Текст книги "Черный Гетман"

По молчаливому согласию они сошлись посредине открытой площадки. Пытаясь уцелить в плечо, Ольгерд вскинул рукоять и замахнулся, моля Бога, чтобы шипастый шар не врезался ему в затылок. Дмитрию не оставалось ничего другого, как подставить под раскручивающуюся цепь свой клинок.

Цепь моргенштерна, сделав полный оборот вокруг лезвия, потянула в сторону лезвие, да так сильно и неожиданно, что оба противника не смогли удержать свои рукоятки. Цвайхандер с болтающимся сбоку кистенем описал широкую дугу и глубоко вошел в деревянный столб. Ольгерд и Душегубец, уже освоившиеся с правилами смертельной игры «кто ухватит оружие получше, тот, значит, и победит», одновременно ринулись к стенам. Когда они снова сошлись, Ольгерд держал тяжелый турецкий ятаган, а Дмитрий выглядывал из-за круглого, усиленного железными бляхами татарского щита, угрожая врагу изогнутой полумесяцем саблей кочевника-степняка. Тяжело дыша, они закружились в смертельном танце.

Попади Душегубец под рубящий удар клинка суровых янычар, держащих в страхе Европу, бой бы завершился в тот же миг, но племянник ногайского бея не зря провел годы, гуляя в степи с ордой. Он отбивал выпады Ольгерда скользящими движениями щита, не подставляя под прямой удар гибкое, как лоза, лезвие сабли, при этом постоянно перемещаясь и выискивая брешь во вражеской обороне. Опыт Ольгерда во владении мусульманским оружием был невелик. Точнее, не было у него такого опыта вовсе, и он действовал ятаганом скорее как привычным пехотным палашом. Чем при первой же возможности и воспользовался противник. Улучив момент, когда Ольгерд, надеясь достать его хотя бы кончиком ятагана, сделает прямой выпад и вытянет вперед руку, врезал ему по кисти кованым носком сапога. Рука вмиг стала непослушной, и ятаган от легкого соприкосновения с саблей выпал из онемевших пальцев. Сабля свистнула у самого лица, Ольгерд отскочил назад и понял, что на сей раз удача ему изменила окончательно и бесповоротно. Он был прижат к стене, а доступное оружие оказалось совершенно бесполезными пистолями и мушкетами, развешанными на пестром ковре.

Душегубец, правильно оценив ситуацию, отбросил щит, поиграл кончиком сабли и, пресекая любую попытку уйти вправо или влево, стал надвигаться на Ольгерда с твердым намерением завершить бой безо всяческих душеспасительных разговоров. За время сражения часть факелов, зажженных в «пещере Али-Бабы», погасла сама собой, часть была сбита противниками, так что оставленное поле боя погрузилось почти в полный мрак, рассеиваемый неверным кровавым светом тлеющих очагов, и Душегубец, выдвигающийся из алого полумрака с волчьей своей ухмылкой, выглядел сущим исчадием ада.

Кося глазом на приближающуюся смерть, Ольгерд, как утопающий, что хватается за соломинку, протянул руки к ковру и сдернул с крючков самый большой из висевших там предметов, которым оказалась французская аркебуза. Точно такая же, наверное, как и та, из которой двадцатидвухлетний Шарль-Максимилиен Валуа, он же король Франции Карл Девятый, расстреливал из окна своей спальни гугенотов во время приснопамятной Варфоломеевской ночи.

Как от огнестрельного оружия, от старой аркебузы не было, конечно, ни малейшего толку. Ольгерд и собирался, перехватив ее за ствол и действуя тяжелым прикладом, использовать аркебузу как дубинку, чтобы перескочить к стене, где можно разжиться настоящим оружием. Разгадав его действия, Душегубец хрипло, каркая, рассмеялся.

– Сдавайся, литвин! Бросишь сопротивляться – может, и отпущу.

Ольгерд, не успев приготовиться к отражению новой атаки, застыл в том положении, в каком он сдернул со стены аркебузу: прикладом к себе и стволом, направленным на противника. В мозгу шевельнулась шальная, безумная мысль: «А вдруг?» «Господи…» – прошептал Ольгерд и, осторожно переложив руку под ложе, нажал на спуск.

Взведенная пружина со скрипом, но сработала. Скрежетнул, высекая искры, кремень, поджигая чудом оставшийся на полке порох. Аркебуза, громыхнув посильнее, чем осадная мортира, изрыгнула клуб дыма и сноп огня. Аркебузы были в свое время предназначены для того, чтобы свалить с коня закованного в латы тяжелого рыцаря, и старого пороха вполне хватило на то, чтобы пуля пробила стальной панцирь и застряла в груди. Не веря в произошедшее, Ольгерд медленно опустил ствол. Душегубец вздрогнул всем телом и выронил саблю. В центре посеребренного нагрудника зияла черная дыра.

Глаза Душегубца теперь сверкали окончательным и бесповоротным безумием. Он осмотрел свои опустевшие руки и начал шарить у пояса. Не успел Ольгерд понять в чем дело и приготовиться к отражению атаки, как в руках у Дмитрия появился знакомый уже предмет – черный как смоль пернач. В порыве предсмертной ярости Душегубец занес над головой последнее свое оружие и ринулся на Ольгерда, но тот, уже придя в себя, сделав шаг в сторону, ушел от удара. Душегубец еще раз, уже из последних сил взмахнул Черным Гетманом. Не в силах достать противника, он опустил плечи, оскалился в бессильной злобе, шагнул назад и, ощутив спиной деревянный столб, медленно сполз на пол.

Ольгерд, подозревая притворство и не желая рисковать, оставался на безопасной дистанции. Душегубец положил Черный Гетман перед собой на колени, долго глядел на пернач, поднял глаза на Ольгерда.

– Я не могу умереть! – Он хотел сказать что-то еще, но ему помешал хрип, сразу же перешедший в тяжелый кашель. Он снова склонился над перначом и зашелся в судорогах, выхаркивая прямо на искристую поверхность пернача большие сгустки черной крови. Так и застыл, намертво вцепившись в реликвию и вперив в противника мутнеющие глаза. Кровный враг Ольгерда был мертв.

Ощущая усталость в каждой частице тела, Ольгерд сел где стоял. Он не ощущал никакого удовлетворения от победы – внутри была одна лишь звенящая пустота. И только когда из скривившихся в смертной гримасе губ Душегубца на Черный Гетман упала последняя кровавая капля, он ощутил, как по телу вместе с приятной усталостью растекается какое-то странное облегчение. «Все кончилось. Исполнена клятва, а стало быть, проклятию нашего рода пришел конец», – подумал Ольгерд. Поднявшись, он подошел к Душегубцу, вырвал из холодеющих рук Черный Гетман и медленно, шатаясь по сторонам как пьяный ландскнехт, пошел в глубину зала, где среди багровеющей черноты едва светился последний горящий факел.

Ему вдруг захотелось рассмотреть, наконец, предмет, ради которого было пролито столько крови. Встав поближе к свету, он сунул пернач в стоящую рядом кадушку с водой, предназначенную для тушения факелов, поболтал, смывая кровь Душегубца, и вытер насухо подвернувшимся под руку штандартом с вышитыми орлами, который при рассмотрении оказался то ли прусским, то ли датским полковым знаменем. Ольгерд взял Черный Гетман двумя руками и склонился над ним, вглядываясь в странную мерцающую поверхность. Похоже, Душегубец ухитрился задеть Ольгерда кончиком сабли – со лба в ложбину, образованную полукруглыми крыльями пернача, упала маленькая кровяная капля.

Если бы о том, что произошло дальше, ему рассказал кто-то другой, Ольгерд расхохотался бы лгуну прямо в лицо. Но сейчас приходилось верить собственным глазам. Место, куда угодила капля, вспыхнуло, засияв голубым сапфиром, и от него вверх и вниз, заполошно обегая мелкие грани, побежали синие искры. Опутав всю поверхность металла, искры помалу угомонились, но сам пернач заметно потеплел, а в держащих его ладонях начало отдаваться мелкое и ровное дрожание, словно внутри литого металла привелся в действие неведомый механизм.

Ольгерд застыл словно статуя и стоял без движения до тех пор, пока не погас последний нависающий над ним факел. Затем, безошибочно разыскав в темном лабиринте узкую винтовую лестницу, поднялся на верхний ярус.

Круглую комнату с большим столом посредине освещали высокие стрельчатые окна. Ольгерд опустился в роскошное кресло, поставленное во главе стола, положил перед собой Черный Гетман, достал из-за голенища позабытый в пылу схватки правленный на ремне засапожный нож, вытянул руку над перначом и поднес короткое лезвие к самому запястью. Но застыл, разрываемый двумя противоположными желаниями. С одной стороны, его толкало наиобычнейшее человеческое любопытство «поглядеть, что из этого выйдет», с другой же – терзали тревожные и очень непростые сомнения.

В магию и колдовство Ольгерд не верил отродясь, ворожек и знахарей искренне считал прохиндеями, зарабатывающими на людских суевериях, а истории о чудесных свойствах Черного Гетмана полагал не больше чем красивыми сказками. Но это все было до того мига, когда от одной-единственной капли крови, уроненной на пернач, все его тело, словно от натопленной печки, стало вдруг наполняться неведомым раньше теплом. Голова работала ясно, словно после многодневного отдыха.

Конечно же эту легкость можно было отнести на счет веселящей травы тутун, которую Душегубец очень даже мог воскурять в своих очагах, но как и чем можно было объяснить то, что взгляд его обострился, словно у хищной птицы? Теперь, глядя из окна, он мог различить каждую веточку на деревьях, отстоящих едва не на версту от острога! И не просто острее – он понял, что может видеть в темноте и, мало того, проникать взглядом сквозь стены, которые, если всматриваться долго в одно место, становились полупрозрачными. Опустив глаза к полу, он смог явственно разглядеть косо торчащую из пола секиру, меч-цвайхандер, застрявший в дубовом стволе, и закрученный на нем моргенштерн, а в дальнем углу закоченевшее тело сидящего у столба Душегубца.

Даже если и эта его новая способность была навеянным черт знает чем мороком, то как и почему он различал в сгущающейся за окнами темноте, что далеко, на опушке леса, разбивают лагерь татары и казаки. И откуда он мог наверняка знать о том, что все те, кто пришел по зову Дмитрия под стены острога, по любому его приказу безропотно пойдут на верную смерть.

Стало быть, вот чего хотел от древней реликвии разбойник и несостоявшийся узурпатор, чье тело коченело ярусом ниже! Знал Дмитрий о силе Черного Гетмана, свято верил в свое царское происхождение и искал колдовской предмет, который должен был одарить своего хозяина древней языческой силой. Только вот кровь у него оказалась чуть-чуть не та.

Ольгерд чувствовал в себе силу, подчиняющую людей. Чувство это было не новым, он знал и ощущал его по нередким вспышкам боевого азарта, когда, командуя вначале литовским десятком, затем наемной татарской ротой, увлекал в атаку подчиненных ему людей. Именно так, наверное, чувствуют себя короли и фельдмаршалы, способные одним коротким приказом направлять в бой сотни тысяч вооруженных людей… И все это от одной только капли крови, упавшей на пернач. Трудно было даже представить, что произойдет после того, как он тронет ножом пульсирующую на запястье вену, и из нее, растекаясь от головки до основания, польется тонкая струйка крови. Той крови, которая в отличие от пролитой на пернач Дмитрием Душегубцем исходит от настоящих русских князей…

Ольгерд тихо, чтобы не стукнуть рукояткой о деревянную поверхность стола, отложил подальше приготовленный нож и остался сидеть, наблюдая за всем вокруг, используя новый дар, словно человек, смакующий старое, выдержанное вино и знающий, что вряд ли ему удастся его попробовать еще раз.

В тот самый миг, когда он стал каждой клеточкой ощущать, как исходящая от Черного Гетмана сила начала понемногу сходить на нет, проникающий сквозь любые преграды взор углядел, что через проложенный под курганом от башни к лесу подземный ход в его сторону движется, словно крот, человек. И человек этот был ему хорошо знаком.

Дождавшись, когда новоявленный гость справится с тайной дверью, упрятанной в основании голландской печи, освоится в темноте, зажжет лампу и, внимательно изучая внутренность башни, поднимется вначале на второй ярус, затем встанет на лестницу, ведущую на верхний этаж донжона, Ольгерд поднялся из-за стола, встал у лестничного проема и, разглядев над лампой острие капюшона, сказал:

– Здравствуй, Измаил!

* * *

Они сидели под низко опущенной веткой большого дуба, подложив под себя дорожные тюки, и пили восхитительно горячий пряный отвар, который египтянин приготовил из каких-то нездешних трав. Рядом, добывая из-под тонкого снега прошлогоднюю траву, паслись стреноженные кони.

– Солнце встает, – щурясь на восток, сказал Измаил и погладил рукой голый череп.

– Маслена прошла, теперь день будет больше ночи, – ответил Ольгерд, рассматривая в лучах восходящего солнца покинутый с ночи острог.

Подожженная изнутри башня выгорела дотла и уже не дымила, так что теперь о бушевавшем всю ночь пожаре, уничтожившем вместе с деревянными перекрытиями всяческие следы былого разбойничьего гнезда, напоминали разве что темнеющие над окнами и отдушинами полосы черной сажи.

– Что ты решил? – спросил египтянин.

– А я должен что-то решать? – вопросом же ответил и Ольгерд.

– Должен. В двух милях отсюда тебя ждут русский князь, татарский бей и запорожский кошевой.

– Меня ли?

– Ну не тебя, конечно. А того, кто скажет им то, что они страстно хотят услышать.

– И что им всем надо?

– Того же, что и тем, кто был до них и придет вслед за ними. Власти. Богатства. Известности. Казаки, голося у каждого перекрестка о том, что свершилось древнее пророчество, сопроводят тебя на Сечь, там изберут гетманом, отвезут в Киев и разместят в воеводском дворце. Московиты, которых привел сюда обиженный царем Алексеем князь, соберут всех недовольных бояр и голытьбу, готовую ради возможности всласть пограбить поддержать какую угодно смуту, заручатся поддержкой поляков и пойдут брать Кремль. Ногайцы объявят тебя прямым потомком Чингисхана и низложат крымских Гиреев.

– А со мной-то что будет?

– То же, что было с теми, кто владел Черным Гетманом до тебя. Помнишь ночь на Днепре, когда я рассказывал тебе о судьбе князей Святослава Игоревича и Андрея Боголюбского? Будут власть и слава. Тысячи непобедимых воинов в один голос будут выкрикивать твое имя, и в память о тебе останутся отвоеванные земли, покоренные племена, сожженные города и море пролитой крови. А потом в один день сила твоя сама собою сойдет на нет, твое войско тебя покинет, твои соратники тебя оставят, ты погибнешь от предательского клинка, а я или кто-то другой из нашего братства вынет Черный Гетман из твоих рук и возвратит туда, где ему надлежит храниться в веках.

Ольгерд поднялся на ноги, потянулся всем телом, обернувшись к взошедшему солнцу. Поглядел на собеседника, нахмурился, потом улыбнулся.

– Решать, говоришь, Измаил? Все уже давно решено. Отправляйся своим путем, а я пойду дальше своим!

– Как знаешь, – пожал плечами египтянин. Его лицо, как всегда, оставалось бесстрастным. – Так или иначе, но это твой и только твой выбор. Если хочешь, я отдам тебе одну из своих лошадей.

– Не нужно, – ответил Ольгерд. – До лагеря казаков не так уж и далеко, а там я получу все, что нужно.

– Мы обязательно встретимся, – сказал Измаил. – Если не в этой жизни, то в одной из тех, что будут потом.

– Жизнь одна, – сказал Ольгерд. – И мой дом всегда будет открыт для тебя, когда бы ты ни вернулся.

Рыскавший по лесу в поисках легкой добычи волк, спрятавшись за деревьями, наблюдал за тем, как два человека, вышедшие из-под дуба, крепко обнялись и, не оборачиваясь, пошли в противоположные стороны. Первый, распустив путы, оседлал коня и отправился в сторону реки, второй же, не взяв ничего с собой, пошел вдоль опушки к месту, где остановилась на ночевку большая людская стая.

* * *

Конечно, татары то и дело воевали бок о бок с запорожцами и поляками, а запорожцы частенько вступали в союз с московитами. Да и сами русские князья, сказывают, не единожды ходили на своих же единоверцев вместе с мурзами-крымчаками. Но чтобы вот так, как сейчас, когда на поляне единым лагерем, перемешавшись, стояли татарский юрт, запорожский кош и стрелецкая сотня…

Окликнувший его часовой оказался куреневским казаком. Ольгерда он знал в лицо, а потому, не чинясь, пропустил к разбитым на ночь палаткам. Богдан Молява сидел у костра, баюкая перевязанную руку.

– Это ты, Ольгерд? А мы коня твоего нашли. Решили, что ты погиб от шальной пули. Много народу полегло, пока мы с князем Барятинским не объяснились… А ловко ты удумал с гусарским нарядом. Если бы московитов не попугал, мы бы друг другу много еще шкур продырявили. Где же таким доспехом разжился? В трофей получил или выкупом взял?

– Подарили. За честный ратный труд.

– И так бывает, – кивнул кошевой. – Где ночь провел?

– Там, – Ольгерд кивнул в сторону невидимого из-за деревьев острога.

– Вот как! – вскинул голову кошевой. – А мы уж собрались, как солнышко повыше поднимется, идти все вместе ворота ломать. Нужно ли?

– Ломать, пожалуй что, нужно, – ответил Ольгерд. – Только вот того, за чем приехали, там нет.

– А что есть?

– Пустой двор и горелая башня.

– Твоя работа?

– Можно сказать и так.

– А… Черный Гетман? – Ожидая ответа, старый казак затаил дыхание.

– Нет там его, – со спокойной душой ответил Ольгерд. – И Дмитрий этот Душегубец никакой не Рюрикович. Простой разбойник, какому захотелось в самозванцах покрасоваться. Да и тот весь вышел.

– То-то мы и глядим, что призвал нас к себе, а сам в остроге заперся и сидит как барсук в норе, – протянул сквозь зубы Молява. – Стало быть, говоришь, обман это все?

– Обман, кошевой! – твердо произнес Ольгерд. – Хочешь, могу тебе перед иконами на том присягнуть. Хотел Душегубец вас тут всех лбами столкнуть.

– Хотел, да не смог, – проворчал Молява. – Ну да ладно, как кулеш сварится, поснедаем и двинем все вместе ворота ломать. Ты с нами?

– Поеду я, пожалуй, кошевой. Мы же уговаривались, что я с вами только по пути в Ольгов, а до него отсюда где-то полторы сотни верст, так что, думаю, дня за четыре управлюсь. Только своих лошадей и поклажу заберу да к татарам схожу, с Темир-беем повидаюсь.

– Как знаешь, воля твоя. Надумаешь в киевский полк на службу пойти, всегда рады будем. Если б не ты со своими гусарскими перьями, перещелкали бы нас стрельцы, как бекасов на болоте. Кони и поклажа твоя все в целости. А с Темиром никому уже не говорить, зашибло его насмерть случайной пулей. Уже и похоронили в лесу. У них, у мусульман, положено до рассвета…

Град Ольгов

По лесной дороге, в сторону Ольгова, оставляя в мокром снегу глубокие черные следы, шли, сгибаясь под тяжестью огромных вязанок хвороста и сухостоя, два крестьянина. Хозяйка здешних угодий, опасаясь татарских набегов, настрого запретила прореживать ближний лес, чтоб не было через него проходу ничьим коням. Потому-то за топливом приходилось гулять за четыре версты к дальней роще, за которой проходил Курский тракт, пересекавшийся невдалеке с оживленным Свиным шляхом, что тянулся от пограничного Рыльска через Брянск и аж до самых Волховских берегов.

Оба добытчика жили в этих местах недавно. Иван, каневский черкас, сбежал на вольные здешние земли от непрерывных войн, чехардой сменяющихся панов и нескончаемых разбоев: с крестьянской колокольни ляхи, пришлые московиты, браты-казаки и татары отличались разве что вероисповеданием. Его спутник Касим, оседлый татарин из-под Астрахани, переселился на берега тихой речки Семь[68]68
  Семь – старорусское название реки Сейм.


[Закрыть] с двумя женами и пятью детьми. Точно так же, как и его украинский приятель, он оказался не в силах вытерпеть гнет воеводских оброков и набеги лихих донцов, меж которыми мирные земледельцы жили словно меж молотом и наковальней.

Лошадьми ни Иван, ни Касим пока еще не разжились, жили в одном общем доме, выделенном переселенцам ольговскими хозяевами, и обрабатывали издольно-барские[69]69
  Земли, которые предоставлялись крестьянам за долю от урожая.


[Закрыть] земли. Можно было, конечно, и не батрачить, а взять себе в стороне от селения любое дикое поле либо уйти вниз по Семи или Дону да промышлять там охотой и рыбной ловлей, но безлошадному целину поднимать – дело почти немыслимое. К тому же гулящий человек, не приписанный к помещику, по здешним порядкам начисто лишен крепостного права и в случае войны или татарского налета никто его не пустит под защиту стен барского острога. Есть и такие, кому в гулящих вольготнее, чем в тягловых, но свобода для мирного человека, она ведь что выпущенное из рук дышло, – куда повернет, того и ударит.

До последнего поворота, за которым кончался лес и начинались тянущиеся до самой деревни пойменные луга, оставалось не больше чем полверсты, когда за спинами у крестьян послышался топот многих копыт. У черкаса и у татарина имелся собственный – и немалый, опыт встреч с такими проезжими отрядами, а потому хотели приятели от греха подальше в лес рвануть, но не смогли. С вязанками на плечах по кустам не поскачешь, а бросить хворост прямо на дороге – еще хуже будет: подумают неведомые всадники, что в лесу засада, и враз отловят по ясным и четким следам, а потом, не разбираясь, перестреляют как зайцев. Пусть уж лучше издалека их рассмотрят, с крестьян-то что взять? Понадеявшись на привычный украинско-татарский авось, Иван с Касимом сошли на обочину и стали ждать, приготовились, в случае чего, немедля согнуть спины в земном поклоне. Чем мельче начальник, тем больше любит, когда ему еще меньшие угождают.

Но, едва глянув на появившегося из-за деревьев всадника, Иван едва со страху не напустил в штаны. Судя по доспехам, это были не кто иные, как отлично знакомые по неспокойной каневской жизни коронные рейтары. И появление их здесь, в глубине курских лесов, могло означать лишь одно – круль польский пошел-таки войной на московского царя…

Однако вскоре выяснилось, что это не рейтарский отряд, а всего лишь один-единственный рейтар. Правда, опятиконь: на крепком дорожном коне скакал сам, а вслед за собою татарским походным цугом вел серого, как мышь, злющего боевого жеребца, за пышным хвостом которого трусили три лошадки попроще, хоть, конечно, и не из крестьянских сивок, доверху нагруженные поклажей.

Всадник, поравнявшись с крестьянами, остановился. Сказать, что он был вооружен до зубов, было все равно, что назвать одетого голым. На боку у путника висела длинная богатая сабля, из-за пояса выглядывали рукоятки трех или четырех пистолей, а из седельной кобуры торчал приклад карабина. Броня же, в которую он был одет, похоже, стоила раз в пять больше, чем вся их деревенька. Приглядевшись к одному из вьючных коней, Иван разглядел сверток, из которого выглядывали длинные перья, и притороченную сбоку длинную пику… Сообразив, где он раньше видел такой доспех, Иван тихо охнул. Именно такие стальные нагрудники с выбитыми на них львами и грифонами носили грозные крылатые гусары, которые охраняли короля, лет восемь назад проезжавшего через его родной Маслов Брод.

Укрытый попоной холеный боевой конь, выбивая воду из-под снега, несколько раз стукнул копытом, злобно скосился на Ивана с Касимом и недовольно всхрапнул.

– Тихо, Генрик, стоять! – охладил его всадник и спросил, обращаясь сразу к обоим: – Чьи будете, селяне?

Как ни странно, но говор у заезжего гусара был здешний, русский, без польского щецканья и литовского зюканья.

– Ольговские мы будем, ясновельможный пан, – отбив на всякий случай поклон, ответил Иван.

Касим, последовав примеру приятеля, в три погибели согнул свою тощую татарскую спину, но в разговор встревать не рискнул.

– А до Ольгова отсюда далече будет?

– Недалече. Почитай что с версту.

– Ну спасибо, сердешные. Вот вам на водку, – с ладони всадника в снег каплей упала серебряная монетка. – Ну а как там у вас вообще дела-то обстоят?

– Живем неплохо, ясновельможный пан, – еще раз сгибаясь, чтобы поднять подарок, ответил Иван. – После того как хозяйка с Черниговщины возвернулась да управляющего в три шеи погнала, и вовсе вольготно стало.

– Кароший хазяйка, якши! – в надежде на новое вознаграждение решил вдруг вставить и свои пару слов Касим. – Сам приехал, шибко управлять стал и новый господин с собой привез. Чтобы новый господин был одет-обут, земля бедный татары дал, хата разрешил взять, пока своя еще нету, а оброк мала-мала берет, чтобы совсем бедный человек по мир не пустить…

При этих словах доселе добродушное лицо всадника ни с того ни с сего перекосила гримаса такой неподдельной злобы, что Иван с Касимом отшатнулись, словно от вспыхнувшего костра. Теперь зеленые глаза загадочного гусара горели как у рассвирепевшей рыси, а рыжие усы встопорщились, словно два беличьих хвоста.

– Новый господин, говоришь?! – рявкнул он так, что вьючные кони шарахнулись по сторонам. – И давно он у вас?

– Нет давно, – не понимая, что могло вызвать гнев щедрого бея, испуганно зачастил Касим. – Хозяйка уже не один сюда приехал. Всех на двор собрал, новый хозяин показывал на крыльцо. Говорил, что скоро мы все его слушать будем…

Не дослушав татарина, гусар, всполошив прятавшуюся на ели сойку, изверг из своей луженой глотки длинное цветистое ругательство, состоящее из польских, русских, татарских и еще каких-то незнакомых слов, дернул повод коня и, увлекая за собой всю кавалькаду, быстро переведя лошадей на рысь, двинулся вперед по дороге. Последнее, что услышал Иван, были слова: «Ну так будет же им сейчас семейное счастье…»

Крестьяне взвалили на спины ношу и продолжили путь.

– Шибко джигит горячий, – тяжело дыша из-под вязанки, сказал Касим. – И чего рассердился, разве я плохо сказал?

– Да вот и мне непонятно, – согласился, отдуваясь, Иван. – Вроде бы и хозяйку он нашу знает, а вон как вдруг осерчал. Чем ему наш молодой хозяин не угодил?

– Молодой хозяин большой бей растет, – согласился Касим. – Прошлое лето, когда титька просил, кричал в горница так, что девки из лесу слышали, который ягода собирай. Сейчас ему третий годок, моя старшая, Агиля, что в дом у хозяйки прислуживать, говорит, что маленький Ольгерд уже на коня просит его сажать да, кроме деревянной сабельки, других забав и не знает…

Пожали Иван с Касимом плечами, насколько позволял навьюченный на загривки груз, и пошли дальше, в сторону дома, где их ждали по лавкам дети.

* * *

В 1658 году при посещении города Рыльска царь московский Алексей Михайлович велел рындам доставить к нему из селения Ольгова тамошнего литвина-помещика. Говорил с ним с глазу на глаз часа два-три. О чем судили, неведомо, литвин от царя вышел чернее тучи. Однако, возвратившись в Москву, царь, по представлению Литовского приказа, пожаловал помещику Ольгерду из Рыльского уезда, как отпрыску Рюрикова рода, принесшего присягу московскому самодержцу, восстановление в титле под именем князя Льговского-Трубецкого с межеванием вотчинных земель по левому берегу реки Семь. По вине нерадивого переписчика городок Ольгов стал именоваться с тех пор Льговым, под каким именем и вошел во все разрядные книги. Вскоре после того князь Ольгерд прибыл ко двору и был назначен воинским наставником пятилетнего цесаревича Алексея Алексеевича.

28 июня 1659 года в битве под Конотопом ротмистр рейтарского полка князь Ольгерд Льговский-Трубецкой во главе своей роты отражал удар многократно превосходящей татарской конницы и был тяжко ранен ногайской стрелой. После разгрома русской армии, принятый за мертвого, князь избежал плена и смог, пробираясь по лесам в одиночку, добраться до пограничного Путивля. Вернувшись во Льгов, князь долго отходил от ран и уже никогда не вернулся в строй, остаток своей жизни посвятив воспитанию единственного сына и обустройству вотчинных земель. Большую часть своего состояния и доходов он пожертвовал на строительство Дмитриевского монастыря во Льгове. По основании монастыря в 1669 году князь Льговский-Трубецкой постригся монахом, приняв иноческое имя Александр, преставился в 1670 году и был погребен на монастырском погосте.

Его сын, унаследовав титул, был принят на государеву службу и вскоре стал «рындой с большим саадаком» – главным телохранителем царя Алексея Михайловича Романова. С тех пор и вплоть до 1917 года князья Льговские-Трубецкие, согласно неписаной фамильной традиции, признанной и двором, в военное время несли службу в действующей армии, а в мирное время в лейб-гвардейских полках.

В 1736 году князь Олег Льговский-Трубецкой во главе рейтарской роты армии Миниха участвовал в штурме Перекопа, затем прошел с войском до Бахчисарая, предавая Крым огню и мечу.

В 1764 году князь Андрей Льговский-Трубецкой вместе с поручиком Мировичем пытался освободить заточенного в Шлиссельбургской крепости последнего представителя прямой линии дома Романовых, правнука царя Алексея Михайловича, царевича Иоанна Антоновича.

Единственным из придворных, кто в ночь 12 марта 1801 года пытался противостоять убийцам-заговорщикам, прорвавшимся в опочивальню императора Павла Петровича, был дежурный офицер князь Льговский-Трубецкой.

В дни декабрьского мятежа 1825 года молодого императора Николая Павловича бессменно охраняла лейб-гвардейская рота под командованием князя Олега Льговского-Трубецкого.

В январе 1881 года, за два месяца до убийства народовольцами императора Александра II, командир лейб-гвардии стрелкового Царскосельского батальона князь Иван Льговский-Трубецкой подал в Государственный совет памятную записку «О крайней необходимости спешного усиления охраны Его Императорского Величества при следовании по улицам Санкт-Петербурга, ввиду растущей опасности от бомбистов». Записка, по предложению министра внутренних дел, была оставлена без последствий. После гибели царя князь Иван был отправлен в отставку и остаток жизни безвыездно провел в льговском имении.

Его сын, Олег, по личному распоряжению императора Александра III был зачислен в лейб-гвардию, принимал участие в Русско-японской войне. С началом империалистической войны он командовал полком на Юго-Западном фронте в составе 8-й армии генерала Каледина. Полк князя Льговского-Трубецкого участвовал в Брусиловском прорыве и первым вошел в город Луцк. С 1918 года князь воевал в Добровольческой армии Деникина. После разгрома белогвардейцев в Крыму, переодевшись в форму убитого красноармейца и подделав документы, Льговский-Трубецкой сменил фамилию на Трубников и продолжил службу в Красной армии. В 1924 году был демобилизован по состоянию здоровья и, оставшись на постоянное место жительство в Киеве, устроился на работу в местный горисполком.

В 1929 году он был арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности сотрудниками ОГПУ. Суть обвинения заключалась в том, что, пользуясь служебным положением и не имея на то существенных оснований, Трубников исключил из списка культовых строений города Киева, «олицетворяющих церковное мракобесие и способствующих распространению религиозного дурмана, а потому подлежащих уничтожению», Кирилловскую церковь. После ареста следствием было установлено, что на самом деле Егор Трубников является затаившимся белогвардейцем, князем Льговским-Трубецким.