Текст книги "Легенда о Пустошке"

– Петечка, как тебе не стыдно? – воскликнула она, – Что ты делаешь? Ты же уже большой.

– Это моя резина, – смутился он, – На ней не написано, что она его. Я купил ее.

– Это мои диски, – настаивал на своем Стас, – У меня были такие. И резина моя. Мишелиновская всесезонка. Я что диски свои не знаю? Сто раз ставил.

– Ладно, вам мальчики. Утром разберетесь, – заключила бывшая учительница, – А тебе Петечка стыдно должно быть. Чужие вещи брать плохо. Завтра же все верни.

– Да я что… – хотел еще что-то возразить мужичина, но Элеонора Григорьевна строго посмотрела на него снизу вверх и молвила сурово:

– Поздно уже спорить. Спать пора. Ночь на дворе.

* * *

Спорщики временно примирились, вместе с дедом в баню пошли, париться. Женщины тем временем на кухне ужином занялись. Затем, пока хозяйка дома мужиков кормила, сами парком горячим старые кости с дороги погрели.

Хозяева гостей на ночь устроили в горнице: трех дам на один диван положили, кавалеров на полу устроили, а сами в кухне остались, новости обсуждать, в картишки перекидываться.

Старики, измотанные долгой дорогой, сразу захрапели раскатисто. Задудонили на четыре голоса, завибрировали зычными перекатами, загудели глухими выдохами, завздыхали, тяжко заохали. Такой органный концерт устроили, такую какофонию навели под низкими потолками, что хоть из дома беги.

Не спалось Стасу.

Луна прямо в окна светила, обволакивала серебристым сиянием просторную комнату, сверлила глаза стальными струнами. Жесткий пол под продавленным наматрасником спину тиранил. Плохо пахла залежалая в чулане подушка. Полоска желтого света из кухни через плохо прикрытую дверь на лицо падала. Доносились глухие голоса хозяев, позвякивание посуды, звучные шлепки и выкрики…

«Надо же, до самой Москвы!.. – эмоционально восклицал женский голос, перебивая монотонное мужское бормотание, – Неужели к Ему самому?.. Вот тебе туз!.. Так и сказала?.. Невероятно!.. Получи десятку… Нищею в такое место!.. Что люди скажут?.. Бит твой валетик-приветик… Ужас то какой!.. Сама Москва!.. Бедная Верка… Съели дамку… Как ей помочь?.. Куда, дурня, тянет?.. Бой-перебой… И сама хороша!.. Господи, что в мире творится?.. Все – дурак ты».

Но не жесткая чужая пастель, ни яркий свет, ни выворачивающие наизнанку звуки, ни приглушенные голоса, долетающие из кухни, не давали уснуть Стасу. Другое терзало его сердце. Искушение. Преступление. Смерть. Воскрешение. Подвиг спасения. Жуткие видения. Гроб с мертвецом. Утрата чужого имущества. Полное отсутствие видимого результата командировки. Слишком стремительно все навалилось за недолгие сутки на неокрепшую душу. Даже бессонная ночь и усталость не могли побороть внутреннего перевозбуждения. В груди бушевал вихрь. Под напором противоречивых побуждений трещали устоявшиеся представления о мире. Как изношенные старые зубы качались прежние непререкаемые ценности. Закружились в разрушительном водовороте оборванные иллюзии.

Где-то там, в речке, на дне лежит мешок денег, возможный успех и признание в том, казалось таком далеком теперь обществе, реальный результат безумного поступка, едва не стоившего ему жизни. Вправе ли он достать его и присвоить? Марье ничего больше не нужно. Он, кажется, убил ее. Возможно, сжег дом. Сначала пробил голову и потом сжег.

«Зачем я это все сделал? Ради чего?.. Ради денег? – спрашивал он себя, – Ради больной матери? Ради своего будущего? Какого будущего? Кем я теперь стал? Убийцей, поджигателем, вором? На мне кровь. Невинной, недалекой женщины, давшей ночлег и приют… И что мне теперь с этим делать? Как это смыть? Пойти и признаться? Какой в этом смысл? Посадят в тюрьму. И что станет с мамой?.. Она умрет. Просто умрет. Я убью ее этим. Некому станет следить за ней, покупать лекарства, кормить, платить докторам. Умрет от голода, отчаянья и стыда, за меня – тупого охламона. Как я смогу ей помочь из тюрьмы? Разве она этого достойна? Конечно, нет. Значит, ничего признавать нельзя. Нужно все отрицать. Выкручиваться. Изо всех сил. Ради нее. Пусть будет трудно, но выкручиваться. Другого выхода у меня нет. Но чтобы выкручиваться, нужны деньги. Где их взять? Они лежат там, на дне в сером мешке. Значит, я должен его достать. Ради нее. Ради себя. Ради свободы… Для этого мне дана вторая жизнь. Или не для этого? Или я должен сделать что-то иное? Но что? Оказать помощь старикам? Вытащить на себе их безумную затею? Этот бред? А если это не бред? Если за всем эти скрывается что-то иное? Что не видно, пока? Мало ли безумных затей кончались успехом? Не случайно же я пришел к ним… Хотел их оставить – и не вышло. Хотел уехать, а машины нет. И как я им помогу, если машины нет?.. Судя по всему, она нескоро и появится. Где я найду четыре колеса? Их купить можно только в городе. На какие шиши?.. Шиши лежат в мешке, на дне реки и то, если их удастся достать, вывезти в город и продать, что при сложившихся обстоятельствах быстро сделать не представляется возможным… Значит так, старикам завтра нужно ехать в район. Если завтра машина будет – свезу. Если нет – прости, прощай. Вернусь за мешком и… дальше придумаю, что с ним делать. Черт возьми, как тут уснешь под этот охренительный храп? Почему я сразу не послал их всех на фиг?..»

Стас лежал, размышлял и удивлялся тому, что он среди них до сих пор делает? Они так сильно достали его своими сумасбродными затеями, измотали нытьем и глупыми дрязгами, что другой на его месте давно бы свинтил отсюда, сверкая пятками. Но как крепко они привязали его своей наивной непосредственностью и всесокрушающей целеустремленностью. Настолько, что не находилось реальной возможности вырваться из опутавших его призрачных обстоятельств. И оставаться с ним больше нельзя и сбежать от них сложно. Не на чем и, вроде как, незачем. Тяжкий груз вины железными скобами пригвоздил к деревянному гробу. Липкий страх изъедал душу. Что они скажут участковому? Если оставить их наедине, в каком свете его выставят? Так хоть жизнью старика обязаны, быть может поостерегутся от неосторожных высказываний. Одно слегка утешало, участковый, если окажется толковым, то сразу поймет, с кем дело имеет, не станет их бред долго слушать. Тем более, нужно остаться, с ними пойти. Дай Бог, чтобы не до самой Москвы. Впрочем, как им до Москвы добраться? Без денег, без машины, без документов? Бросят гроб где-нибудь в райцентре. Надоест, наконец, маяться дурью. Мешок из реки никуда не денется. И жалко их, дураков, и за себя страшно. И невыносимо стыдно за невинно убиенную душу.

«Это мне в наказание, – думал он, – Надо стерпеть. Все вынести. Не сорваться. Выдержать испытание с честью. Тогда и награда будет. Прощение».

Стас тяжко вздохнул, лелея надежду, что, может быть, снова все вернется в привычное русло. Не бывает такого, чтобы вечно продолжалось безумие. Но останется ли жизнь как прежде? Той, как раньше, полностью очищенной от неудобной, излишней совести? Он ощущал, что внутри его что-то изменилось. Забитые в глубину чувства медленно наполняли душу. Расталкивали в стороны прежние представления. Трудно станет снова заниматься привычным делом. Стыдно будет нагло обманывать простодушных клиентов. Как работать? Как возвращать долги шефу? На что жить? Больше он ничего делать не умеет. Больная мать, дорогие лекарства, обследования, продукты, квартира. Легко отцу говорить, слушай сердце. Поступай по совести. А если иначе поступить нельзя? Если иначе край? Что делать? Слушать совесть и оставаться нищим? Это равносильно смерти. Всех жалеть, или все брать силой? Как найти середину? Особенно, если ее нет? Кто бы подсказал. Кто бы научил, как стать богатым и не запачкаться, сохранить радость восприятия жизни.

Раньше и мыслей таких в голове не возникало. Все происходило предельно просто, жестко и легко. Мир казался предельно ясным, исключительно черно-белым, разделенным на своих и чужих. Он даже не задумывался о судьбе обманутых клиентов. Скупал за бесценок и гордился своей оборотистостью. Громил лохов и ликовал, бравируя перед учителем. Истинную цену большого успеха познал только сейчас. Здесь на дощатом полу в чужом темном доме среди безумных людей.

И среди всего этого внешнего и внутреннего нагромождения кто-то неясный и призрачный будто бродил вокруг круглого стола, стоящего посреди комнаты, и тихо вздыхал. Но Стаса он совершенно не трогал, он даже не замечал его, полностью погруженный в себя, в свои тяжкие терзания, размышления, досаду, стыд, страх и жалость.

* * *

Ворочался Стас на жестком ложе, ворочался, опутанный замысловатыми звуковыми руладами, и не заметил, как тяжелые веки закрыли глаза и мысль плавно опустилась в иное измерение.

И вот стоит он прямо под солнцем, изнывающий от летнего зноя, в одной майке, пропитанной потом, и долбит тяжелым отбойным молотком пышущий жаром асфальт. Вокруг сотня таких же парней с отбойными молотками, вскрывают дорожное покрытие широкого шоссе, проложенного посреди каменистой пустыни. Шустрый начальник, обтекающий потом, снует между ними и громко подгоняет: «Давай, мужики, давай! Быстрее работайте! Сейчас они приедут! Успеть надо!» Хватается за сердце, глотает таблетки и снова подгоняет: «Быстрее, быстрее! Они уже едут. Они уже на горизонте!»

Широкими пластами, как сухая кожа, лежит на дороге асфальт. Работают парни, стучат молотками, солнце палит с высоты.

И вот, окутанный облаками пыли, примчался красный Мерседес. Из него вышел Натан Григорьевич в белом костюме, осмотрел работу, ткнул тонким пальцем в сторону Стаса, сверкнул на солнце золотым перстнем и высокомерно молвил, перекрывая грохот отбойных молотков: «Я же говорил, ничего путного из него не выйдет». Засмеялся, сел обратно в машину и укатил в облаке желтой пыли.

Пышет жаром асфальт. Нещадно жарит солнце обгоревшее лицо. Руки от отбойного молотка онемели. Грохот стоит вокруг. Но он уже не в майке. На нем серая тюремная роба с длинным номером на груди. Такая же одежда и на других парнях. Начальник между ними больше не бегает. Степенно ходит жирный надзиратель с тяжелой дубинкой и пьет пиво из холодной жестяной баночки.

И так Стасу стало обидно, что это не он пьет холодное пиво из железной баночки, что слезы навернулись на глаза. Покатились по разгоряченным щекам, смешиваясь с потом и пылью.

Почему мне пиво не дают? Я тоже хочу пить. Я больше всех сделал.

Отчаяние охватило Стаса.

– За что меня здесь держат? Я домой хочу! – возопил он.

Но никто его не услышал.

«Работай, работай, – пригрозил надзиратель, – Они приедут, мало не покажется».

Хлебает пиво из баночки. Стекают по подбородку желтые струйки, прозрачные, холодные, желанные, на пыльную землю капает.

Все не могу больше. Сейчас упаду и кончусь.

Вокруг треск, пыль, смрад. Солнце печет. Пить хочется.

И вдруг среди грязных от пыли тел он видит белую девушку с длинными черными волосами. Она идет между работающими заключенными с большим бидоном воды и прямо к нему подходит.

– Попей, Стасик, – протягивает ему полную железную кружку.

Он пьет. И вода оказывается такой холодной, такой вкусной, такой живительной и желанной. Никакое пиво в сравнение не идет. Счастье.

Девушка улыбнулась. Он захотел броситься к ней, но она отвернулась и быстро ушла, плавно ступая по каменистой пустыне.

* * *

Утром к дому тракториста Митрича стали медленно стягиваться люди. Слух о том, что покойную Надежду Константиновну Пырьеву из деревни Пустошка везут прямо в Москву хоронить на Красной площади в одном мавзолее с бессмертным коммунистом, быстро облетел всю деревню. Каждому захотелось лично удостовериться в правде.

Собирались постепенно. Разного возраста, в основном люди степенные, в погребальном вопросе сведущие, на земле пожившие. Подходили по одному или парами. Без особого стеснения заходили на большой двор перед домом, устраивались, кто где мог, обсуждали промеж себя последние новости, потрясшие Пустошку, и ждали выхода Элеоноры Григорьевны, так как сразу определилось, кто в том деле застрельщик. Единодушно высказывали большое сожаление по поводу трагической гибели Марьи Петровны, принимали кончину Надежды Константиновны как должное.

Анастасия Павловна, по привычке встававшая рано, с упоением рассказывала стекающимся во двор благодарным слушателям о великой жизни своей односельчанки, преисполненной беззаветной преданности Вождю мирового пролетариата, о ее многолетней партийной деятельности, отмеченной чередой бескорыстных свершений. Не забывала поведать и о своих страшных ночных видениях, чем немало забавляла мужиков и пугала впечатлительных женщин.

Вера Сергеевна несколько в сторонке вовсю агитировала народ не пускать незадачливых могильщиков дальше района, утверждая, что толку от этого не будет, только намучаются. Чего доброго и вовсе бесследно пропадут в большом городе, как их старший сын. Все с пониманием относились к ее тревогам. Но с выводами не спешили, ожидая выхода бывшей учительницы и полного прояснения вопроса. Слишком уж необычной оказалась затея. Замысловатой и интригующей.

Как водится, сразу образовалось два мнения. Одни полагали, что засидевшиеся в лесу без электричества пустошкинцы окончательно одичали и их понесло. Другие увидели в этом деле определенный смысл. И хотя они сами мало что могли вразумительно пояснить первым, но полагали, что успех задуманного предприятия обеспечен уже самой постановкой вопроса, ибо необходимо строго следовать христианским традициям и исполнять последнюю волю усопшей. Это не только само по себе благородно, но и полезно. Сами когда-нибудь такими станем, говорили они. Тем более, что ничего противозаконного в этом на первый взгляд, вроде, как будто, не видно.

Наблюдая медленное стечение народа, и улавливая недвусмысленные намеки со стороны хозяев дома, Элеонору Григорьевну охватил жуткий страх. Она не ожидала, что ей придется держать слово перед такой большой аудиторией. Как-то даже об этом и не задумывалась. Просто следовала велению своего внутреннего побуждения, порожденного в потрясенном сознании тревожной пасмурной ночью, и шла напролом. Теперь же ей предстояло объясниться. Люди ждали ответа на простые и очевидные вопросы: зачем это надо? Куда тебя черт несет? Кто ты и где Москва!

Как донести до сознания постороннего человека скрытую душевную боль без страха и сожаления? Какие найти слова для объяснения своих поступков, порой кажущихся совершенно безумными? Что нужно совершить, чтобы люди последовали в правильном направлении или, во всяком случае, не мешали бы?

Полученное образование, большой стаж преподавания в школе, почерпнутые из книг знания и жизненный опыт во многом облегчали решение поставленной задачи. Как держаться и выступать она знала. Но о чем следует им сказать? Недостаточно глубоко еще вошло в сердце новое мироощущение. Не полностью осмысленно и выстрадано, чтобы делиться им с празднолюбопытствующими. Ещё не до конца четко сформулировались основные положения новой доктрины. Но времени на подготовку не оставалось. Люди терпеливо ждали, и разочаровывать их не следовало.

«В конце концов, что мне бояться? – задала себе вопрос Элеонора Григорьевна, – Они обычные люди, я всех их хорошо знаю. Они просто хотят знать, что мы хотим сделать. В этом ничего нет сверхъестественного. Их землячка желает воссоединиться со своим кумиром после своей смерти. Это ее воля. Она сама толкает меня на это. Смотрит мне в спину. Дышит в затылок. Она сама виновата в том, что с ней будет. Я лишь проводник. Я инструмент в руках Господа. Я скажу им то, о чем сама думаю. То, что недавно открылось мне. Кто поймет, тот поймет. Кто не поймет – его дело. Господь все видит. Он мне поможет. Иначе для чего он меня выбрал?»

На сердце сразу сделалось легко, стало понятно, о чем следует сказать, и она решительно вышла из дома.

* * *

К этому времени во дворе и на улице собралось человек пятьдесят. Внутри стало несколько тесновато, и для того, чтобы все смогли одинаково видеть и слышать, Элеоноре Григорьевне предложили влезть на тракторный прицеп, стоящий возле ворот. Митрич с Афанасием услужливо подсадили бывшую учительницу.

Взойдя на трибуну, она оглядела собравшихся внизу жителей и произнесла:

– Товарищи, братья и сестры, односельчане, – Элеонора Григорьевна вскинула вперед руку, – Приблизилось Царствие Небесное! Вы меня знаете. Я много лет проработала в нашей школе. Многих из вас учила. Учила ваших детей и внуков. Многие из вас перебрались сюда из Пустошки. Теперь у нас с вами одна деревня. У нас с вами одна жизнь. Одна судьба. Одна земля. Нам с вами делить нечего. Вместе мы прожили долгую и трудную жизнь. Жизнь полную лишений и неоправданных страданий. Эта жизнь ушла в прошлое. Все вы хорошо помните, какая была эта жизнь. Какою ценой она нам досталась. Почему, спросим мы, она досталась именно нам? Чем мы провинились перед Господом? Почему стали хуже других народов? Почему это все случилось именно в то время, когда мы с вами живем? Я не знаю ответов на многие вопросы. Но я поняла одно: мы отвернулись от Бога. Господь оставил нас. И мы в этом повинны. Многие тысячи поплатились за свое неверие. Неужели мы не сможет положить этому конец? Нежели мы оставим своим детям и внукам такое страшное наследство? Неужели они достойны такой жизни, жизни без Бога?

Я сама была такой же, как вы. Я сама не верила в Бога. Я считала, что все мы произошли от обезьян. Материализм влачил меня по жалкой пустыне, и я радовалась ей, как радуется дикарь конфетной обертке. Но настал день, и Господь снизошел до меня. Мои глаза открылись. И я говорю вам, покайтесь. Покойтесь пока не поздно. Ибо настанет час и некому будет сказать вам слово истины. Как никому было сказать его ей, лежащей сейчас перед нами в этом гробу в смятении и страхе.

Вы знаете Пырьеву Надежду Константинову. Она всю жизнь прожила вместе с вами. На ваших глазах. Вы видели, что всю жизнь она была коммунистом. Настоящим борцом с Богом. Атеистом. Человеком полностью преданным Партии и своему Вождю. Она честно и самозабвенно исполняла их волю. Она была убеждена в том, что все делает правильно. И даже после крушения безбожной системы продолжала следовать своим принципам до конца.

– Правильно, Элька, правильно! – восхищенно выкрикнула Анастасия Павловна, – Как здорово говорит! Такой она и была наша Надежда. Все знают.

– И что она получила? – продолжала свою речь Элеонора Григорьевна, – Небо не приняло ее. Бог отвернулся тот нее. Он вверг ее в пучину неприкаянности. И теперь она мечется между небом и землей, в назидание всем, кто отвергает Бога. Да, я не верила в Бога. Но Он явил мне ее, и я ужаснулась своему неверию. Я поняла, что смерти не существует. Умирает лишь тело, а душа продолжает жить. Жить сообразно тому, что она заслужила. Если есть смерть и после нее ничего не остается, то откуда тогда приходит она? Ее все видели. Я видела. Тоська видела. Молодой человек, что пришел с нами и никогда не знал ее прежде, и он ее видел. Видел, после того, как она была погребена. Значит, нет, люди, смерти. Значит, есть Бог, давший нам душу. И если это так, то стоит ли нам всю жизнь думать только о теле? Не пора ли подумать о душе? Ибо сказал Господь: не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют его. Но собирайте себе сокровища на небе, где воры не крадут его. Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше. И еще заповедал Господь нам: кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною; Ибо кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет жизнь свою ради Меня, тот обретет ее. Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?

Посмотрите на нее. Вы помните ее. Она обрела мир. Она обрела власть. Она была выше всех нас. И что она получила? Где ныне душа ее? Кто ныне она? Бесплотная тварь, ужасающая своим видом живых людей. Этого ли достойны вы? Этого ли достойны дети ваши и внуки? Одна от нее польза, она являет собой кару небесную, она является собой прямое доказательство бытия Бога.

Веруйте люди в Бога и покайтесь в безверии своем. Время разбрасывать камни прошло. Настало время собирать камни. Время одуматься и созидать. Время покаяться и вернуть наши потерянные души Господу. Во имя детей наших и внуков. Во имя земли нашей многострадальной.

Так положим же начало, братья и сестры, святому процессу очищения Руси. Вернем земле Бога. Разрушим проклятых идолов. Покаемся в грехах наших. И пусть каждый получит свое. И пусть каждый обретет свое место. И пусть каждый найдет примирение и покой в руках Господа.

В едином порыве закончила свою речь Элеонора Григорьевна и с последним сказанным словом замерла, казалось, вокруг нее сама природа: застыли люди, открыв рты, и даже собаки в соседних дворах необычно примолкли.

– Ура! – крикнул кто-то, разорвав тишину.

– Аминь, – тут же произнесли другие.

– Эка… – заключили третьи.

– Глупости все, – махнули рукой четвертые, развернулись и ушли.

– Правильно. Давно пора, – поддержали пятые.

– Так за чем же ее в Москву везти? – задали вопрос шестые.

– В своем завещании она просила похоронить ее в Москве вместе со своим Идолом, – ответил с трибуны оратор, – Сначала я думала, что все это глупости. И резко возражала против этого по неверию своему. Но Господь снизошел до меня. Он озарил меня своим светом. Он открыл мне глаза на свой божественный промысел. И я поняла. Мы должны отвезти ее в Москву. Положить на самую Красную площадь и сотворить обряд погребения. Ибо Идол породил ее. Он первым был, кто выступил против Бога. Она же последняя, кто поклонялся ему. Нужно замкнуть разомкнутый круг. Вернуть конец к своему началу. Воссоединить Первого с Последним и завершить царствие его на земле. Так распорядился Господь, возложив на нас исполнить Его волю.

И тогда обратится мавзолей в склеп. И увидев это, свезут люди со всех концов земли нашей других таких же, как она. И станет склеп кладбищем. И увидят люди насколько оно велико. И вынесут его за стены многострадального города. И очистится город. И снова станет площадь святым местом. И вслед за ней очистится вся земля наша. И станет свободно дышать. И станет свободно ходить. И станем жить мы свободно и счастливо. И станет всем хорошо.

За дело, братья и сестры! Разрушим отжившие стереотипы. Пустим камень с горы. И пусть он пробьет дорогу к нашему очищению, к нашему покаянию, путь к Богу. Свершим нашу миссию. Вперед, товарищи, на Москву!

– Как же это можно? – испуганно воскликнул кто-то.

– Нужно. Все нужно, – выскочил вперед высокий седовласый прямой старик, высланный в свое время из большого города за антисоветскую агитацию и пропаганду, о чем все знали, так и осевший в Селках жить, – Сколько умных и прекрасных людей зря погублено. Сколько крепких хозяев напрасно сгинуло? Мой дед, твой дед, и его дед. Кому это все было нужно?

– Была революция. Жертв не считали! – пальнули слева.

– В гробу твою революцию видели. Кому она вообще была нужна на хрен! – ответили справа.

– Она подняла народные массы на борьбу против богатых.

– Лучше бы она подняла их на работу. Тогда бы не было бедных.

Народ зашумел, заспорил, раскололся на два лагеря – на тех кто пострадал от революции и тех кто в результате всего нажился. Мужики стали выяснить промеж себя отношения, а Элеонора Григорьевна тем временем слезла с трибуны и ее плотным кольцом обступили бабы, мыслящие более практично. Естественно разговор сразу перешел на тему, как это, должно быть, далеко и трудно ехать в Москву и сколько денег надо собрать, чтобы осуществить задуманное.

* * *

Как бы бурно не проходило обсуждение основного вопроса исторического развития страны между далекими от реальной политики селковцами, определенно положительного результата выступление достигло. Равнодушным инициатива пустошкинцев никого не оставила. Эмоциональная речь руководителя проекта настолько подогрела общий интерес к необычной теме, что около часа никто из собравшихся больше не расходился, живо обсуждая между собой все накопленное и наболевшее за долгие, трудные годы. Одних задела за живое полная бездуховность близких соседей. Другим показалось, что их показушная жизнь сильно нуждается в корректировке. Третьим вообще импонировало, что их землячка сможет занять достойное место в столице нашей Родины, и не где-нибудь, а на самой Красной площади, и не в какой-то там стенке героев в виде спрессованного праха в маленькой колбе, а целиком, в натуральном своем виде, рядом с самим выдающимся Бессмертным товарищем.

В общем, брошенные в массу идеи возбуждали всех.

– Черт с ним с этим, мужики, – примирительно гаркнул кто-то, кладя конец бесполезной дискуссии, – Бабы Надежду в Москву отправляют. Отпустим?

– Пускай везут, – согласилась одна партия, – Там их умоют.

– Она не самая вредная была. Чего не отправить. Везите, – разрешила вторая.

– Нельзя ее в Москву везти! Нельзя старое выпячивать. Что было, то было. Издохла, и черт с ней. Жаль, свои не расстреляли. Нечего с ней возиться. Выкинуть в канаву и дело с концом, – призвала третья.

– У Степаныча свои с Надькой счеты, – прокомментировали справа, – Все знают про его большую любовь.

– Правильно она делала. Достойно жила, – отозвались слева.

– Мужики, – выступил вперед дед Афанасий, – Это же, итить твою макушку, такое дело, какое никто и не думал!.. – стрик выкинул вперед руку, но она так и застыла сухим сучком. Не нашлось больше слов, чтобы оживить решительный жест, брошенный односельчанам. Не смог он выразить те чувства, что привели его к тому внутреннему состоянию, в каком он отправился в этот дерзкий поход. Конечно, если бы имели место другие обстоятельства, и наступило бы соответствующее тому душевное настроение, то он смог бы сказать примерно так: «Мужики, я бы тоже мог дома остаться. Куда спокойнее на печи сидеть, чем с гробом по Москве бегать. Это одних переживаний и неизвестности сколько! Только дома жизнь не пересидишь. Когда то и на улицу выйти надо. Когда то надо и что-нибудь сделать. Такое, что от самого сердца исходит. Такое, что давно должен был сделать для того, кого любишь. Для того, для кого ничего в жизни ничего не сделал, но мог. Кому должен был и не дал. Такое, за что сам себя уважать будешь. После чего и помереть будет не страшно. Я вот в жизни своей ничего для нее не сделал. В молодости был на войне. Есть у меня медали. Только не греют они сердце. Висят железками на гимнастерке, как помять о том, как смерть обманул. Для чего выжил? Ради кого? Кому сделал в жизни хорошо? Что сотворил? Какой след после себя оставил? Женился на другой. Детей родил. Дом построил. А что толку? Не живут дети в том доме. Жена сердце не греет. Колхоз поднимал. Нет больше колхоза. Ничего не осталось. Даже она умерла. И вот выпал мне случай что-то для нее сделать. Что-то значительное, что-то такое, что никто кроме меня для нее не сделает. Вот я и пошел. Никто меня не тянул. Никто не гнал. Сам вызвался. Добровольно. Не за награду, не за славу. За добрую ее память. Память о нашей несбывшейся любви». Но не смог Афанасий это все вслух высказать. Больно длинно бы получалось. Да и слов для этого нужно произнести много. А где их взять столько? Как подобрать, выстроить, чтобы понятно стало?

Опустил дед руку и отошел в сторонку.

– Давай, дед, дерзай, – подбодрили его те, до кого, видимо, дошел глубинный смысл его красноречивого жеста.

– Замысловато загнул, – ответили другие, не постигшие.

– Я вот тут что-то никак не пойму, – произнес маленький старичок в большой серой кепке из под которой торчала вперед седая всклокоченная бороденка, – Вы ее хоронить везете или камни катать?

– Хоронить, Тимофей Иванович, везут хоронить, – ответил румяный парень, стоящий рядом, – Слышал, что бабы сказали? Чтоб больше из гроба не вылезла, камнями привалят. Понял?

– Теперь понял, – кивнул Тимофей Иванович, – Согласен. Везите.

– Вот, Стас едет, – указал Афанасий на стоящего в стороне парня, – Хороший он, итить твою макушку, парень. Машину его обокрали. Тут. В деревне. Возле магазина. А нам ехать на ней. Подсобили бы, мужики. Итить твою макушку. Вернули б колеса.

– Поможем. Всем миром поможем, – дружно ответили из глубины, – Сознавайся, кто колеса свинтил?

– Известно свинтил кто, – ответили с одного краю, – Сейчас собрание кончим, пойдем морды бить.

– Чего бить? Не себе взяли. На сохранение, – признались с другого края.

– Ага, что б машину не сперли, – поддержал Митрич, – А то ходят тут всякие.

Народ засмеялся.

– Односельчане, – снова взлетела на трибуну Элеонора Григорьевна, поймавшая наступивший момент единения масс, – Я предлагаю согласиться с волей покойной, быть погребенной в Москве, в мавзолее. Я предлагаю считать наше собрание сельским сходом деревни Селки и оформить решение протоколом. Кто «за»?

– Бабы, бабы, – вскочила на заднее колесо телеги Вера Сергеевна, – Это же не наше дело. Это же партийное дело. Она же была партийной. Я предлагаю отправить в партию коммунистов петицию с требованием…

– Нет больше такой партии. Она была членом КПСС, – перебила ее бывшая учительница, – Эту партию давно распустили.

– Партия Российских коммунистов теперь их приемники. Во главе Зюганов, – крикнула самогонщица, – Они должны выполнить волю народа.

– Это не приемники. Это другая партия. Они оппортунисты. Так Надежда сама утверждала. Она ничего общего с ними не имела. Даже взносов туда не платила. Они не могут выполнить ее волю, – бросила в массы застрельщица мероприятия.

Аргумент оказался железным. Если взносов не платила, значит, хоронить не будут. Это даже ежу понятно.

Веру Сергеевну стянули с колеса. Деструктивное предложение не прошло. Ей пришлось в очередной раз переживать полное поражение в политической дискуссии.

Стали голосовать. Воздержавшихся не оказалось. Против захоронения высказалась только самогонщица со своим партнером Митричем. Но ее голос не засчитывался, так как она не являлась формально жительницей Селков. Подавляющее большинство поддержало инициативу Элеоноры Григорьевны. Против составления протокола сельского схода возражений не поступило. Тем более что никто из присутствующих ничего толком не знал, по каким правилам такой сход должен собираться и не видел особых причин по которым пустошкинцам следовало отказать в таком пустяке.

* * *

– Петечка, будешь председателем схода, твоя жена пусть будет секретарем, – определила бывшая учительница.

– Чего я? Я же голосовал против, – возразил Митрич.

– Одно другому не мешает. Мы в твоем доме собрались. Вот ты и будь председателем, – блеснул очками организатор проекта, – Галочка, принеси, пожалуйста листок бумаги. У твоих ребятишек он наверняка найдется.