Ольгерд оглядел казака от чубатой макушки до запыленных сапог. Казнь совершали наспех, не ограбив пленных, сажали их на кол в чем есть, и с плеча сотника, перехваченная поясным ремнем для боя, свисала кожаная плоская сумка. Ольгерд вынул нож, отрезал ремешки, забрал планшет к себе в переметную суму. Постоял, собираясь с духом, потом решительно достал из-за пояса подаренный Темиром пистоль, досыпал порох на полку, приставил дуло к Тарасовой груди слева, где сердце, и, глядя прямо в глаза старому казаку, резко нажал на спуск.

В небо, оглашая долину криками, взмелись всполошенные выстрелом вороны. Вздрогнул старый казак всем телом, смежил похмурые свои веки, словно заснул.

Сопровождавший их шляхтич изменился лицом. Схватился за саблю, но не успел двинуться с места – дорогу ему перегородила конем Фатима.

– Не дергайся, лях. Если капитан стреляет, значит, так нужно.

– Ты что, господин!!! – не удержавшись, завопил Сарабун. – Ведь это же Ольгин отец, пан Тарас, считай, что тесть твой. А ты его собственною рукой…

Шляхтич, услышав эти слова, отпустил саблю и ослабил повод.

– Нет мне прощения, прав ты, лекарь, – сквозь зубы процедил Ольгерд. – Мой грех, мне с ним и жить. Да будет к сотнику милостив наш Господь и примет его таким, как есть, не обрекая на адовы муки.

– Ты неправ, Сарабун, – вмешался в разговор египтянин. – Капитан поступил как настоящий солдат. Прервать мучения обреченного на смерть товарища – угодное дело.

Сарабун, не соглашаясь, мотнул головой.

– Господь осуждает такое. Любой лекарь бьется за жизнь пациента до последнего, даже зная, что тот обречен.

– Больной на смертном одре и воин, взятый в полон, – совсем не одно и то же, мой друг, – голос Измаила звучал негромко, но в нем слышалась настоящая сталь. – И то, что правильно и хорошо в мирное время, никуда не годится на войне.

– Нужно позаботиться о том, чтобы старика похоронили по-христиански, – прервал их Ольгерд.

Шляхтич, разобравшись в чем дело, шум поднимать не стал. Кликнул рейтар из оцепления, приказал позвать простолюдинов, чтобы снять тело и отдать для похорон.

Уже страшась смотреть на искалеченное мертвое тело, Ольгерд развернул коня в сторону татарского лагеря.

– Поехали, – окликнул он свою свиту. – А ты, Сарабун, выполни свой лекарский долг, останься, проследи за всем до конца.

– Куда теперь? – без малейшего удивления осведомилась Фатима.

– Обратно в лагерь.

Легкий порыв ветра донес до ушей слабый молящий голос:

– И меня дострели, лыцарь…

Ольгерд обернулся. Голос принадлежал казаку, посаженному на кол в нескольких саженях от Тараса. Он снова взялся за пистоль и двинул коня вперед.

– Езус Мария! Святым Станиславом заклинаю, не нужно делать этого, пан! – вскричал шляхтич, и в голосе его звучал неподдельный испуг. – На всех казненных пуль у тебя не хватит. Погляди на дорогу, к нам едет сам воевода со свитой, которого король для встречи твоей отрядил. Если применишь сейчас оружие – охрана разбираться не станет, тоже откроет огонь. Начнется, пся крев, такая потеха, что из нее живыми не выбраться.

Ольгерд обернулся в ту сторону, куда указывал провожатый. По дороге со стороны ворот двигалась плотная группа десятка в полтора нарядно одетых всадников. Приближающиеся определенно были теми, кого король для пущей важности отправил к воротам для торжественной встречи. Судя по всему, они, разглядев, что на дороге, ведущей к крепости, происходит что-то выходящее из ряда вон, решили спуститься вниз и самолично выяснить, в чем дело.

До всадников оставалось не более десяти саженей, когда Ольгерд, в который раз за сегодня поразившись крутым поворотам своей судьбы, разглядел среди них знакомые лица. Едущий на полкорпуса впереди остальных старый шляхтич в позолоченном нагруднике, бархатном плаще, укрывающем конский круп, и высокой енотовой шапке оказался бывшим смоленским воеводой, Федором Обуховичем. Однако не он привлек внимание Ольгерда, а держащийся чуть в стороне от прочих всадник на вороном коне.

Боясь ошибиться, Ольгерд не верил своим глазам, однако с каждым ударом копыт приближающихся коней о плотную, щедро политую казацкою кровью землю все сомнения уходили в сторону. Черный наряд, простоволосая голова с проседью, оружие, отсвечивающее серебром и, главное, волчий, насмешливый и безжалостный взгляд мог принадлежать только одному человеку. И не было никакого резона рядить о том, как и почему он вдруг очутился в числе приближенных польского короля…

Вспомнив, что второй ствол пистоля еще заряжен, Ольгерд начал медленно поднимать руку, перемещая палец на задний спусковой крючок. Но, не дав даже прицелиться, на ствол легла тонкая смуглая кисть.

– И не вздумай, – прошептал Измаил. – Во-первых, нас всех тут положат, не разбираясь. Сам посуди, кому это нужно? Во-вторых, он нам нужен живым. В-третьих, из крепости он никуда не денется, и, если даже находится под защитой короля и нам не удастся взять его под арест, в любом случае разберемся, какого Иблиса его сюда занесло.

Ольгерд, придержав пружину, медленно отпустил курок и убрал палец со спуска. Всадники поравнялись с компаньонами и охватили их полукругом.

* * *

– Что здесь творится? – грозно спросил Обухович. – Кто посмел? – Он указал в сторону людей, суетящихся вокруг кола, на котором висел лоевский сотник.

Сопровождающий шляхтич подъехал к воеводе и, наклонившись почти под самое его ухо, начал сбивчиво что-то объяснять. Судя по суровым, но одобрительным взглядам воеводы, брошенным по ходу рассказа на Ольгерда и на опущенный уже на землю кол, шляхтич смог убедить собеседника в том, что его, шляхтича, подопечный действовал в своем праве.

Ожидая конца разговора, Ольгерд разглядывал воеводу. С того времени, когда они расстались в лесу под Смоленском, грозный отпрыск древнего литовского рода изрядно сдал – он был седым как лунь, а лицо его бороздили глубокие жесткие морщины. По всему, сдача города царской армии легла тяжким бременем на его последующую жизнь.

Дослушав шляхтича, Обухович нахмурился, кивнул в сторону охранявших место казни рейтар:

– Пусть забирают тело.

Затем обернулся в сторону своего сопровождения и сказал, будто не обращаясь ни к кому особо:

– Говорил же я, что не нужно этого делать. Не простят нам этого казаки…

Судя по тому, как заелозили в седлах присланные на встречу героя королевские приближенные, Ольгерд понял, что слова воеводы предназначались в первую очередь их верховному сюзерену.

– Позволь представить тебе, пан Обухович… – Шляхтич, желая разрядить обстановку, указал на Ольгерда.

– Так, значит, ты и есть тот самый герой, наш спаситель? – спросил Обухович, развернув коня в сторону компаньонов. Воевода присмотрелся повнимательнее, нахмурился, потом бросил короткий взгляд на рукоятку выглядывающей из-под кунтуша сабли и прояснился лицом. – Ну здравствуй, литвин. Честно скажу, не надеялся тебя встретить. И уж чего точно не ожидал, так увидеть в наемниках у татар.

«Больше никто на службу не брал», – хотел было ответить резкостью Ольгерд, но вовремя прикусил язык. Во-первых, это было не так, очень даже брали его на службу все, от московитов до литовских магнатов. Во-вторых, тогда, под Смоленском, отказавшись принять его на службу, Обухович поступил вполне честно. Ну и в-третьих, ведь не в погоне за солдатской удачей да жалованьем наемника присягнул он ногайскому бею. И присягнул, выходит, не зря. Вот он, Душегубец, собственной персоной. Ольгерда явно узнал, но виду не подает, держится позади остальных. Хороших же себе польский король придворных собирает… Вслух же, не пускаясь в пространные объяснения, коротко ответил:

– Так получилось. Да и служба моя у татар, думаю, что уже закончена.

Кивнул воевода, удовлетворившись сказанным. Понял, что разговоры эти не для сторонних ушей. Проводил долгим тяжелеющим взглядом семейство покидающих город крестьян, которые протискивались по дороге меж колами и толпой конных шляхтичей, в ужасе глядя на муки казненных. Тронул поводья и, двинувшись, громко приказал:

– Ладно, нечего здесь стоять, поехали, гости дорогие!

Кавалькада, вытянувшись по дороге, поскакала в сторону городских ворот. Всю дорогу Ольгерд, чей разум после всего произошедшего пленил злой, зудящий кураж, пытался подъехать поближе к Дмитрию. Однако тот, мастерски управляя своим вороным, вроде бы ненарочито избегал сближения. Пару раз он бросил свой волчий взгляд на Ольгерда, однако в этом взгляде не было охотничьего азарта, словно Душегубец глядел на досадную неожиданную помеху, которая может отвлечь его от других, более важных дел.

Наконец добрались до города. Гулко отстучав копытами в длинном тоннеле под надвратной башней, выехали на небольшую площадку, от которой разбегался по сторонам лабиринт узких изломанных улиц. Над скоплением домов, цепляя шпилями острых высоких крыш низкое облачное небо, возвышался крепостной замок.

В отличие от деревянных городов Руси, Смоленска и Киева, польский город Клеменец внутри был сплошь из светло-серого камня. Из него были сделаны крепостные стены, дома, брусчатка на улицах и даже вздымающиеся то здесь то там церковные колокольни. Крыши у домов были покрыты коричнево-красной черепицей, так что Ольгерду сперва показалось, что он выехал на поляну, сплошь усеянную грибами-подберезовиками, которые учила его искать в ольговском лесу мать…

Дождавшись, когда последний всадник из свиты выйдет из арки ворот, воевода скомандовал:

– Королевский приказ исполнен. Герой встречен и с почестями препровожден в город. Теперь вы все отправляйтесь по своим делам. За размещением я пригляжу самолично.

Свита, не дожидаясь повторной команды, брызнула по переулкам так шустро, будто на площадь падала одна из башен. Не прошло и нескольких секунд, как у ворот остались только Ольгерд с компаньонами и сам Федор Обухович.

– Саблю мою сохранил, – с удовлетворением в голосе произнес воевода.

– Моей заслуги тут мало, – ответил Ольгерд, непроизвольно тронув эфес. – Два раза уходила, первый в лесу, когда в плен к ворам попал, второй в Кафе, пока в турецком зиндане сидел. И оба раза возвращалась.

– Значит, от души был мой дар, – улыбнулся воевода. – Ну да ладно, поехали, покажу, какие хоромы тебе здешний магистрат из благодарности за спасение для квартиры определил. – Обухович направил коня в одну из улиц. Ольгерд с компаньонами последовали за ним.

– Так каким ветром тебя к ногайцам занесло? – едва кони нырнули в лабиринт улиц, спросил Обухович.

– Сперва к разбойникам в плен попал. Они меня раненого в лесу бросили, а вы́ходил лоевский сотник. Тот, которого я от мучений избавил и с кола велел снять. Я у него компанейцем служил, оттуда в Киев подался. Из Киева подрядился охранять речной конвой, что вез припас в Запорожскую Сечь. Оттуда отправился в Кафу, выкупать пленников. Там к Темир-бею на службу и попал.

– Ясно, – кивнул Обухович. – Моя судьба после Смоленска непросто сложилась. Люто на меня обозлился литовский гетман Януш Радзивилл за то, что я город сдал. Я, представитель древнего мозырьского рода, был маршалом сейма и лично оглашал универсал про избрание королем Яна Второго, Казимира Вазы, потом посланником в Москву и Стокгольм ездил, после чего был удостоен поста писаря Великого княжества Литовского! А меня эти трусы и паникеры лишили сенаторского звания! Мало того, какой-то нищий шляхтич Кыприан Камуняка памфлет на меня накропал, списки с которого по всей Речи Посполитой разошлись. «Увалявся есь в великую славу, як свиня у грась, горш то ся стало, коли хто упадзе у новом кожусе у густое болото, у злом разуменю, у обмовах людзких и у срамоти седзиць, як дзяцел у дупли»[55]55
  «Извалялся в великой славе, будто свинья в грязи. Худо тому, кто, как упавший в новом кожухе в густое болото, сидит опозоренный молвою людскою, словно дятел в дупле». Имя автора подлинное, отрывок из памфлета приводится дословно.


[Закрыть], – прочитал он на память обидные строчки. – Этот Камуняка вроде как дальний родственник твоего бывшего хорунжего, Соколинского, что подбил в Смоленске шляхту к московитам переметнуться. Отписал он грязное, чтобы от родича гнев гетманский отвести, и добился цели своей, пся крев! Родные от меня отвернулись, прошлые друзья руки не давали, хоть бери да в петлю лезь. Но не сдался я, подал апелляцию на оправдание, да дело до сих пор не рассмотрено. Благо король оказался на моей стороне. От наветчиков отмахнулся, памфлет, ему принесенный, прилюдно порвал. Меня же вызвал к себе и поручил новый рейтарский полк собирать. Когда же нас здесь, в Клеменце, московиты обложили, Ян Казимир приказал мне возглавить оборону города. Я попробовал отказаться, а он в ответ: «У тебя есть шанс оправдать сдачу Смоленска не словом, но делом. Если справишься и отстоишь сей город, то поставлю тебя коронным гетманом, пусть тогда сенат попляшет». Так что ты, литвин, выходит, что честь мою спас…

Воевода погрузился в свои мысли. Ольгерд, не желая бередить едва зажившие душевные раны расспросами, чуть отстал от него и поравнялся с Измаилом, который, пытаясь привлечь внимание, давно уже подавал ему знаки.

– Ты видел, куда Душегубец поехал? – тихо спросил египтянин.

– Не углядел, – так же тихо ответил Ольгерд. – Быстро все произошло, раз, и нет никого…

– Ладно, – кивнул компаньон, – город не так уж велик, отыщем. Как думаешь, узнал он тебя?

– Еще бы. Ты же видел, как хоронился.

– Что он здесь делает, хотелось бы знать…

– А вот сейчас и попробуем выяснить.

Ольгерд догнал Обуховича и, едва не задевая конским боком стены домов, снова поехал рядом.

– Скажи, пан воевода, а кто этот шляхтич, весь в черном, что в свите твоей мелькал?

– Знакомый твой, что ли? – вскинув бровь, спросил воевода.

– Не то чтобы… Так, лицо вроде знакомое.

– Новый фаворит и советник короля, – пробурчал Обухович. – Сам вроде бы с Брынщины, по происхождению то ли московит, то ли поляк. По тому, что я слышал в замке, вначале вроде бы служил он у царя Михаила, но не дворянином, а безродным наемником, как московиты говорят, по прибору. Потом, как Михаил помер, он с новым царем, Алексеем, что-то не поделил и подался в леса стрельцов да купцов резать. По сути обычный разбойник. Однако в глазах короля – повстанец, геройский борец с ненавистным царским ярмом. Сюда, в крепость, он приехал с вестью о том, что московиты на нас идут, так что мы успели оборону наладить. После чего наш король Ян Казимир осыпал его милостями и приблизил к себе.

«Если Душегубец открылся королю, что он сын Дмитрия Самозванца, как сделал полвека назад его отец, приехав к Адаму Вишневецкому, – то и немудрено, – подумал Ольгерд. – Ян Казимир, поди, на седьмом небе от счастья, что при нем есть претендент на шапку Мономаха. Только не выйдет у него ничего: Смута в Московском царстве уже в далеком прошлом, казаки теперь воюют на стороне Алексея, Смоленск пал, Радзивилл оставил Вильно, а Краков и Варшава захвачены шведами… Яну Казимиру теперь бы свою корону на голове удержать, и то добро».

– Ну вот и приехали, – прервал его рассуждения воевода.

Кони остановились перед большим двухэтажным особняком, выходящим фасадом на главную городскую площадь. Дом отделяла от площади палисада из кованых металлических прутьев, решетки на окнах тоже были из кованого железа, дутые снизу, на французский манер. При виде подъезжающей группы всадников стоящий за калиткой лакей широко распахнул дверь и склонился в глубоком поклоне. Тут же откуда-то сбоку выскочили слуги, готовые принять коней.

– Чьи хоромы? – поинтересовался Ольгерд.

– Ничьи, – ответил воевода. – Это отель для почетных гостей. Хозяин – городской голова. Там восемь комнат, во дворе конюшня и кухня. Слуги имеются. Предоставлен тебе по просьбе короля благодарным магистратом. Так что обживайся, а как солнце сядет, провожатого за тобой пришлю.

Воевода вскинул руку к шапке, отдавая салют, и двинул коня в сторону замковых шпилей.

Ольгерд соскочил с коня, прихватив с собой небогатую свою поклажу, и, не обращая внимания на лакея, взбежал по ступенькам вверх. Впервые со времен службы в Смоленске ему предстояло ночевать в настоящем городском доме. Но времени, чтобы наслаждаться барским уютом, у него пока не было. Скользнув взглядом по добротному паркету, стенам, сплошь увешанным гобеленами с пастушками и охотниками, и резной мебели, он поднялся на второй этаж, вошел в первую попавшуюся спальню и, скинув запыленный кунтуш, вытащил взятый у Тараса Кочура планшет.

Перед тем как ознакомиться с бумагами, что завещал ему лоевский сотник, вышел на лестницу, предупредить чтоб не беспокоили, пока сам не выйдет, и застал спускающегося вниз Измаила, который, сменив свой походный наряд на одеяние богомольца, явно собирался покинуть дом через черный ход.

– Куда? – поинтересовался Ольгерд.

– Пойду в город, приятеля нашего поищу.

– Так ты же слышал, что воевода рассказывал. Душегубец – фаворит короля, стало быть, на вечерней аудиенции будет непременно. Там и побеседуем по душам.

– Там не выйдет. Если он фаворит, то в замке с его головы и волосу не дадут упасть. К тому же не уверен, что он вообще там появится. Сам же видел, как он тебя сторонился.

– Если так, то, пожалуй что, ты и прав. Где искать его думаешь?

– Поброжу по улицам, с людьми потолкую. Вид у него приметный, а город здесь не такой уж и большой. Непременно кто-то что-то и заметил. В самом деле, не для того же он сюда прискакал, чтобы польского короля спасти. Стало быть, есть у него где-то здесь важное дело. Которое, чую, связано с Черным Гетманом…

– Как знаешь, – пожал плечами Ольгерд. – Резон в твоих рассуждениях есть. Ежели что обнаружишь – жди вечером у ворот цитадели.

Проводив Измаила, Ольгерд кликнул Фатиму, приказав отдать слугам на чистку запылившийся кунтуш и сапоги, распорядился не беспокоить его до вечера, вернулся в спальню и задвинул крепкий резной засов.

* * *

Перебрав пачку реестровых грамот, ведомостей на жалованье и реквизиторских квитанций – обычного набора походной канцелярии любого среднего командира, – Ольгерд отложил в сторону три письма, о которых, похоже, и говорил ему лоевский сотник. Два из них, судя по пометкам, сделанным разной рукой на пакетах, были получены оказией в Корсуне. Третье, неотправленное, было написано размашисто-угловатым почерком самого Тараса и изобиловало ошибками. Предназначалось оно старому другу Кочура, куреневскому кошевому Богдану Моляве, который, как выяснилось, входил в самую верхушку заговорщиков, намеревавшихся лишить власти новых фаворитов дряхлеющего гетмана Хмеля, корсунских Золотаренков. Пробежав глазами начало, остановился на существенном:

«…главное же, братче мой, Богдане, тебе первому сообщить желаю. Вышел я с лоевской своей полусотней в поход на Подолию, как и уговаривались – чтобы оказаться в Корсуне, когда туда тело умершего от раны Ивана Золотаренку подвезут. Десятник мой, Олекса Попович (ты его видел, тот, что в Быхов серебряную пулю да талеры отвозил) и здесь согласился нашему делу помочь, за что ему обещано было землицы дать под Любечем. Велел я, на свою голову, дело наше тайное с Иваном-упырем до конца довести, так чтобы от их роду-племени все добрые хрестьяне шарахались, и приказал Олексе во время отпевания рядом с церквушкой стожок поджечь.

Думали мы, только и всего, попугать мещан, чтобы слухи нехорошие пошли, да Господь покарал нас за гордыню и подступность. Хотели злого, а вышло страшное. Ветер вдруг поменялся, огонь со стожка на церковь перекинулся, тут она вся разом и занялась. В жизни я такого пламени не видал, словно смоляной факел запылал. Кинулись тушить – куда там… К ночи на месте церкви была одна лишь зола. Больше сотни человек сгинуло – кто сгорел, кто в дыму задохнулся, Олекса, кинувшийся первым содеянное исправлять, до смерти обгорел. И попов, службу ведущих, в той проклятой церкви аж трое преставилось. Многих, кто там был, не то что не признали – разыскать не смогли. От Золотаренка, чей гроб перед алтарем стоял, вовсе нечего хоронить оказалось. Корсунский архиерей, напуганный слухами, камень над пустой могилой освящать запретил, так и остался гетман Иван неупокоенным, словно и вправду Богом он проклят[56]56
  Этот пожар подробно описан в известных «Записках самовидца», одной из самых подробных хроник описываемой эпохи.


[Закрыть].

Добились мы своего, братче. Но больно уж жуткой ценой, платить которую я, старый грешный казак, был никак не готов. Однако, как бы то ни было, дело сделано. Пополз по землям украинским слух, будто и впрямь нелюдью был Иван Золотаренко. Эх, Богдане, спасли мы вольности запорожские от власти корсунских выкрестов, но загубили навеки свои христианские души. И ведь грех наш такой, что ни сознаться в нем, ни исповедаться. Стало быть, и отпущения нам с тобою не получить. Душа моя, навеки загубленная, на спасение даже не уповает. Сразу же после пожара, глядя на угли тлеющие, что христианами были, хотел я руки на себя наложить, но убоялся нового смертного греха, ибо жизнь у человека может отнять лишь тот, кто ее даровал. Потом удумал в монахи податься, да какой из меня монах, я и „Отче наш“ без подсказки до конца прочесть не могу. Потому решил кровью грехи смывать – идти на войну с татарвой поганой да живота своего в бою не жалеть. Будет Бог милостив – оставит жить. Захочет наказать – даст честную воинскую смерть. Об одном лишь теперь радею, чтобы племянница моя Ольга поскорее про наследника имения своего прознала да глупостей, которых потом не воротить, не наделала…»

«Вот, значит, о чем Тарас перед смертью своей говорил, – думал Ольгерд, сжимая в руках письмо. – Да уж, расплатился старый за грехи так, что врагу не пожелаешь. Лютую смерть ему Бог послал – от раны мучиться, в плен к неверным попасть, потом по приказу христианского короля на колу висеть, а в конце от близкого человека пулю принять… Однако здесь написано о том, что Тарас разузнал о наследнике Ольгиного имения…» Ольгерд взял в руки письмо, которое, судя по заголовку, было написано деревенским писцом со слов человека, посланного сотником на розыски сына старых хозяев.