Текст книги "Легенда о Пустошке"

– Как же не видела! Больше других видела. Думаешь, молодая, так ничего и не видела? Видела всё, что надо. И поняла, не в пример некоторым. Давно поняла. Никому мы здесь не нужны. Потому и на колёса села, – пояснила девица.

– На какие колеса? Резиновые? – удивилась Анастасия Павловна.

– Не резиновые. Лекарство такое. Специальное. От жизни этой. Понятно? – угрюмо разъяснила наркоманка.

– Душу продаешь за луковое удовольствие. Образумься. Покайся. Вернись к Господу! Ненастоящее это. Мираж. Видение. Обморок. Назад можно не вернуться. Навеки останешься во власти лукавого, – воткнула в нее тощий скрюченный палец Элеонора Григорьевна, – Сгинешь во власти Сатаны.

– Не вернусь, не велика потеря, – отмахнулась Катя, – Там лучше, чем здесь.

– Я так очень боюсь. Чем дольше живу, тем больше боюсь. Думаю, Она придет, так я просто от страха помру, – призналась бывшая доярка, – И чего так голова болит. Сил терпеть нету. Хоть бы таблетку какую дали, что ли! Слышь, служивый, – крикнула сержанту за стойкой, – Таблетку дай, что ли. От головы. Голова болит. Душно. Тошно.

– Следак освободится и даст, – с полным безразличием человека занятого более важным делом ответил тот, – А у меня только это, – показал черную дубинку, – Хочешь?

– Терпи, Тося, терпи. Болью душа очищается. Страданием прирастает. Великую муку за народ несем. За правду. За Господа. Не люди они. Демоны. Потри виски и пройдет, – посоветовала бывшая учительница, – Господь нас не оставит. Господь нас отсюда выведет. Жди и уповай на великую силу Господа. Освободит он нас от мук и дарует нам превеликое блаженство. По делам нашим и по терпению нашему. Терпи, Тося, и жди. Истинно тебе говорю. Не бойся. Господь с нами. Я чувствую его приближение. Чувствую ангелов его небесных взирающих на нас сверху. Видишь, вон они сияют над нами. Видишь?

– Не вижу. Ничего не вижу. Темно перед глазами, Элька. Плохо мне. Голова болит, – призналась подруга.

– Терпи, Тося. Скоро. Скоро явится наше освобождение.

– Боюсь, я, Элька. Не доживу. Помру. Плохо мне. Страшно.

– Дай бабке воды что ли, – распорядился оперативный дежурный.

– Да что мне воды жалко? Пусть пьет, – согласился сержант и протянул женщинам через решетку граненый стакан с водой.

Анастасия Павловна приняла, жадно выпила. Вернула стакан обратно и устало прислонилась головой к шершавой холодной стенке.

– Не бойся. Я раньше тоже боялась. Теперь не боюсь, – шептала ей на ухо Элеонора Григорьевна странно поблескивая глазами, – Потому, что знаю. Раньше, думала, ничего нет. Впереди пустота и неизвестность. Теперь знаю: есть. Господь просветлил меня. Показал. Нет смерти. Жизнь этим не заканчивается. Дальше идет. Туда, за пределы. Туда, где Надежда наша. Нечего нам бояться. Надежда зовет нас. Надежда открыла путь нам. Она приходит оттуда. Она не умерла. Она в ином виде. Жаль не знала я этого раньше. Жаль поняла это поздно. Мне бы еще годков десять. Сколько бы я успела. Сколько бы всего сделала…

– И что бы ты сделала? – заинтересовалась девица, вынужденно сидящая рядом.

– Я бы всем людям рассказала про это. Я бы научила их, что смерти нет, что жизнь вечна, что все мы дети Господа нашего. Я бы заставила их жить правильно. Я бы внесла Надежду в мавзолей великим символом просветления душ человеческих. Я обратилась бы к ним с трибуны мавзолея и призвала всех к покаянию. К великому покаянию за долгие годы безбожного царства. Призвала бы их обратить взоры их к Господу нашему, вернуть Ему сердца их заблудшие, я бы…

– Какую надежду? В какой еще мавзолей? – насмешливо скривила пухлые губы наркоманка, – В тот, что на Красной площади, что ли?

– В тот самым. В какой же еще? – ухмыльнулся Никита, – Туда покойницу несли, когда менты повязали.

– Какую еще покойницу?

– Мы, милая, Надюшку хоронить несли, – тяжко вздохнул Афанасий, – Итить твою макушку. Не пустили нас. Два протокола было. Бумага была. Не помогло. Видишь, как оно, итить твою макушку, получается? Выходит, не такая власть, как мы думали. Не народная. Опять, получается, итить твою макушку, обманули.

– Да вы что тут все дураки все совсем или прикидываетесь? – подскочила на месте Катя.

– Как ты говоришь! – воскликнула Тоська и схватилась руками за голову, то ли от боли, то ли от возмущения, то ли от всего сразу.

– Пускай говорит, – вступился из угла старик, – Правильно говорит. Дураки, итить твою макушку. Дома не сиделось. Теперь насидимся.

– Не ведают люди, что творят, – говорила тем временем Элеонора Григорьевна, словно погруженная в себя, – Одним днем живут. Ничего возле себя не видят. Ни о чем не думают. Отсюда и все зло. Коркою закостенели. Забыли о душах. Спохватятся, а уже поздно. Время умирать пришло. Только тогда о Господе вспомнят. Только тогда начнут жизнь понимать. В грехах своих каяться. Только уже поздно будет. Раньше каяться нужно. Раньше. Скажу им, укажу на Господа. Призову жить правильно. Тогда и смерть не страшна станет. Нет смерти, Тоська. Только одна жизнь есть… Не понимают этого люди. Не знают. Не ведают. Боятся. Каяться. Каяться надо. Только так путь к Господу откроется. Только тогда засветиться Имя Его. Только так, только так… Раньше все это знали… Раньше все правильно жили…

– Раньше было лучше, раньше было честнее, – сдавленно простонала Тоська.

– Это почему же? – поинтересовалась подрастающее поколение.

– Раньше понятно было. За все Эти отвечали. Партия. Они всем занималась. Буржуи пакостили. Мы работали. Они были и мы. Все бедные и честные. Там – богатые и злые. А теперь что? Кто за кого? Кто чего хочет? Кто в ответе? Кто куда тянет? Голова идет кругом. Тошно, – медленно молвила бывшая доярка, – Зачем нашу деревню закрыли? Кому наша деревня мешала?

– Теперь бабки главные. Все за бабки дерутся. Кто больше урвал, тот и молодец, – пояснила девица.

– За бабки?.. За деньги что ли? – догадалась Анастасия Павловна, – Что же из-за денег деревню закрыли? Не понимаю. Кому от нас денег досталось? Жили себе, жили. Никого не трогали. Работали. За коровами ходили. Молоко доили. Польза была. Себя кормили, других кормили. А теперь что? Ни коров, ни молока, ни деревни. Что это за власть такая, Новая, Народная?

– Какая к черту она народная, если народу на нее совершенно наплевать, – уверенным тоном заявила Катя, – Пролезли, кто пошустрее к кормушке и крутят там свои делишки. Они сами по себе, мы сами по себе. Не демократия, а одна профанация. Лицемерие и сплошной черный бизнес. Все выборы – театр карликов, шоу для дураков. Я может быть из-за них и ширяться стала, что мне противно на все это смотреть.

– Видимо потому они за стену все спрятались, – вздохнула бывшая доярка.

– За какую стену? – не поняла молодая собеседница.

– За эту, свою, кремлевскую, – указала рукой в темную даль Тоська, – Вот ты скажи, отчего нынешние сидят там же, где прежние? Цари от народа прятались. И эти от чего прячутся? Я, так думаю, из за такой стены жизни не видно.

– Так повелось, всегда там сидели, – закинула ногу на ногу наркоманка, закурила.

– Ничего для народа не делают, вот и прячутся. Сидят в крепости, огородились стеной, голову морочат. Большевики морочили, светлым будущим. Теперь эти морочат, не понимаю чем. Что делается? Что такое демократия? За что голосовать просят. Навезут фотографии, книжки, картинки. Посмотришь, все на одно лицо. Все, вроде, народные. Все, вроде, как добра хотят. Голосанешь за них, а ничего не меняется. Только все хуже. Думала, отчего так? А теперь понятно. Где уж тут из-за такой стены разглядишь. Куда им до маленькой деревни. Получается, никто нас отсюда уже не выпустит.

– От чего же так получается? – пыхнула девица облачком табачного дыма в лицо старушке.

Тоська закрыла глаза и превозмогая сильную боль пояснила:

– Никчемные мы люди. Против стенки пошли. Утром стояли на площади, глядела на их башню с часами и поняла: вошь я вошью. Ничего для нынешней власти не значу. Ползаю по гладкому камешку, пищу, а захочет она меня хлопнуть, шлепнет шлепкой и конец мне. Одно мокрое место останется. Вот и весь сказ. Для того, видимо, и сидит за стенкой, чтобы мы вшами оставались. И пока сидит, ничего хорошего нам в жизни не будет. Не народная она власть, чужая. Не бывать для нас счастья.

– Это точно. Забот у них много. Страна наша огромная, – согласилась Катя, – Считай, пол глобуса занимает. Пока всех обнесешь, сколько времени надо.

– Оно и понятно, – жалобно простонала бывшая доярка, – За всем не углядишь. Только зачем такая власть, которая углядеть не может? Один вред от нее. Хотела бы углядеть, углядела бы. Просто мы для нее вши. И помирать нам теперь в тюрьме.

– Как ты только до такого додумалась! – поразилась бывалая собеседница, – Старая, старая, а шерудишь рогами. Не то что твоя чокнутая богомолка.

– Это не от ума, – болезненно сморщилась Анастасия Павловна, – Просто, сердце сказало. Сказало, так… вот и легче стало. Больно меня красные стены растоптали. Больно голова болит. Сил нет терпеть. Раскалывается на куски. Видать, растоптали меня там, на площади. Зря туда пошла. Зря Эльку послушалась. Лучше бы дома сидела. Как бы хорошо сейчас возле печки чайку попить… Сыночка не дождалась… – она прислонилась головой к холодной стенке, простонала что-то и потеряла сознание.

– Эй, вы, менты, мать вашу… бабка, кажись, откинулась, – крикнула Катя на стойку, – Врача давай!

– Как откинулась? Я тебе дам откинулась, – подскочил на месте сержант.

– Не веришь!? Буркалы выкати! Лепилу зови! Сволочь! Доконали старушку!

– Поговори мне еще! Поговори! – пригрозил ей дежурный офицер, подходя к клетке с ключами.

– Не гони, начальник, итить твою макушку, – вступился Афанасий, склоняясь над телом Анастасии Павловны, – Манера такая говорить. Иначе не могут. Не обучены. Пожалеть нужно. Что гнать толку. Все равно по другому не могут. А лепилу зови, итить твою макушку. Плохо дело.

Милиционеры нервно забегали. Элеонора Григорьевна забилась в истерике, и ее с трудом удалось оторвать от бесчувственного тела подруги. Бывшую доярку вынесли из «обезьянника», уложили на продавленный диван в дежурной части, стали приводить в чувство при помощи нашатырного спирта.

– Что-то мне плохо, – призналась она, приподнимая голову, – В глазах темно. Встать не могу.

Стали вызывать скорую.

– Пустите меня! Пустите! Я должна быть там! Я должна быть с ней! – кричала за решеткой Элеонора Григорьевна, сотрясая маленькими руками толстые железные прутья, – Ей рано! Не за ней пришли! Не дайте им подойти! Не подпускайте их! Отгоните! Пустите меня! Идут! Идут! Идут! Тоська, вставай! Беги! Гони их! Откройте! Пустите!

– Заткнись! – гаркнул дежурный офицер и лупанул резиновой дубинкой по решетке. Но это не произвело должного действия. Элеонора Григорьевна зашлась в истерических воплях еще больше, и милиционерам пришлось вызывать вторую скорую, специальную, для нее.

* * *

– Жалко бабушек… – печально протянула Маша, – Неужели все так не хорошо?

– Неважно, – сдержанно кивнул Стас и после небольшой паузы добавил, – Адвокат дал мне адреса клиник, куда их увезли. Я на следующий день туда съездил. Только меня не пустили.

– Почему? В нашей больнице всегда пускают, – насторожилась девушка.

– В центральной городской больнице мне сообщили, что у Анастасии Павловны кома, – юноша, закрыл ладонями лицо, несколько раз потер воспаленные глаза и, словно решившись на что-то, произнес, – Сосуд у нее в голове лопнул. Кровоизлияние в мозг. Сказали, шансов почти нет. Вряд ли выживет. Долго на аппаратах держать не станут. Просили денег на содержание. Иначе, сказали, отключат. Набросились на меня. Окружили. Будто я родственник. Я говорю, у нее никого нет. «Так что отключать?» – спрашивают меня.

– И ты согласился? – ужаснулась Маша.

– Что я убийца, что ли? Дал им за месяц вперед. Говорю, там видно будет. Почти две тысячи долларов пришлось выложить, – смутился Стас.

– Ай, какой молодец, – тихо молвила Елизавета Ивановна и налила гостю горячего крепкого чая, – Возьми, милый, сахарку. Возьми, не стесняйся.

В глазах у Маши заметно потеплело и ей даже стало неловко за невольно вылетевшее предположение.

Стас потрогал кончиками пальцев горячую чашку и продолжил:

– С Элеонорой Григорьевной оказалось не проще. Крыша у нее здорово съехала. Мне в психиатрической больнице, куда ее увезли, так и сказали: шизофрения. Месяц, быть может, два продержат, немного попытаются привести к норме, но там уже решать надо. Куда определять после. Вот так. Но… вот как все дальше происходило.

* * *

Почти одновременно с медицинскими бригадами появился дежурный следователь в сопровождении эксперта. Последний распорядился относительно тела покойной и быстро уехал. Прибывшие врачи тем временем оформляли старушек по больницам. Следователь переговорил по телефону с начальством и пригласил Афанасия в кабинет на допрос.

– Вон туда садись, – указал он ему на пустой стул возле стены, раскладывая перед собой на столе ворох казенных серых бумажек с длинными черными строчками.

Дед послушно проследовал в указанном направлении и с полным безразличием к происходящему опустился на предложенное место. Откашлялся, почесал заскорузлой пятерней костистую голову с редкими клочьями сальных седых волос над ушами, потер ладонями землистые щетинистые щеки и опустил руки на колени, слегка расстегнув потрепанный ватник.

– Как же это вы, уважаемый, дошли до такой жизни, что стали покойников носить на Красную площадь? – спросил начальник, начиная что-то выводить круглым аккуратным почерком на тонких, как струны строчках.

– Так, итить твою макушку, завещание исполнить надо. А то как же? – невозмутимо ответил старик.

– А почему же непременно тут? Других кладбищ в стране нету? А почему именно сегодня? А почему к Ленину? Может вас кто попросил так сделать?

– Нечто тебе городскому понять? Народ, итить твою макушку, решил. Вот и понесли. А то как же? – пояснил дед, – Теперь, итить твою макушку, можно, если народ решит. Вот и решили. Власть нынче какая? Народная. Так, или как? Или у вас иначе?

– Не все же можно на сходках решать. Так можно и до ерунды дойти. А деревня, это деревня, а тут все-таки город. Столица. Тут другие правила, – возразил следователь, – Так нельзя, чтобы каждый вот так сам по себе решал. Что же у нас тогда получится?

– Так, итить твою макушку, пока дойдешь, покойник испортится. Покойнику ждать некогда. У него времени нету. Его сразу хоронить надо. Что ж покойник не человек, итить твою макушку? Ему тоже не все равно где лежать, – ответил старик, – И нам хорошо. И ей приятно.

– А вам-то от чего хорошо?

– А то как же. Своя все же. В Москве, итить твою макушку. Что ж мы не люди? Или нам другим мерилом меряно? Кто как, итить твою макушку, жизнь прожил, тому так и хорониться. Вот. А то как же? Иначе никак. Иначе не правильно. Не по справедливости. Уж коли теперь все равны стали, уж коли теперь каждому голос дан, то и решать надо, итить твою макушку. Кому, что положено. Ей тут положено. Вот, итить твою макушку, и принесли.

– Кем же простите положено?

– Ею положено, – уточнил дед, – Она с Этим всю жизнь, итить твою макушку, в обнимках прожила. Все, для Него делала. Ничего кроме Него не хотела. Такой вот ленинец, итить твою макушку. Всех замучила. Делай, как Он велит и все тут. А где что не так, так ты враг значит. Вот как жила. А нам что? Мы свое дело делаем. Хозяйство ведем. Дети опять же почитай у каждого есть. А у нее никого. Одина прожила. Один Этот на уме был, итить твою макушку. Так и кончилась. Все с думой о Нем. Вот и получается, итить твою макушку, что нигде кроме как тут ей места больше и нет. Мы тоже сперва у себя схоронили, рядом с родителями. Так не получилось. Не улежала. Запросилась сюда. Не нашла покою без Этого, итить твою макушку. Вот и вышло гам сюда везти. А то как же? Иначе никак. По ночам ходила, требовала.

– То есть как ходила? – хлопнул глазами следователь.

– Так и ходила. Как покойники ходят. Обыкновенно, итить твою макушку. Из дома в дом. Дай, говорит, Этого. Что сделаешь? Пришлось выкапывать. А то как же, итить твою макушку. Не повезешь, так она и не ляжет. Каждую ночь ходить будет. Вот дело какое, итить твою макушку. А ты говоришь. Тут такое… А то мы не понимаем. Не хочешь, а сделаешь.

– Забавно. Вы что же сами видели, как она по ночам ходит?

– Лично не видел. Старухи видели. У них спросите. Расскажут. Они, итить твою макушку, любят рассказывать. Такие страсти ночные. Натерпелись. Вот и повезли. А я что? Я, не против. Куда им без меня? И мне дело… А где сказано, что нельзя?

– Действительно. Где у нас сказано, кого можно хоронить на Красной площади? – пожал плечами следователь, – Не помню такого закона.

– Раз нету закона, стало быть, все правильно, – заключил Афанасий, – Получается зря нас тут держат, итить твою макушку! Давай, выпускай, начальник. Не нарушай законов. А то хватают, итить твою макушку, не разобравшись. Сперва, спросить надо. Потом хватать. Нынче не Советская власть, чтобы хватать можно было.

– Ты это тут, старик, на выступай, – ласково ответил начальник, продолжая что-то писать в своих серых бланках на черных строчках, – Подожди пока. Я со вторым побеседую и будем решать, что с вами делать, путешественниками.

Афанасия увели обратно в «Обезьянник». Вместо него доставили в кабинет Никиту. Выглядел тот вполне прилично и чисто, только левое ухо краснело из под сбившихся волос, обрамленное плотной корочкой запекшейся крови.

– Ну, а вы как тут оказались? – грозно спросил следователь.

– Я как? А что я? – испугался тот, – Меня попросили, я и понес.

– Кто попросил?

– Паренек один. С ними он был. На машине. Машина у него «девяточка» пошарпанная. Номера питерские. Привез, выгрузил, значит, их, стариков с гробиком, меня и ушел. Мы пошли. Он остался. Денег дать обещал. Не дал. Сбежал, сволочь, – обтер он влажным язычком пересохшие губы.

– И сколько обещал дать?

– Сколько? Сколько… Сто долларов.

– За что?

– Чтобы гробик донес. Я донес. Он сбежал. Не заплатил. Вот.

– Остальным он тоже денег обещал заплатить? – уточнил следователь.

– Они деньги при мне считали. Много у них было денег. Я врать не буду.

– Сколько?

– Думаю, – наморщил Никита крутой лоб, – тыщь десять, а то и больше.

– Все деньги у паренька были?

– Нет, у старухи. Которая учительница.

– Так это она всем платила?

– Почему она? Она только считала. От нее дождешься.

– Кто же тогда платил? И кому?

– А я почем знаю? Она мне не говорила, – осклабился задержанный, – Только кто за просто так такой гроб понесет? Я бы ни за что не понес. Я только за деньги. Мне обещали, я понес. Остальное меня не касается. Я человек маленький. Я всегда что угодно, если заплатят. Мне много не надо.

– Давно их знаете?

– Кого?

– Стариков этих, с которыми вас задержали?

– Сегодня познакомились. Меня попросили. Я согласился. Обещали заплатить…

– Ухо они порвали или опять скажешь, в милиции, – усмехнулся следователь.

– Зачем в милиции? Вовсе не в милиции, – ответил Никита, – И не они вовсе. Другие. Три дня назад. Тоже вот так заработать предложили. Я согласился…

Никита хотел было рассказать следователю свою печальную историю об ухе, но тут дверь решительно распахнулась, и в кабинет вошел высокий крепкий мужчина, сразу предъявивший красное удостоверение опера из главка.

– Привет, Тривыч. Этот еще нужен? – кивнул в сторону задержанного

– Не. Я закончил. Хочешь забрать?

– Хочу, – категорично кивнул опер.

– Ладно. Понял. Бери. Щас постановление допишу и идите.

– Какое еще постановление?

– Решили вот их, тут пока, оштрафовать, – пояснил следователь.

– За что штрафовать? – возмутился мужичок, – Я ничего не делал, начальник.

– Заткнись, – цыкнул на него опер.

– Пока за нарушение санитарных правил. Вот. На, распишись, – протянул следователь Никите протокол, – Утром квитанцию принесешь. Как оплатишь. Все, свободен.

– Расписался? Пошли, – распорядился опер.

– Куда? Зачем? – испугался задержанный.

– Там узнаешь. Давай. Шевели ногами. А то будет он тут от нас бегать. А нам больше и делать нечего как за ним по всему городу гоняться. Давай. Пошел. Быстро.

Никиту быстро увели в неизвестном направлении прочь из отделения милиции, а на его месте снова оказался старик.

– Вот распишись здесь. Что ознакомлены, – протянул ему следователь серый протокол и тут же пояснил, опережая вопрос, – Это чтобы вы с покойниками по стране больше не ходили без специального оборудования. А то, знаете ли, эпидемия случиться может. Это не шутка. Сколько народа пострадает. Представляешь? Вот так.

– Так мы вроде того никого, итить твою макушку… – возразил дед.

– Если бы заразили и разговор другой был. Поэтому только штраф. Завтра утром оплатите за всех и мне квитанции принесете. Оставите в дежурной части. Понятно?

Старик кивнул и нехотя расписался в постановлении.

– Старух моих куда дели? – поинтересовался.

– В больнице пока полежат, – ответил следователь, – Адреса возьмите у дежурного. У меня все. Мне дальше работать надо. Получите свои документы.

Афанасий вздохнул, поднялся, попрощался со следователем и растворился в электрическом многоцветье столичной ночи.

* * *

– Если бы я тогда остался, все может быть по другому бы вышло. Черт меня дернул уехать, – Стас виновато посмотрел на Машу, – Не нашел я старика больше. Где его теперь в Москве сыщешь? Пять дней прошло. За пять дней всякое может произойти. За пять дней далеко можно уйти. Как иголка в стог сена – упал и затерялся. Бродит где-нибудь среди серых домов. Джунгли. Там настоящие каменные джунгли.

– Не вини себя. Так вышло. Ничего с этим не поделаешь, – серьезно заявила девушка, как припечатала.

– Век себе не прощу, – вымолвил юноша.

– Век дело долгое. Много воды утечет. Не казнись зря, – мягко заметила Елизавета Ивановна, – Ложись лучше спать. Утро вечера мудренее. Утром расскажете дальше. Давай, Митя, я тебе помогу устроиться. Держи меня за руку. Пойдем.

Митю устроили на ночь в общей комнате на диване, а Стасу снова достался знакомый топчанчик на кухне. Едва коснувшись головой прохладной подушки, он сразу провалился в фиолетовое безмолвие пустыни. Горячий камень у подножья пологой горы, на коленях тяжелая книга по истории, тонкие страницы испещрены мелким шрифтом. Завтра экзамен. Завтра решается судьба. Строгий учитель будет задавать коварные вопросы, а он не читал. Он даже еще не открывал эту огромную книгу. Мало того, прогулял все занятия. Какой ужас. «Я же ничего не знаю. Ничего, о чем завтра меня будут спрашивать. Это провал. Я погиб!»

Толчок в бок и горячий голос ударил в самое ухо:

– Стас, Стас, проснись.

– А? Что? – встрепенулось сознание.

Ночь. Кухня. Возле самой постели на корточках сидит Маша. Под черным платком белая сорочка. В окно хлещет дождь. В соседней комнате храпит Елизавета Ивановна.

«Сон. Это только сон, – промелькнуло в мозгу, от сердца сразу отлегло, – Слава Богу. Приснится же такое».

– Стас, – снова толкнула его в бок девушка, – Не могу уснуть. Ты кого к нам привез?

– Где?.. Когда?..

– Там, – указала она рукой в глубину дома, – Во дворе. В гробу?

– А… там… – Стас сел, набросил на плечи теплое одеяло, – Садись. Не бойся. Садись рядом, – девушка послушно прислонилась к нему жарким боком, – Там, Маша, такое… В общем, после психушки я решил заехать в морг. В тот самый, куда менты отправили Надежду Константиновну. Адрес мне адвокат дал. Я подумал, куда еще старик мог отправиться? Или к старушкам, или в морг, или домой, или Митю искать, что было бы самым плохим вариантом. Где он его найдет один в большом городе, тем более, что Митя все время находился со мной. В том месте, где он раньше жил ловить нечего. У старушек я уже побывал. Теперь по списку предстояло посетить морг. Туда мы и поехали.

* * *

Примерно около семи часов вечера мы подъехали к моргу, прикупили на всякий случай бутылочку горилки перцовой с медом. Естественно из администрации уже никого не застали. На мой зов вышел из глубины темного коридора невысокий лупоглазый санитар слегка во хмелю.

– Вам что? – хмуро спросил он.

– Мне бы… узнать кое-что, насчет одного покойничка, – вежливо произнес я.

– Завтра. Все завтра. Сегодня уже не работаем. Нет никого. Завтра приходите. Начальство придет, у него и спрашивайте. Все. Мы закрыты, – затараторил он.

– Можно, конечно, и завтра, но мне нужно сегодня, – не двигался я с места.

– Кто такой? Сказали завтра, значит завтра. Все. Закрыты. Не слышал, что ли? – напирал он, – Приходи в девять. Будет начальство. Задавай вопросы. Получай трупы.

– Простите. Только один вопрос и меня здесь не будет, – не сдавался я, – Пожалуйста. Будьте так любезны. Только один вопрос. Небольшой. Очень надо.

– Ну, что тебе, – воткнул он короткие ручки в глубокие карманы халата.

– Старушка мне нужна. Одна. Несколько дней назад ее из ментовки должны были сюда доставить. В гробу. Пырьева Надежда Константиновна, кажется. Гроб у нее такой самодельный. Кондовый. Почти сундук с дверными ручками. Тяжелый из досок сколочен. Что с ней? – спросил я.

Мрачный коридор, где мы столкнулись, освещала всего одна маленькая электрическая лампочка, довольно пыльная и тусклая. Но и в таком жидком свете стало заметно, как круглое лицо низенького санитара вытянулось огурцом и обрело цвет наброшенного на плечи халата.

– Кто? – тихо переспросил он.

– Старушка. Из ментовки. В гробу. Пять дней назад. Тридцатого апреля. Ночью, – уточнил я.

– …твою мать, – разом выдохнул санитар в знак согласия, мол вспомнил, – Та самая что ли?

– Видимо. Она, – кивнул я, – Знаете?

– …твою мать, – развел он руками, выражая тем самым: кто ж ее не знает.

– И что с ней? Она еще здесь? – поинтересовался я.

– Нет. Слав Богу ушла, …твою мать, – размашисто перекрестился санитар.

– Как это ушла? Сама, что ли? – теперь уже я вылупил на него глаза.

– Сама. Встала и ушла, – ответил он.

– Расскажи.

– Есть выпить?

– Есть.

– Давай.

Спустя минут пять мы уже сидели в санитарской за бутылочкой «Немирова» и разливали на три стакана. Основной удар пришлось взять на себя Мите, так как я все-таки планировал в этот вечер снова оказаться за рулем и надеялся уехать оттуда самостоятельно. Звали санитара Василий.

– Таких злых покойников давно не встречал, – поделился хозяин помещения после первого стакана, – Все покойники, как покойники. Лежат себе тихо, разлагаются, а эта… как черт с усами. Всю ночь гоняла меня по моргу. Утром хотел уже увольняться, но доктор, душа человек, отговорил. Будешь, говорит, у меня учителем жизни. Вот как. Пришлось остаться. Весь день вот тут проспал. На кушетке. Проснулся вечером. Хотел домой пойти, но сменщик мой на работу не вышел. Заболел, говорит. Пришлось снова дежурить. Хоть и не моя смена. Что поделать, раз остался. Одел халат. Вышел. Опят, думаю, ведьма, гонять станет. Как сейчас помню. Ночь на первое мая. Уже часов девять было. Решил я ее в холодильнике запереть. Иду по коридору. Как сегодня, звонок в дверь. Открываю. Старик стоит. В грязном ватнике. Нелепый такой, заросший. Глаза жалостливые. Словно его обидели. Впрочем, сюда другие не приходят. Горе у людей, понять можно.

– Старик? Был? Здесь? Звали его как? Не Афанасий? – выпалил я.

– Вроде так. Афанасий, – вспомнил санитар.

– Папа. Был здесь, – обрадовался Митя.

– Сынок его, что ли? – кивнул в его сторону Василий.

– Сынок, – подтвердил я.

– Хороший у тебя батя. Смелый. Давай за отцов выпьем, – предложил тост рассказчик, – Героическую они вынесли жизнь. Чтобы им жилось и там и здесь хорошо. Они того стоят.

Мы выпили. Святое дело.

– И что дальше было? – напомнил я.

– Вот тут дальше все и началось, – стукнул он стаканом по столу, – Как только про нее, как ты, спросил, так все и завертелось.

* * *

– Сынок, тут морг будет? – осведомился старик.

– Закрыто. Завтра приходи, – сухо ответил санитар, – В девять. Утром.

– Постой. Не сердись. Мне бы Наденьку увидеть. Она тут? – он сделал вперед один шаг и оказался в дверном проеме.

– Куда. Закрыто. Сказал, завтра. Не лезь, – Василий решительно толкнул его в грудь, – Не мешай работать. Утром приходи. В девять. И всех увидишь.

– Не могу утром. Не дождусь утра. Сейчас надо, – слезно попросил дед.

– Как это не дождусь? Куда ты, дед, денешься? – выпучил и без того круглые глаза дежурный, – Все дожидаются. Не ты первый. Ты, это, дед, брось. Так не годится. Помирать, что ли собрался? Дождись утра и тогда помирай. Не раньше. Понял? Все. Иди, дед, домой. Утром приходи.

– Так некуда мне идти, итить твою макушку. Замерзну тут, как собака. Вторые сутки брожу. Итить твою макушку. Мне бы только увидеть её. В последний раз. А там… – он обреченно махнул рукой, – Далеко я живу. До дома мне не добраться. Сгину по дороге. Все зря, итить твою макушку.

– Ты что? Постой. Чего зря? Ты, дед, прекрати, – Василию стало неловко и стыдно за свою черствость, – Прекрати пессимизм. Что значит идти некуда? Бомж, что ли?

– Какой бомж. Из деревни, итить твою макушку. Далеко она. Из всей деревни я последний. Никого не осталось. Подругу, вот, хоронить пришел. Последнюю. А нас, итить твою макушку, не пустили. Менты замели. В кутузку. Говорят – не положено. Нельзя хоронить. А куда мы ее денем? Деньги все отобрали. Штрафами обложили. На улицу выкинули, итить твою макушку. Хоть бы в тюрьме оставили. Все крыша над головой. Куда вот теперь пойду? Некуда идти. Тоська в коме. Элька в дурке. Стас сбежал. Один я остался. Вот дело какое, итить твою макушку. А ты говоришь – завтра. Завтра, оно вон где, – указал куда-то в черноту старик, – Как Америка. Далеко. Мне бы только увидеть ее. Попрощаться. Пусти. А там выгоняй. Сяду тут под дверями и помру. Утром подберешь. Будем хоть рядом лежать. На одной зоне.

– Ну, ты, дед, даешь… – санитар окончательно смутился, и отступил на два шага вглубь коридора, – Знаешь, ты, дед, заходи. Я тебя чаем напою. Потом красотку твою искать пойдем.

– Спасибо тебе, итить твою макушку. Ты на меня не траться. Ты только Надюшку покажи. Не буду мешать, – старик медленно тронулся вслед за Василием по длинному гулкому коридору, – Я тихонечко. Не долго. Одну минуточку. Ты не сердись, – говорил он, – Не беспокойся. Я свое отжил. Чего там…

– Ладно, ладно, дед. Не гони волну. Сейчас чайку с коньячком выпьем, и все наладится, – дружелюбно отвечал Василий.

Дошли до места. Санитар включил чайник, достал стаканы. Капнул за знакомство по пятьдесят граммов водки, предложил вареной колбасы с хлебом. Выпили, закусили. Крепким чаем разогнали кровь, и настроение у старика заметно улучшилось.

– Ну, дед, рассказывай, что за горе такое? – хлопнул ладонями по коленкам гостеприимный хозяин, – Меня, кстати, Василием зовут.

– Афанасий. Афанасием зови, – представился старик.