Текст книги "Легенда о Пустошке"

К моему великому ужасу нас неумолимо уносило все дальше и дальше от центра столицы, пока, наконец, не прибило на узкую полоску асфальта между двух иномарок на тихой улочке возле скромной столовой. Домишки вокруг стояли неказистенькие, народец шнырял простенький.

* * *

Стас сделал паузу, закурил.

– Ну, что замолчал, дальше рассказывай, – попросила Маша.

– Дальше еще долго, – ответил рассказчик, – Время уже позднее. Может завтра? Устал я что-то. И есть хочется. Да и переночевать негде. Могу, конечно, в машине. Если одеяло дашь.

– Зачем в машине. Пойдем к нам. Я тебя с мамой познакомлю, – предложила девушка.

– А это удобно?

– Удобно. Она о тебе и так уже знает. У нас в деревне все на виду. Рассказали.

– Тогда пойдем, – согласился Стас.

В темноте сада дом Маши рассмотреть не удалось. Внутри он оказался самым обыкновенным. Не лучше и не хуже, чем у Афанасия или Митрича. Высокое крылечко, за ним прихожая. Потом кухня с печкой и большим столом возле окна.

– Мама, это Стас, – представила его Маша, – Тот самый.

– Вот, значит, какой вы, – внимательно рассмотрела ночного гостя пожилая женщина, и приветливая улыбка озарила ее утомленное заботами лицо, – Садитесь к столу. Мы уже поужинали, но вам соберу. Устали с дороги?

– Есть немного.

– Он у нас переночует? Ему остановиться негде, – не то спрашивая, не то утверждая произнесла Маша, – Вот тут на кушетке ему будет удобно. Он в машине ночевать хотел. Тоже придумал. Ночью еще холодно, чтобы в машине ночевать. У нас места еще много.

– Пускай остается, – согласилась женщина.

– Руки вон там моют, – указала молодая хозяйка на рукомойник, – Полотенце сейчас дам. Маму Елизаветой Ивановной зовут. Туалет в прихожей. Слева выключатель. Сестра Варя, младший брат Саша, – указала на две круглые детские физиономии с любопытством выглядывающие из-за двери, – Марш быстро спать! Папы у нас нет. Ушел от нас папа, умер. Давно. Живем в женском коллективе. Среди детей я старшая.

– Вот все и рассказала, дочка, – устало присела на стул одинокая мать большого семейства, – Сейчас картошка погреется и покушаете. Да вы, Станислав, не стесняйтесь. Присаживайтесь за стол. Маша вам накроет. А я, извините, спать пойду. Устала сегодня что-то.

– Иди, иди, мама. Мы сами тут справимся, – поддержала дочь.

– Не буду мешать. Вы уж меня извините. Кушайте на здоровье, устраивайтесь. Чувствуйте себя как дома. Завтра время будет, поговорим, – женщина поднялась со стула и тяжело удалилась в соседнюю комнату, деликатно прикрыв за собой дверь.

Пока Стас ополаскивал руки под рукомойником Маша быстро набросала полную тарелку горячей жареной картошки, отрезала полкруга домашней колбасы, краюху хлеба, метнула все это на стол и села напротив в полной готовности слушать, погрузив нежный подбородок в мягкую чашечку розовых ладошек.

– Ну, давай, рассказывай, что было дальше?

* * *

Москва – это большая черная дыра. Она хватает и заглатывает все без разбора, жадно, ненасытно, безжалостно. Сначала завлекает, потом околдовывает призрачным золотым сиянием, после порабощает и затем перемалывает без остатка все радужные мечтания. Подобно огромному пауку растворяет в себе жизненные соки обманувшихся жертв и стремительно увеличивает свою необъемную массу, еще сильнее притягивая к себе новые и новые волны наивных «Наполеонов», заворожено летящих на ее яркий, губительный свет.

Когда мы зашли внутрь столовой часы показывали десять. Заведение только что открылось. В зале возле окна стояли за одноногим круглым столиком две потрепанные жизнью фигуры разного пола и молча жевали, склонившись над грязными тарелками. На нас они не обратили никакого внимания.

Деятельная Элеонора Григорьевна с проголодавшейся напарницей тут же двинулись к раздаче и стали шумно обсуждать скудный ассортимент. Афанасий с Никитой сели за только что протертый столик, еще хранящий на себе мокрые следы несвежей тряпки. Я прошел к буфету и заказал двойной кофе, мало надеясь получить что-нибудь приличное.

Утомленная с утра буфетчица вяло вставила в аппарат дозатор, по видимому никогда не знавший заботливой чистки, нажала кнопку и тот, надрывно прожужжав, выплюнул в надтреснутую чашку порцию густой, черной жижи.

– Двадцать восемь рублей, – сурово произнесла она, а я подумал, почему все буфетчицы так похожи друг на друга, словно однояйцовые сестры.

Пока я сравнивал предложенный мне заморский напиток с его растворимыми аналогами из дешевых банок, Элеонора Григорьевна раскидала по столу тарелки с горячей манной кашей и винегретом с селедкой. Я естественно от такого угощения вежливо отказался. Лучше умереть с голоду, чем от острого расстройства желудка. Поэтому ограничился только булочкой с маком. Судя по всему – вчерашней.

Старики скинули с себя верхнюю одежду, повесив ее на спинки стульев, и налегли на трапезу. Никита уписывал за обе щеки все, что ему подставляли, жадно и с каким-то вожделенным придыханием. Мне стало несколько противно наблюдать за этим процессом животного насыщения, и я невольно перевел взгляд на неказистую парочку возле окна, выскребающую общепитовские тарелки корочками хлеба. Убедившись, что все съедобные крошки начисто сметены с керамической поверхности, представитель мужского пола поднял блуждающий взгляд круглой физиономии, напрочь заросшей длинным черным с проседью волосом, перевел его в сторону зала, сфокусировал на сидящей напротив Анастасии Павловне и, что-то буркнув особи противоположной принадлежности, двинулся в нашем направлении.

– Рубликом, тетушка не одаришь, на бедность? – просипел он пропитым голосом и размашисто перекрестился, – Христос, тебя, сохрани.

– Какая я тебе тетушка! – возмутилась Тоська, – Иди прочь, алкаш.

– Маркс? Ты? – обернулся на голос Никита, сидящий спиной к нему рядом с дедом, – А мы тута хаваем.

– Фуфел… – узнал Маркс Никиту, – Примостился, сын сукин к трапезе.

– Садись. Нас тута угощают, – широким жестом пригласил бомж.

– Кого это угощают! – выпалила Элеонора Григорьевна.

– Маркс, первый человек на случай похорон! – понял вверх палец Никита, – Он все тута знает. Он из Синагоги.

– Не из Синагоги, а из Семинарии, нехристь нечеловеческая, – поправил его человек обликом действительно сильно напоминающий общеизвестный портрет Отца мирового пролетариата.

– Один хрен, – махнул рукой бомж, – Мы тута к похоронам готовимся.

Маркс заинтересованно вскинул вверх мохнатую бровь.

– Могу прочесть отходную молитву, – произнес он, – Отчитать панихиду, свершить отпевание с выдержками из Евангелия, сотворить разрешительную молитву и произнесть поминовение усопшего. Не желаете?

– Спасибо. Нам не надо, – отрезала бывшая учительница.

– Красиво будет, – причмокнул губами Фуфел, – Заслушаешься.

– Сказали не надо, значит не надо. Нечего нам голову морочить. Ступайте к себе в Семинарию, и там читайте свои молитвы, – отмахнулась Элеонора Григорьевна. – Мы сюда не затем приехали, чтобы молитвы слушать. Был бы еще священник, а то…

– Потеряли, заблудшие души, Господа, – перекрестился Маркс, возведя очи горе, – Прости их Вседержитель. Одеревенели сердцами. Заплесневели душами. Проела деньга разум. Сребролюбцы. Сгинете все без покаяния! Все как один сгинете в Геенне Огненной! Христопродавцы! – громыхнул на весь зал сиплым голосом и пошел к своей женщине, нетерпеливо ожидающей возле столика.

– Постойте, – окликнула его бывшая учительница, – Скажите, вы действительно изучали богословие?

Человек похожий на Маркса остановился, развернулся на истоптанных каблуках тяжелых строительных ботинок, недружелюбно насупился и молвил:

– Три года Семинарии, как один день.

– Тогда скажите, Бог есть? – спросила она, вонзив в него испытующий взгляд.

Бывший семинарист приблизился на два шага, надул губы, потер пальцами виски, словно пробуждая заснувшую мысль в своей всклокоченной голове, и изрек сдавленным полушепотом:

– Стакан нальешь? Скажу.

– Эк, захотел? – выпалила Тоська, – За стакан я и сама скажу. А после, так подавно.

– Где ж я его тут найду? – в недоумении размела руками Элеонора Григорьевна.

Маркс ткнул пальцем в сторону буфета.

– Там знают, – опережая вопрос собеседницы, произнес он.

Пока бывшая учительница обстоятельно выясняла у неразговорчивой буфетчицы что, кому и за сколько наливают с утра в этом заведении, человек похожий на Маркса уселся за стол на ее место и бесцеремонно доел оставленный винегрет с селедкой.

– Лучше в нас, чем в унитаз, – пояснил он, – Пищу в столовой готовят для жалоб. Сократим мудростью жалобы, возвеличим страдания, – после чего, благосклонно икнув, принял преподнесенный стакан красного «Портвейна» и с нескрываемым наслаждением выкушал.

– Бог есть, – произнес он, ощущая целительное действо дешевой бормотухи на исстрадавшийся, по всей видимости, организм.

Его подруга, отвратного вида особа с обветренным красным лицом и выбитыми передними зубами, моментально подскочила к нашему столику с воплями:

– Мне, мне, мне оставь, сволочь!

– Уп – и нету, – игриво опрокинул стакан кверху дном её волосатый спутник.

– Как юбку задирать, так есть, как одному пить так нету! – затряслась она в бешенстве и хлопнула его ладонью по широкой спине, – Наливай, паразит!

– И вечный мат! Покой нам только снится. Несись, несись степная кобылица, снеси яйцо. Угости, добрая женщина, старушку. Успокой мятежную душу страдалицы. Что женщине по душе – мужчине не по карману, – удовлетворенно чмокнул губами бывший семинарист.

– Вот еще наливать всяким! – воткнула руки в боки Анастасия Павловна, – Кто это такая, чтобы ей наливать!

– Я кто такая? Это ты, кто такая! Мужика сманиваешь? Мужа спаиваешь! Приблуда, жирная! Понаехали всякие. Наливай тебе говорят, а то в морду дам, – в ярости замахала она кулачками.

– Я сама тебе дам, – выкатила грудь бывшая доярка, – Раскатала губищу на чужой харч!

– Эй, вы там! А ну прекратить! Пожрали, так убирайтесь. Сейчас милицию вызову! – грозно грянула из-за стойки раздатчица. Подобные разборки для нее, видимо, были не в диковинку.

– Я что? Я ни чего, – сразу ретировалась особь женского пола, – Я только по справедливости. Если одному дали – другому налей. Нас двое. Скажи, Фуфел? Ты как здесь? Тебе тоже дали? Вот, и ему дали. А я? Как я теперь? Они поправились. Я а больная. Как мне теперь? Не справедливо. Наливай, тебе говорят!

Столовую потихоньку наводнили разного вида субъекты. Двое в перепачканных комбинезонах некогда оранжевого цвета взяли кефира со сдобными булочками и устроились невдалеке от входа. Благообразная старушка пронесла от раздачи две сосисочки на блюдце, села в стороночке и тихонько их кушала. Подозрительного вида мужик минут пять гонял по тарелке подгоревшую котлету и недобрым глазом косился в нашу сторону, пока к нему не подсел второй, явный уголовник, с синими наколками на обеих кистях рук. Пока первый что-то тихо говорил, второй молча кусал котлету с алюминиевой вилки.

Привлекать к себе повышенное внимание мне не хотелось, поэтому я достал из кармана десятку и протянул ее расстроенной даме:

– На. Купи сама.

– Мало, – нагло ответила та.

Я добавил еще десятку.

– Теперь хватит?

Особь женского пола жадно схватила деньги и ринулась к буфету.

– Христос тебя сохрани, – поблагодарил Маркс, – Не перепились еще на Руси добры молодцы. Не одно доброе дело не останется безнаказанным.

– Так Бог есть или нет? – снова задала вопрос Элеонора Григорьевна, нахмурив брови.

– Есть, – категорично кивнул тот.

– Докажи.

– Вот тебе крест, – размашисто перекрестился бывший семинарист и для большей убедительности своих слов выпятил вперед пухлые губы.

– Он издевается над нами, – заключил я, – Все, хватит этого цирка. Пошли отсюда.

– Нам разум дал стальные руки-крюки и вместо сердца пламенный фингал, – спило пропел в ответ Маркс.

– Не совестно тебе, а? – закачала головой Анастасия Павловна, – Хоть бы Бога постеснялся людей обманывать. А еще из Семинарии.

Мы уже начали вставать со своих мест и пронзительно скрипеть ножками железных стульев по кафельному полу, когда бывший семинарист, встряхнув лохматой головой, откинулся на спинку стула и, взметнув вверх лопату косматой бороды, спило произнес:

– Достойна ли ты, женщина, познать единую сущность бытия или искушает душу праздное любопытство? Кем мнишь себя, взалкавшая купить откровение стаканом бормотухи? Жизнью плати за великое знание. Заплати и получишь. Получишь, когда заплатишь. А покуда не заплатила, живи и веруй: воздастся тебе по делам твоим, ибо в мыслях разумею так: Бог есть и ничто не останется без внимания.

– Сам-то заплатил или как? – подбоченилась Тоська, насмешливо скривив губы.

– Жизнь моя всецело в руках Божьих, – вознес глаза и руки к потолку новый знакомый, – Даже маленькой пуле определена в жизни цель. На все воля Господа.

– Ну, тогда-то ты знаешь… – покачала головой с легкой усмешкой бывшая доярка, продолжая натягивать на себя синюю, болоньевую куртку.

– Как много девушек хороших… – слащаво пропел набивший брюхо Никита и стал потихоньку пристраиваться к ней с боку, галантно помогая одеться.

– Ой, спасибо, – сдержанно улыбнулась она.

– Ты мне тоже сразу понравилась, – растянул он губастый рот.

– Тьфу, пропасть… – отшатнулась от него Анастасия Павловна.

– Кто же может определить, кто достоин, а кто нет? – скептически прищурила глаз Элеонора Григорьевна.

– Готова ли ты жизнь положить на алтарь знаний? – спросил Маркс, пристально всматриваясь в глаза бывшей учительницы, – Если много будем знаем, хуже станем только спать. Мало знаем, крепче спим. Знание страшная сила.

– Я ее уже положила, – твердо ответила она, – Сорок лет проработала в школе учительницей. Этого что мало? – и решительно выдернула из под его широкой спины свое черное пальто, тем самым явно выражая желание прекратить дальнейший бессмысленный, по ее мнению, разговор.

– Человек сам выбирает свою судьбу из той единственной, что ему осталась. Как говориться, лучше шесть часов в школе, чем бессонница, – произнес Маркс, снова самоуверенно откидываясь на спинку стула, – Может ты и была достойной учительницей. Жаль жертва твоя оказалась напрасной.

– Это почему же? – сдвинула брови Элеонора Григорьевна, – Я столько учеников выпустила! Столько людей воспитала! Меня весь район знает!

– Потому, как мы давно вылезли из пещер, только они до сих пор не вылезли из нас. Время лучший учитель. Жаль только учеников оно своих убивает. Узнала ли ты в школе истину? – сочувственно подмигнул бывший семинарист, – Уверена ли, что учила людей правильно?

Бывшая учительница тяжело опустилась на стул, переломив пальто у себе на коленях, и вздохнула.

Тем временем особа женского пола вполне удовлетворенная результатами своего набега на буфет, снова приблизилась к нашему столику и выдохнула перегаром:

– Кончай базар. Хиляй батлы шарить. Чего жрать будем?

– Женщину придумал Бог, но сделал ее черт, как чемодан без ручки: нести тяжело и бросить жалко, – скривил губы ее спутник, – Не видишь Нюська, я занят.

– Какой, на хрен, занят? Дармоед. Мне одной ботлы воркать? На выкуси, – выкроила она ему заскорузлую фигу прямо в нос, – Получишь от меня вечером сладенького.

– Ха-ха, – сморщился от восторга Фуфел и снова подкатил к дородной бывшей доярке с другого бока.

– Зови меня Никита, – шепнул ей прямо в розовое ухо, – Давайте знакомиться ближе.

– Отлезь, боров, – ткнула его локтем в брюхо Анастасия Павловна, – Всем давать давалка отвалится.

– Ой, больно, – скривился тот от восторга.

– Все пошли отсюда, – не выдержал я, – У нас дел по горло.

– Да, – согласилась Элеонора Григорьевна, – Позавтракали, пора и честь знать. Где тут можно привести себя в порядок? – обратилась она ко мне.

– В каком смысле? – поинтересовался Маркс.

– В телесном, – пояснила бывшая учительница больше для приличия, чем в ожидании дельных рекомендаций, – Умыться. Сделать прическу. Переодеться.

– Всякая проблема всегда имеет простое, очевидное и неправильное решение. Предлагаю обратиться за помощью к аборигенам, – хлопнул он широкой пятерней себя по круглой груди, – Кто ходит в гости по утрам тот поступает мудро: то тут сто грамм, то там сто грамм на то оно и утро. Мы рядом живем. Незваный гость лучше татарина. Хороший татарин всегда к обеду. Милости просим, дорогие гости, – благодушно пригласил он.

– Еще чего! Всяких на хазу таскать, – тявкнула подруга.

– Женщина – друг человека. Нюська, – ткнул пальцем бывший семинарист в свою вульгарную даму, – Прекрасная женщина. Бог создал ее из ребра и потому она всегда выходит всем боком. Ты не смотри, что она строгая. Она в душе стройная и красивая. Как агнец Божий перед закланием кривой судьбы. В бытность юности своей училась Нюська визажизму, но отдалась алкоголизму. Богата зарытыми талантами земля наша! Но талант пропить невозможно. Из таракана изюминку сделает. Только вдохни жизнь в художника, голову свою не узнаешь. Я вот утром всегда причесываюсь. Это сегодня мысли слегка спутались. Каждый день шампуню… Скажи, Нюся?

– Пошел на хрен… – самодовольно причмокнула та.

– Что нужно телу для чистилища? Горячая вода, да чистое полотенце. Все это есть у нас сейчас, – Маркс явно раззадорился, и его несло, – Если надо, шампуни купим. Два флакона для разгона. Сами приезжие будете?

– Из деревни мы, – гордо выпрямилась Анастасия Павловна.

– Деревня, – презрительно скривилась Нюся, – Сразу видно.

– Такие женщины, а мы не знали… – как кот крутился Фуфел вокруг дородной бывшей доярки.

– Друзья мои, – восторженно вскинул руки бывший семинарист, – Разве встретишь сегодня чистую душу на помойке? В городе такая духовность, что не продохнешь. Корысть ковыряет сердце панцирем. Физиологическое насыщение червем съело нашу совесть. Живем как в джунглях. Естественный отбор простой, сильный отбери у слабого. Человек в безумии своем богатства Небесные сменил на богатства Земные и обратился в машину. Все сдвинулось по фазе, даже самообслуживание: сам пошутишь, сам и посмеешься. Каждый только и думает о том, чтобы такого хорошего сделать, чтобы остальным плохо стало? Поговорить не с кем. Кто поймет томление духа? Кто разделит радость божественного откровения? Разве в городе жизнь? Никто так не умеет жить, как мы не умеем. Мы сами хотим в деревню. Перебраться ближе к истокам. Вкусить чистоту природы. Квартиру продать. Как деньги получим, сразу в деревню уедем. К вам, друзья мои. В первобытность бытия. Ибо чистой душе положено жить в чистом месте. Лучше жить на болоте, чем вишенкой в чужом компоте.

– Так к нам и перебирайтесь. Пустых домов много. Чистота, итить твою макушку, как в аптеке, – прорвало вдруг Афанасия.

– Решено, – стукнул кулаком по столу Маркс, – Едем к вам. У вас где деревня?

– Некогда нам лясы точить. На похороны мы приехали, – отрезала Тоська, – Отлезь от меня, гнида, – последнее относилось уже к Никите, слишком вольно наложившему руки на отдельные выступающие части ее пышного тела. Получив звучный шлепок в плечо, он радостно обнажил гнилые редкие зубы и противно захихикал.

– Вот и замечательно, – раскинул Маркс широкие ладони, способные загрести мир, – Великое таинство смерти открывает человеку глаза на жизнь. Ибо это и есть путь постижения Бога. Крещение, клиническая смерть, сновидения, призрачные явления усопших – это ли не есть факты множественности сфер бытия? В действительности все не так, как на самом деле. Многие жизнь прожили, а поле так и не перешли. Спотыкнулись о дорожный камень, навернулись в канаву и там издохли. Так и не поняли, есть ли жизнь перед смертью? А жизнь прожить, не два пальца обмочить. Жить надо так, чтобы больше уже не захотелось. Ибо не бывает так плохо, чтобы не могло быть еще хуже. Но лучше сделать и потом жалеть, чем не сделать и после плакать. И потому жить надо не так, чтобы просто жить, а так чтобы еще и запомнить. Трудно в учении, легко в гробу. Мы с Нюсей не далеко от сюда живем. За углом. В соседнем доме. Роскошных апартаментов не обещаю, но радушие и понимание предоставлю. Не понравится – уйдете. Отдохнете с дороги. Приведете себя в порядок и с Богом. Нужно будет, так и живите, сколько понадобится.

– Никого больше на халяву не пущу, – взвизгнула Нюся, – Это моя хаза.

– Ничто не украшает женщину так, как уродство ее подруг. Имей, женщина уважение к горю ближнего своего, – грозно вскинул кулак над всклокоченной бородой бывший семинарист, – Зафителю алмаз под глаз, никаких поминков не увидишь.

– Поминки будут? – сразу оживилась его подруга.

– Как славно рядом посидим… – снова промурлыкал Никита сзади на ушко Анастасии Павловне.

– Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего, прости его все согрешения вольные и невольные, и даруй ему Царствие Небесное. Вечная память, – Маркс встал, пропел сиплым голосом и перекрестился, – Благослови, Господи, тихую обитель твою преисполненную радости и сострадания. Радости за бессмертную душу, устремившуюся в Царство бесплотных духов, окружающих Престол Вседержителя, и сострадания печали родных и близких, оставшихся пребывать в земной юдоли, отмеренный им срок, – трагически воздал руки к небу, – Но не будем напрасно терять время. Много у нас дел. Вставайте и следуйте за мной.

Как это не покажется странным, но при всей необихоженности своего вида, развязности поведения и цинизма, этот человек сумел так расположить к себе простодушных стариков, что я невольно начал задумываться над тем, не обладает ли он тайным даром внушения. Его способность бесцеремонно вторгнуться внутрь собеседника, обустраиваться там и быстро овладеть тайными струнами души, не причиняя при этом особого беспокойства или неприятности, меня просто восхитила. Для каждого он сумел найти такое нужное в данный момент слово и запустить его в самое сердце настолько мастерски, что оно не замедлило отозваться сочувственной вибрацией, предопределившей не только отношение, но соответственно и мотив дальнейших его действий. Огромный, черный и косматый он больше не вызывал к себе неприятия и казался более благодушным и приветливым, чем это могло прийти в голову при первом с ним столкновении. Даже тембр иссушенных алкоголем голосовых связок зазвучал приятным ласкающим слух баритоном. Но главное, что, как я думаю, подкупило нерешительных стариков, это, прежде всего, его несокрушимая уверенность в себе. Их души, привыкшие подчиняться с самого детства, дрогнули перед его твердой настойчивостью, окрашенной в голубые цвета радушного гостеприимства.

Не пришло и десяти минут, как мы, прикупив в ближайшем киоске пару бутылок пива для мастера высокого искусства красоты, уже поднимались по загаженной лестнице девятиэтажного блочного дома стандартной брежневской застройки.

– Вина надо было купить, – ныла по дороге Нюся, – Чего, дурак, вина не купил?

– Не хлебом единым, но воблой и пивом перебивается человек. Товарищ, пейте больше пива, оно полезно и на цвет красиво. Ничто так не согревает душу, как пиво холодное в зимнюю стужу, – вещал в ответ Маркс, – Ибо мудрость в вине, в пиве сила, а в воде микробы. Ни к чему тебе мудростью людей стращать. Прическу испортишь.

Никита вовсю старался навязать свое внимание и поддержку Анастасии Павловне, вертясь у нее по ногами на всем протяжении длительного подъема. Если бы нам предстояло пройти еще три раза по столько же, то он непременно преуспел бы и добился от нее определенной благосклонности. Но лестница неожиданно закончилась, и мы вступили на площадку последнего этажа.

Не нужно служить в милиции криминалистом, чтобы с первого взгляда определить квартиру, куда мы направлялись.

– Вот и тихая обитель, скромной мудрости моей, – громогласно объявил гостеприимный хозяин и вставил длинный ригельный ключ в замок деревянной не единожды выбитой двери, – Проходите. Чувствуйте себя как дома, но не забывайте, что вы в гостях.

Трудно придумать более ободряющего предложения, едва только мы переступили порог этого скромного жилища. За тесным темным коридором однокомнатной квартиры, заваленном всякой рухлядью, мы оказались в маленькой квадратной тринадцатиметровой комнате. Давно не ремонтируемая, лишенная какой-либо мебели, сия келья не представляла собой привычное нашему пониманию жилое помещение. Если бы не три полосатых наматрасника с грязным застиранным постельным бельем, раскатанные по затертому ковру неопределенного цвета, покрывавшему большую часть истерзанного невзгодами паркетного пола, то можно было бы подумать, что хозяева отсюда давно съехали. На прибитой к стене полке стояла большая деревянная резная фигура Мадонны, лишенная каких-либо излишеств. В углу справа от двери красовалась батарея пустых бутылок на куче всевозможного несвежего тряпья. Трехстворчатое окно, завешенное плотным покрывалом, пришитом гвоздями к раме, да пыльная лампочка на тонком проводе, свисающая с потолка, завершали скудную обстановку. Ни икон, ни сечей, ни распятий, ни какой-либо домашней утвари. Только тяжелый столб спертого воздуха давно не проветриваемого помещения.

Возле стены, обхватив колени руками, сидел мужчина лет сорока.

– Маркс, ты? – спросил он, не поворачивая головы, – Чего так рано?

– Почему сидим? Мешаем дело с бездельем, проводим время с весельем? Сделал – не сделал, все равно отдыхаю? – хозяйским голосом громыхнул Маркс, – Постели не скатаны, пол не мыт. Матушка – лень зовет! Гости у нас. На чем сидеть будем?

Человек быстро встал на четвереньки, стал усердно ощупью скатывать наматрасники и притыкать к стенам.

– Глупость и мудрость с такой же легкостью передаются, как и заразные болезни. Поэтому выбирай себе товарища. Послушник мой, – пояснил бывший семинарист, – Подобрал раба божия на улице. У цыган, как жеребца увел. Милостыню для них собирал. Как говориться, бывают такие секунды, когда все решают минуты и длится это часами. Вот, который год живет с нами. Пригрел в дому. Учу на свою голову. Ничто не дается так дешево и не ценится так дорого, как халява. Слепой он. Кислотой глаза выжгло, когда на коммунистов горбил. Воистину непостижима глубина человеческого сердца. Да вы не стесняйтесь, проходите. Он быстро приберет. Грязь, как пылесос сердцем видит. Говорите, божьи твари, чего надобно. Все сделает. Слепой, слепой, а знает, где что лежит.

– Стаканы давай, – первым вкатился в комнату Никита и поддал слепому ногой под зад, выражая всем своим видом, смотри как с такими обращаться надо.

– Что ж ты слепенького обижаешь, – возмущенно всплеснула руками Анастасия Павловна.

– Не смей, – гаркнула следом Элеонора Григорьевна.

– Чего это там? – поинтересовался у них за спиной Афанасий.

– Чего, чего? Ничего. Чего стоишь? Пива давай. Пить хочется, – вынырнула из темноты Нюрка и выдернула из рук деда хозяйственную сумку.

– Такая нам досталась доля, что не прожить без алкоголя, – благословил содеянное хозяин обители, – Проходите, люди добрые, присаживайтесь.

Послушник тем временем закончил прибирать постели и смиренно направился в коридор, столкнувшись в дверях нос к носу в Афанасием.

– Митька, ты?.. – выдохнул старик.

– Батя… – вперил в него пустой взгляд мужчина, – Батя… Прости.

– Митька! Итить твою макушку, – Афанасий обхватил голову сына руками, уставился в его слепое лицо, пытаясь что-то увидеть в глубоком провале пустых глазниц, – Сынок. Я мы не чаяли!.. – слезы покатились по колючей седой щетине, – Мамка глаза проплакала. Хоть какой весточки от тебя ждет. А ты, итить твою макушку, вон где. Живой. Слава Богу. Думали, сгинул. Вон ты где. Сынок. Что ж ты ничего не сказал? Написал хоть… Итить твою макушку… Сынок… Митька…

– Батя… Прости… Куда я такой вам… Только обуза.

– И правда, Митька… – молвила сзади Анастасия Павловна.

– Похож… – оценила бывшего ученика стоявшая рядом Элеонора Григорьевна.

– Воистину Господни пути неисповедимы, – удивился бывший семинарист.

– Отметить бы надо встречку, – быстро нашелся юркий Никита.

– Давай, пацан, в магазин, – ткнула меня в бок Нюська, откинув в сторону пустую пивную бутылку.

Меня так и передернуло. Нашли мальчика за бутылками бегать.

– На, держи сотню, – протянул я деньги Никите, – Сам купи. Я не местный.

– Кому даешь! – вырвала у меня из рук деньги хозяйка квартиры, – Сама куплю. На такую ораву мало. Набавь.

Черт меня дернул дать еще сотню.

– Ждите, – сказала она и с этим словами скрылась за входной дверью квартиры.

Однако ни через час, ни через два Нюська больше не появилась.

* * *

– Надо же. Сына нашел. Какое счастье, – смахнула рукой набежавшую слезу Маша, – Столько лет ждал. И вдруг… Как в кино. Какие вы все-таки молодцы, что в Москву поехали. Если бы не поехали, то дедушка так бы и не нашел никогда Митю.

– Возможно, – согласился Стас.

Время перевалило далеко за полночь. В соседней комнате тоскливо всхрапывала Елизавета Ивановна. Варя и Саша, раскидав одеяльца, витали где-то в заоблачных далях глубокого детского сна. Рыжий кот сладко растянулся возле теплой печи. За окном изредка полаивали собаки. Усталость медленно наваливалась на плечи.

– Может, завтра закончу, – с надеждой в голосе произнес рассказчик.

– Давай, завтра. Сегодня все так хорошо закончилось, – согласилась Маша, – Завтра может и мама присоединиться. Ей тоже интересно будет послушать. Сегодня не смогла. Устала. Она в последнее время уставать стала сильно. Болела недавно. Ты на нее не обижайся. Она поэтому так рано сегодня и легла спать, что устала, а вовсе не потому, что ей не было интересно тебя послушать. Ей так интересно будет узнать все подробности ваших приключений. Мне тоже очень интересно. Все только об этом и говорят. Гадают, чем закончится ваша поездка. Одни говорят, что у вас ничего не получится. Другие в вас верят. Вот я, например, верю. И мама верит. У вас получилось?

Стас смутился.

– Не надо, не говори, – остановила его девушка, – Сегодня все так хорошо закончилось. Мне почему-то кажется, что у вас не совсем все получилось, как вы хотели. Иначе бы ты один не приехал, правда? С ними что-нибудь случилось, там, в Москве? Да? Нет, не говори. Завтра расскажешь. Сегодня все так хорошо закончилось. Давай спать. Я тебе на топчане постелила. Тебе будет удобно. Да. Давай спать. Мама рано встает. Я тоже долго спать не привыкла. Так что выспаться тебе не удастся. Извини. Все, пошла. Не буду тебе мешать. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Маша.

Девушка выскользнула в соседнюю комнату, заботливо укрыла по дороге детей, погасила свет.

Стас разделся, юркнул под теплое одеяло, пахнущее земляничным туалетным мылом. В голове вертелись разрозненные мысли. Словно части калейдоскопа они выстраивались в причудливые переплетения отрывочных рассуждений. Выплывающие из под них обрывочные воспоминания вытягивали тягучие отголоски пережитых чувств. Смутные образы кружились подобно осенним листьям и выстилали мягкое ложе сознанию, медленно уходящему в туманную фиолетовую дымку. Вслушиваясь в тишину ночного деревенского дома Стас думал, как верно замечательно когда-нибудь вот так поселиться, каждый вечер разговаривать с Машей, что-нибудь такое делать, непременно своими руками, полезное и доставляющее всем радость… Скакать по широким полям верхом на красивой белой лошади. Теплый ветер в лицо, широкополая шляпа на голове… Гей-гей, вперед… И где-то там, вдалеке, на живописном холме среди стройных зеленых сосен стоит дом… Его дом… Их дом… На широком столе стакан теплого, парного молока и большая краюха пушистого хлеба на белой, как зимний дым из трубы, скатерти…