Текст книги "Легенда о Пустошке"

Громыхнуло жестяное ведро. Стас открыл глаза. Утро.

Напротив дивана, оседлав стулья, молча сидели Варя и Саша и с нескрываемым любопытством смотрели прямо на него, как на чудо заморское.

– Доброе утро, – пробормотал он.

– Извините, что разбудила, – молвила откуда-то сбоку Елизавета Ивановна, – Не хотела. Ведро выпало.

– Ничего, ничего, – бодро ответила за него Маша, – Стасу дано пора вставать.

– Сколько времени? – сонно поинтересовался с дивана гость.

– Уже восемь. Солнце давно встало. Я успела корову подоить, кашу сварить. Вставай, лежебока. Чай остынет. А вы что тут сидите! Марш в комнату. Дайте гостю одеться, – сказала молодая хозяйка и ребятишек как ветром сдуло.

Сели к столу завтракать.

– Мне к десяти на почту, – сообщила Маша, – Закончу в три. Маме нужно на ферму. Сходит, корма отпустит и вернется. А у тебя какие, Стас, планы?

– Мне бы в Пустошку сходить. Ненадолго, – ответил он.

– К Вере Сергеевне? Правильно. Нужно ее обрадовать, что сын нашелся. Представляешь, мама, дедушка в Москве сына нашел, Митю. Столько лет его ждали. Вот радость какая, – и Маша вкратце поведала изумленной Елизавете Ивановне волнующую историю, услышанную вчера поздно вечером, – Так ты затем и приехал, чтобы сообщить ей об этом? – закончила она свой восторженный пересказ.

– Ну, да, – согласился Стас, заканчивая свой завтрак.

– Какой молодец, – восхитилась Елизавета Ивановна.

– Рассказывай, что дальше было, – нетерпеливо попросила девушка, – У нас еще есть часик послушать. Ужас как хочется знать, как у вас в Москве все дальше сложилось. Варя, Саша, марш на улицу. Нечего сидеть в доме. Тепло. По лужам не ходить! Ноги промочите, уши надеру, – крикнула им вслед и устремила на рассказчика взгляд полный восторженного ожидания.

* * *

Около часа Митя рассказывал нам свою печальную историю. Мы сидели на скатанных наматрасниках и внимательно слушали, позабыв на время, зачем явились сюда чуть ли не с самого края света. Маркс, не находя применения своему темпераменту, из деликатности оставил нас наедине и чем-то домовито загремел на кухне. Никита первые пятнадцать минут пытался изобразить понимание и сочувствие убогому инвалиду, не к месту отпускал пошлые шуточки, но вскоре, сильно обеспокоенный долгим отсутствием Нюси, убежал на ее поиски. Я скромно скучал возле окна, в ожидании окончания длинной исповеди, наблюдая, как проносятся по улице автомобили, да бредут по тротуару озабоченные москвичи.

Двадцать лет назад молодым парнем, только что отслужившим в армии, приехал Митя в Москву искать свое счастье. Утроился по лимиту разнорабочим в гальванический цех одного большого завода. Получил место в общежитии. На танцах познакомился с Леной, работницей из соседнего участка. Стали по вечерам встречаться, вместе проводить свободное время.

– Как говориться, молодость дается раз. Потом для глупости ищи другие оправданья, – повествовал он, словно речь шла не о нем, а о другом хорошо знакомом ему человеке, навсегда оставшимся в далеком прошлом, – Нет ничего глупее желания всегда быть умнее всех. Думал, много денег заработаю, хозяином жизни стану. Но каждый кузнец своего несчастья. Вкалывал, как сумасшедший. На заводской доске почета висел. Даже в заводской многотиражке обо мне писали. Передовик, мол, ударник. Беспредельна человеческая глупость. Поэтому и не писал, батя. Думал, потом напишу, когда больших успехов добьюсь. Чтобы с фотками, со статьями, с дипломами. Думал, приеду в деревню, покажу людям, какой стал. Удивятся все. Потому и на Ленке не женился. Зачем, думал жениться? Рано еще. Дети пойдут. Жена по рукам свяжет. Да и что это за жена, простая работница. Таких миллионы по общагам ютятся. Мне королеву подавай с московской пропиской. Чтобы квартира не меньше, чем в три комнаты. Чтобы сразу, чтобы все. Чтобы мужики в спину смотрели с завистью. В начальники хотел выбиться, в бригадиры. Даже в институт два раза документы подавал. На вечерний. Не смог экзаменов сдать. Так пять лет и прожил в борьбе за призрачное счастье. Потом Светку встретил. Москвичку. Понравился ей. Папа у нее инженером на заводе работал. Квартиру отдельную имели. На три комнаты, как я хотел. С Ленкой расстались. Стал со Светкой ходить. По театрам, выставкам разным меня водила. К культуре приучала. Через год поженились. Переехал к ним. Невзлюбила меня теща. Ходила и все вокруг, Светке на мозг капала. Что это, говорит, за мужа себе нашла. Простого рабочего. Рабочих много, а ты у меня одна. Два года капала, пока Светка не забеременела. Тут уж все. Считай, семья образовалась. Нравится или не нравится, а ложись, красавица. Дети пошли. Родился сын. Назвали Егором.

– У меня есть внук! – радостно воскликнул Афанасий, – Итить твою макушку!

– Поздравляю, Афанасий Никитич, теперь ты дедушка, – с грустью в голосе сказала Элеонора Григорьевна.

– Что ж ты молчал, Митя, как тебе было не совестно? – покачала головой Анастасия Павловна, – Они же родители. Они тебя ждали. Беспокоились.

– Есть. Формально, – слегка скривил губы Митя, – Живет где-нибудь с мамкой, если снова замуж не выскочила. Наверное, большой уже. Вся бригада тогда на именинах гуляла. Даже теща к плите встала. Котлеты жарила. Напились в тот день в дым. Все, казалось, хорошо сложилось. Меня, благодаря папаше, в бригадиры выдвинули. В институте документы приняли. Кандидатом в партию записали. Свершилась мечта идиота. Деньга пошла длинная. Думал пора тебе, батя, писать, подвигами хвастать. В гости звать. Но тут авария в веху случилась. Прямо на моем участке. Да еще в мою смену. Какой к черту я бригадир, если устранить не сумею. Бросился, как дурной, течь перекрывать, тут мне глаза и выжгло кислотой. Пока врачи в больницу везли, ослеп напрочь. Но беды по очереди не ходят, они вламываются все разом. Пока полгода в больнице лечили, жена на развод подала. На фига ей инвалид. Прошла любовь, завяли помидоры, ботинки жмут и нам не по пути. Как говорится, сколько жабу не целуй, она жабой и останется. Сколько жену не выбирай, все равно ошибешься. С завода уволили. Из квартиры выписали. Ребята из бригады на время в общагу утроили. Но не бывает так плохо, чтобы не могло стать еще хуже. Завод приватизировали. Новое руководство новую метлу завело. Очистили общагу от посторонних. Оказался я на улице. Подобрали цыгане. Милостыню поставили просить возле метро. Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас. Год питался, что подадут, спал, куда положат. Хотел под поезд уже броситься. Но Маркса встретил. Все ему рассказал. Он сюда привел. Сказал, все мои беды от гордыни пошли. Все мы ошибаемся. Одни больше, другие все время. Только исправить ничего нельзя. Зрение и время обратно не вернешь. Теперь жду, когда на меня просветление снизойдет.

– Какое такое просветление? – заинтересовалась Анастасия Павловна.

– Когда не глазами, а сердцем на мир смотреть стану, – пояснил Митя, – Только возможно ли такое? Маркс говорит, верь и все будет. Вера горы двигать может, она баба колоссальная. Вот и тружусь над собой. Главное, себя увидеть. Это, говорят, зрелище не для слабонервных. Только, видимо, плохо пока получается. Зато полы мою. Посуду. Белье стираю. Готовлю и глажу. Могу даже картошку чистить и прочие овощи. Правда случается это редко. В основном макароны едим с хлебом.

– Митя, сынок, хватит, итить твою макушку, погулял. Домой едешь, – решительно заявил Афанасий, – Забираю тебя. Мамка двадцать лет ждет. Хватит, с тебя Москвы.

– Извини, батя, рано мне возвращаться. Не готов я, – спокойно заявил сын, – Потом как-нибудь. Если Маркс не выгонит, я лучше с ним поживу. Здесь. Привык я. Все знаю. Дома что делать? На лавке сидеть, слушать, как мать плачет? Какой я помощник? Обуза одна. Ты, батя, не говори ей, что видел меня таким. Придумай что-нибудь. Скажи, все, мол, нормально. Хорошо?

– Ты сдурел, Митя, – возмутилась бывшая доярка, – Что тут нормального? В этом вертепе? Как вы тут умещаетесь? На чем спите? На полу, как собаки? Это же хуже нашего! И даже не думай оставаться. Назад, в деревню. На свежий воздух. У вас корова есть! Каждый день молоко пить будешь. Как сыр будешь в масле кататься. Нашел себе дом. Полы мыть этому охламону!

– Зачем вы так, тетя Тося. Вы же его не знаете, – смущенно улыбнулся Митя, – Не нужно ругать Маркса. Он мне жизнь спас. Он мой учитель.

– Вот спасибо ему, поклон низкий. Хватит. Пожил, пора и честь знать, – рассекла воздух ребром ладони Анастасия Павловна, словно разрубила узел, – Отработал свое. Домой. Не раб. Нечему у него тут учиться. Нашел школу. В грязи лежать.

– Он не только меня от смерти спас, он меня к жизни вернул, – тихо возразил послушник, – Надежду подарил. Как Маркс говорит, надежда – единственная собственность, которой невозможно человека лишить. Умрет надежда, будем кости ее глодать. На самом деле он ко мне очень хорошо относится. Я не просто его хлеб ем. Насильно меня никто здесь не держит. Могу уйти, когда захочу. Я послушание исполняю. Гордыню обуздываю. Не могу я вот так сразу все бросить. Понимаю, что порой трудно приходится, часто стесняю своим присутствием. То на кухне, то в коридоре сплю. Всякое бывает. Но без него мне тяжело будет. Прости, отец, не могу его бросить? Езжай, пока, без меня.

– Так и давай, итить твою макушку, его заберем. Они сами съезжать собрались. В деревню, а, Митя? – взял отец его за руку.

– С ним я бы поехал, – улыбнулся сын.

– Чему может этот охламон научить? – не выдержала Анастасия Павловна, – Ты только посмотри, какой он страшный! Голова от него черта болит.

– Я этого не вижу, тетя Тося, – ответил Митя, – Я только слышу. Он многому научил. Прежде всего в себя верить. Никого не бояться. Постигать новый для меня мир. Помогать людям. Наклонитесь ко мне. Дайте пощупать голову. Не бойтесь. Хуже не будет, – бывшая доярка недоверчиво склонилась, он возложил на нее руки, – Да вижу. Вот тут болит. Сейчас болеть перестанет. Ну, как? Болит еще?

– Нет. Легче, кажись, стало, – призналась удивленная Тоська, – Как это ты смог?

– Была бы голова, а причина для головной боли найдется, – улыбнулся послушник, – Маркс многому меня научил. И этому тоже. Научил ценить каждое мгновение жизни. Открыл путь к пониманию Бога.

– Вот как? И в чем он заключается? – вонзила в него испытующий взгляд бывшая учительница.

– Это очень не простой вопрос. Я сам до сих пор, как следует, не разобрался. Могу что-нибудь не так выразить. Не готов еще к этому. Не тверд в вере. Не сумею найти нужных для вас слов. Это вот здесь, – положил он руку на сердце, – ощущается, а в голове пока пусто. Лучше его об этом спросите. Он вам ответит. Он об этом часами говорить может, если не пьян. А выпьет, так и до утра. Из него хороший вышел бы проповедник и реформатор церкви. Только ему не повезло. Он предложил перевести все молебны, службы и таинства со старославянского на современный русский язык. Но его осмеяли. Он по молодости обиделся и нагрешил. За это его и выгнали из семинарии.

– Сильно нагрешил то? – поинтересовалась Элеонора Григорьевна.

– Возроптал я, женщина, на Святейшего Предстоятеля, Священное писание и Церковные установления. За что и был проклят, – пояснил Маркс неожиданно возникший из мрака коридора с пучком ложек и большой сковородой жареной картошки в руках, – Никто никому в мире так не обязан, как обезьяны Дарвину. И еще я, прародителю своему за острый ум и скептический образ мыслей. Не душой, телом страдаю за явленное мне откровение и благость. Ибо узрел в христианском учении великую ошибку, сгубившую миллионы невинных душ. Картошечки не желаете отведать, люди добрые. Чем Бог послал. Сам трудился.

– Вот как? В Евангелии может быть ошибка? Не может ее там быть! – воскликнула новообращенная христианка бывшая учительницей.

– Ты, женщина, знакома с Писанием? – заинтересовался бывший семинарист, ставя сковородку посреди комнаты прямо на пол.

– Оно у меня с собой. Вот, – выдернула из сумки черную книжку Элеонора Григорьевна, – Всякую минуту о нем думаю.

– Тогда знаешь ты, что сказал Иоанн Креститель: «Он будет крестить вас Духом Святым и огнем; Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое, и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым». Помнишь? О ком это сказано? – Маркс протянул каждому по ложке.

– Я еще не так хорошо знаю Писание, чтобы толковать, – смутилась бывшая учительница.

Время незаметно приблизилось к обеду и, честно признаться, картошка соблазнительно пахла. Так что и я не отказался принять участие в трапезе. Взял предложенную мне алюминиевую ложку, явно стащенную из недавно покинутой нами столовой, и подсел на ковер к сковородке. Афанасий выставил последнюю бутылку пива, счастливо избежавшую внимания Фуфела и Нюськи.

– Господь ничего не имел против вина. Было бы пиво, и его вкушал бы с наслаждением, – произнес Маркс, сковырнул пальцами пробку с бутылки, – Не желаете? – обвел страждущим взглядом присутствующих больше для формы, чем в ожидании положительного ответа. Я отрицательно мотнул головой, чего оказалось вполне достаточно для того, чтобы со словами «Да благословит Господь», сразу выплеснуть все содержимое в свое широкое горло.

– Счастье – есть, и пить тоже счастье, – произнес он блаженно.

– И о ком же сказал Иоанн? – напомнила Элеонора Григорьевна.

– О тех, кто не почитает Господа, – пояснил Маркс, устраиваясь удобнее на полу возле трапезы и аппетитно закусывая картошечкой, – И далее в Нагорной проповеди Господь повелел возлюбить врагов, благословить проклинающих и благоволить к ненавидящим. Ибо какая вам будет награда, если станете поступать как язычники, сказал Он. Вы спросите о чем тут речь? О награде, конечно. Наградой же будет рай. Ибо «Не всякий говорящий Мне: „Господи!“ войдет в Царствие Небесное, но исполняющий волю Отца Моего». Сказано далее: «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне». «Кто не со мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает». «Если же кто скажет на Духа Святого, не проститься ему ни в сем веке, ни в будущем». Ибо «при кончине века: изидут Ангелы и отделят злых из среды праведных. И ввергнут в печь огненную: там будут плач и скрежет зубовный», – он снова зачерпнул жареной картошки с горкой, отправил в огромный рот, смачно прожевал и рек, – Получается по Евангелию, не всякий человек достоин жить на земле, а только тот, кто возлюбил Господа Бога всем сердцем своим, всею душой своей, и всем разумением своим, больше близких и домашних его, а также возлюбил ближнего своего, как самого себя. Где под «ближним» надлежит понимать не язычника, а такого же последователя Господа Бога, как сам. Остальным нет места на земле, ибо они злые и гореть им вечно в геенне огненной.

– Господи, страсти какие, – перекрестилась ложкой впечатлительная Тоська.

– Вот именно в этом и заключена вся суть, – указал на нее Маркс, – Религия закона, так и не стала религией любви. Любовь адресована только Богу. Остальным шиш с маслом. Остальным – кара Небесная. Ибо если даже возлюбишь женщину больше всего иного, то ты есть нехристь и злой еретик достойный уничтожения. Люби только Бога, иначе гореть тебе в геенне огненной. До Христа был только закон, теперь тирания усилилась. Тиран захотел любви. Но как ее получить от чад своих? Только через жупел. Иного пути христианский Бог для себя не видит и нам с вами не предлагает. Изначально религию воздвигли на страхе тупых овец перед мудрым пастырем. На страхе перед концом мира, перед судом Господа, перед геенной огненной. Хороша любовь из под страха. Что хорошего может выйти из под страха? Одна только ложь. А где ложь – там беззаконие. Получается, христианство изначально насаждает среди людей беззаконие.

– Но Нагорная проповедь!.. – попыталась возразить Элеонора Григорьевна.

– А что Нагорная проповедь? Разве Христос сказал в ней что-нибудь иное? – взметнул на нее косматую бороду проповедник, – Напротив. Он лишь подтвердил, что вне Бога нет спасения. Там самым отмел в сторону всех, кто не следует его заветам. Все они не получит спасения. Никто из них не войдет в Царствие Небесное. Все они поставлены вне закона. Отторгнуты от рая. Неважно, что они имеют добрую позицию, гуманную культуру, ведут честную жизнь. Не важно, в чем суть этого иного. Изначально иное объявлено неправильным и злым. Что это если не ксенофобия? Кто не с нами, тот против нас! Так заявил Господь. Кто не подобен нам – тому вечная кара. Безапелляционно. Навсегда. Бойся, человек. Устрашись. Стань одинаковым. Ровным и серым, как крыса в общей стае. Полюби через ничтожество свое Творца своего. Трепещи перед Ним и подчиняйся его заветам, ибо ничего иного в этой жизни тебе не оставлено, ничего большего не уготовано и ни на что большее можешь не рассчитывать никогда. Нет иного выбора в твоей ничтожной жизни. Если же полагаешь иное, то ты есть слуга Дьявола, возроптавший и бросивший вызов Богу. Опять же по причине полной своей глупости. Бей страхом по башке, вбивай с каждым ударом понимание ничтожности, вколачивай любовь ко Всевышнему. Вот основная доктрина христианства. Ибо Закон данный Богом есть единственно правильный. Только по нему можно жить на земле. Остальное – нюансы богословия.

– Но в Нагорной проповеди Христос говорит о хороших вещах, о правильных вещах. Кара грозит только тем, кто неправильно живет, обижает людей, ворует, убивает, – возразила бывшая учительница.

– Мало определить нравственные принципы. Надо еще ответить на ряд сложных вопросов. Тут собака зарыта гораздо глубже, – ткнул небо волосатым пальцем вещатель, – Человек есть триединство тала, разума и души. Сложнейшее создание. Почему Господь сотворил его таким? Для какой цели? Любая религия ставит перед собой три главных вопроса. Первый – кто мы? Откуда пришли в этот мир? Иначе говоря, в чем заключается таинство рождения. Второй – зачем мы? Для чего мы такими созданы? Иначе говоря, в чем смысл нашей жизни. И третий – куда мы уходим? Иначе говоря, в чем заключается таинство смерти. Отвечает ли христианство на эти вопросы? Судя по Библии, Бог создал человека в последний день творения, когда уже утомился. Создается такое впечатление, что Бог христиан – это вообще такой отец, которой больше дорожит своими яблоками, чем своими детьми. В Библии человек не звучит гордо. Он создан для счастья, не больше, чем птица для бульона. Он всего лишь промежуточное звено в цепи эволюции, необходимое для создания венца творения – рюмки коньяка с долькой лимона. Изначально все учение основано на ничтожестве человека. Тогда для чего человеку дан разум и душа? Так ли он подобен Богу, как утверждают? Так ли равны все перед Господом? Почему количество разума на земле величина постоянная, в то время как население постоянно увеличивается? Для кого вообще Бог написал свои законы? Хорошие люди в них не нуждаются, плохие не становятся от них лучше. Дуракам вообще закон не писан. А если писан, то не читан. А если читан, то не понят. А если понят, то не так. Оказалось, что Законы вообще бесполезны. В чем тогда смысл божественного замысла? Неужели только в том, чтобы, боясь кары Небесной, всю жизнь прославлять Господа? Не маловато ли? Лично для меня маловато. Хотелось бы большего для себя предназначения. Ради одного своего прославления не стоило затевать такого грандиозного дела, как сотворение мира. Неужели Бога обуяла гордыня? Перед кем? Никого же вокруг не было. Даже слова еще не было. И вдруг осенило. Сотворю себе аплодисменты, решил Он. Так что ли? Если бы кто-то и начал творить что-то подобное для себя, то, наверное, не стал бы лепить себе дураков. Какой в дураках прок? Наверное, он бы задумал себе разумных помощников. Только вот для какого дела? Слепил и забыл, так что ли? Забыл объяснить на фига трудился? Типа, догадайтесь теперь сами. Видимо, сначала у него было слово и затем Он создал себе человека, чтобы было с кем этим словом перекинуться. Пусто, видать, стало одному витать во Вселенной. Только вот как нам теперь тварям ничтожным зацепить Его этим словом? Мы бы и рады с Ним словом перекинуться. Говорим, называя это молитвой. Худо, когда Он говорит с нами. Тогда это уже шизофрения, – он тяжко вздохнул, выскреб из сковородки пригоревшие картофельные пенки, отправил в рот и закончил, – Вот и получается, что нравственные принципы определены, а четкие цели не поставлены. Зато большая коза сделана. Но не может страх лежать в основе любви. Не полюбит червяк рыболова.

– Так ведь нравственность и есть цель. Она и есть смысл. Без нравственности ничего нет. Без нее все бесполезно. Без нее человек зверь, – возразила Элеонора Григорьевна.

– Да? – вскинул на нее мохнатую бровь Маркс, – Я бы позволил себе с вами согласиться только в том случае, если бы мы отбывали на Земле свой срок в наказание за тяжкие прегрешения в прошлом. Тогда бы целью нашего существования действительно могло бы стать нравственное исправление. Но кто и за что приговорил нас? Либо, если бы мы являли собой переходную стадию между глиной и свободной душой. В этом случае нравственные принципы определяли бы способ окончательного избавления от земной грязи. Но христианство не говорит ничего об этом. Общение людей с Богом напоминает диалог кур с фермером. Но христианскому Богу мало подчинения установленным им законам. Ему нужна беззаветная слепая преданность. Для этого и Христа послали. А это простите уже полная тирания. Устанавливать тиранию, не объяснив целей, все равно что возводить дом на песке. Вот вы нашли в Евангелии ответ на вопрос: в чем смысл человеческой жизни? Лично я не нашел, как не нашел своего смысла в лоне христианской церкви. С тех пор и блуждаю, как птица между Землей и Небом, милостыней промышляя, нося в сердце своем великие размышления. Ибо как может быть понят смысл человеческой жизни через страх и унижение? Почему буддийский монах, не причиняющий вреда ни единой живой твари на земле, должен быть проклят и вечно гореть в геенне огненной? В чем благость христианской нравственности?

– С вашим бы умом да в депутаты, – резюмировала Элеонора Григорьевна.

– Разве я похож на бандита? – облизал ложку проповедник.

– Что же у нас в Думе одни бандиты сидят, что ли? – хлопнула глазами бывшая учительница, – Государство у нас достаточно хорошо организовано, чтобы не допустить их туда.

– Хорошо организована у нас только преступность, – возразил Маркс, – В государстве, как и в человеке, тяжкие болезни начинаются с головы. Если при диктатуре ограничены возможности ума, то при демократии не ограничены возможности глупости. Отсюда настоящая демократия есть деспотия дураков, составляющих подавляющее большинство населения России, где их всегда жило много. Соответственно, демократ – это негодяй, считающий себя жертвой коммунистов. Поэтому принимать участие в таком устройстве, где правят не лучшие, а так как мы того заслуживаем, я не хочу. Как не хочу вписать новую страницу в историю болезни своего общества. История тяжела, еще никому не удавалось повернуть ее вспять. Помогать же развитию опухоли совесть не позволяет. Конечно, хочется иногда крикнуть: «Остановите Землю, я сойду». Ибо ничто так не мешает радоваться жизни, так сама жизнь. Но по наивности продолжаю верить, что добро обязательно победит зло; поставит на колени и зверски убьет. Очень хочется не пропустить это страшное зрелище. Предпочитаю наблюдать жизнь в состоянии полной свободы: идти, когда меня посылают куда захочу. Вот и живу как в песне: не надо печалится, вся жизнь впереди: разденься и жди.

– Я позволю себе с вами не согласиться, – возразила Элеонора Григорьевна, – И готова высказать вам ряд собственных соображений по этому поводу.

– Вроде как некогда нам спорить, – наконец не вытерпел я и тонко намекнул на толстые обстоятельства, приведшие нас в этот дом, – Покойник на улице дожидается.

– Ой, верно, – всплеснула руками бывшая учительница, быстро вскакивая на ноги, – Тоська, заболтались.

– Какой покойник? – вскинул мохнатую бровь гостеприимный хозяин.

– Пора что-нибудь делать, – добавил я в огонь масла, – Пока снова не сбежала.

– Надо нам деда переодеть, Никиту, нам с Тоськой головы вымыть, прически сделать, – стала вспоминать деятельная руководительница ранее запланированные мероприятия. – Так, Стас, придумайте что-нибудь Афанасию вместо ватника. Найдите своего Никиту. Переоденьте. Вот вам пять тысяч рублей, – достала она из под кофты кошелек и протянула мне деньги, – Мы с Тоськой пойдем головы мыть. Есть у вас мыло? – обратилась уже к Марксу.

– Найдется. Пойдем в ванную, – ответил тот, продолжая сидеть посреди комнаты перед пустой сковородкой, – Почему покойник на улице?

– Это длинная история, – махнула рукой Элеонора Григорьевна, – Я после расскажу. Тоська, пошли головы мыть. Афанасий иди со Стасом. Полотенце дадите?

Я с дедом направился разыскивать магазин «Секонд Хенд», а женщины, по всей видимости, в промежутках между мытьем головы и остальных частей тела, начали развлекать хозяина обители длинной историей своих похождений.

Внизу в подъезде мы неожиданно столкнулись с тем самым уголовником с наколками на руках, замеченным утром в столовой. Он стоял возле радиаторов парового отопления и нервно курил. Увидев нас с дедом, почему-то смутился и сразу отвернул лицо в сторону. Мы прошли мимо на улицу. На обратном пути я его уже не заметил. В парадной нам никто больше не встретился, но возле дома дежурила синяя восьмерка, и в ней, как мне показалось, сидел второй мужчина, угощавший уголовника котлеткой. Это совпадение мне показалось странным, но большого значения я ему не придал. Мало ли какие могут быть у людей дела в этом доме.

И к тому времени, когда мы с дедом вернулись с охапкой незаношенных тряпок, Маркса вполне ввели в курс обстоятельств нашего посещения столицы. Сидя со скрещенными ногами на скатанном пожелтевшем наматраснике, облаченный в шерстяной вытянутый свитер грубой вязки сиреневого цвета, натянутый на голое тело, и обтрепанные женские красные спортивные штаны явно маленького размера, наполовину скрывающие толстые волосатые икры, черный и всклокоченный он вещал деревенским женщинам своим проникновенным густым голосом, как пастырь с амвона:

– Тяжкую ношу возложила на себя, сестра. Многие ждут тебя испытания. Смирись. Прими их с любовью, как очистительный свет, исходящий на твою просветленную душу. Бог дал тебе силы. Бог позволит свершить все задуманное, ибо не корысти ради ты встала на этот тернистый путь. Но помни, если Господь создал все сущее, то он создал не только евреев, но и все другие народы, населяющие землю. А если Господь создал еще и китайцев, то почему Сына своего послал только евреем? Почему Сын Его не заповедал ученикам своим учить иные языки и отправляться с миссией за море? Если бы Господь знал о китайцах, неужели бы Он оставил их своей милостью? Не ограничивай ум свой, сестра, одним изучением Евангелия. Помни, что эта книга написана для евреев, сообразно времени их жизни, их грехов и их окружения. Смотри на мир шире и понимай его глубже. И не расточай огонь сердца своего перед теми, кто еще не готов тебя слушать. Помни, телеграфный столб никогда не поймет принципа действия телеграфа. К нему оспу не привьешь. Невыносимых людей нет, есть только узкие двери. И ничто так не портит цели, как попадание в нее. Не стремись к одиночеству, ибо Земля и та спутник имеет. Не забывай, что для того чтобы умереть достаточно родиться. Всегда прощай своим врагам, ибо ничто не раздражает их так сильно. Не говори людям длинно, ибо жизнь коротка, и они устанут. Живи без фанатизма. Поступай сообразно внутреннему побуждению. Не давай чему-либо одному всецело захватить твое сердце, душу или разум. Оставляй и совести хоть что-нибудь погрызть, иначе она умрет с голоду.

В коридоре Митя тихо возил мокрой тряпкой по полу. Мы остановились возле дверей комнаты и минуту слушали, как Маркс наставляет бывшую учительницу.

Неожиданно через незапертую входную дверь стремительно ввалился взволнованный Никита.

– Сбежала! – завопил он на весь дом, – Нюська, сука, сбежала! Все себе, крыса, прихапала. Все деньги. Маркс, айда за мной. Найдем, расколбасим морду в сухофрукт.

– Для друга говна не жалко, – невозмутимо ответил хозяин тихой обители и поднялся со своего места.

– Пошли Нюську искать… – по инерции проговорил бомж и замер, уткнувшись носом в черный круглый кулак бывшего семинариста.

– Нет для россиян большего патриотизма, чем питие водки. Он нужен был вам? Возьмите патриота, – указал Маркс на Никиту, от удивления вылупившему мелкие глазки, – На святое дело идешь, Брут. Крепись. Да пребудет с собой Сила. Хотя ты, нехристь, этого не достоин. Отмойте его, добрые люди. От него смертью пахнет. Сам бы пошел, да нельзя. Ибо сказал Ангел рукокрылый, явившей вчера ночью свой божественный лик в тот час, когда я очищал от скверны кишечник: береги сердце свое для чистой души, что примет на себя всю грязь и вынесет из людного места.

– Чего еще за ангел? – пролепетал Никита и юркнул в комнату к оставленной на полу сковородке, – Совсем, Маркс, сбрендил, – поднял крышку, обнаружил что посуда пустая, расстроился, – Пожрать бы, – протянул жалобно, но, снова вскочив на ноги, гаркнул, – Она, тварь, пьяная празднует там. А мы фигу сосем. Пошли морду бить.

– Давай-ка милый человек, раздевайся, – скомандовала Элеонора Григорьевна, поднимаясь с наматрасника и расчесывая влажные волосы, – Мы тебе обновку купили. Все купили? – спросила меня. Я утвердительно кивнул головой, – И нижнее? – я снова кивнул, – Чего стоишь? Раздевайся и марш в ванную, мыться.

– А эта… А она… – недоуменно указал бомж в сторону двери.

– Я схожу, поищу. Не тревожься, – ответил Маркс и накинул на себя пальто.

– Может помочь? – предложил я.

– Не нужно. Это мое дело. Простите, люди добрые, если что было не так. По одежке встречают, провожают – как могут. Удачи вам. Большому короблю – большая торпеда. Не держите на нас зла. Не ведаем, что творим. Как дети малые. Управитесь, нас не ждите. Приходите потом, вечером, когда закончите. Если останутся деньги, вместе пропьем, иначе потом их не будет. Помянем покойницу, по-человечески, – и с этими словами вышел.

Никита мылся не долго. Зато когда вышел одетый во все сравнительно новое, на глаз подобранное мною под его рост, и причесанный, то обрел вполне пристойный городской облик. Даже засохшая корка вокруг порванного уха большей частью сошла и больше не шокировала чувствительные натуры своей обезображивающей уродливостью. Если бы еще можно было и шкодливое выражение лица сменить, то и вовсе он показался бы нормальным человеком.