Текст книги "Легенда о Пустошке"

Невозможно искать истину в бурлящей волне, стремительно вращаясь в плену жизненных обстоятельств. Слуга давно съел своего господина. То, ради чего когда-то был сотворен свет, кануло в тень светом побитое. Стоит ли плакать над попранной тенью? В крике вселенском не слышно печали.

Безысходной тоской наполнилось сердце Стаса. Он не находил смысла в своем участии в этой жизни. Из нее невозможно уйти, но нельзя и остаться. Прошлая стремительно уносилась в былое. Новая скрывалась за страшными тенями прошлого. Настоящее оказалось опутано колючим, бессмысленным сидением в холодной машине в ожидании пробуждения пьяного милиционера. И не с кем поделиться болью и сомнениями. Никто не поймет. Грехи не отпустит. На действие не благословит.

Вспомнилась Маша. Всего несколько минут поговорил с ней там, на безымянной улице, под палящими лучами солнца, посреди каменистой пустыни, когда она напоила его холодной водой, или, может быть, дала теплого хлеба, или просто улыбнулась… Или это все произошло сразу… И не вчера, а значительно раньше… Но черные глаза проникли в самую душу и смешливый взгляд ласкал изнутри сердце. Прямая, гордая осанка, упругие бедра, роскошные волосы, разбросанные по плечам… Захотелось поехать к ней, найти, вырвать из затхлой деревни, прижать к сердцу, исцеловать, такую теплую, желанную, мягкую. Как хорошо бы сейчас посидеть с ней где-нибудь в тишине, а лучше прилечь на широкой кровати… И никакая холодная ночь больше не властна над пылающим в груди сердцем.

Внутри приятно защемило, взволновало, взбудоражило. Стало неуютно, неудобно и холодно на кривом жестком сиденье в этой тесной консервной банке. Даже Анна стала казаться теперь далекой, мерзкой и взбалмошной, такой лишней в его новой, нарождающейся жизни… Если она будет.

«Но как я осмелюсь явиться к ней? Что я скажу? – с негодованием подумал он, – Привет, я пришел? И что дальше? Кто я такой? Убийца, вор и мерзавец! Позвольте поцеловать ручку».

Стало нестерпимо стыдно за свой мерзкий поступок. Даже спасение старика не искупало вины за гибель знахарки. Стас чувствовал, как стремительно вырастает непреодолимая стена между ними. Не может преступник касаться грязной рукой светлого образа Маши. Сначала надо отмыть руки. Но как?

«Я не достоин идти к ней. Мне нечего ей предложить, кроме поганых денег, ради которых я замочил знахарку. Такие деньги ей не нужны. Такие деньги нужны только Анне. Я буду органично вписываться в общий антураж притона ее папаши. Такой сволочи, как я, самое место рядом с такими сволочами, как они, – думал Стас, – Нечего мне поганить чистых девчонок. Закончу с этими уродами трупы хоронить, достану мешок с барахлом, швырну в морду Натана, если к этому времени еще жив буду, и пусть будет то, что будет. Моя жизнь все равно кончена».

Никакой возможности искупления он пока не находил.

* * *

Василий Михайлович пробудился позже обычного в крайне неудобной для него позе – верхом на унитазе. От долгого сидения на твердой ограниченной поверхности стульчака со спущенными штанами неимоверно затекли ноги, и минут пять после прихода в себя он, сдвинув шпингалет и отворив в туалете дверь, пытался слезть со своего насеста, в результате чего оказался в узком коридоре на четвереньках, уткнувшись носом в любимый казан для воскресного плова, на дне которого в желтой зловонной жиже плавала отменная порция свежих человеческих экскрементов.

Василий Михайлович от удивления даже сразу не сообразил что происходит. Но когда до его отравленного алкоголем мозга дошли некоторые причинно-следственные связи, то он разразился таким витиеватым матерным небоскребом, что все соседи по подъезду моментально уразумели насколько нехорошо пачкать кухонную посуду, используя ее не по назначению. Правда, лишь те, что в текущий момент имели счастье находиться дома, чего нельзя было сказать о непосредственном адресате данного послания. Обнаружив отсутствие виновницы святотатства, Василий Михайлович выразился еще более категорично в адрес небесных сил, допускающих проявление подобных некулинарных изысков, а также всех тех, кто так или иначе способствовал длительному существованию в одной с ним квартире некультурной женщины, не имеющей до сих пор никакого понятия о чистоте и гигиене. В заключительной части своего эмоционального выступления он пообещал всем, имеющим уши и слышащим, вразумить ее надлежащим образом, чтобы впредь неповадно было.

Так Стас узнал о времени пробуждения участкового инспектора. Примерно в половине восьмого утра он видел, как его супруга вышла из подъезда и спешно направилась в сторону автобусной остановки. На вопрос проснулся ли муж, она резко ответила, что, видимо, еще спит, зараза.

Когда шум внутри квартиры несколько утих, Стас деликатно позвонил в дверь.

– Кто? – грубо осведомился, судя по голосу, лично хозяин квартиры.

– Это я, Стас.

– Какой Стас? Чего надо?

– Извините, но вчера, вы пригласили нас на ужин, – напомнил молодой человек.

– Чего? Чего? На какой ужин? – замки на дверях активно защелкали, и в дверном проеме появилась круглая опухшая и весьма всклокоченная голова участкового, явно пребывавшего не в духе, – Ты кто?

– Вчера. Из Пустошки. Со стариком Афанасием. Помните: гроб, больница, пропавший покойник, вечер в кафе? Разговор на кухне у вашего друга Сергея? Вспомнили? – кратко обрисовал события прошлого вечера начинающий антиквар.

– А… это ты… – потер лоб Василий Михайлович, – Ну, заходи. У меня, правда, не прибрано. Чай будешь?

– Спасибо. Не откажусь, – согласился Стас и вошел внутрь.

«Не прибрано» это весьма мягко сказано. В порыве эмоционального возбуждения огорченный мужик, и так пребывающий не совсем в ясном сознании, зафинтилил казаном в платяной шкаф, стоящий в жилой комнате на границе с коридором, и теперь содержимое казана медленно стекало со створок на пол, образовывая на паркете вонючую лужу. Не говоря уже о сброшенных с полок в порыве гнева вещах, разбросанной по полу посуды и иных свидетельствах длительного отсутствия генеральной уборки, меркнувших рядом с новыми явлениями активной человеческой жизнедеятельности.

– Проходи на кухню, – указал хозяин, ставя на ножки опрокинутый табурет.

– Может я несколько не вовремя, – попытался проявить воспитанность гость, но тут же одумался и поправил себя, – Просидев ночь в машине под вашими окнами в ожидании рассвета, я так замерз, что от горячего чая не откажусь. И дед, кстати, тоже. Он внизу у машины курит. Всю ночь прокурил. Зайти стесняется.

– Зови. Дело житейское, – заметил участковый, – Тем более, приглашал.

* * *

Пока кипятился чайник на газовой плите, Василий Михайлович успел немного умыться, слегка побриться и несколько освежиться. Прикрыв дверь в комнату, чтобы не так сильно воняло, он вышел к гостям на кухню в обычной своей милицейской форме, вполне готовый, на первый взгляд, к исполнению служебных обязанностей. Китель вот, правда, не застегнут и галстук болтается отдельно от воротничка рубашки, прямо на голой шее.

– Заварка у вас где? – поинтересовался Стас.

– Там, – указал пальцем в сторону навесного шкафчика хозяин квартиры, – В банке. Должна быть, – подошел сам, достал жестяную банку со слонами, поставил на стол, потом со словами, – А на хрен все, – вытащил из-за холодильника початую бутылку водки, запустил в глубину груды грязной посуды наваленной в раковине руку и извлек граненый стакан. Вытряхнул из него мутную жидкость, плеснул водки и залпом опрокинул внутрь.

– Я же любил ее, суку, – гаркнул мужик, грохнув кулаком по столу, – А она? – обвел пустым взглядом гостей, – Такое мне, а? – бухнулся задом на табурет возле стола и охватил ладонями голову.

– Еще стаканчики есть? – деликатно осведомился Стас.

– В раковине, – махнул рукой хозяин, – Все в грязи. Вся квартира в грязи. Жизнь вся в грязи. Никто прибраться не может. Говорит, ей все осточертело. А мне не осточертело? Я каждый день, как бобик пашу. Ей что трудно прибраться?

– Вдвоем живете? – поинтересовался Афанасий.

Милиционер согласно кивнул.

– Детишек, нет?

– Был пацан, – горестно ответил мужик, – Не уберегли. Помер. Инцифалит.

– Печально. У меня, итить твою макушку, тоже сынок в Афгане сгинул. Душманы убили, – поделился старик.

– Давай, отец, выпьем. Не правильно этого сынов хоронить.

Стас к этому времени помыл пару стаканов. В одном заварил чай, дугой поставил перед дедом. Василий Михайлович разлил до конца бутылку, кинул ее под стол, где она характерно звякнула, столкнувшись боком с грудой пустых соплеменниц.

– Мы же с ней вот так жили, – сжал вместе два кулака участковый, – По выходным на природу ездили. На рыбалку втроем с Павликом. Какая еще на рыбалку с мужем поедет? Моя ездила. И вдруг, такое. Тварь эта мелкая моего Павлика в лесу. Малюсенькая такая сволочушка. Посмотришь – не видно пакости. Кусила под ухо и все. Нет больше Павлика. Доктора, сучьи дети, ни хрена сделать не могут. Помер сынок. Десяти годков не прожил. Вот как. … Все кувырком пошло.

– Давно? – сочувственно спросил дед.

– Пять лет, как схоронили, – ответил осиротевший отец, – С тех пор у нас не заладилось. Чем дальше, тем хуже. Одни воспоминания остались. Живем, как чужие. Она сама по себе, я сам по себе. Последняя радость в жизни была по выходным плов делать. И ту изгадила, сволочь.

– Чайку, мужики? – предложил Стас.

– Лей, – подставил стакан участковый.

– Ты представляешь, старик, прямо в казан насрала, – чуть не плакал Василий Михайлович, – Назло мне, стерва. Другую лохань взять не могла? Могла. Полно глубокой посуды. Было во что. Вот ведро под раковиной с мусором. Давно стоит. Все равно выносить надо. Не взяла. Взяла казан. Потому что мне так больнее. Понимаешь? В меня дерьмом своим метила. Меня с ним смешала. В чем теперь плов делать?

– Это в ней отчаяние бродит, – заметил старик.

– А мне сына не жалко? По-твоему я кто? Чурбан? – возразил участковый.

– Не в нем дело. Сын в прошлом. На тебя, итить твою макушку, баба злиться. Ты ж, с нею и часа в неделю рядом не просидишь, а? – предположил Афанасий.

– Когда сидеть? Работаю допоздна. Чего сидеть? Не маленькая. Давно уже все пересидели, – отмахнулся милиционер.

– То-то и оно. Баба, итить твою макушку, без мужика не может. Тоска съест. Бабу с тоски крутит. Ты ж, с казаном времени тратишь больше, чем с ней. Вот она, итить твою макушку, и беситься. Вот она и пакостит. Как кошка. По-своему. По-бабски. На всю размаху. Что бы сильнее, итить твою макушку. Отчаяние, понимаешь, в бабе. Иначе не может. Иначе, ты не заметишь, – заключил старик.

– Я что пловом не кормил ее, что ли? Для нее же готовил. Для нее делал. Все для нее делал. Из деревни привез. Квартиру дал. Пахал, как Карло. Зарплату всю отдавал, – глубоко задышал милиционер, – Для чего, спрашивается? На хрен мне это все нужно, если не для нее. Мне одному будки собачей хватит. Корки сухой. Все для нее. Все ради нее. А она мне после всего этого в казан?!.

– Бабам, итить твою макушку, от мужика много надо, – заметил Афанасий, – Такая порода. Чем дальше, тем больше. Пределов нет. Не знают. И то им надо, и это. Этого дашь, а уже мало. Давай больше. На них, итить твою макушку, не упакостишь. Ты лучше бабу свою прости. Дура она. Не по злу, сделала, по отчаянию. Забыл ты ее. Бросил, хоть и живешь рядом. Не охладела она к тебе, если так делает. Только они, итить твою макушку, думают, чем хуже, тем лучше. Пределов не знают. Меры. Но это у них от чувств. Сердцем живут. Головой не думают. Вот их и сносит. Порода такая, бабская. Понимать нужно. А насчет казана не думай. Забудь. Дам я тебе казан. У меня есть. Новый. Мне не нужен. Этот, себе возьму. Буду свиньям варить. Им все равно. Им, что казан, что котел. Мой чистый. Не сомневайся. Без дела лежит. Плов мы не готовим. Не умеем. Да и на печи не ставится. Так что не злись. Все у тебя сладится. Давай я тебе помогу. Приберу тут. Мне не трудно. Дело привычное. Чего там.

– Спасибо, дед, – растрогался участковый, – Я и сам думаю, кончать пора с бардаком этим. Мой казан хлопковым маслом, понимаешь, пропитан. Жалко его, сил нет.

– Ты, итить твою макушку, не жалей. Жалеть нечего, – махнул рукой дед, – Вещь пустая. Вещь она и есть вещь. Ничего не стоит. Дело наживное. Сегодня одна, завтра другая. Человека, итить твою макушку, жалеть надо. Вот ты и пожалей дуру. Пожалей и прости. Она тебе за это век благодарная будет. Думаешь, ей одной сладко? Легко с тобой жить? Итить твою макушку. Придет с работы, сидит тут одна, в окно смотрит. Чего ей делать? Дитя нету. Тебя нету. Хозяйства нету. У меня хоть хозяйство есть. Скучать некогда. А тут что? Куда податься? С тоски издохнешь. Баба, итить твою макушку, одна не может. Без дела ей мужика надо. Без мужика сатанеет. Так что ты, итить твою макушку, сам виноват. Вот и прости ее за это. Где у тебя веник? – старик встал из за стола, поднял с пола алюминиевую кастрюлю и поставил на полку, – Давай, приберем малость. Ей радость и нам дело.

* * *

– Каша у них вкусная, – поделилась впечатлениями с подругой Анастасия Павловна, звонко скребя алюминиевой ложкой по тарелке, – Кругом все белое, чистое. Прямо, как в санатории. Даже пижамы выдали. Вон какие, балахонистые. Казенные, с бирками. Мягкие. Телу приятно.

Они сидели в общей столовой на этаже в окружении немногочисленных больных вяло ковыряющих ложками холодную комкастую манную кашу.

– Тоська, скажи мне, зачем мы здесь? – задала прямой вопрос Элеонора Григорьевна.

– Доктор мне наш понравился, – продолжала напарница, находясь в приподнятом настроении, – Молодой такой. Обходительный. Внимательно меня выслушал. Говорит, вы не волнуйтесь, мы вас обязательно вылечим. Голова больше болеть не будет. Витаминов дадим. Тут я и фрукты видала. За обедом, говорят, дадут.

– Ты больная? – снова спросила бывшая учительница, но на этот раз схватила Тоську за руку.

– Я? – перестала скрести тарелку бывшая доярка, – Вроде нет. А что? Голова вот иногда болит, а так ничего.

– Тогда от чего он нас будет лечить?

– От всего. Я же говорю. Витамины дадут. Вчера вот падала, шишку набила. Погляди. Вот тут над ухом, – задрала она прядь седых волос.

– От шишки в больнице не лечат. У тебя мало шишек было?

– У меня еще нога болит. Колено. В боку ломит. И стул у меня утром плохой, – шепотом выдала страшную тайну Тоська.

– Это неврологическое отделение. Здесь стул не лечат, – блеснула очками Элеонора Григорьевна, – Ты доктору обо всем рассказала?

– В смысле чего? – не поняла бывшая доярка.

– Ты ему о… ночных визитах Надежды говорила?

– Конечно. Это же все знают. Что здесь такого?

– Ясно. Я тоже, кажется, вчера много чего сказала лишнего, – молвила бывшая учительница и впала в глубокую задумчивость.

– Ты кашу будешь? У тебя каша остыла, – напомнила бывшая доярка.

– Ешь, если хочешь, – двинула к ней тарелку Элеонора Григорьевна, – Мне чая хватит. Я утром не ем.

– Не хочешь, как хочешь. А я съем. Не пропадать же?.. – и она стала бойко наворачивать халявную добавку.

– Не нравится мне все это, – прервала молчание бывшая учительница, – Пойду, разузнаю тут все. В палате встретимся.

* * *

Вернувшись после второй весьма продолжительной беседы с доктором, Элеонора Григорьевна подсела к Тоське на кровать и заговорщицким тоном произнесла:

– Нас здесь за дурочек держат. Они нас отсюда не выпустят.

– С чего ты взяла? – удивилась Анастасия Павловна.

– Я это поняла, – ответила бывшая учительница, – Наш врач мне об этом прямо сказал. Я у него спросила: когда вы нас выпишете? А он мне ответил: как только проведем все исследования. Я тогда ему заявила: мне этого ничего не нужно. А он мне говорит: мне виднее, что нужно вам, а что нет. Тогда я потребовала меня немедленно выписать. На что он мне, улыбаясь, выдвинул альтернативу: или вы неделю лежите у меня, или я сейчас же отправляю вас дурку. Ясно? Понимай так, захотите уйти, окажетесь в сумасшедшем доме. Вот так.

– Ой, – испугалась бывшая доярка, – Я не хочу в сумасшедший дом.

– Нет, я, по-твоему, туда сильно стремлюсь. Не зря говорят – мягко стелят, да жестко спать, – заключила бывшая учительница.

– И что нам теперь делать?

– Я так думаю, – склонилась Элеонора Григорьевна к самому уху подруги, – Надо нам самим выбираться отсюда.

– Как? Одежу забрали… Мы, что, голыми побежим? Замерзнем. У меня все почти новое было…

– Пока меня доктор к себе в кабинет не затащил, я кое-что успела узнать. Наши вещи хранятся в кладовке. Кастеляншу зовут Зоей. Я с ней уже познакомилась. Она работает до пяти. Выписка здесь с десяти до двенадцати. Если до двенадцати нас с тобой не выпишут, значит, будем сидеть до завтра. А нас не выпишут. Поэтому нам нужно бежать, Тоська. Ты поняла? Отсюда надо бежать. Сами они нас не выпустят. Выбираться надо самим. Не знаю пока как. Но что-нибудь придумаю. Да и на Афоню сильно надеюсь. Думаю, он нас с тобой здесь не бросит. В любую минуту будь готова. И ничего больше этому доктору про нас не говори.

– Где он сейчас этот Афоня? Нашла на кого надеяться! Ты что, Афоню не знаешь? Уже день на дворе, а его нет, – заметила подруга по несчастью.

– Его, может быть, не пустили. Другого у нас все равно ничего нет. Кроме того я на всякий случай припасла зажигалку. У дежурной сестры со стола стащила. В коридоре много всяких старых журналов. Если что устроим пожар. Небольшой. В неразберихе смоемся. Это, если Афонасий за нами до вечера не придет. Ночевать лично я здесь больше не намерена. Чем дольше мы тут будем находиться, тем хуже. Я читала, что таким пациентам как мы дают специальные лекарства. От них дуреют. Слабеет воля, и люди становятся послушными, как дети. Ты поняла? Никаких таблеток больше не ешь. Они все отравленные. Начнешь есть, можешь остаться тут навсегда. Я эти истории хорошо знаю. Стоит только один раз попасть в лапы психиатров и, пиши, пропало. На всю жизнь. Это хуже тюрьмы. Отсюда, Тоська, не выпускают.

– Господи, страшно то как… А если ты ошибаешься? – с надеждой в голосе проговорила бывшая доярка.

– Посуди сама, кто может поверить в твои истории? Это же надо увидеть самому. Как мы с тобой. Другие всегда будут думать, что мы сумасшедшие. Потому что такого не бывает. Не должно быть. Я бы сама так считала, если бы сама это не видела. И врач так считает. По-другому он и считать не может. Поэтому мы с тобой обречены.

– А может это оно и лучше. Останемся здесь. Тут хорошо, чисто, кормят, умывают. Не надо печку топить, воду носить, огород копать. Лечат опять же. И Ее тут нету. Сюда-то она не придет. Хорошо, а? – предположила Анастасия Павловна.

– Ты что на самом деле с ума сошла? – возмутилась Элеонора Григорьевна, – Что ты говоришь? Как можно? Мы с тобой, что должны были сделать? Забыла? Только о своем пузе думаешь? На нас весь мир смотрит с надеждой. Мы для чего сюда пришли, на чистых простынях отлеживаться? Дура! Ее кашей один раз покормили, она и расплылась шире задницы! Прекрати! Ночь отдохнули и хватит. Нам в Москву надо. Любыми путями. У нас миссия! Ни какой докторишко нам помешать не может. Ясно? Все. Сиди, молчи. Доктор за тобой идет.

* * *

К одиннадцати часам мужики закончили уборку двухкомнатной квартиры участкового. Стас без конца на помойку с ведром бегал, хозяин посуду мыл, вещи по местам расставлял, старик всю грязную работу справлял. Он деревенский, ему не привыкать.

Преобразилось жилье милиционера. Хорошо стало, свежо, радостно. Обозрел сотворенное Василий Михайлович и даже улыбнулся. Понравилось. Вроде как настроение какое-то человеческое на лице появилось.

Раздался телефонный звонок. Хозяин квартиры снял трубку и не обрадовался. На другом конце провода звучал голос заместителя начальника районного управления внутренних дел подполковника милиции Захарова Семена Львовича.

Не любили подполковника подчиненные. Он хоть и отвечал за личный состав и умонастроение, но человеком слыл пакостным. Не дай Бог к нему на разборку попасть.

– Так, Донкин, значит, дома сидишь. Почему не на службе? Особого приглашения ждешь? – вместо приветствия грозно произнес заместитель начальника.

– Случилось что, Семен Львович? – вежливо поинтересовался участковый.

– Опять водку с утра жрешь? Опять с ножом на жену кидаешься?

– С какими ножом? – удивился Василий Михайлович, – Кто сказал? Не было такого.

– У тебя по участку покойники табунами носятся, граждане все телефоны оборвали, а ты дома сидишь, водку жрешь? Немедленно ко мне, Донкин. И, считай, премии у тебя уже нет. Посмотрим, чего еще у тебя не будет. Работнички, мать вашу. До бытовухи доросли. Чтоб через пять минут у меня в кабине стоял как штык, понял?

– Понял, – вздохнул участковый, – Какие покойники?..

– Узнаешь какие, – многообещающее заявил начальник и повесил трубку.

– Начальство? – поинтересовался Стас.

– Оно, – удрученно кивнул участковый, – Вызывает. Люска, верно, опять донос настрочила. Сука.

– Нам с вами, или как?

– Тут сидите. Я быстро. До начальства и обратно. Не первый раз. Скоро вернусь. Приду, позавтракаем, – изобразил краткосрочную перспективу Василий Михайлович, – Правда, у меня ничего нет. До магазина пока не сгоняешь? – спросил Стаса.

– У нас все с собой, – ответил тот.

– Тогда тащи. Я пошел.

Милиционер отправился на ковер к руководству, а начинающий антиквар спустился к машине и приволок вторую сумку съестных припасов. Вдвоем с дедом стали выкладывать на чистый стол собранный в дорогу провиант. Машин пакет Стас узнал сразу. Взял в руки и словно зазвучал ее мелодичный голос: «Поесть в дорогу собрали… Хлеб, сыр, колбаска домашняя…» Даже слезы на глаза навернулись.

Афанасий со знанием дела рассортировал продукты по кучкам: что на троих к завтраку, что в холодильник хозяину про запас, что можно с собой оставить. Последнего оказалось меньше всего. Да оно и понятно. Куснул мужик два раза, еда и кончилась.

Только с приготовлениями справились, хозяйка домой вернулась.

– Это еще что вы тут делаете? – сверкнула она очами с порога.

– Квартирку прибираем, завтрак готовим. Тимуровцы мы, – отрекомендовался Стас, – Проходите, не стесняйтесь. За стол присаживайтесь. Чаек горячий, свеженький. Колбаска домашняя, хлебушек. Не желаете?

– Желаю, – ответила женщина и твердо прошла на кухню, – И правда – Тимуровцы, – улыбнулась, обозрев необычайную чистоту, – И пахнет хорошо.

– Да уж не то, что раньше, – протянул многозначительно гость, – Угощайтесь.

Испила женщина крепкого чая, оттаяло сердце.

– Я думала, собутыльники, – смягчила она тон, – Заел, гад, проклятый. Все пьет и пьет. Когда только трезвым его видела, забыла.

– Итить твою макушку, – согласился старик, – Тебя, как звать, милая?

– Марина, – представилась женщина.

– Что есть мужик в доме, что нету, – сочувственно молвил дед.

– То-то и оно. Я не железная. Ну, попил день, два, ну – неделю. Еще можно понять. Но пять лет… – всплеснула хозяйка руками.

– Да, – покачал головой дед, – Мы слышали, сыночка вы потеряли.

– Потеряли, – навернулись на глаза слезы, – Но жизнь на этом не кончается. Мы словно себя вместе с ним похоронили. Ничто глаз не радует. Ни на что руки не поднимаются. И он замкнулся, проклятый. Только водку без конца жрет.

– Живут люди рядом, а будто не слышат друг дружку, – заметил Афанасий, – Итить твою макушку. Он тут то же самое говорил. Часа не прошло. Вот он, – указал на Стаса, – соврать не даст. Он слышал. Вот то же самое.

– Что это он тут такое говорил? – насторожилась женщина.

– То же самое, только про себя, итить твою макушку, – пояснил дед, – Не слышит, мол, меня, не любит, не понимает. Все для нее, а она нос воротит. Бросила меня, по сыну страдает. Вините друг дружку, ругаете, а напрасно. Сели бы рядком, да поговорили ладком. Молодые еще. Нарожаете, итить твою макушку, детишек. Это мне, старому, думать об этом поздно. А вы что?

– Где ж с ним поговорить, когда он все время пьяный!

– Много времени надо поговорить? – возразил старик, – Выходной есть. Он плов лепит. Пьяный с пловом не сладит. Села. Сказала.

– Где он его лепит? Я видела этот его плов хоть раз, что ли? Соберет таких же пьяниц, как сам, пойдет на пруд и пьют там до вечера. Где с ним поговорить? Это при них, что ли? Я этот плов и не пробовала ни разу. Только и слышу от других, плов, плов! Нашел себе развлечение, пьяница проклятый! Только чтобы в дома не сидеть!

– Итить твою макушку, – глубокомысленно протянул Афанасий, – Разве ж в таком доме жить можно было? Мы тут грязь эту два часа убирали.

– Мне уже все равно. Руки у меня совсем опустились, – удрученно призналась женщина, – Хоть делай, хоть не делай, все одно результат один. Так лучше не делать. Приду с работы, сяду в угол и сижу до ночи, в окно гляжу. Погляжу, погляжу – спать ложусь. Утром на работу ухожу. На дом глаза не глядят. Не дом это уже, ночлежка.

– Не правильно это, итить твою макушку. Не может человек один жить, не может без дела сидеть. Жизнь должна быть чем-то наполнена. Чем-то хорошим. Чем-то таким, что глаз радует. Чтобы и человеку от этого хорошо было и другим, что подле него живут. Тогда и грязи в доме не будет. И пить больше не захочется. Я тебе так скажу, мужик, хоть пьяный, все равно мужик. Все видит. Пьяный еще лучше видит. По себе, итить твою макушку, знаю, – сочувственно поделился дед, – Пьяному больнее. Зря не ругай. Лучше займи его. На рыбалку вот с ним сходи, как раньше. Или в театр какой. Он от того и пьет, что брошенный. Не понимает, что делается. Сам страдает. Не меньше твоего. Поверь мне старику. Я знаю. Мне врать ни к чему. Давай-ка, покушай что-нибудь. Забудь плохое. Все старое – все неправда. У вас жизнь впереди. Ты, малая, не гляди, бери кушай. С утра не ела?

Притихла женщина, заела слезы домашней колбаской, да выпечным хлебушком. И гости подналегли, за ночь оголодавшие.

Такой вкусной еды Стас никогда в жизни не ел. Старик и тот отметил отменное качество. Это не фабричная выделка. Такой хлеб даже в руках приятно держать. Ароматный, пушистый, язык внутрь заворачивается. Три стакана чая выпили, прежде чем насытиться.

Съели не все. Изрядно осталось.

– В холодильник сложи, – кивнул дед хозяйке.

– Зачем? – отмахнулась она.

– Сложи. Сложи. Я знаю. Куда это нам. Чего, итить твою макушку, продукт портить, – настоял старик, – Мужика накормишь. Сама позже поешь.

Василий Михайлович появился неожиданно. Стремительно вошел в квартиру и с хода распорядился:

– Поехали, мужики.

На жену даже внимания не обратил.

– Поел бы? – заикнулся, было, старик.

– Некогда. Покойница ваша нашлась. Едем, – ответил он, схватил в коридоре казан и с ним вышел на лестницу.

– Казан то тебе зачем? – поинтересовался дед, выходя следом из квартиры, – Казаном что ли, итить твою макушку, ловить будем?

– Начальнику обещал, – каверзно улыбнулся участковый, – Пускай плов варит. Откупился, можно сказать. Она на меня кляузы строчит. Но у нас свои методы имеются. Еще посмотрим кого кто.

– Брось, ты воевать с нею. Несчастная она, итить твою макушку, баба. Самой совестно. Не держи зла. Ты же мужик, итить твою макушку. Поверь мне старику. Про казан мой не забудь. Приедем – заберешь. Твой, – напомнил Афанасий.

– Спасибо, дед. Не забуду. По дороге возле управы тормознем. Казан отдам.

«Наконец-то, – подумал Стас, спускаясь за ними по лестнице, – Дело делать стали. Утомили разговорами».

* * *

По деревне поползи страшные слухи.

Баба Зоя известный активный информатор населения о различных событиях частной и общественной жизни, за довольно короткое время сумела собрать из различных источников, не вызывающих сомнений, всевозможные сведения о явлениях прошлой ночи и их подытожить. В общих чертах у нее получалась довольно складная картина, производящая на неискушенных односельчан большое впечатление. Так вот она клялась и божилась, что лично ей поздним вечером возле компостной кучи явился сам Ангел Смерти. Облик его был ужасен. Он спросил ее: где труп Надюхи. И когда она ему указала в сторону района, куда днем увезли покойницу, тотчас умчался в том направлении, размахивая белоснежными крыльями. Теперь ясно, что он ее там не нашел. Только напрасно время потратил. Оказывается, никуда покойницу не увезли. Потому что она ночью вышла из гроба и бродила по деревне в поисках тех, кого при жизни сгубить не успела. Но никого не нашла. Все по домам сидели. И тогда на рассвете спряталась в баньке Егора Степановича, давнего своего недруга. Заснула там до вечера в ожидании того часа, когда вся нечистая сила оживает. Думала поймать Егора Степановича, когда тот мыться пойдет. Но он раньше срока явился еще до заката. Нашел ее спящей, связал верёвкой и отнес с сыновьями во двор Митрича, откуда она из гроба сбежала. Заперли ее в сарае на замок и оставили до утра. Митрич в этот час домой еще не вернулся, ему о том сказать не успели. Пробудилась покойница вечером, увидала, что запертая в сарае и выйти не может, стала жалобно плакать. Пришел Митич с работы, услыхал, что кто-то в сарае плачет, подумал, что сына случайно заперли. Открыл замок, тут она на него и напала. Выбила ему все зубы и говорит: «Служи мне или погублю совсем». Испугался Митрич, что она его погубит и стал ей служить. Облачила она Митрича в мертвецкий саван, одеяние специальное для тех, кто им, нехристям, служит, и послала его к чертям водяным дань собирать, на службу к себе агитировать. Прыгнул Митрич в пруд, стал в нем чертей уговаривать в услужение к своей госпоже идти, а тут девка Аксанка, бабы Ларисы внучка за водой пришла. Увидела в пруду Митрича, испугалась, ведром по башке его треснула и побежала к батьке своему Федору Сергеевичу жаловаться. Собрал Федор Сергеевич мужиков, вооружились они дубинами, и пошли на пруд разбираться. Кто там девок по ночам пугает. Но Митрича уж и след простыл. Другая напасть пошла. Призвала покойница к себе в помощь мертвецов из могил. Целую армию. Всех тех, кого не по христианскому обряду захоронили. Пошли они с кладбища на деревню наступать, чтобы схватить тех, кого она сгубить не успела. Поставили во главе деда Петро, потому как был он еще при жизни старшиной артиллерии. И только хотели на деревню напасть, как вышел им на встречу Тимофей Иванович, набожный и уважаемый человек. Увидал бедствие какое деревне грозит и отогнал армию покойников святым крестом и молитвой. Испугались они чистого человека, побежали прочь и по своим могилам обратно попрятались. Тут мужики Митрича отловили. Отколотили его дубинами, чтобы не повадно впредь нечистой силе служить, отнесли в дом, а там покойница в сарае лежит. Заперли ее снова на замок, а что дальше с ней делать, окаянной, не знают.

Малек также не оказался в стороне от общих событий и являл каждому свои жуткие увечья, полученные от двух здоровенных чертей. Говорил, напали на него ночью возле самого дома и жестоко измолотили палками. Многие ему верили и сочувствовали, но многие не связывали это напрямую с происками именитой покойницы, справедливо полагая, что и без нее имелось кому посчитаться с известным тунеядцем и пьяницей. Во всяком случае, милиция по этому поводу никакого дела возбуждать не стала, списав все на несчастный случай.