Текст книги "Легенда о Пустошке"

– Богато, – оценил участковый собранные закуски: маринады, домашнюю выпечку, колбасу, сыр и сало, – Кто ж это вас так добро снабдил?

– В Селках, итить твою макушку, люди собрали, – сухо молвил старик.

– Вы сказали им куда собираетесь? – поинтересовался милиционер.

– Целый митинг устроили, – усмехнулся Стас, – С речами и резолюциями. Комедия, да и только.

– Правда? – поднял бровь представитель власти.

– Протокол составили. Прямо умора. Никогда такого паноптикума не видел, – Стас откусил жирный кусок колбасы, – Тут выпить чего наливают?

– Наливают, – ответил участковый, – Сходи сынок к стойке. Скажи, я послал. Попроси повторить. Так и скажи. Василий Михайлович просил «повторить». Понял?

– Что тут не ясного.

Стас встал и удалился.

– Это правда, что он сказал? – повторил вопрос участковый.

Дед утвердительно кивнул головой.

– Объясни, – попросил Василий Михайлович.

Афанасий, как мог, стал объяснять. Начал кургузо, тяжело, с ярко выраженным эмоциональным надрывом, порожденным осознанием собственной неспособности четко сформулировать мысль при очевидном дефиците словарного запаса. Но принесли еще выпить, а потом еще, и слова полились свободнее, легче. Предложения стали выстраиваться четче. Связь между мозгом и языком понемногу наладилась. Выстраданные чувства стали находить более-менее адекватное вербальное выражение, и старик смог донести до внимательного и терпеливого слушателя примерный пересказ утреннего выступления Элеоноры Григорьевны на сельском сходе в Селках, добавив к нему, что лично он не согласен приплетать к этому делу никакие божественные проявления, а видит в этом исключительно его, Афанасия, добрую волю совершить в своей жизни единственно возможный поступок, достойный доброй памяти безвременно ушедшей любви, ибо глубоко убежден он, что, таким образом, сможет высказать все не высказанное при жизни и осуществить последнее желание дорогой сердцу женщины. Иначе не быть ему больше человеком, итак прожил на свете неизвестно кем, неизвестно зачем, и неизвестно как. Только одно обстоятельство сильно удручает – какая сволочь сперла тело дорого сердцу человека?

– Завтра найдем эту сволочь. Зуб даю, – ударил себя в грудь Василий Михайлович, – Только вот ты мне объясни. Не пойму. И как ты это все видишь в действии?

– Когда, итить твою макушку, придем, будет видно, – ответил изрядно захмелевший старик, – Может, итить твою макушку, на том свете спасибо мне скажет.

– Скажет. Обязательно скажет. Это точно, что скажет. Хотя, честно сказать, изрядная она была… – милиционер хотел было выдать яркий образ характеризующий самую суть покойной, но вовремя осекся, сработала общая культура, – Ничего не скажу. Ты меня извини, пить за нее не буду.

– Смешно это все, – вставил Стас.

– Почему? – посмотрел на него осоловевшими глазами Афанасий, – Что тут смешно? Кому смешно? Тебе смешно? Ты, итить твою макушку, кто, чтобы тебе было смешно? Что ты про это знать можешь? Это жизнь. Это, итить твою макушку, все!

– Хорошо сказал, дед, – оценил участковый, – Философ. За это следует выпить.

– Я, итить твою макушку, найду его! Я, морду ему набью, – понесло старика, – Он, итить твою макушку, узнает, как любовь тырить. Из гроба.

– За несокрушимую любовь! – сунул ему в руку стакан участковый, – Выпьем.

– За нашу любовь, – уточнил старик.

Они еще выпили.

Заготовленная в первой сумке закуска кончилась. Время приближалось к девяти вечера, и Василий Михайлович почувствовал настоятельную необходимость прервать ненадолго вечернюю трапезу.

– Мужики, я щас, – произнес он и, пошатываясь, отлучился.

– Дед, ты всерьез веришь в успех этого дела? – скептично поинтересовался Стас.

– Кабы не верил дома сидел, – скупо заметил старик, – Это не ты, итить твою макушку, Надьку спер? – вылупил он вдруг пьяные глаза на парня.

– Ты что? Я же с вами был! На хрена мне её тырить? – возмутился тот.

– Тогда чего, итить твою макушку, сомневаешься? – воззрился на него Афанасий.

– Так. Просто. Думаю. Ни хрена у вас не получится, – жестко приговорил Стас.

– Пусть, – довольно легко согласился дед, склонив к столу отяжелевший от большого напряжения череп, – Это не главное. Главное, итить твою макушку, то, что я делаю, а не то, что будет. Когда я, итить твою макушку, в атаку ходил, там, на войне, главное было встать и пойти. Издохну я, или нет, это – не главное. Главное встать и пойти. Понял?

– Миссия достойная смертника, – заключил начинающий антиквар и впервые почувствовал искреннее уважение к этому маленькому неказистому старичку, упавшему лицом на стол, взвалившему на свои щуплые плечи непомерную тяжесть заведомо гиблого предприятия.

Вернулся Василий Михайлович весьма умиротворенный.

– Нет, я так и не понял, что ты этим докажешь? – плюхнулся он снова на стул.

– Что тут не ясного? – ответил за него Стас, – Допрут они ее до Москвы, бросят к мавзолею и откроют сезон метания гробов в могилу Вождя мирового пролетариата. Народ просечет клевость идеи и начнет всех коммуняк туда стаскивать. Навалят гробов выше крыши, и придется мавзолей сносить, чтобы больше гробы не стаскивали. Вполне клевая затея. Заваруха на сто долларов.

– Так их же там того, сразу законтрапупят, – недоумевал участковый.

– Он это сечет. Только ему пофиг. Он для своей старушки старается. Сделает, как она просила, та ему сверху ручкой помашет, он и рад будет. Остальное не важно. Остальное другие сделают. Кто-то должен начать? Встать и пойти. Вот он и начнет. Катнет первый камень. Камикадзе, – цинично усмехнулся молодой человек.

– Знал я, старик, что ты придурок, но не думал, что настолько сильно… – хлопнул по плечу задремавшего деда Василий Михайлович, – Я понял. Молодец. Уважаю. Я бы на такое не решился. В гостиницу не пойдем. Будешь у меня ночевать. Приглашаю. Брось эти объедки. У меня нормально поужинаем. Это какую козью рожу вы скроите нашему Президенту… Обалдеть.

* * *

Когда последний дом деревни Селки остался далеко позади и трактор, надрываясь старым мотором, начал упорно преодолевать одну колдобину за другой на разбитой дороге в лесной глуши, Вера Сергеевна, наконец, осмелилась задать своему деловому партнеру долго мучивший ее вопрос:

– Ты, с дедом моим чего удумал?

– Он, сзади болтается, – мотнул тот головой в сторону прицепа.

– Что болтается? – насторожилась она.

– Залезь, погляди, – самодовольно улыбнулся Митрич и остановил машину.

Веру Сергеевну охватило нехорошее предчувствие. Выбравшись из кабины, она вскарабкалась на облепленное скользкой грязью колесо и опасливо заглянула внутрь. Самое страшное ее предположение не могло сравниться с тем ужасом, какой охватил пожилую женщину, едва узрела она тело Надежды Константиновны, выкатившееся от тряски на самую середину кузова из под скрывающего его куска старого промасленного брезента. Придавленное к довершению всего сверху грязным колесом навозной телеги оно смотрело в небесную даль свирепым, как ей показалось, выражением лица.

– Что ты наделал! – прошептала она, еле выдавливая из груди воздух.

– Чего, здорово? – в ожидании бурного восторга поинтересовался компаньон.

– Куда мы ее везем?.. Мама!..

– Куда, куда. Домой, ясный корень, – самодовольно ответил мужик.

– Черт лохматый! – завопила Вера Сергеевна на весь лес, так словно из ее легких выбили тугую пробку, при этом, едва не слетев с колеса в грязь, – Ты что наделал!?

– Сама же просила, – испугался тракторист.

– Куда!? Куда мы теперь ее денем?!

– Обратно зароем. Куда же еще? У вас свое кладбище есть. Если чего я и помочь могу. Дело не хитрое, – пытался как-то сгладить неприятное впечатление Митрич.

– Я тебя, черта лохматого, просила остановить деда. А ты что наделал?!

– Куда они без нее денутся? Ему без нее в Москве делать нечего! Сама просила. Сперва, определи, чего хочешь. Все вы бабы такие. Сами не знаете чего вам надо!

– Господи, Силы Небесные, куда мне теперь податься? Помоги Царица Небесная, – упала с колеса прямо в грязь Вера Сергеевна, – Прости и сохрани меня грешную.

– Ты чего того, умом тронулась? – осторожно поинтересовался тракторист.

– Куда хочешь уноси ее, только чтобы духу ее рядом со мной больше никогда не было, – решительно заявила женщина, встала на ноги и, надвигаясь на своего делового партнера, добавила, – Назад ей дороги нет. Уясни это себе хорошенько. Теперь ты, – ткнула его пальцем грудь, – Ты отвечаешь за все, что случится в вашей деревне.

– Куда же ее девать? – развел руками Митрич.

– Откуда взял, туда и положи. Назад, черт лохматый, идиот неумный!

Пришлось разворачиваться назад, в Селки.

На первой же развилке трактор повернул направо и вскоре остановился возле неказистого старого дома за покосившейся оградой. Тракторист легко выпрыгнул из кабины, зашел во двор, громко постучался в дверь, совершенно игнорируя беснующуюся на привязи собаку. Ему открыли, и он на пару минут скрылся внутри дома.

Вскоре появился в сопровождении маленького мужичка в потрепанном пиджачке по кличке Малек. Вдвоем они влезли в кузов, закатали тело обратно в кусок промасленного брезента, вытащили на землю и унесли куда-то вглубь огородов. Спустя час Митрич вернулся один весьма довольный собой. Бросил пустой брезент в кузов прицепа, взобрался в кабину трактора, потер грязные ладоши.

– Все, пристроили старушонку в хорошие руки, – посмеиваясь, заявил он, посмотрел на часы, – Поехали, а то засветло вернуться не успею.

Вера Сергеевна не стала его ни о чем спрашивать. Она испытала настолько сильное потрясение, что теперь ее охватило полное безразличие к дальнейшей судьбе своей усопшей односельчанки. Главное, что ее рядом больше не находилось.

* * *

Егор Степанович прожил в Селках долгую жизнь, считай полных тридцать лет. Женился, вырастил двоих детей, построил большой просторный дом, обзавелся крепким хозяйством. Но все это далось тяжким трудом и большой кровью, в свирепой схватке с Надеждой Константиновной, видевшей в нем первого врага Советской власти на селе. Без конца таскали Егора Степановича на допросы в КГБ по каждому незначительному поводу. Дважды продержали до месяца во внутренней тюрьме. Один раз выясняя обстоятельства падежа пяти колхозных коров. Во второй раз – причину пожара на складе ГСМ. В обоих случаях истину определили эксперты. Он оказался полностью не невиновен. Но, несмотря на то, что коварный враг хитро выкручивался, словно уж, и карающий меч пролетарского правосудия просвистывал над ним, оставляя только царапины, Надежда Константиновна не сдавалась и активно трудилась на тем, чтобы раскрыть подлинную сущностью перерожденца, выявить его подлые замыслы, разоблачить перед всем трудовым народом.

Неизвестно чем закончилось бы для Егора Степановича это непримиримое преследование, если бы не началась Перестройка. Скорее всего, многочисленные доносы Пырьевой довели бы его до инсульта. Все к тому шло. Но рухнула сама основа политического преследования. Вслед за ней сошла на нет и пресловутая Партия. Осталась лишь глубокая обида колючим осадком в памяти о тех суровых и жестоких днях, когда приходилось вздрагивать от каждого стука в дверь. Иногда она выплескиваясь наружу крепким словцом в адрес прошлой, «спокойной» жизни и старику в этот момент хотелось залить душевную боль водкой или набить кому-нибудь морду.

Вернувшись от Митрича домой, Егор Степанович опрокинул стакан домашнего вина, обругал своих двадцатилетних сыновей «лоботрясами», послал одного баню топить, другого навоз на грядки носить, шуганул на кухне жену за лишнее любопытство и сел на лавочку возле дома переживать душевное волнение по поводу услышанного на сельском сходе.

Кабы моя воля, думал старик, протащил бы эту погань на веревке по всей деревне. Привязал бы за ноги и верхом на коне по всем улицам, по полям. Выволок бы к болоту и закинул в самую топь… Сладкая месть… Сколько крови она людям попортила. Хорошим, достойным, честным. Хуже ЧК работала. Вечно на стреме. Ничего мимо себя не пропустит. Все приметит, обо всем доложит. На самую поганую работу его определяла. Самую низкую, самую трудную. Все премии мимо пролетали. Двадцать лет измывалась. На каждом собрании вспоминала. Каждое лыко шло в строку. Нигде прохода не давала. Давила, давила словно танк. Но он выстоял. Пережил. Победил. И вот она в гробу лежит, и народ обсуждает, что с нею делать. Он обсуждает, а не она. И от осознания этого на сердце становилось радостно. Обидно только, что такую гадину в саму Москву повезут, на Красную площадь. Выставят на весь мер, как выдающийся экземпляр коммунистического воспитания. Можно сказать фанатизма. Ладно бы как зверя везли, в клетке, да потом поместили в кунсткамеру, так ведь нет. Торжественно повезут, с почестями. А за что? За беспримерную бесчеловечность? Не справедливо. Так быть не должно. Это не правильно. Никто не знает о Егоре Степановиче и никогда не узнает. Хотя любви к людям в нем несравненно больше. И не гнобил он их вовсе и старался помочь каждому, кто обращался. Гораздо сильнее воспринимал их боль от бесправного существования. Жестоко пострадал за попранное их человеческое достоинство. А что сделала она? Просуществовала послушным винтиком машины угнетения. Прослужила преданно бездушной тирании. И за это о ней станет известно всем. Обретет посмертную славу. Прокатится по всем газетам. Всколыхнет людей, даст новую жизнь. Неважно какую, но другую, следующую после той, прожитой вопреки законов добра и справедливости.

Встал старик, поковырялся часок в огороде, пообедал без всякого аппетита, почистил стойло свиньям, снова посидел на лавочке, и все продолжал думать тяжкую свою думу: почему негодяи обретают бессмертную славу, чем отъявленнее они, тем большую, а честные, порядочные люди уходят их жизни незаметно и скромно. Так не должно быть, думал он, так не справедливо. Необходимо что-то понять, чтобы изменить это. Где-то Там, на Верху, видимо, что-то недоглядели. Но что?

– Готова, батя, баня. Можешь идти париться, – доложил младший сын, недавно вернувшийся из армии.

– Спасибо, сынок.

* * *

Банька Егора Степановича стояла на краю большого земельного участка, ближе к лесу за огородом. Хорошая получилась банька, сам рубил. На века. Просторная, теплая с мягкой парилкой и широкими полками. Любил старик побаловать себя пушистым веничком. И сыновей приучил к этому с детства.

Разделся Егор Степанович, вошел в парную и только хотел на горячие камушки хлебным кваском плеснуть, как оторопел и обмер. На верхнем полке, взирая на него желтой маской смерти, лежала сама Надежда Константиновна в черном траурном платье и, казалось, раздувалась от переполнявшей ее ненависти.

Не веря своим глазам, старик молча вышел из парной, постоял минуту в раздевалке, снова вошел, убедился в действительности явления, выронил на пол ковш, вернулся к оставленной одежде, дрожащими руками оделся и сел возле бани на скамейку, где обычно отдыхал после пара на свежем воздухе, не в силах собраться с мыслями.

Первое свое желанием сжечь баню вместе с трупом он, немного остынув, решительно отмел. Рассудок возобладал над страстью. Жаль стало хорошей вещи из-за какой-то, неведомо как оказавшейся там, нечисти. Достаточно будет полки сменить. Затем, он подумал разрубить труп на куски и скормить свиньям. Но после решил, что животные от такой мерзкой еды, вполне, могут заболеть. Третьим желанием стало просто сжечь подлую тварь на костре, как ведьму, но представив себе, сколько понадобится дров, усилий и какая пойдет вонь по деревне, тоже отбросил этот вариант в сторону, как неподходящий.

Вот она, сама отдалась в его руки полностью и безоговорочно. Бери, делай с ней, что хочешь. Тысячи возможных вариантов как излить обиду, утешить зудящую месть, выплеснуть все, что накипело за долгие годы. Но что именно сделать? Не ясно. Фантазии схлестнулась с суровой действительностью, и развеялись в дым. Реальность оказалась ужаснее домыслов. Вот оно тело, вот враг, поверженный, отданный на растерзание, находится в твоих руках, в твоей безграничной власти. Но рука уже не понимается на него. Не находится тот единственно верный способ возмездия, какого он действительно достоин. Сама победа оказалась лучшим из наказаний.

– Уже помылся, батя? Так скоро? – поинтересовался младший сын.

– Коля, позови Витю, – тихо молвил старик.

– Зачем?.. Ладно, сейчас.

Подошел старший сын Виктор.

– Звал, батя?

– Зайди в баню, – кивнул Егор Степанович, – Там… в парной.

Тон, каким дал распоряжение старик и его глубоко озадаченный, можно сказать, удрученный вид, не оставляли сомнений в том, что произошло что-то необычайное. Сыновья, молча переглянулись и оба вломились внутрь.

Молодость характеризуется экспрессивностью передачи внутренних состояний. Эмоции долго не залеживаются внутри растущего организма и вылетают наружу в своем вербальном оформлении гораздо быстрее и с большей скоростью, чем у человека познавшего жизнь. Поэтому не удивительно, что вскоре вокруг старика засвистели резкие идиоматические выражения. Весьма условно их можно перевести так: «Откуда это тут появилось?», «Какой нехороший человек, сюда это принес?», «Кто эта женщина?», «Что нам теперь с этим делать?» и «Всех перебью!»

– Витя, сядь, – указал старик на место радом с собой, – Коля, успокойся. Сынки, надо нам что-то делать. Это все не так просто.

– Батя, кто подбросил нам поганку? – старший сын еле сдерживая негодование.

– Видишь на земле след маленького сапога, – указал старик, – Это не наш. Был явно мужик. Кто в деревне на такое способен?

– Малек! – воскликнули оба.

– Сейчас не время выяснять кто. Сейчас нам надо найти способ, как выйти из этой сложной ситуации достойно.

– Как батя?

– Витя, скажи маме, чтобы собрала соседей. Всех. Тут. Возле бани, – задумчиво произнес старик, – Скажи ей, что это очень важно. Коля, возьми две жердины, покрепче, и сделай носилки. Пусть мать захватит с собой старую простыню. Пока, все. Идите.

* * *

– Соседи, – обратился старик к собравшимся недоумевающим односельчанам, – Известная вам гражданка Пырьева, которая недавно скончалась в Пустошке, находится сейчас у меня в бане. Как ее тело туда попало, я не знаю. Думаю, подкинули. Кто? Тоже не знаю. Что будем делать, люди?

– Эта, про которую утром говорили? – уточнил один.

– Она самая, – сдержанно произнес Егор Степанович, – Вот она теперь здесь. Витя, Коля, выносите ее на улицу.

Сыновья у старика выдались на славу. Послушные, ладные, красивые. Богатыри. Правда, кому охота таскать по вечерам трупы? Нехотя, через силу, вынесли они тело незнакомой им женщины и уложили на изготовленные носилки.

– Она. Она самая, – всплеснула руками соседка, – Думала шутишь. А оно, правда!

– Господи… – перекрестились рядом стоящие.

– Откуда ты ее взял? – поинтересовались дальние.

– Не знаю, – молвил Егор Степанович, – Честное слово, люди, не знаю. Откуда она тут взялась. Даже ума не приложу. Пошел в баню мыться и вот, на тебе, лежит на полках. Кто ее туда сунул? Одному Богу известно.

– Страху, поди, натерпелся, – посочувствовали ему, – Бедный. Я бы со страха точно померла. Случись с нами такое.

– Да уж струхнул, малость, – признался старик, – Хорошо сыновья рядом были.

– Сыновья у тебя ладные. Дай Бог каждому, – тут же оценили.

– Тоська говорила, что она, покойница, по ночам из могилы выходит. Видимо, прошлой ночью сбежала. К тебе зашла, и осталась, – предположили догадливые.

– По старой дружбе, – дополнили памятливые, – Вспомнила своего друга.

– Господи, страсти какие! Спаси, помилуй и сохрани, – снова перекрестились богобоязненные.

– Так, что люди с ней делать будем? – вновь обратился старик к соседям, – Так ей лежать, вроде как не положено.

– Неужели и правда из гроба сбежала? – испугались некоторые.

– Ее вроде пустошкинцы хоронить повезли, – напомнили другие.

– Повезли-то повезли, да видимо по дороге потеряли, – рассмеялись в ответ.

– Не потеряли. Она сама сбежала. Вот, вредная баба. И после смерти покоя не дает. Сжечь ее надо, – предложил кто-то.

– Ты сам, как думаешь? – поинтересовались остальные.

– Я так думаю, – ответил Егор Степанович, – Откуда она пришла, туда и надо ее вернуть. Она была во дворе Митрича? Там гроб в сарае стоял. Оттуда ее в район повезли. Там, я думаю, ее и потеряли. Там ее и искать будут. Туда значит, нам ее и отнести следует. Как, люди, думаете?

– Правильно решил, Егор Степанович. Нечего нам об нее пачкаться, – поддержали соседи, – У нее свои похоронщики имеются. Нас об этом ни кто не просил.

– Вот если она и во второй раз сбежит, тогда другое дело. Тогда помогать придется. А пока, думаю, ошибка вышла. Недоразумение, – заключил старик.

– Правильно рассудил, Егор Степанович. Тебе, может, помочь чем?

– Спасибо, люди, на добром слове. Так и решим. Вернем ее Митричу.

– Он, поди, уже обыскался?

– Давайте донесем всем миром, – предложил старик, – Коля, Витя, берите, пошли.

Когда Галя вышла на стук и, открыв ворота, увидела, кого внесли ей во двор, то лишних вопросов людям задавать не стала. Определила покойницу обратно в сарай, на верстак, прикрыла простыней, навесила на дверях новый крепкий замок, собрала детей, кое-какие вещи, закрыла дом и ушла ночевать к родителям.

Особо впечатлительный народ, возбужденный новостью о ходящей покойнице, немного помитинговал на тему: «не было печали, так что теперь делать», и постепенно стал расходиться по домам, на всякий случай, заперев на ночь двери покрепче. Коля с Витей, переломив об колено длинную жердину, незаметно скрылись в тихом проулке, так что Егор Степанович вернулся домой один.

* * *

Солнце скатилось за горизонт. Темнело.

Митрич остановил трактор возле своего дома, спрыгнул на землю, выгрузил пять бутылей самогонки. Довольный удачным днем, он бодро открыл калитку и вошел во двор.

Непривычная тишина окружила его. Крикливые дети не гомонили, дворовый пес боязливо жался к будке, телевизор не орал вечерними новостями на всю улицу, жена не вышла встречать дежурным упреком, почему так поздно. Дом заперт. Над замком короткая записка: «Ушли ночевать к маме».

«Что за дурь!» – выругался Митрич, открыл дом, зацепил на одежный крюк телогрейку и стал сносить в погреб новую партию товара. На очередном проходе по крыльцу зацепился об шляпку гвоздя, торчащего из ступеньки. «Забить надо, – заметил хозяин, – Разболтался». Закончив складировать жидкий капитал, поставил на газовую плитку чайник и в одной рубашке поверх тельника вышел во двор. Дернул дверь сарая и обнаружил на нем новый замок.

«Что за черт!» – выругался снова, вернулся в дом, набрал номер телефона тещи.

– Галя! Ты? – сердито буркнул в телефонную трубку, – Я. Вернулся. Чего за дурь, я не понял? Ты какого черта ушла?.. Чего больше не можешь? Чего ты больше не можешь? Я ключ от сарая не могу найти. На кой черт сарай заперла?! Ключ где? Мне молоток нужен. Под крыльцом? Понял. Ладно. Брось глупости. Не дури. Приходи утром. Все. Пока. Привет теще, – и оборвал разговор.

– Вот, баба, дура, – выругался вслух, нашел под крыльцом ключ, открыл сарай и вошел внутрь.

Деревенский сарай это не то же самое, что городская кладовка. Это большой склад всевозможных полезных в хозяйстве вещей, разложенных в определенном порядке и кучей. Обнаружить в нем искомую вещь в состоянии лишь тот, кто туда ее определил, если к тому времени он еще помнит об этом. Систематизации и классификации все обилие хранимых внутри предметов просто не подлежит. Сюда сносится все. Тут же оно постепенно, по мере возникновения надобности, и перерабатывается. Поэтому сарай имеет еще одно важное назначение – это мастерская, где наряду с инструментом столярным, слесарным и садовым, хранится различного рода бытовая химия, краски и нефтепродукты. Не говоря уже о металлических изделиях различного назначения, начиная от гвоздей и кончая кузнечной наковальней.

Сейчас Митричу, на ночь глядя, понадобился молоток. Обычно тот валялся на полке возле верстака. Включив верхний свет, тракторист обозрел хранилище и сморщился от неприятного спертого запаха, включающего примести краски, смазки, гнилых тряпок и извести.

«До сих пор вонь не выветрилась. Черт бы их всех побрал с этими похоронами, – в третий раз выругался тракторист, – И что она тут сложила, чертова кукла?», – обратил внимание на нечто, громоздящееся поверх верстака под белою простыней.

 
Покрывало отбросил он белое
И застыло дыхание спертое,
Жутким образом в легких зажатое.
Лик мертвецкий старухи похищенной
Вперил в душу глаза почерневшие
И струя приглушенная с присвистом
Изо рта ее слабая вырвалась,
Словно «Есть» запросила покойница.
Ужас жадной рукой сердце стиснуло.
Отскочил он змеею укушенный,
Зацепился штаниной за проволоку,
Что торчала стальная из ящика,
Развернулся и словно подкошенный,
Всем лицом в наковальню укрытую
Налетел, и зубами передними
Чуть кусок не отгрыз металлический.
Зубы белые выкрошил начисто.
Страшной болью пронзилось сознание.
Обезумевший, к выходу ринулся.
Об косяк об дверной отоварился.
Озарилось все яркими искрами.
Отскочил назад будто резиновый.
Сразу полка с болванками рухнула.
По спине застучали тяжелые.
От ударов он в сторону кинулся —
Скипидара бутыль опрокинулась.
О тиски об чугунные бахнула,
Окатила стеклянными брызгами.
Потекли по спине струи жгучие.
Возопил тракторист страшным голосом.
Ломанулся, как зверь снова к входу
Половиной второй лба побитого
О косяк о дверной снова грохнулся.
От такого стены сотрясения
Мел мешком повалился на голову.
Рухнул на пол мужик, как подкошенный,
С отработкой ведро его встретило.
Зацепился ногой в тонкой проволоке
И опять понесло, заколбасило.
От стены до стены, как безумного.
Если б видел кто эти метания,
То наверно подумал куражится,
Сила темная, сила незримая,
За волосья таскает, несчастного,
Сокрушая им как кувалдою.
Чуть живой из сарая он вырвался,
Как ошпаренный в дерево врезался,
Отскочил, словно мячик резиновый
и помчался, гонимый страданием,
Жгучею болью, вперед огородами
До пруда, где водою холодною,
Можно тело свое перебитое,
Пережженное остудить слегка.
Мчится он к своему избавлению
И не видит, что сзади полощется,
Трепыхается белым полотнищем,
Простыня, что засунул за шиворот,
Промокнуть скипидар опрокинутый,
И оставил, забывшись замученный,
Белым мелом как снегом усыпанный.
 

* * *

Пошла бабка Зоя вечернею порою помои на компостную кучу вывалить. Вонять в доме начали приторно. И только ведро опрокинула, как вылетел из-за яблони ужасного облика Ангел. Глазами сверкает горящими, рот до самых ушей разинул окровавленный, крылами полощет огромными. Сам белый, как снег, и сияние вокруг него даже некое узрела она в тот же самый миг, когда он, вперив в нее свои огненные очи, неистово возопил:

– Где пруд, твою мать?!.. У-у-у-богая!

Но бабе Зое другое послышалось, про трупы он будто бы спрашивал.

«Наверное, ищет помершую. За нею пришел из Чистилища!» – смекнула она озадаченно, и чуть не лишалась чувств своих от страха ее охватившего.

– О, Господи! – громко вскрикнула и рухнула словно подкошенная большим своим задом на мягкую компостную на кучу, – Увезли её нынче же, родненький. Туда, – указала ладошкою во тьму их вокруг окружавшую.

Взмахнул тогда Ангел десницею и мимо пронесся воинственно. За дальнею яблоней скрылся весь, распавшись в дали без остаточка.

Очухалась бабка маленечко, вскочила на ноженьки слабые и дунула к дому стремительно, соседям о чуде рассказывать, всю сущую правду о виденном.

А Митрич безумьем охваченный, гонимый вперед болью страшною, ища в темноте пруд с водицею, холодною и желанною, пробил невысокий кустарничек и с хода со скользкого берега, свалился в него неожиданно и скрылся с башкою под тиною.

Боль жгучая сразу покинула, ожоги прохладой омытые унялись, утихло терзанье.

Он вынырнул тиной облепленный. Хотел было на берег выбраться. Увидел девицу с ведром в руке, от ужаса рот приоткрывшую. Послал ее вечером батюшка в предбаннике пол вымыть начисто. Воткнулась она в плеер импортный. Любила послушать мелодии. Дебильником он называется. Ведро прихватила железное. На пруд небольшой свой направилась. Взошла на мостки деревянные. И только к воде наклонилась, как вынырнет чудище страшное, из самых глубин пруда тихого, и морда его перекошена, пасть рыбья раскрыта огромная, и лапами растопыренными, девицу схватить вознамерилось.

Сиреной дурной взвыла девушка, от страха по морде шарахнула ведром жестняным чудо гадкое и что было сил понеслась домой, обратно к родному родителю, от страха вопя, оглашенная.

А Митрич хотел только девицу на помощь позвать, чтобы выбраться, и руки затем длинно вытянул. Сюрпризом для бедного Митрича явился удар жестяным ведром. Такой звон пошел перекатистый, как в праздник великий от звонницы. Не знал он, как больно приходится по шишкам набитым заранее опять получать от судьбы удар. Едва не утоп огорошенный.

«С ума посходили убогие», – подумал мужик, выбираясь сам.

Вечерняя зорька прохладная окутала тело остывшее. Он скинул одежду промокшую и выкрутил воду холодную. Оделся опять во все влажное. Озяб мужичок, весь скукожился. Вдруг видит, на кустиках низеньких полощется тряпка ничейная. Простынка сухая как раз пришлась.

Решил прямиком, огородами, отправиться к теще за помощью. На лбу вздулись шишки здоровые. Рога, да и только чертячьи. Во рту зубы ломит немилостно. Жена верно ужин сготовила… И вспомнился чайник, что греется на плиточке газовой в кухонке. Оставил его и не выключил. Пожар может стать так и дом сгорит.

Стемнело уже окончательно. Идти предстояло по тропочке, что прямо с погоста проложена.

И видит мужик, по тропиночке навстречу ему направляется старик в черной кепке с бородкою седою, короткой, всклокоченной. Пошел старичок этим вечером, со схода вернувшись, на кладбище, могилку супруги скончавшейся подправить да выпить маленечко. Слегка припозднился, как водится. И вот возвращался уж затемно.

– Стой, дед, – шамкнул Митрич приветственно.

Старик замер рядом, как вкопанный.

– Ты кто? – молвил он перепуганный, узрев пред собой изваяние.

– Кто, кто? Дед Пихто, не узнал дурак? – ответил мужик по-приятельски.

Хотел он его попросить помочь, до дома составить компанию.

Но дед услыхал все по своему, он помнил, что месяцем ранее, скончался в деревне старик Петро, и был похоронен на кладбище. И вот в темноте в белом саване, мертвец перед ним появляется и дедом Петро называется. «Наверно погибель моя пришла», – подумал старик и давай бежать к деревне, домой по тропиночке.

– Постой! Ты куда? – закричал мертвец и ринулся вслед догонять его.

Тем временем люди прослышали, про чудо в пруду обитавшее, собрались, кто с палкой, кто с вилами у дома девицы напуганной. Соседей позвали отзывчивых. Решили поймать нечисть подлую.

Тут дед из кустов появляется. Орет словно кот недодавленный: