Текст книги "Черный Гетман"

– Вот и ладно, земля ей пухом.

Дверца, скрывающая тайный ход, раскрылась, и из темноты, кряхтя, выбрался спиной Измаил. В руках он с трудом удерживал тот самый бочонок, который Ольгерд приметил в крипте.

– Что там?

– Судя по весу, золото. Не огурцы же будут хранить магнаты в подобном месте. Пока вытаскивал, едва спину не сорвал. Вот вам и будет работа, открыть и посчитать, пока я не возвращусь.

– Куда ты еще собрался?

– Вернусь в город, заберу коней и оружие, наплету что-нибудь иезуитам, чтобы не ломали головы, куда ты пропал.

– А дальше?

– Дальше будем думать, где теперь Душегубца искать.

Ольгерд в ответ промолчал. Дождался, пока Измаил, чуть припадая на ногу и отталкиваясь посохом от земли, скроется за поворотом, поставил бочонок, вынул нож, сковырнул верхний обруч и выбил крышку.

Измаил не ошибся – бочонок был доверху заполнен монетами, и не серебрянными ефимками, а незатертыми золотыми дублонами. Сарабун охнул из-за плеча. Не испытывая ровным счетом никаких чувств, Ольгерд зачерпнул монеты в пригоршню и выпустил их обратно сквозь пальцы. Потом прикрыл крышкой, чтоб не блестело, опустился на пень, сидел в молчании до тех пор, когда уже в сумерках возвратился с лошадьми Измаил.

Они сидели втроем вокруг небольшого костра. В темноте у деревьев недовольно храпели привыкшие к стойлу кони. Сарабун достал из сумки хлеб, порезал его аккуратными ломтями и жарил на прутиках куски сала.

– Вот и все, – завершил рассказ Ольгерд. – В крипте, помимо саркофагов и золота, спрятаны мумии из твоего Египта. Душегубец отправился завоевывать весь мир. Ну а рижские архивы, судя по их размерам, хранят столько тайн, что и не вообразить. Правда, что это за хранители им владеют и какому богу они молятся, я так и не понял.

– Здесь как раз все понятно, – ответил, не отрывая глаз от пляшущих языков костра, Измаил. – Водяной тоннель – это не мера предосторожности, а ритуал. Тебя провели через обряд посвящения вольных каменщиков. Это тайное общество, члены которого считают себя потомками мастеров, строивших в Иерусалиме храм Соломона. Их мистерия с тоннелем и завязанными глазами означает блуждание человека в одиночку во тьме невежества. А протянутая тебе путеводная рука символизирует путь к свету знаний через обретение братьев-единомышленников. Кроме того, считается, что вольные каменщики связаны с тамплиерами – ведь этот давно распущенный орден назывался когда-то «Орден рыцарей Христа и храма Соломонова» – так что здесь еще и прямая связь с посредниками-иезуитами. Что касается этого магната Сиротки, то действительно, я припоминаю записи полувековой давности о том, что в нашу общину в Аль-Кусоре прибыл польский паломник, страстно возжелавший проникнуть в тайну бальзамирования и готовый платить за рецепты бальзамов любые деньги. Ну да ладно, о тайных обществах и их связях мы поговорим потом, за кружкой доброго пива, когда вернем Черный Гетман обратно в Киев. Куда теперь отправимся, Ольгерд?

Ольгерд встал, перебросил через плечо повешенную рядом на сук портупею, привычным движением проверил, на правильном ли месте сабельный эфес.

– Кто куда. Измаил!

Хоть на лице у египтянина и не дрогнул ни один мускул, было видно, что такого ответа он не ждал.

– А как же наш уговор? – произнес он после продолжительной паузы.

– Нашему уговору пришел конец. В чем мы в Кирилловской церкви друг другу клялись? Найти Душегубца и Черный Гетман. Душегубца мы отыскали. Черный Гетман тоже. Что первого не убили, а второй не забрали – на то воля Божья. Не нужно было тебе с самого начала меня с собой брать. Проклятие лежит на моем роду.

Египтянин пожал плечами.

– По букве договора ты прав. Как знаешь. Куда подашься теперь?

– Сперва в Лоев. Выясню там, где Ольга, и поеду за ней. Ты со мной, Сарабун?

Лекарь, давно позабыв про шкварчащее в костре сало, стоял, потупив глаза.

– Что не так? – спросил его Ольгерд.

– Ты уж прости, господин, – протянул Сарабун неуверенным голосом принявшего окончательно решение, но вместе с тем робеющего человека, – но не поеду я дальше с тобой. И не в тебе тут дело, за тобой-то я как за каменной стеной. Просто в последнее время я начал превращаться из медикуса в какого-то могильщика. Ну кобзарь покойный, это еще можно понять. А потом наши кондотьеры из Кафы, мой благодетель пан Тарас, казненные казаки. И, наконец, эта девушка, Фатима. Устал я, господин Ольгерд, от эдаких пертурбаций. Отпусти ты меня учиться, мое дело людей исцелять.

Ольгерд, ни слова не говоря, кивнул и пошел собирать коней.

– Что с золотом делать думаешь? – окликнул его Измаил.

– А что, оно разве мое?

– Ты первым в подземелье проник, стало быть, твое. Тебе и решать.

– Что тут решать? Выдай Сарабуну столько, чтоб на жизнь да учебу хватило. Себе я возьму лишь на то, чтобы Ольгов свой выкупить. Остальное ты забирай. Ты ведь, я так понимаю, от цели своей не отступишься.

– Не могу, – серьезно ответил египтянин и, отбросив крышку бочонка, стал раскладывать дублоны на три неравные кучи.

Собравшись, Ольгерд крепко прижал к груди плачущего навзрыд Сарабуна. Подержал за плечи Измаила, глядя ему в глаза. Египтянин из последних сил старался выглядеть невозмутимым, но видно было, что и ему расставание с компаньоном дается отнюдь не легко.

Ольгерд вскочил на коня и, не оглядываясь, поскакал навстречу пламенеющему небу по сказочно красивой лесной дороге. Кони пробивались через свежевыпавший тонкий снег, и за ними тянулась густая цепь черных, налитых влагой следов.

Званый пир

Киевская зима, не морозная и не длинная, доживала свои последние дни. Снег еще не сдавался, но на крутых городских узвозах[66]66
  Узвоз, взвоз – городская улица, ведущая на вершину холма.


[Закрыть] то здесь то там пробивалось наружу веселое журчание – преддверием грядущего половодья отыскивали путь сквозь серый слежавшийся снег говорливые ручейки. Яркое солнышко золотило верхушки Святой Софии, и ее шлемы-купола сияли так, что у проезжих-прохожих, осеняющих себя крестным знамением, не оставалось ни малейших сомнений: краше матери городов русских нет и не будет мест в православном мире.

Вволю налюбовавшись на древний храм, Ольгерд пустил коня шагом, и тот, выбивая брызги из белой раскисшей каши, двинул в сторону Лядских ворот, выводящих путников на Козье болото, мимо которого лежал путь к суетливым подольским улицам и майданам.

У ворот несла службу стрелецкая стража. Ольгерд скосился на вьючного коня: не торчат ли предательски из рогожного свертка треклятые гусарские крылья, королевский подарок. Вещь, что и говорить, дорогая, красивая, но разгляди гусарское украшение хоть один из двух тысяч расквартированных в городе стрельцов, состоящих под рукой московитского воеводы, и объясняться в том, как они попали к наемнику-литвину, придется не иначе как в здешнем подобии разбойного приказа, вися на дыбе и отвечая на подковыристые вопросы дознатчика. Невзирая на мир, заключенный меж русским царем и королем Польши, на Киевщине «клятых ляхов» жаловали не больше, чем неспокойных казаков.

По лежащим в планшете справленным в Вильно бумагам выходило, что он литовский шляхтич, присягнувший царю Алексею Михайловичу, который направляется в свой мозырьский маеток, а в Киев заехал, чтоб справить в здешней магистратуре бумаги на наследство дальней родни. На самом деле Ольгерд выбрал кружной путь из Вильно в Лоев, желая встретиться с куреневским сотником Богданом Молявой. Нужно было отдать все накопившиеся за время странствий долги.

Ольгерд проделал больше половины пути по опасному скользкому и мокрому спуску, когда увидел, что с Киселевской горы ему навстречу движется конно-пеший отряд человек из пятидесяти на глаз. В то, что вооруженные люди, едущие из резиденции воеводы, представляют угрозу для одинокого путника, Ольгерд не верил, однако по въевшейся в кровь привычке быстро оценил, кто и что.

Отряд был странный: не стрельцы, не рейтары и не казаки, а так, с бору по сосенке. Пятеро или шестеро тяжелых всадников, пешие стрельцы, вооруженные тяжелыми пищалями, легкие конники с пиками и несколько шведских кирасиров. На повозках, движущихся в середине колонны, бугрились под рогожей припасы и сидели, сгорбившись, пленные.

Несмотря на то что отряд шел в походном ордере, выглядел он так, будто сей же момент собирался вступить в бой с регулярной армией. Пеструю процессию возглавлял крепкий воин на боевом коне, лишь немногим уступавшем тому, которого Ольгерд получил в подарок от королевских гусар. Торс предводителя защищало от пуль посеребренное зерцало с латными наручами и кольчужной юбкой до колен, а голову его венчал островерхий шлем с прикрывающей шею и плечи пластинчатой бармицей, какие носит боярская дружина. Если добавить к этому свисающий с пояса мощный клевец, способный в ближнем бою пробить доспех, который не возьмет и мушкетная пуля, два пистоля и карабин, судя по замку явно голландской работы, то не оставалось ни малейших сомнений: их обладатель способен в одиночку справиться с десятком-другим противников послабее. Однако сей грозный вид, по мнению Ольгерда, предназначался не столько для немедленного боя, сколько для впечатления на подольских девиц.

Отряд приблизился, и Ольгерд остановился, уступая дорогу. Он еще раз вгляделся в лицо командиру и рассмеялся. Несомненно, это был старый знакомец Шпилер. Тот, в свою очередь, тоже его узнал. Махнул рукой своим бойцам, чтобы продолжали движение, сам же подъехал к Ольгерду. Они спешились и обнялись.

С тех пор как приятели расстались здесь же, в Киеве, бывший собрат по плену изрядно возмужал, однако не утерял свой юношеский задор.

– Я смотрю, ты в важные птицы выбился, – сказал Ольгерд, с уважением рассматривая дорогой доспех приятеля.

– Что есть, то есть, – не скрывая гордости, ответил тот. – Вначале служил порученцем у киевского воеводы, потом в походе на Вильно участвовал, Ригу осаждал. Как царь Алексей Михайлович в Москву возвратился, я взял капитанский патент и на Полесье разбойников ловил, их там после войны немерено развелось. После того как присягнул государю московскому, за службу получил деревеньку под Полтавой, из бывших владений Вишневецких. Сейчас по приказу воеводы отправляюсь в Субботов с особым поручением к гетману Хмельницкому. Новый поход намечается, глядишь, и замком себе разживусь. А ты, брат, какими ветрами? Слышал я, что на Сечь отправился?

– Правильно слышал. Был я и на Сечи, и в Крыму. Мотался от Южного моря до Северного. Деревеньку, правда, за службу не раздобыл…

– За чем же гонялся?

– За детскими страхами да привидениями из страховитых сказок, – вздохнув, хмуро ответил Ольгерд.

– И как, нашел, что искал?

– Искал одно, нашел другое. Только вот верных друзей по пути растерял.

Шпилер нарочито убедительно кивнул, всем видом своим пытаясь показать, будто понял, о чем идет речь. Однако, судя по выражению глаз, новоявленный московитский помещик скорее всего решил, что его давний приятель просто блажит. Выдержав небольшую паузу, он спросил:

– Куда сейчас?

– Заеду к казакам на Куреневку, а потом в Лоев отправлюсь. Остались там кой-какие дела.

– Понятно, – протянул Шпилер, из тона, которым это было сказано, опять же явствовало, что ничего ему как раз понятно и не было.

Последняя телега обоза поравнялась с приятелями. Ольгерд окинул взглядом сидящих на ней пленных и обомлел. В хмуром нечесаном варнаке, кутающемся в разорванный по шву грязный кунтуш, в лезущем на глаза заячьем треухе он признал своего бывшего хорунжего Друцкого-Соколинского, который переметнулся к московитам в Смоленске.

– Под Оршей взяли, – перехватив Ольгердов взгляд, пояснил Шпилер. – Он там вместе с дружками начал по селам бесчинствовать, с крестьян «шляхетские подати» собирать. Вот мы их выследили и побили. Кстати, в той самой деревне, где с тобой познакомились.

– В Замошье? И как она там, цела-невредима?

– Горела раз, но уже отстроилась.

– Как там наш друг Михай?

– А что ему сделается? Поит бимбером смоленского урядника, когда тот по делам приезжает, да живет припеваючи. А ты, я гляжу, этого шляхтича раньше знавал? – Шпилер указал рукой на Соколинского.

– Встречались, – процедил сквозь зубы Ольгерд. – Под Смоленском. Когда я с Обуховичем город покинул.

– Обухович сейчас снова в фаворе, – кивнул Шпилер. – Он, говорят, Варшаву у шведов отбил, теперь воюет под Краковом. А с этим все ясно, – он снова кивнул на пленника, и тот боязливо вжал голову в плечи. – Кто присяге единожды изменяет, тот рано или поздно до разбоя докатывается и кончает жизнь в острожной яме да со рваными ноздрями. Мне самому он противен, за собой таскаю в расчете на выкуп. Хочешь? Забирай с собой! На прокорм уже больше потратил, чем его родичи могут дать.

Попадись Ольгерду чванливый хорунжий вскоре после смоленских дел, непременно бы взял его к себе да в отместку за подлость и предательство заставил чистить лошадей и за столом прислуживать. Но после всего, что он пережил за последние годы, возня с бывшим начальником в отместку за давние обиды виделась делом мелким и негодящим.

– Нет, – ответил он твердо, – мне обуза тоже без надобности.

Шпилер нахмурился, как любой нехитрый человек, чья уловка мигом распознана собеседником, но отчаиваться не стал. Почти сразу же лицо его просветлело, словно шебутную голову воеводского порученца посетила какая-то новая и очень удачная, на его собственный взгляд, мысль:

– Слушай, Ольгерд! А может, ко мне в отряд? Мне, такой как ты, опытный командир и лихой рубака нужен до зарезу! Если согласишься, сразу же, сей момент триста талеров выдам. Будешь получать еженедельное жалованье да вдобавок долю при разделе трофеев. Царь русский богат и за честную службу платит щедро. Да и земель у него столько, что на наш век хватит. Через год-другой, глядишь, и в воеводы пробьешься…

– Чинов и земель мне не нужно, – ответил Ольгерд. – У меня и то и другое есть, отцами и дедами завещанное. Да и честно тебе скажу, устал я, Шпилер, от всех этих игрищ. Война – забава для юных.

Шпилер развел руками, мол, нет – так нет, мое дело предложить. Однако в глазах его застыла изрядная досада, словно отказ, в общем оправданный и вполне ожидаемый, изрядно его уязвил.

Говорить более было не о чем. Оба тепло распрощались, затем вскочили на коней, Ольгерд сам, а Шпилер при помощи подскочившего мигом слуги, и поехали в разные стороны, оба пребывая в твердой уверенности, что их дороги более не сойдутся.

* * *

Дорога, ведущая в казацкую слободу, знакомая Ольгерду еще по прошлому посещению, окруженная черными безлистными стволами деревьев и голыми кустами, выглядела совсем не так, как в летнее время. На дальнем холме серела немым укором Кирилловская церковь, в которую заехать он, сам не зная почему, не решился. Укрытые снегом холмы, лишенные зеленой густой листвы, просматривались от подошв до макушек, так что случись та, круто изменившая судьбу стычка с кошевым Богданом Молявой не в разгар лета, а сейчас, исход ее был бы печален для беглецов, которые не смогли бы найти себе никакого укрытия.

Грязно-серые по зиме заливные луга, через которые лежал его путь, простирались до самого горизонта, у которого хмурой стеной чернел тянущийся отсюда и едва ли не до Смоленска бескрайний угрюмый лес. Между лесом и киевскими холмами, за полосатыми одеялами перепаханных с осени огородов, пуская в небо султаны печных дымов, топорщилась крышами Куреневка.

Вопреки ожиданиям, казацкая слобода встретила его не зимним дремотным безлюдьем, а неожиданным для этой поры оживлением. Сперва он даже решил, что спутал дни и прозевал приход Маслены, до которой, по его прикидкам, было еще две с половиной недели. Однако, въехав в улицу, ведущую к майдану, понял, что царящая во всех без исключения дворах суета отнюдь не напоминает праздничное гулянье. Во дворе по левую руку, за невысоким тыном с неизменными горшками на жердях, два казака, судя по разнице в возрасте отец и сын, вместе с десятком дворовых грузили незапряженную телегу. При этом груз, который они, перекладывая рогожами и одеялами, умещали со всем возможным тщанием, совсем не напоминал товар, что возят на ярмарку мирные поселяне. Телегу заполняли короба с порохом, заготовленные патроны, древки пик и добротные пластинчатые доспехи, а одних только карабинов Ольгерд насчитал не меньше пяти.

Во дворе напротив также собирали телегу, но укладывали не оружие, а провиант. Две дородные девицы таскали из распахнутой двери отдельно стоящего погреба связки вяленой рыбы, копченые окорока и скрученные рулонами толстые шматы сала. Сам же хозяин, никому не доверяя особо ценный припас, нес из дому, завернув в шаль и обнимая, словно ребенка, полуведерную бутыль доброго хлебного вина.

Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: напоминающая растревоженный улей слобода Куреневской сотни Киевского полка Войска Запорожского всем миром собиралась в поход. И цель этого похода была не совсем понятна. Московское царство, которому несколько лет назад присягнули бывшие реестровые казаки Речи Посполитой, вело войну с одной только Швецией, с которой, как было ему известно, гетман Хмельницкий, свято блюдя казацкий закон: «И Богу свечка, и черту кочерга», поддерживал вполне дружеские отношения. Добравшись до майдана, Ольгерд направил коня к подворью, которое занимал куреневский кошевой атаман. Горячий Богдан Молява держал совет в знакомой Ольгерду зале, куда он, узнанный джурами, проник безо всяких помех. Растопленная, словно в бане, печь разогрела дом так, что по спине чуть не сразу побежали струйки пота. Внутри было тесно, словно в церкви на Пасху. Воздух был спертым, а над потолочными балками висели пласты плотного дыма, издающие резкий щекочущий ноздри запах – это один, по-татарски чернявый казак вдыхал в себя через люльку перенятое недавно от турок заморское зелье, которое, как знал уже Ольгерд, вместе с конопляным дурманом зовется татарским словом тутун.

Единственным стоящим на ногах в зале был сам кошевой. Верхушка шапки его терялась в тутуновом дыму, голос Молявы был хриплым и громогласным. Всем своим видом он с горящими глазами и раздувающимися ноздрями напоминал старого боевого коня, рвущегося из стойла при звуке боевого рожка.

– И овса побольше берите! – ревел сотник так, что Ольгерду стало страшно за дорогие оконные стекла. – По москальским ведь землям пойдем, а там реквизиции считаются грабежом. Суд у царских воевод, сами знаете, короткий – с дыбы и на плаху…

– Знаем, батько, – закивали сочувственно казаки. – Лютуют опричники! Вон Микола Вересень на Пасху всего-то у ляха-соседа хутор решил потрясти. Холопов поубивал, дык то холопы. Ну семью-то не убил и не в полон продал, а только жену хлопцам отдал, а дочку, тут уж дело молодое, сам снасильничал. Его за это похвалить надобно было, ведь ляха разорил, а зверь-воевода велел батогами до мяса бить и запер в холодную… Никакой жизни нам, казакам, на Киевщине не стало!

– Затем и идем мы в поход, – кивнул, выслушав жалобы, кошевой. – Чтоб вольностям нашим никто окорот не давал: ни ляшский круль, ни москальский царь. На святое дело идем. Наша земля Украина, и нам тут решать, что с жидами, ляхами да холопами делать!

Упоминание о еврейском племени, которое еще со времен короля Владислава получило в землях Речи Посполитой множественные привилегии и благодаря широко развернувшейся торговой деятельности ухитрилось стать кредиторами едва ли не всех здешних шляхтичей и служилых людей, вызвало у собравшихся чрезвычайно живой отклик. При этом оказалось, что в знаниях разновидностей пыток и казней Ольгерд совершенный профан, ибо перечень бед и кар, обещанных казаками, как всему Моисееву племени в целом, так и отдельным, особо отличившимся его представителям, был воистину потрясающ.

Пока достопочтенные ратники выражали полную поддержку словам и делам своего сурового атамана, тот цепким взглядом осмотрел залу и заметил своего гостя.

– Ба! Кого я вижу! Ты ли это, Ольгерд? – вновь рявкнул, перекрыв шум, кошевой. – А я про тебя на днях как раз вспоминал. Дело-то такое намечается, что каждая добрая сабля дороже золота. Ну, на этом, хлопцы, и закончим, мне с шановным паном потолковать нужно. А завтра чуть свет пойдем на Вышгород и дальше через земли Чернобыльского полка…

Застучали, отодвигаясь, лавки. Казаки, гомоня и толкаясь, двинули на двор. Из задымленной и пропахшей потом залы гость и хозяин перешли в соседнюю комнату с накрытым столом. Кошевой хлебосольным жестом предложил Ольгерду место на выбор, дождался, пока гость усядется, опрокинул за встречу чарку горилки и спросил:

– Так ты как, компанеец, проездом у нас или ко мне по делу?

– По делу, пан Богдан, – ответил Ольгерд. – Письмо от Кочура тебе привез. А также и весть скорбную. Погиб Тарас под Клеменцом, а вместе с ним и вся его сотня.

Кошевой вмиг на десять лет постарел. Стянул с головы серую каракулевую шапку, посерел лицом.

– Слышал я, что наших там татары с поляками положили. Только вот, кто выжил, а кто погиб, я не знал. Что расскажешь?

– Все погибли, до единого. Татары, кого не порубали, того взяли в плен. А пленных отдали польскому королю, который приказал их казнить.

– Точно знаешь?

– Сам там был.

– А ты как спасся?

– Не с ними я был, кошевой. Пришел в Клеменец из Крыма, пока разобрался, что к чему, было поздно.

Ольгерд не стал вдаваться в подробности и рассказывать, на чьей он воевал стороне. Кошевой Богдан был человеком горячим и запросто мог в сердцах объявить его лазутчиком или предателем.

Молява, сам себе наливая, молча опрокинул подряд две чарки и тяжко вздохнул: – Добрым казаком был Тарас. Ходить бы ему в полковниках, да видишь дело как повернулось. Ну да ладно, что там за письмо?

Ольгерд протянул послание с описанием похорон Золотаренка, найденное в сумке у Кочура. Кошевой отмахнулся от пакета, как от шершня:

– Не обучен я этим премудростям! Читай, хлопче, не джуру же будить, в самом деле, пусть перед походом отдохнет.

По мере того как Ольгерд оглашал рассказ о страшных событиях, произошедших в Корсуне, потухшие было глаза кошевого вновь загорались нехорошим огнем.

– Ивана, стало быть, извели, – дослушав до конца, хищно оскалился Молява. – И не только самого на тот свет отправили, но и память о нем покалечили. Теперь и до брата его, Василя, полковника Черниговского, добраться будет не в пример проще. Сестрицу их, Хмелеву женку Пилипиху, чтоб ей черт в аду ворожил, пока не достать, но без братцев она, словно лодка без весел, далеко не выгребет, делу нашему не помешает.

– Какому делу, пан Молява? – спросил Ольгерд. – Смотрю, в поход собираетесь…

– Собираемся, друже! Еще и как собираемся, – оживился кошевой. – Тут такое случилось, чего, почитай, со времен Байды[67]67
  Байда – прозвище легендарного магната Дмитрия Вишневецкого, жившего в XVI веке. Байда-Вишневецкий – первый доподлинно известный организатор Запорожского казацкого Войска.


[Закрыть] сечевики ожидали.

– Чего же?

– Это, конечно, тайна, но ты ведь в наши справы посвящен. Радуйся, козаче! Исполнилось наконец древнее пророчество. Объявился, слава Христу, Черный Гетман!

У Ольгерда внутри все упало. Стало быть, Душегубец начал осуществлять свой безумный план. Хотя, глядя на возбужденного, словно гончая, что взяла след, кошевого, Ольгерд вынужден был вновь признать, что затея Дмитрия не так уж и безнадежна. Однако своих мыслей он опять же предпочел казаку не выдавать и, как мог, изобразив удивленное лицо, спросил:

– У кого же нашлась реликвия? У кого-то из нашей старшины?

– Бери выше, хлопче! Объявись Черный Гетман у кого-то из полковников, перегрызли бы они глотки друг другу, сам ведь знаешь, поди, что там, где два казака, – там три гетмана. Хочешь верь, хочешь не верь, но она у родного сына Московского царя Дмитрия. Того самого, с которым деды наши на Москву ходили.

– Это который? – опять прикинулся дураком Ольгерд. – Гришки Отрепьева, Самозванца сын?

– Глупое говоришь, хлопче, за сплетниками старую байку повторяешь. Про Гришку Отрепьева Годуновы придумали, чтобы унизить законного наследника. Дмитрий Первый был родным сыном царя Иоанна. А Дмитрий Дмитриевич, который Черным Гетманом завладел, и есть его сын, то бишь Иоанна родной внук.

– Если он законный претендент на московский трон, то с чего же не к московитам обратился, а к казакам?

– Потому что желает, чтобы сперва Войско Запорожское под его руку встало. А потом уже собирается, подобно отцу своему, на Москву идти.

– А почему ты так уверен, кошевой, что это не очередной самозванец с подделанной безделушкой?

– Есть доказательства. Царевич Дмитрий взял в плен доброго казака из моей сотни. Тот, видишь ли, с депешей был послан в Конотоп, да в лесу заплутал. Остап, ты его знаешь. Наш будущий гетман отвез его в брянские леса, в свой острог, там реликвию предъявил, рассказал все о себе, дал письмо, собственной рукою начертанное на мое имя, и обратно отправил. Клянется Остап, что и пернач тот самый, настоящий, и Дмитрий Дмитриевич самой подлинной царской стати.

– И зачем же он вас зовет?

– Хочет под нашей охраной на Сечь пойти, чтобы в гетманы выкликаться. Хмель старых друзей позабыл, себя Золотаренками окружил. Обижаются на него многие. Если черную раду соберем, где не только старшина, но и простые казаки будут слово говорить, то Хмельницкому власти не удержать, а с таким гетманом, как Дмитрий, мы Московию к ногтю прижмем и вольности свои восстановим. Сейчас ведь все, кто в Переяславе царю-батюшке присягал, локти себе кусают. Романовы мягко стелют, да жестко спать. В киевских и черниговских землях московитские воеводы почитай что всю власть забрали. Сам слышал, что казаки говорят. Суд неправедный творят, вольности наши урезают, словно мы не свободные сечевики, а царские холопы! Вот что, Ольгерд, давай-ка ты с нами. Сам понимаешь, кто в свите нового гетмана на Сечь приедет, тот непременно в его ближний круг войдет.

По мечтательному взгляду кошевого было видно, что тот себе уже примеряет не меньше как бунчук наказного гетмана, а то и высокую боярскую шапку. Отговорить его от бессмысленного дела не удалось бы, даже приставив ко лбу заряженный пистоль. Однако отвечать резким и необоснованным отказом было опасно, мало ли какие подозрения всколыхнутся в дуще у горячего казака.

– Прости, но не могу я, – ответил Ольгерд. – Тарасу Кочуру обещал о племяннице его позаботиться. Я ему крест целовал, что отсюда прямиком в Лоев поеду. Вот как выполню обещанное – тут уж я весь как есть твой.

– Кочурова племянница? – поднял бровь кошевой. – Это которую Ольгой кличут?

– Она самая, – кивнул Ольгерд.

– Так ее же в Лоеве нет давно! Прошлым летом она приезжала в Киев, письма от черниговцев мне привезла. В магистратуре бумаги какие-то справила, а потом отсюда прямиком направилась куда-то на Курщину. Я это точно знаю, потому что сам ей подорожную грамоту выписывал и гайдуков эстафетой до Рыльска обеспечивал. Слушай, казак! Ежели она сейчас где-то под Курском, так тебе с нами ехать сам Бог велел. Мы, притворясь переселенцами, что за Урал путь держат, до самой Брянщины дойдем, и ты с нами. А там, как Дмитрия Дмитриевича примем, можешь себе спокойно дальше поехать. От Карачева до Рыльска два дня пути.

Ольгерд не имел ни малейших сомнений, что Душегубец приготовил для казаков одну из своих ловушек, однако в словах кошевого был определенный резон. Пройти с дружеским обозом большую часть пути – это, по большому счету, удача. До логова новоявленного претендента в гетманы Войска Запорожского они доберутся, а дальше уж видно будет… «Значит, такая у меня судьба – стоит только навстречу Ольге пойти, как тут же этот разбойник на пути объявляется», – подумал он, вертя меж пальцев налитую до краев чарку. Прикинул еще раз, поднял чарку в руке и, глядя в глаза Моляве, твердо сказал:

– Согласен я, кошевой. Только не обессудь, когда до места дойдем, с вами не останусь, поеду Тарасу обещанное исполнять.

– Только ли Тарасу? – хитро прищурился Молява. – Помнится, ты говорил прошлый раз, что в Лоеве тебе девица гарбуза выставила? Не она ли?

Ольгерд чуть виновато кивнул и развел руками: мол, старого казака на мякине не проведешь:

– Так и есть, батько.

– Ну что же. Дело, как говорится, молодое. Девка она ладная, да и ты на вид чистый лыцарь. Дай Бог, чтоб сладилось у вас, тогда и Тарасу старому на небесах радость будет. Ну а сейчас пойдем спать. Ночь зимняя длинна, да все равно вставать до рассвета.

* * *

Остап привстал на санях, всмотрелся в высокий берег Снежети, по замерзшему руслу которой уже несколько дней двигался казацкий отряд, и, указав рукой на высокую растущую наособицу сосну с ярко-красной корой, уверенно заявил:

– Вот, та самая! Отсюда до места вдоль сосняка да по перелескам не более десяти верст.

Едущий на коне Богдан Молява махнул рукой передовому разъезду, чтоб начали искать удобный подъем. Обоз сбавил ход, и Ольгерд воспользовался короткой передышкой, чтобы пересесть на вторую свою заводную лошадь. Укрытый теплой попоной гусарский жеребец, непривычный к походной жизни, всхрапнул, требуя от хозяина овсяного оброка. Ольгерд подошел к вьюкам, зачерпнул из мешка длинных колючих зерен и сунул руку ковшом под морду коню. Жеребец вновь недовольно всхрапнул, но угощение принял с благодарностью.

За все время длинного, больше чем в шестьсот верст, пути Молява не давал роздыху ни людям, ни лошадям. Требовалось прибыть к месту до того, как наступающая на пятки весна растопит снег, превращая любую дорогу в непроходимую кашу распутицы, а по рекам, что зимой заменяют в лесах дороги, пустит кряхтящий и стонущий ледоход.

Ко всем сложностям похода добавлялось и то, что казакам нельзя было попадаться на глаза ни черниговцам, у которых заправлял ставленник золотаренковской партии, ни уж, тем паче, московским воеводам и их соглядатаям. Взвесив все за и против, казаки решили идти кружным, но во всех отношениях более безопасным северным путем – через Вышгород по правому берегу, к днепровским верховьям.

В Чернобыле, где квартировал надежный полк, они обменяли телеги на сани и переправились через Днепр по льду десятью верстами выше устья Припяти. Оттуда двинули, забирая помалу на восток, по малолюдным местам, обошли широкой дугой Чернигов, а дальше, сказавшись переселенцами, едущими на вольное Зауралье, двинули по замерзшему руслу Десны. Войдя в пределы Московского царства, моля Господа, чтобы тот придержал весну, свернули на речку Снежеть, которая и должна была, если верить Остапу и письму Душегубца, вывести к затерянному в бесконечных дремучих лесах острогу, где их должен был ждать будущий казацкий предводитель и царь.

Господь на сей раз был явно на стороне куреневцев и все время пути, словно споспешествуя их замыслам, держал, не отпуская, легкий, но надежный морозец. Брянские леса, и без того суровые и холодные по сравнению с Киевщиной, стояли укрытые снежными шапками, а русло петляющей меж чащобами Снежети с пятивершковым льдом и крепким, словно деревянный настил, настом, мало чем отличалось от мощеных городских улиц. Кони, освобожденные от подков, шли вперед лихо и куражно, словно ямской поезд по хорошо сбитому тракту.