Текст книги "Легенда о Пустошке"

Они пожали друг другу руки.

– Давай, за знакомство, – предложил санитар, освежая стаканы.

Выпили.

– Что это ты там говорил насчет смерти? Смерти, дед, нет. Даже не думай. От проблемы она тебя не избавит. Проблема останется. Проблему тут, при жизни решать надо. Не решишь, она за тобой переедет в иной мир. Будет тебя там донимать. И неизвестно еще, что хуже. Там или здесь, – Василий достиг той степени расслабления, когда напоенное энергией тело порождает приятные вибрации в мыслях и нестерпимо хочется поделиться ими с благодарным собеседником, – Иной думает, доживу до смерти, и все кончится. Ни фига не кончится. Если при жизни не кончишь, все, покоя не жди. Из этой жизни уходить нужно с миром. Радостно. С улыбкой. Это я тебе как специалист говорю. Постное лицо обедню портит. Это только кажется, что человек умирает. На самом деле он только рождается. С этой, нашей стороны, вроде как умирает, потому, как уходит. Но с той стороны, где нас нет, он только появляется. В том мире, другом, скрытым от нас переходом. Часы песочные видел? Песочек из одной колбы в другую пересыпается. Так и душа в иной мир переходит. Где же ты видел, чтобы новорожденного слезами встречали? Это же радость, появление на свет нового человека. И там радость приход новой души. Зачем же спрашивается отягощать новую жизнь старыми проблемами? Кому они там нужны? Все надо оставлять здесь, у нас, вместе со старым телом. На помойке, именуемом кладбище. Правильно индусы делают, что покойников сжигают. Правильно тибетцы умерших грифам скармливают. Зачем зря мясу пропадать? Мы же, широкие души, завалили Родину кладбищами. А кому они нужны? Покойникам? Ничего подобного. Только нам, и больше никому. Нравится нам среди помоек жить. Вонью дышать. Даже удовольствие в этом находим, словно токсикоманы. Память о предках дело хорошее. Памятный знак оставлять можно. Но зачем трупы выставлять? Хорошая мысль даже туда проникает, впрочем, как и плохая. Можно сказать, только мысль туда и проходит. Она-то и есть проблема. Плохая мысль. Ее сбрасывать надо, еще до последнего вздоха. Потому как она душу отягощает. Ту душу, которая к новой жизни стремится. Плохая мысль как хвост виснет. И рождается там душа с хвостом, а то и того хуже – с рогами. Представляешь себе ребеночка? Кто такому радоваться станет? Одна беда от такого. И в этом наша вина. Не сумели вовремя проблему оторвать. Здесь, на земле оставить, вместе с телом. В этом и заключается великая сила исповеди. Она душу облегчает. Снимает с нее тяжелый груз вины. Обрубает хвост. Сшибает рога. Очищает душу для новой жизни. Так что, если ты, дед, за собой какую вину чувствуешь, помирать собрался, то самое время исповедаться. Облегчить свой переход, свое перерождение к новой, иной жизни. И лучше всего мне. Потому как я тебя совершенно не знаю. И все сказанное тобою тут со мною и останется.

– Спасибо, тебе, на добром слове, – прослезился старик, – Итить твою макушку. Мало я согрешил. Никого не убил. Если только того немца. На войне. В молодости. Так я его и не видел. Никого не ограбил. Ни у кого ничего не скрал. Никого не предал. Не о чем мне исповедоваться.

– Что же тогда тебя мучает? Зачем пришел? – ответ собеседника несколько разочаровал ночного смотрителя морга.

– Надюшку хотел повидать. Попрощаться. Только и всего, – пояснил Афанасий.

– Жена твоя что ли?

– Кабы жена, – печально вздохнул дед, – Не захотела женой стать, итить твою макушку. Хотя, знаю, любила. И я её тоже. Только не сложилось. Сильно партийной была, итить твою макушку. А из зоны откинулся. В пятьдесят третьем. Давай говорю, за меня, итить твою макушку. Она не согласилась с бывшим врагом жить, итить твою макушку. Ну, не… итить твою макушку!

– Во как тебя, дед, покрутило, – многозначительно покачал головой исповедник, – И на войне был. И на зоне сидел.

– Да.., – махнул рукой старик, – Всю жизнь поломали, итить твою макушку.

– Давай, за твою героическую многострадальность, – наполнил Василий стаканы, – Историческая ты, дед, личность.

Выпили. Румянец заиграл на щетинистых щеках Афанасия. Забрал его разговор, раззадорил. Душевной теплотой веяло от собеседника. Потянуло к нему, деда, повело. Захотелось душу ему открыть, выложить всю, какая она есть прямо на стол, без оглядки и опасения, что ненароком уколет или сомнет неловкий собеседник трепетные чувства, переполняющие сердце.

– Я на Верке чего женился? Обидно мне стало, итить твою макушку, такое отношение, – признался старик, – На зло ей отбил девку у секретаря райкома. Вся деревня шумела. Показал, кто я такой. Нарочно невдалеке дом поставил, чтобы видела, как мы, итить твою макушку, ладно живем. Как детей растим, как хозяйство, итить твою макушку, ведем. Какие мы с Веркой… счастливые, – последнее слово сорвались с губ деда орошенное слезами горького сожаления от осознания того, что не получилось на самом деле счастливой жизни, а была одна показуха и сплошное внутреннее преодоление.

– И ты говоришь, что не грешен? – грохнул стаканом о стол Василий, – Да ты хуже убийцы. Ты же душу у бабы украл. Всю жизнь ее переломал. Судьбу исковеркал. Она может быть с другим в любви и согласии прожила. А ты влез к ней со своей обидой, как слон в стойло, и порушил все, о чем мечтала она в свой девичьей постели.

Санитар наполнил стаканы. Молча опрокинул в себя пятьдесят грамм и добавил:

– Любовь – это святое. Это может быть единственное, что держит нас в этом мире. Без нее все не имеет смысла. Все – пустой звон. И ты покусился именно на нее. На главное, что у нас есть. На единственное, чем мы обладаем. Лучше бы ты зарезал кого ножом. Это было бы честнее. Человек бы ушел в иной мир быстро, без мучений. А ты?.. Сколько лет ты тиранил эту свою бабу на зло другой?

– Почитай пол века, – выдавил из себя старик.

– Душегуб, – припечатал Василий, – Мучитель. Садист. И ты еще говоришь, что не грешен? Да по тебе плачут все круги ада. Нет тебе, дед, прощения. Ни на том, ни на этом свете. Прости. Я бессилен. Могу только водки тебе дать и веревку. Хочешь?

– Хочу, – кивнул головой старик.

– И правильно, что хочешь. Надо хотеть. Хоти. Проси. Умоляй. Но не дам. Не получишь. Слишком легко хочешь отделаться. Не выйдет, – Василий плеснул в стаканы добавки, – Это мы еще с тобой об другой бабе не говорим. О той, которую ты любил. Которая любила тебя, и которую ты предал, женившись на этой. Ее жизнь тоже на твоей совести. Почему ты не добился согласия? Струсил? Смалодушничал? Или может быть любил ложно?

– Да где ж ее уговоришь, итить твою макушку, партийную! Чем ей, итить твою макушку, башку перешибить упертую? Нечто я не пробовал. Три года атаковал! Каждый день накатывал. Все зря. Броня. Ни в какую. Снаружи баба, а внутри черт. Эх… – в сердцах стукнул старик стаканом по столу, чуть не разбил его вдребезги.

– Подумаешь, партийная. Подумаешь, бывшей зека, – невозмутимо возразил исповедник, – Любви наплевать на эти условности. Для любви нет границ, нет запретов. На все законы плевать, если любишь. Нет таких законов, чтобы пределы любви ставить. Ибо любовь есть основа основ и в основе лежит любого закона. Не любил ты ее значит по-настоящему, если на другой женился. Не проявил нужной стойкости и напора. За членом своим пошел, а не за сердцем. Яйца твои чесались, а не душа. А это уже смягчающее вину обстоятельство. Для мужика важное. А если так, то в таком случае, какого черта тебе здесь надо?

– С Надькой попрощаться пришел, – тихо напомнил Афанасий.

– Она что так замуж так и не вышла?

– Одна померла, – старик опрокинул очередной стакан, – Не вышла. Ни детей, ни мужа, ни родственников. Я – последний её родственник. По вине моей, не по крови.

– Великий ты, дед, мученик и великий мучитель. Хотя кто знает, где грань между ними… – Василий поймал в голове какую-то мысль за тонкий хвостик, хотел было выплеснуть на собеседника, но та потерялась. Юркнула в какой-то заворот извилины. Один хвостик остался. Но он оказался жалким, и потому воцарилась пауза.

Закурили.

– У меня вот тут тоже одна душа мается, – прервал, наконец, тягостное молчание обличитель, – По ночам ходит. Тоскует. Прошлой ночью гоняла меня, жуть. Тоже, видно, проблему в этой жизни оставила. Большую. Хвост за собой прихватила. Мучается. Это теперь надолго. Навечно. Кошмар.

– Кто ж такая?

– Старуха одна. Ленина ей надо.

– Так мне же ее и надо. Я ж к ней и пришел. Это ж и есть Надька, – обрадовался старик, – Итить твою макушку.

– Да ты что!.. – отпала челюсть санитара, – Точно. Надеждой труп значится.

– Я ж ее и хотел повидать. Вот неугомонная. И тут ходит, – заулыбался дед, будто речь шла о шаловливом ребенке.

– Так пойдем. Делов-то, – Василия стало немного развозить, – Сейчас мы ее найдем. Я ее в холодильник сунул. Или куда в другое место… Будь спок. Ты, дед, главное, не вибрируй. У нас трупы не пропадают. Бывало, конечно, что… Но сами никогда не пропадали. Все четко. Как в аптеке. Принял, выдал. Четко в отведенное время, в нужные руки, в приличном виде. Пошли.

Загасив в блюдце окурки, они поднялись и отправились по гулкому коридору в глубину морга.

Вошли в секционную.

– Подожди здесь. Я скоро. Найду и выкачу. Со мной не надо. Не все там выдерживают. Там много их. Разные. Тут стой, – произнес санитар и исчез в полумраке соседнего помещения.

Полукругом на трех столах лежали распотрошенные трупы. Рядом с ними отдельно мокрыми кучками высились их кашеобразные внутренности. На вспомогательном столике поблескивали перепачканные кровью хирургические инструменты. Смердели ванночки с темной жидкостью. Свежепромытый кафельный пол еще хранил на себе мутную лужицу над засоренной решеткой стока. Если бы не отвратительный запах формалина, то вся обстановка удивительно напоминала бы мясную лавку. Или старик много выпил, или ко многому привык за долгую жизнь, но почему-то тела, лежащие на столе, совершенно не ассоциировались с умершими людьми. Туши, как туши. Даже закурил в ожидании прихода Василия.

Тот не заставил себя долго ждать. Появился вместе со скрипучей тележкой и голым телом поверх ее.

– Это… – Афанасий даже не нашел слов чтобы высказать свое возмущение, – Это… Зачем голая?

– Какая тебе, дед, разница. Голая она или не голая, – отмахнулся рукой санитар, – Доктор ее не смотрел. Не успел. Велел приготовить. Вот и голая. Что мне теперь одевать ее для свидания, что ли? Ей-то один хрен разница. Голая она или нет. Тебе так даже должно быть и приятнее ее видать. Баба все-таки. Да ты не стесняйся. Прощайся, если хочешь. Я же говорил, приходи завтра. Утром. У нас работа все-таки. Мы же тут не так просто сидим. Не сторожа. Мы тут работаем с ними. Вот. Исследуем. Тут отрежем, там пришьем. Получай, что имеем. Не хочешь, так я увезу. Мне, собственно говоря, все равно. Ты просил, я вывез. Не нравится, увезу в зад.

– Нет. Стой. Прости. Спасибо, друг. Выручил. Оставь. Оставь нас, итить твою макушку, пожалуйста, – слезно попросил дед.

– Легко. Прощайтесь. Если что, я у себя. Прямо по коридору. Ну, ты помнишь. Где были, – произнес Василий и шатающейся походкой растворился во чреве морга.

* * *

Василий закурил. Выпустил глубокое облако белого дыма, с наслаждением глотнул горилки и продолжал, после небольшой паузы:

– К себе я не вернулся. Дошел до входной двери. Вышел во двор на свежий воздух. Стояла глубокая, темная ночь. Далекие звезды пробивались сквозь марево городских огней. Тишина окутала стены дома. В ту ночь машины больше не подвозили новые поступления. Я покурил, вернулся, запер изнутри дверь и решил посмотреть, что там старик делает со своей зазнобой. Тихонько приблизился к секционной, заглянул внутрь. Стоит себе, как и прежде. Только подошел ближе и шепчет что-то. В морге тихо. Каждая капля слышна, что с крана падает. Прислушался, исповедуется ей. О жизни своей рассказывает.

* * *

Подошел старик к каталке, снял с себя ватник, прикрыл голое тело. Смахнул скупую слезу со впалой щеки.

– Вот и свиделись, итить твою макушку, Надюшка, – молвил он, – Что сказать? Скоро и я пойду. Встретимся. Может, там, итить твою макушку, по другому будет. На так. Лучше. Говорят, там жизнь правильная. Нету этих, коммуняк. Некому людей мучить. Может оно так. Может, нет. Хорошо бы, так. А то опять голову заморочат… – махнул рукой, – Чего там. Глупо оно все. Итить твою макушку. Криво. Кабы не они… Жили бы мы… итить твою макушку. Я бы тебя баловал. А то Верка, ей все одно. Ей деньги давай. Я говорю, давай картину хоть купим. А она, итить твою макушку. Деньги нужны. На что Митьке деньги? Слепой он. Ослеп, итить твою макушку? На работе. На что ему деньги? Может на лечение? Или еще куда? Опять же жениться. Кто знает? Слепым деньги тоже нужны. Федька опять же из тюрьмы придет. Дом ставить будет. Женится. Тоже деньги нужны. Конечно, деньги нужны. Не до картинок, итить твою макушку. Понимаю, сыны. Поднимать надо. Вот и вертится Верка, итить твою макушку. Самогон гонит. Да ты знаешь. А мне все одно. Мне ничего не надо. Устал я, Надька. Устал один мыкаться. Прислониться не к кому. Иной раз вспомню тебя, итить твою макушку, тоска находит. Вот, думаю, как бы хорошо бы мы жили. Может и деревня была бы. Верка, она баба хорошая. Но больно, итить твою макушку, забористая. Не угнаться за ней. Не понять… Вот так и прошла жизнь. Вспомнить нечего. Помнишь, как за тобой бегал? В райком, итить твою макушку, вызывали. Ты, верно, жаловалась. Стыдили, итить твою макушку. Не ломай, говорят, биографию девке. Итить твою макушку. Вот время было. Трактор дать обещали, если отстану. Дали! Отстал ведь. На Верке женился. А что делать? Да, что там… В последний раз видимся. Дай я тебя хоть поцелую. При жизни то не больно мы целовались. Один раз. Помнишь? Итить твою макушку. После танцев на Первомай. Сколько годов прошло… как сейчас помню. Закатала мне тогда пощечину… На этот раз драться не станешь.

Нагнулся старик, поцеловал старуху в уста, а та как треснет ему затрещину. Звон так и покатился по гулкому коридору. Я чуть в штаны не наложил. К стенке припал, пот холодный по спине покатился, а сам крещусь машинально.

– Ты что, итить твою макушку, – вскрикнул Афанасий, – Сдурела?

– А ты что, – рявкнула она, – Чего, паразит, лезешь?

Дед отпрянул, ноги его подкосились, он так и сел на пол, глаза вылупив. Смотрит на нее ошалело, и спрашивает:

– Да ты, итить твою макушку, живая ни как. Надька? Или что?

Старуха на каталке села, ноги худые вниз свесила, лохматой головой встряхнула и отвечает:

– Чего это ты тут, Афанасий, делаешь?

– Надюша, – расплылся в радостной улыбке старик, – Милая ты моя, Надюшенька. Живая. Господи! Счастье-то какое, итить твою макушку. А мы-то тебя уже похоронили. Надо же!

– Чего это вы меня хоронить вздумали? – строго спрашивает она, – Я еще помирать не собираюсь.

– Как же не собираешься, когда тебя уже в могилу зарыли. Господи, счастье-то какое, итить твою макушку! Обратно отрыли, сюда привезли. А то бы все… итить твою макушку, конец. Заживо. Итить твою макушку… Ну, ты, Надюха, даешь! – Афанасий вскочил на ноги и в порыве захлестнувших сознание чувств бросился в объятия своей возлюбленной. Она, только что очнувшаяся от забыться, ничего не смогла ему противопоставить и была сметена стремительным натиском всепобеждающей страсти.

Каталка, слегка поскрипывая разболтанным колесом, медленно скатывалась вдоль анатомических столов в сторону водостока. На ней восседал старик, и запрокинув на колени ожившую старуху, крепко обнимал ее и она, обвив шею его руками, целовала деда в засос, вздрагивая тощими ногами. Не так, как трепыхается резиновая кукла, когда ее стискивают в объятьях, а натурально, как живая.

Сначала я подумал, что передо мной опять возник вчерашний призрак в новом своем обличии. Стало жалко бедного старика. Вот сейчас высосет из него жизнь и выбросит, словно потрепанное белье. Потом, приглядевшись, увидел, что старик вовсе не сопротивляется. Наоборот, крепко прижимает к себе ее голое тело. «Старый некрофил», – подумал я с негодованием и даже сплюнул на пол от отвращения. Но тут же убедился, что женщина не мертва, ибо отпав от уст своего возлюбленного горячо воскликнула:

– Афанасьюшка, мой. Миленький мой. Что ж ты ждал то так долго?

– Надюха ты моя, Надюха, итить твою макушку, – ласково трепал старик седые ее волосы, – Я думал все, потерял, навеки. Схоронил. А ты вон оно как, живая! Я уже ни на что не надеялся. Все свечки поминальные сжег. Своими руками в землю зарыл. На своем горбу гроб до Москвы довез. Сколько, итить твою макушку, передумал всего. Сколько пережил. А ты вон оно как. Всех обманула. Живой осталась. Не померла. Прикинулась. Надюха ты моя, Надюха, итить твою макушку. Как же это ты умудрилась нас всех обмануть? Как же это мы все так лоханулись? А если бы не отрыли, итить твою макушку? Померла бы в гробу заживо.

– Прости меня, Афанасьюшка, прости меня дуру, – отвечала ему она, – Прости за все, что наделала. За все глупости мои прости. За все подлости мои прости. Сколько лет тебя мучила. Сколько лет себя мучила. Всю жизнь тебе измытарила. Всю жизнь себе исковеркала. Сколько лет прождала. И вот ты мой. Мой. Мой.

«Ну, дела, – подумал я тут, – Бывает же такое». Сколько лет в морге работаю, а никак не привыкну к этим оживлениям. Встанет иной покойник и давай бродить по коридору, стонать. И не поймешь сразу призрак или нет? Тут первое дело водки выпить. Если выпил, значит живой.

Бросился я за бутылкой. Схватил стаканы, прибегаю. Они все на каталке сидят, друг к дружке прижались старым ватником прикрываются.

– Только теперь поняла, – тихо признавалась она, – Какая я была сука. На всех зло имела. Всем жизнь портила. Нарочно. Била так, чтобы побольнее было. Иначе уже не могла. Сначала в революцию верила. В справедливость для всех. В светлое будущее. В коммунизм во всем мире. Вот, думала, дети мои будут жить при правильном обществе. В Партию верила. Потом с годами понимать стала, что что-то не так идет. Что-то неправильно. А потом уже поздно было менять что-то. Люди уже по другому меня и не видели. Только как активистку. Только как функционерку. Только как начальника. Умерла во мне женщина. Зачахла с годами. У тебя дети пошли. Ты дом новый поставил. А мне только облизываться оставалось. Облизываться и злиться. На себя злиться. На тебя злиться. На весь мир злиться. Много ли со зла хорошего сделаешь? Сукой я была. Стервой. Как взгляну на ваше житье, передушить всех хочется. В воскресенье все по домам сидят, огородами занимаются. Дети вокруг дома бегают. А я одна сижу, как Баба Яга. Из окна на всех зыркаю. Кого в чем замечу, сразу на карандаш. Мстила всем за свою жизнь. Всему миру мстила. Себе мстила. Тебе мстила. Любила тебя и мстила. Всегда любила. Красивого такого. Веселого. И еще больней мстила. До остервенения. Грызу ночью подушку, слезы глотаю, люблю и ненавижу одновременно. Особенно Верку твою ненавидела. Мало того, что она идеологически чуждый элемент, так она еще и вокруг тебя вьется. Как я ее ненавидела, если бы ты знал. Придушила бы своими руками. Вот как мучилась я все эти годы. А ты и не знал. И не догадывался.

– Как не догадываться, итить твою макушку. Догадывался. Знал.

– Что ж ты не пришел? Не приголубил? Не обнял меня, как сейчас. Боялся?

– Боялся, итить твою макушку. Да и потом… деревня… дети.

– Поделом мне, дуре. Получила по заслугам. И винить некого. Только себя. Зачем я была такой дурой? Как могло бы все по-другому сложиться. Мы же всегда любили друг друга, правда?

– Правда.

– Ты и я. Сколько бы лет уже вместе прожили. Полвека. Ты и сейчас красивый. Нисколечки не изменился. Не старят тебя годы, Афанасьюшка. Мимо проходят. Все такой же, как прежде. Я ведь иной раз как думала, вот умрет твоя Верка, вот тогда я тебя и призову. Думаешь, я не видела, как ты на меня смотришь? Каким взглядом провожаешь? Видела. Все видела. Только сделать ничего не могла. Деревня. Люди. Это теперь мне не страшно.

Сидят, воркуют, прерывать страшно. Но что ради истины не сотворишь.

– Водочки, голубки, не желаете? – трогаю их деликатно за ватничек.

Она в меня глаз стальной вперила:

– Кто этот молодой человек? – спрашивает.

– Хозяин здешний, – старик ей отвечает.

– Чего ему надо? – интересуется.

– Выпить не хочешь? Водочки? За возвращение? Предлагает, – поясняет дед.

– Можно, – соглашается она, – Пить хочется. Во рту пересохло.

Протянул ей добрый стакан. Она как тяпнет его залпом.

«Ну, все, – отлегло у меня от души, – Живая».

Встряхнула она седой головой, осмотрелась вокруг, хлопнула глазами, будто все в первый раз видит и спрашивает:

– Где это мы с тобой Афанасьюшка? Что это там на столах лежит? Вижу я что-то плохо. Не разберу. Представляется мне, что мы в каком-то подвале. Что это у вас тут такое? Голая я отчего? Где моя одежда? Это ты раздел меня, что ли?

– В морге мы милая, – старик ей отвечает, – В Москве. Где же нам еще быть, итить твою макушку? Ты же померла. Как померла, тебя, значит, в морг привезли. Это и есть морг. Место, где, итить твою макушку, покойников держат до захоронения. Вот ведь дело какое, итить твою макушку. Мы думали, что ты померла. А ты воскресла.

– Что ты заладил: померла, да померла. Я что на покойницу похожа? Зачем раздели меня? Мне же холодно. Я женщина. Мне неудобно. Тут посторонние люди.

– Меня можете не стесняться, – заявляю им, – Я вас уже во всяком виде успел посмотреть, пока вы в покойниках находились. Я тут вроде как доктор. Мне можно. Так что, сильно не переживайте. Вашу одежду я сейчас принесу. Она у меня там сложена, – указал в сторону хранилища, поставил пустую бутылку на пол и вышел.

Возвращаюсь, они все сидят на каталке, целуются.

– Одевайтесь, – говорю и протягиваю ей одежду, – Я вас у себя буду ждать. И позвольте поздравить вас с возвращением.

Сказал и пошел к себе. Надоело мне смотреть на их уродливые ласки.

Что они там делали дальше не знаю, не видел, но спустя пол часа пришли ко мне вдвоем в санитарскую, сели на кушетку рядышком и все глаз друг с друга свести не могли. Я к тому времени чайник вскипятил, бутербродов с колбасой сделал. В общем подкрепились.

Старик практически ничего не ел. Выпил стакан горячего чая и все на нее любовался. Зато старуха наворачивала за обе щеки.

– Что же ты теперь совсем Этого своего, итить твою макушку, Ленина оставишь или как? – спрашивает вдруг он.

– Брось. Какой теперь Ленин. Я и не любила его никогда. Одно время читала, а потом бросила, – с полным безразличием произнесла она.

– Что же ты, итить твою макушку, просила похоронить с ним? – удивился дед.

– Я просила? – отставила она бутерброд.

– Ну да. Мы записку нашли. Ты писала. В случае смерти, итить твою макушку, похороните меня с Лениным и все. Ты же писала? Или не писала? – напирал старик.

– Не припомню что-то. Может и писала. А писала, так и что с того?

– Вот и повезли в Москву, – растерялся Афанасий, – Как бы не записка, лежала бы ты, итить твою макушку, в гробу на нашем кладбище. Рядом с родителями.

– Вот как? – кусок бутерброда так и завис в воздухе, – Вспомнила. Так это же я хотела, чтобы вы все книги его вместе со мной в землю зарыли. Чтобы не читал его никто больше. Не портил бы себе зрение. А вы, что подумали? В Москву меня увезли? Значит, мы в Москве находимся? Как вам это только в голову такое пришло? Вы что, хотели меня в мавзолее похоронить, что ли? – догадалась она вдруг.

– Ага, – кивнул дед, – Ты же… – растопырил он руки, собираясь в очередной раз объяснить мотивы такого решения, но она его остановила.

– Спасибо тебе, Афанасьюшка. Я подумать такого не могла, что ты ради меня на такое способен, – и припала седой головой на его щуплую грудь.

* * *

– Просидели они у меня до утра. В шесть часов я открыл двери морга, дал на дорогу триста рублей, все, что у меня имелось, справку о воскрешении, и они ушли. Больше я их не видел, – закончил рассказ Василий.

– Потрясающая история, – произнес Митя, – Я и не знал, какой у меня батя… – он смахнул со щеки слезу, – Только мамке об этом лучше не знать. Она не поймет. Она женщина. Ей больно станет.

– Кто же ей расскажет, – успокоил его я.

– Вот так и живем, – философски заметил санитар, – И жизнь, и слезы, и любовь.

– Ну, и куда дальше пойдем? – задал я риторический вопрос.

– Домой, – скупо ответил Митя.

– Да, – согласился я, – Отвезу тебя домой. История на этом закончилась. Думаю, отец твой до деревни сам как-нибудь доберется. Тем более, что теперь он не один. Как-нибудь автостопом доедут. Не маленькие. Вот сюрприз будет деревне, когда они весте заявятся.

* * *

– Слава Богу, что она живой оказалась. Какое счастье, что ты ее не привез. Знаешь, как я испугалась, когда снова этот гроб увидела. У нас тут в деревне такое про нее рассказывают, ужас. Кто бы мог подумать, что все так обернется, – растрогалась Маша и смахнула рукой хрустальные слезы с длинных ресниц, – Никогда бы не поверила, что такое может случиться. Бедная баба Вера. Как она это переживет. Хорошо, что сын у нее нашелся.

Маша прижалась к Стасу всем своим существом, и он ощутил как волнительная дрожь пробежала по всему телу.

– Не стоит так расстраиваться. Все нормально, – попытался он успокоить толи ее, то ли себя…

Маша только рукой махнула и уткнула заплаканное лицо ему в голую грудь.

Он чувствовал, как горячие слезы бегут по его коже, но не смел остановить ее, дабы не спугнуть сладчайший миг величайшего наслаждения от ощущения доверительной близости с желанным существом.

– Ну, в общем, на этом все наши приключения не закончились, – осторожно произнес он, – Дальше было еще интересней.

– Да? – она поняла на него взгляд полный обожания, – И что? – вытерла рукавом ночной рубашки лицо, выражая готовность снова внимательно слушать.

Стас слегка приобнял девушку и вкрадчивым тоном продолжил.

* * *

Я посмотрел на часы: два ночи. Ничего себе засиделись. В голове приятно шумело от небольшого количества выпитой горилки. Зазвонил городской телефон. Василий снял трубку.

– Алло? – обозначил себя на проводе, – Да, я, – минуты три санитар сосредоточенно слушал говорившего, потом, вырвал из пачки бумаг, торчащих из принтера, листок бумаги и стал что-то быстро на нем записывать, затем отрывисто бросил, – Понял. Буду, – резко опустил на аппарат трубку и вперил в меня пронзительный взгляд своих выпуклых глаз, словно примериваясь.

– Вы так приехали на машине или так? – поинтересовался он.

– На машине, – ответил я.

– Что за машина?

– «Девятка».

– Плохо… – его явно что-то сильно озадачило. На минуту он погрузился в тяжкие размышления, извлек из стола лохматую записную книжку, стал внимательно перелистывать записи на помятых листочках, затем снова вперил в меня свои выпуклые глаза и спросил, – А багажник у тебя есть?

– Есть, – ответил я.

– Другу помощь нужна. Срочно, – твердо произнес он.

– Да? – неопределенно пожал я плечами, – И чем могу быть полезен?

– Отвези меня в одно место. Прямо сейчас, – пояснил Василий, – Очень нужно.

– Я выпил. Нельзя. Почему бы тебе такси не вызвать? – попытался я увильнуть.

– В такси гроб не войдет, – ответил он.

– Еще и гроб нужно взять, – усмехнулся я, – Ну, везет мне на это дело. Только и делаю, что целыми днями гроб по городу перевожу. Кто бы мог подумать, что «Девятка» является оптимальным транспортом для таких перевозок. У вас же есть специальные машины. Бригады. Там всякие и все такое. Вы же морг. Зачем я? К чему это все? Ночью. Делать нам нечего?

– Нельзя. Нельзя, Стас, бригаду. Только так. Тихо. Пойми. Друг гибнет. Пожалуйста, – Василий смотрел на меня с выражением такого отчаяния, что я сдался.

«В конце концов, отнимут у меня права, и все кончится, к чертовой матери, – подумал я, – Господи, как я устал со всеми ими возиться. Деньги у меня еще остались. Сяду на поезд, поеду домой. Будь, что будет».

– Ладно, говорю, грузи. Поехали.

– Вот спасибо, тебе, друг. Такого человека выручил. Такого человека. Если бы ты знал. Сам увидишь. Ты не пожалеешь, что согласился, – Василий засуетился, скидывая с себя халат и влезая в мешковатую куртку, – Пойдем, вещь одну взять надо. У тебя машина далеко стоит?

– Не далеко от ворот, – ткнул я пальцем в оконную раму.

– Я ворота открою. Ты во двор въедешь. На улице неудобно. Давай. Пошли.

Мы вышли на улицу. Василий распахнул въездные ворота. Я въехал во двор. Митя остался сидеть в машине, а мы снова углубились в сумрачные коридоры морга.

– Вот. Пришли. Бери, – указал санитар на знакомый до боли гроб, стоящий на металлической полке стеллажа в коридоре.

– Знакомая штуковина, – присвистнул я, – Давай. Старушка против не будет? Хотя ей он больше не нужен.

Мы закинули творение рук Афанасия на каталку и двинули в обратный путь к машине, оставленной возле самых дверей.

– Укрыть бы, – оценил Василий вызывающий груз на крыше автомобиля.

– У меня тут случайно кусок брезента остался, – обреченно ухмыльнулся я.

На упаковку и увязку ушло не более пяти минут. И вот мы уже мчались по ночным улицам столицы в сторону Химок.

Василий все время сверял маршрут со своими записями на листке бумаги и кому-то постоянно звонил по мобильному телефону. Проплутав около часа, мы, наконец, подъехали к каким-то ангарам, высившимся за двухметровым бетонным забором.

Санитар снова позвонил и указал на дальние металлические ворота в торце двухэтажного кирпичного здания в угол которого упирался длинный забор.

– Туда.

Я подъехал. Ворота распахнул высокий мужчина. Знаками указал, чтобы мы проследовали внутрь. Мы оказались не то в гараже, не то в большом тамбуре, не то на пустом складе. Вдоль стен от пола до потолка высились металлические стеллажи с пустыми полками.

Прикрыв за нами ворота, мужчина подошел к машине. Мы вышли.

– Я рад, что вы успели, – произнес он, – Пойдемте. Времени очень мало.

Выглядел он прилично. Стильная куртка, фирменные брюки, дорогие туфли, аккуратная прическа указывали на вполне благополучное финансовое состояние. Но в резких, отрывистых движениях угадывалось скрытое напряжение и тревога.

– Доктор, вы просили кого-нибудь найти. Я нашел. Это Стас, – представил меня Василий, – Мне, кажется, ему можно доверять. Это его приятель, указал он на Митю, – Но он слепой. Они не наши. Они за этой пришли, за ведьмой, что за мной гонялась. Это из ее деревни. Это ее гроб, как вы и просили. Машина его.

– Хорошо, – доктор смерил нас оценивающим взглядом, слово пытался проникнуть в сумрачную глубину наших душ, но, видимо, поняв, что сильно выбирать не приходится, распорядился, – Слепой остается в машине. Дело предстоит серьезное. Отвязывайте гроб.

– Надеюсь, ничего предосудительного не произойдет, – высказал я осторожное предположение.