Текст книги "Легенда о Пустошке"

Глава 8. Прояснения

Тридцатого апреля около десяти утра румяный как яблочко окружной прокурор вместе с утомленным жизнью начальником следственного отдела посетил дежурную часть управления милиции. О задержании странных старичков из глубинки ему сообщили еще вчера вечером. Но он не спешили высказывать своего мнения. Дело попахивало возможным политическим скандалом и прежде времени подставляться под удар ни слева, ни справа, не согласовав общую позицию с Генеральной прокуратурой, если на то будут указания, не входило в его правила.

Тесное помещение следственного кабинета, где предстояло защищать законность, встретило его как обычно – устоявшейся за долгие годы тягостной тюремной атмосферой. Погруженное в тусклый свет обрешеченной электрической лампочки, оно имело одно окно, навечно наглухо задраенное железными ставнями, тяжелую металлическую дверь, да грязные давно не крашеные стены. Убогая обстановка включала в себя старый письменный стол без ящиков с расцарапанной столешницей, носившей на себе немые свидетельства не одной человеческой трагедии, и два металлических стула, намертво привернутых к цементному полу.

Прокурор не любил эти застенки. Они действовала на него удручающе. Он словно оказывался заживо погребенным в душном и мрачном склепе, откуда не видно никакого выхода и где оставляются всякие надежды вновь обрести сияние солнца. От долгого нахождения в такой обстановке у него смертельно блекли румяные щеки и начинало колоть сердце. Поэтому больше получаса он старался тут не задерживаться. Впрочем этого времени оказывалось вполне достаточно, для того чтобы определить истину. Особенно такому выдающемуся юристу, каковым он себя всегда считал.

Начальник следственной части привычно расположился за столом. Разложил перед собой коричневые папки уголовных дел и, безмятежно мурлыкая что-то под нос, стал заполнять аккуратным круглым почерком черные строчки на обложках. Оперативный дежурный услужливо принес третий относительно чистый стул с мягкой обивкой, расположил его рядом со столом, ближе к выходу, специально для прокурора и вежливо удалился.

– Ну, Максимильян Феликсович, что мы тут с вами на сегодня имеем? – произнес окружной блюститель закона, пытаясь удобнее устроиться на стуле и овладеть гнетущим ощущением безысходности.

– Собственно, ничего особенного, Илья Маркович. Один домушник, один угонщик и разная там, всякая мелочь, которая особого внимания не заслуживает, – доложил начальник следственной части, перебирая папки.

– Полагаю, с домушником все ясно. С угонщиком тоже. С мелочью судья прекрасно разберется, а что с этими, как их там, которых на Красной площади вечером задержали? – поинтересовался прокурор.

– Честно признаться, они меня больше не беспокоят, – нахмурился Максимильян Феликсович и переместил нижнюю папку наверх, – Вчера дежурил Викторов.

– Да. Я в курсе.

– Вечером отправил двоих в больницу. Одного ночью опера из главка забрали. Последнего выпустили. Вот, думаю, не напрасно ли?

– Что-то смущает?

– На первый взгляд вроде ничего особенного не произошло. Вышли на площадь с покойником. Состава в том не усмотрели. Действительно хоронить несли. Правда одна из них при задержании оказала сопротивление.

– Да? – вскинуло аккуратную бровь государево око, – В чем же оно выразилось?

– Как писано в рапортах, сбила фуражку с постового и отшлепывалась.

– Что сделала?

– Отшлепывалась, – повторил Максимильян Феликсович, – Ну, это, видимо, отмахивалась открытой ладонью руки. Вот так, – продемонстрировал он.

– Бред какой-то. И это все?

– Викторов покойницу на освидетельствование отправил. Заключения пока нет. Вдруг, вылезет что-нибудь эдакое? А мы одного уже выпустили… Хотя могли задержать за соучастие в сопротивлении сотрудникам милиции…

– Что ж они сумасшедшие жертву на показ выносить?

– То-то и оно, что, похоже, того, – покрутил рукой возле виска начальник следственной части, – Одна уже в дурке.

– Да… – глубокомысленно нахмурился прокурор, – Неприятное может получиться дело.

– И возни сколько. Все пенсионеры. Иногородние…

– Что вы предлагаете?

– Не торопиться, пока, с выводами. Подождать. Завтра праздники. День, два – глядишь, все как-нибудь и… уляжется.

– Да…

– Если что, спишем на сумасшествие. Где один, там и другой.

– Это правильно. Лично я вечером на четыре дня улетаю в командировку. В Прагу. На конференцию, – поделился своими планами Илья Маркович, – Так что, вы уж присмотрите за этим делом, чтобы ничего такого не вылезло…

– Конечно. Правда, у меня больничный. Давно поясницу ломит. Радикулит, – печально вздохнул Максимилиан Феликсович, – Хотел на дачу поехать. Парком в баньке полечить. С веничком. Но ничего. Присмотрю.

Решение принято. Лимит времени нахождения в душном помещении был исчерпан и высокие должностные лица поспешили по своим важным и неотложным делам. Впереди их ждал предпраздничный день полный хлопот и великих свершений.

* * *

Ровно в десять утра Иннокентий Павлович прошел в секционную морга. Тело старушки уже лежало на анатомическом столе приготовленное к вскрытию. Рядом поблескивали ровными рядами хромированные инструменты.

Всего то и опоздал на час.

Рядом нервно топтался коротконогий пучеглазый санитар в синем, замызганном халате.

– Так, – осмотрел обстановку патологоанатом, – Спасибо, Василий. Все нормально, дружище, – достал из портфеля литровую бутылку водки «Смирновская» и протянул санитару, – Молодец. С праздником тебя. Иди. Расслабься. Я так понимаю, твоя смена закончилась.

Василий с нескрываемой готовностью отключиться после тяжелой ночи праведных трудов двумя руками принял дорогой презент, кивнул большой лохматой головой, то ли в знак согласия, то ли выражая благодарность, и моментально растворился в гулкой темноте коридора.

Иннокентий Павлович прошел в свой кабинет, скинул куртку, запахнулся в белый халат, натянул на руки резиновые перчатки и вернулся в смотровую.

Вспыхнул яркий свет.

– Так, посмотрим, что тут у нас имеется, – произнес он, склоняясь над телом, – Очень, очень интересно.

Тело ниже среднего роста, непропорционально сложенное, худое, с отдутловатым животом и маленькими грудями нерожавшей женщины. Короткая шея заканчивалась продолговатой головой. Седые волосы рассыпавшиеся по плечам, обрамляли желтое лицо с острым носом и застывшей на губах легкой жутковатой улыбкой. Упругая холодная кожа, обтягивающая кости, имела неестественно ровный коричневатый цвет и видимых следов повреждений на себе не несла.

– Интересно, – произнес доктор, примеряясь скальпелем, – Говоришь, десять дней назад померла? А выглядишь, свежо. Чем это интересно знать тебя голубушка напичкали? Так… с чего начнем?

В кармане нервно завибрировал мобильник.

Отложив орудие вскрытия в сторону, доктор достал телефон и прислонил к уху.

– Слушаю вас.

– Рад вас поздравить, уважаемый Иннокентий Павлович, с выдающимся успехом. Результаты вашего метода одобрены и произвели просто фурор среди всех наших консультантов, – восторженно сообщил Леонид Михайлович, – И это еще не все. Мы нашли уникальный материал. Он уже на столе и ждет вашего прибытия. Немедленно все бросайте и приезжайте в лабораторию. На счету каждый час. Каждая минута.

– Простите, я сейчас несколько занят, – попытался возразить доктор.

– Ничего не знаю. Не принимаю никаких возражений. Немедленно приезжайте. Павел уже выехал. Вас ждет исключительный материал и еще кое-что.

– Хорошо. Сейчас приеду. Но вечером мне нужно будет вернуться. Я должен закончить. Это важно.

– Конечно, конечно, – охотно согласился незримый начальник, – Главное начните. Ждем вас. Заодно и рассчитаемся.

– Да уж, давно пора, – пробормотал ученый, опуская телефон обратно в карман.

Вернулся в кабинет, ополоснул над раковиной лицо холодной водой, накинул куртку, вышел в коридор.

Мимо на каталке под белой простыней новенький незнакомый санитар вез очередное поступление.

– В секционную или холодильник? – спросил он и как-то странно несколько фамильярно подмигнул правым глазом.

– В холодильник, – сухо ответил патологоанатом.

– Старушку посмотрели?

– Не успел. Позже. Вечером. Вернусь, займусь.

– Понял, – загадочно улыбнулся санитар, – Значит пока не убирать…

– Нет. Впрочем, можно убрать. Если стол будет нужен. Но вечером, часам к семи, обратно, на стол. Ясно?

– Будет сделано. Только если опять не успеете, я на ночь оставаться не буду.

– Это почему?

– Мне моя жизнь дороже, – пояснил санитар.

– Прошу пояснить, – насторожился доктор.

– Васю спросите. Он от нее всю ночь бегал. Чуть крышу не снесло. Шустрая оказалась старушка. Так что вы бы ее лучше сегодня посмотрели. Может, угомонилась бы.

– Вот как? – иронично усмехнулся Иннокентий Павлович.

– Ага. Имейте в виду. Дело, конечно, ваше. Я пока уберу в холодильник. Но после девяти на меня не рассчитывайте.

– Это почему же?

– Я тут на полставки. Так что до девяти не посмотрите, уйду. И Митрофан Иванович тоже уйдет. Придется вам до утра одному дежурить.

– Что за чушь! Что тут вообще происходит? С ума посходили?

– Пока нет. Потому и говорю. Так что с праздничком вас, доктор. Старушку посмотрите, пожалуйста.

Каталочка поехала дальше, а Иннокентий Павлович в недоумении остался стоять в коридоре, провожая сутулую спину молодого человека.

«Откуда только таких набирают? Совсем молодежь обнаглела. Ультиматумы ставит. Учить некому. Однако, надо бы заглянуть к Василию. Какой-то у него действительно нездоровый видок был».

* * *

Откушав изрядно из преподнесенной бутылки, санитар Василий устраивался ненадолго прилечь на жесткой казенной кушетке, когда в комнату стремительно вошел Иннокентий Павлович.

– Так, – произнес он, – И что тут у нас ночью случилось?

Не в силах вымолвить ни слова, медбрат развел руки в стороны, несколько приподнялся, но тут же упал на спину и что-то просвистел сквозь сочные обмякшие губы.

– Не понял, – грозно выдохнул доктор, всем своим видом выражая полное недоумение, – Тут мне один новенький наговорил всяких глупостей. Хочу знать, что происходит. Почему новая смена отказывается от ночного дежурства? Что случилось? Вася, ты можешь что-нибудь объяснить?

Санитар дрожащей рукой указал в направлении бутылки водки и слабо пискнул:

– Плесни.

Доктор подошел к столу, взял в руки стоявшую на нем емкость, булькнул прозрачной жидкости в стакан и протянул страждущему.

– Много не будет? – поинтересовался он.

Василий махнул рукой, принял на грудь добавку, удовлетворенно крякнул и сел, словно очнувшись от одуревающего дурмана.

– Отрезвляет, – пояснил он.

– Что отрезвляет? – не понял Иннокентий Павлович, – Водка отрезвляет?

– Она, родимая, – вымолвил санитар, встряхнул головой и обтер лицо грязным полотенцем, извлеченным из под общественной подушки, затертой до признаков окаменелости.

– Интересно…

– Спрашивай, пока бодрячок нашел, – ответил Василий.

– Что тут ночью случилось? Почему все переполошились? Объясни, пожалуйста.

– Так, она, это, заходила, – ответит медбрат, хлопая выпученными глазами.

– Кто заходила? – наклонился к нему доктор.

– Старуха твоя, мать ее…

– Что значит заходила? Ожила, что ли?

– Здрасте тебе, ожила. Обыкновенно, заходила, как все ходят. Только хуже, – санитар встал с кушетки, словно на шарнирах приблизился к столу, взял бутылку водки и протянул доктору, – На. Плести себе. Помогает.

– Спасибо. Мне еще работать.

– Брось. Не стесняйся.

– Она, что, живая?

– Почему живая? Кто сказал, живая? Совсем не живая. Была бы живая, стал бы я так… отпиваться. Мне, понимаешь, стресс нужно снять. Я меня душа взлохмачена.

– Кто же тебе ее взлохматил?

– А ты ее видел?

– Видел.

– И что?

– Ничего особенного. Обыкновенный труп. Ты, Вася, трупов бояться начал?

– Значит, не видел, – мотнул головой медбрат, – А зря. Знаешь, как страшно.

– Страшно?

– Глазищи вот такие, – растопырил Василий пальцы, – Носяра… с кулак. Как развернет хавальник, как гаркнет, мороз по роже.

– Кто развернет? Кто гаркнет? Ты что, Вася? Очнись! О чем ты говоришь?

– Кто, кто, баба без пальто. Только я ей не мальчик по ночам бегать. Я ей сразу сказал, ты от меня отлезь. Мне твои дела ни к чему. Я работаю тут, телегу катаю. Мне до ваших делов, дела нет. Да, где там! Как прыгнет на меня: «Ленина мне давай!»

– Кто завопит? Какого Ленина?

– Я чуть под стол не сел. Чуть не обмочился, – продолжал санитар, не слыша вопросов собеседника, полностью погруженный в свои ночные видения, – Нависла надо мной. Хавальник к морде придвинула, глазами сверлит, руки здоровенные тянет. «Ленина давай, – орет, – Ленина!» «Где ж я тебе его возьму?» – спрашиваю. «Давай, Ленина. Удавлю!» Все, думаю, кабздец. Допрыгался. С рода такого не было. Нырк от нее под стол. На четвереньках в коридор выскочил, все колени обтюкал. Шкадыбаю, а она уже там. Присела, ручищи растопырила. «Не уйдешь, – вопит, – сероглазенький!» Я в холодильник. Она за мной. Я под полки, она – там. Я в кладовку, а она уже из нее вылазит. Пол ночи меня по моргу гоняла. Жуть полная. В жизни так не дрейфил. В армии ничего не боялся. Я в армии сапер был. Знаешь, чего видел. На моих глазах трех наших разорвало. Минами. Меня кишками с головы до ног засыпало. И то не так страшно. А тут. Слушай, может она вампир. Видел, какая свеженькая. По записи десять дней как откинулась. Пора кол затачивать. Осиновый.

– На еще выпей, – Иннокентий Павлович изрядно плеснул в стакан и протянул Василию. Тот не заставил себя долго уговаривать и отхлебнул много.

– Первый раз видел такое? – поинтересовался доктор.

– Какой первый, – махнул рукой санитар, – Сколько раз духи ходили. Но чтобы такие злые. Чтобы вот так прыгали… Такое впервой.

– С премьерой.

– Спасибо.

– На закуси, – доктор протянул медбрату со стола горбушку черного хлеба. Тот отломил обветренную корочку, заел водочный привкус. Голова его снова поплыла в сторону, сознание приятно примутилось. Новый взрыв адреналина связался спиртовым раствором, и былые переживания стали медленно покидать взбудораженную душу.

– Вообще-то я к ним привык, – Василий махнул рукой, – Они все безобидные. Правда, иногда ошпарить могут.

– Как это ошпарить?

– Как крапивой. Только сильнее. Типа кипяток. Такой сгусток энергии. Ожог от него остается. На коже. Три дня болит. Не больше Но это редко. Только когда они не в себе. Таких лучше не трогать. Отойти в сторону. Или сказать что-нибудь, типа: «Прости меня Христа ради» или «Мир тебе и упокоение». Но лучше вид делать, что ты их не видишь. Вылез себе и вылез. Повисит, повисит и рассосется. У них свои дела, у нас свои. Им до нас дела нет. И нам до них дела нет. Каждому, как говориться, свое. Мы тут с ними почти не пересекаемся. У них своя жизнь, у нас своя. Каждый в своем мире крутиться. Но эта, мать ее!.. Это что-то… Так прибадалась. Думал, кранты. Никогда такого не было. Даже когда мина в руках щелкнула. Детонатор сработал. Я ее развинтил, а она щелк. Все, думаю, мои кишки полетят. Но не взорвалась. Вспотел сильно. Мне, говорят, в рубашке родился. С тех пор все пофиг. Но эта. Подавай ей Ленина и все. Где я его возьму? Просто отморозок какой-то. Ни хрена не фурычит. Наливай, – махнул вдруг рукой.

– Сюда тоже заходят? – осведомился доктор в третий раз, наполняя стакан.

– Заходят. Чего не зайти? – пожал плечами санитар, – Им стена не помеха. Зайдут, посмотрят, походят из угла в угол, дальше идут. Что им тут делать? Нальешь им стакан, покружится сверху, покружится. Принять не могут. Некуда. Одна эфемерность. Вздохнут тяжко и обратно, в стену, уходят. Парами довольствуются. Мне не жалко. Принимай на здоровье, если душа просит.

– И не страшно тебе тут работать?

– Поначалу пугало, – признался Василий, – Не привычно. По глупости всего боишься. Потом ничего. Освоился. Примешь сто грамм и нормально. Не хуже чем в другом месте. Я тебе так скажу, тут лучше. Веселее.

– Вот как?

– Везде что? Ничего. Скука. Работа – дом, работа – дом. Крутишься, как этот… Ничего не происходит. А тут? Каждый день праздник. Тут как на полюсе: один и тишина. О-соз-на-ешь связь с миром. О-щу-ща-ешь биение пульса. Подобно лотосу воткнут в букет мироздания. По-сти-га-ешь первопричинность бытия.

– Дат ты что?

– А то. С глупостями ни кто не лезет. Никакого начальства. Одни духи. Тут, понимаешь, спокойно. Честно и просто. Каждый на своем месте. Кому надо, лежит. Кому надо, бродит. Новые ощущения постигает. Каждый своим занят, каждый ждет часу, когда выше призовут. Каждый признает право каждого. Душевно тут, понимаешь?

– Парадоксально.

– Да ты сам то, не знаешь, что ли? Первый день да?

– Признаться честно, я все больше по книжкам.

– Ну, да. Понятно, – кивнул головой Василий, – Книжки я тоже читал. Такого понапишут. Я тебе так скажу, это все книжки. Другое дело вот так, нос к носу. Такое увидишь. Вот вчера… да… – и Василий пустился в новое описание ночного происшествия, а Иннокентий Павлович, опершись на руку, подумал о том, какие все-таки странные вещи иной раз случаются в жизни, особенно в последнее время и лично с ним. Это же надо, столько лет заниматься танатологией, перевернуть горы материала, объездить пол мира для того, чтобы прямо у себя под носом обнаружить совершенно потрясающий материал. Поразительно просто. Сколько лет сталкивался с этим неказистым на вид санитаром и только сегодня смог, наконец, по-человечески с ним поговорить.

– Ты даже не представляешь себе, Вася, какое ты чудо, – произнес вслух молодой ученый, – Слушай, хочу сразу сделать тебе предложение. Иди ко мне преподавателем?

– Куда это? – вылупился тот.

– В мою школу. Хочу новую школу открыть для обучения людей вопросам, связанным со смертью. Школу нового типа. Где люди не просто будут готовить себя к последнему часу, а постигать главную тайну своего бытия: откуда мы появились и куда уходим. Чтобы у них сформировалось четкое представление, что вместе со смертью жизнь не кончается. Такое вот, как у тебя. Четкое представление о том, что после кончины тела начинается другая, иная жизнь. Та жизнь, возможно часть которой ты имеешь возможность каждый день видеть. Пойдешь?

– И что это даст?

– Как что! Люди перестанут бояться смерти. Они перестанут думать о том, что после их смерти ничего не останется. Они смогут постичь Бога! Станут воспринимать жизнь ярче, богаче, относиться ко всему гораздо ответственнее. Настанет эра нравственного очищения. Политики и юристы перестанут врать как заведенные. Осознают постыдность своего лицемерия. Материальные вещи вернутся на свое второстепенное место. Произойдет духовная революция. Понимаешь? Настала пора решительно сломать печать безмолвия с этой запретной темы. В конце концов, смерть такая же часть нашей повседневной жизни, как и рождение.

– Я как-то не думал об этом… – смутился Василий, с трудом фокусируя взгляд на собеседнике, – Я тут, понимаешь, привык. Днем сплю. Ночью пью. Какой я учитель?

– Я, Вася, не настаиваю. Ты подумай. Мое предложение остается для тебя в силе. Впрочем, у меня еще и школы нет. Я только над ней думаю. Но она будет. Обязательно будет. Поверь мне. И вот когда я ее открою, тогда ты, именно ты, будешь в ней первым учителем. Согласен?

Василий кивнул и откинулся на спину. Больше он ничего произнести не мог, потому как отключился.

* * *

В свою новую лабораторию Иннокентий Павлович прибыл около полудня. По дороге с Павлом почти не общался. Не о чем с ним разговаривать. Впечатление от рассказа Василия переполняли душу мистическим ощущением какой-то предопределенности. Словно его толкали вперед неведомые силы, кружа как хрупкую щепку в стремительных объятиях водоворота.

Лучезарно улыбающийся Сережа встретил их на пороге и известил, что Леонид Михайлович, к сожаленью, только что уехал, не дождался. Просил его извинить. Оставил пакет кое с чем на рабочем столе. Обещал позже перезвонить. Желал коллективу больших трудовых свершений.

Пересчет банковских упаковок, обнаруженных в пакете, особой радости не доставил. Скорее даже наоборот, грустно стало, словно продал что-то дорогое сердцу, лишился чего-то родного, выстраданного. Сунул деньги обратно в пакет, бросил сквозь зубы «спасибо» и отправил прямиком в сейф.

На полу лаборатории стояли две большие картонные коробки, перегораживая запасной выход.

– Где тело? – сухо поинтересовался Иннокентий Павлович, не ожидая ничего феноменального.

– Там, – указал Павел на холодильник, – Прошу, – и распахнул дверь.

На каталке лежало тело обнаженного мужчины.

С первого взгляда стало видно, что его антропометрические данные как нельзя лучше соответствуют оригиналу. Даже борода имелась. Правда, руки не совсем чистые. Зато форма пальцев и кисти удивительным образом совпадали. Но главное череп имел такие же широкие скулы, крупный лоб, линию носа, надбровных дуг. Только вот правое ухо отчего было слегка повреждено. Но это ничего, это дело поправимое. Можно подгримировать. Ткани почти срослись. Корку снимем. Да… плохое ухо. Зато форма раковины удивительно похожа. Требуется лишь незначительное изменение хрящей. Тут срезать, тут добавить. Аналогично и с носом. Шеки чуть-чуть округлить, бородку подбрить. Вот зубы менять нужно. Мосты вставить. Гнилые зубы. А так, в целом, вполне приличная голова. Ногти на руках почистить, отманикюрить. Прекрасный материал. Кожа на теле чистая. Без татуировок. Несколько родимых пятен снимем. Некоторые добавим. Просто чудо какое-то.

– Хорош гусь? – прервал размышления расторопный помощник, блеснув белоснежными крепкими зубами.

– Тут есть над чем поработать, – признал Иннокентий Павлович.

– Значит, не зря старались? Столько месяцев пасли. Допрыгался бомжара.

– Что, значит, допрыгался? – насторожился доктор.

– В смысле откинулся вовремя, – уточнил Павел, – Тут Леонид Михайлович еще восковую фигуру прислал.

– Какую? Зачем?

– Для образца. Говорит, полностью соответствует оригиналу. Изготовлена по спецзаказу. Куда положить?

Иннокентий Павлович вышел вслед за помощником из холодильника и приблизился к одной из коробок, заглянул внутрь. Там среди пенопластовой крошки лежал восковой двойник вождя мирового пролетариата, только совершенно голый, со всеми анатомическими подробностями.

– Действительно, – признал он, – Очень похож. Как живой. А там что? – кивнул в сторону второй большой коробки.

– Гробик, – махнул рукой Павел, – Ничего подготовочка?

– Да, – согласился патологоанатом, – Только зачем?

– Что зачем?

– Зачем фигуру делали. Есть же уже одна.

– Где?

– У нас в лаборатории, – ответил Иннокентий Павлович, – Еще Сталин приказал сделать. На всякий случай. С тех пор и лежит. В кладовке. На полке. Могли бы её взять. Все равно никому не нужна. Кстати, нужно будет это сделать. Её изготовили точно по оригиналу. А эту, насколько я понимаю, по заданным размерам. Могут оказаться неточности, – он посмотрел на часы, – Давай-ка, Павел, за ней сейчас и слетаем, пока рабочий день не закончился. Завтра праздник. Никого не будет. И коробка из под этой как раз подойдет. Есть на чем увезти?

– На моем пикапчике, – предложил Сергей.

– У тебя есть пикапчик? – вскинул бровь доктор.

– А на чем я езжу? – расплылся помощник.

– Ну, давай на твоем пикапчике, если не жалко.

– Такое дело делаем, – восторженно вскликнул Сережа, – Куда, эту выложим? – нагнулся, схватил с одного бока.

– Я так понимаю, она нужна для настройки аппаратуры. Значит, давай устроим её пока на столе, – предложил Иннокентий Павлович, подхватывая фигуру с другого бока.

Павел взял за ноги. Дружно приподняли. Вынули из коробки, понесли.

– Тяжеленькая штучка, – оценил доктор массу взятого тела. Перехватился удобнее. На что-то нажал в спине пальцем, и вниз отскочила какая-то дверца. – Ой, отвалилось что-то, – произнес, – Клади на бок. Поправить надо.

Положили.

– Что это? – заглянул внутрь полой фигуры.

– Для экономии материала, – радужно улыбнулся Павел и ловко захлопнул неприметную дверцу на спине.

– Ладно. Что у нас с кофе? – поинтересовался патологоанатом, отходя от восковой фигуры, уложенной на стол.

– Все, шеф, готово, – бодро ответили в два голоса помощники.

– Отлично. Пьем кофе и едем.

* * *

Умыкнуть восковую фигуру из кладовой оказалось делом не сложным, тем более, что о ней давным-давно позабыли, как о прошлогоднем снеге. Из сотрудников на рабочем месте почти никто не находился. В преддверии пролетарского праздника научный персонал разбежался по домам раньше обычного, а жалкие остатки обслуживающего традиционно начинали разогреваться в кругу маленькой теплой компании в интерьере небольшого буфета. К ним же присоединился и единственный вахтер на входе, так что никто даже не заметил, как мимо прокатили на тележке большую картонную коробку с чем-то объемным и весьма увесистым.

Вернулись.

Стоя посреди лаборатории с белой кружкой крепкого кофе, Иннокентий Павлович наблюдал как его помощники слаженно подключают аппаратуру, укладывают на столе тело незнакомого мужчины, волею судьбы принявшему на себя тяжкое бремя стать зеркальным отражением нетленного товарища.

По календарю среда, а состояние такое, как будто пятница. Желания присоединиться к ним или заняться чем-либо полезным почему-то не возникло. Только после первого большого глотка густого ароматного напитка молодой ученый слегка взбодрился и почувствовал как из глубины живота стало медленно пробиваться то волнующее ощущение грядущего творческого подъема, предвестника пресловутого рабочего зуда, что охватив сознание уже не выпускает из своих цепких объятий и держит возле стола до полного изнеможения. Оно появляется словно бы ни от куда, из ничего, непредсказуемо, внезапно. Иногда робко и ненадолго, словно блеснувший луч солнца в пасмурный день, но зачастую всесокрушающе и неистово, подобно весеннему ливню или доброму джину, заполняя собой все внутреннее пространство. И вот он уже не он, и мысль летит вперед, нагоняя идею, время свистит над головой, охватывая сердце радостным волнением от осознания всевозрастающего счастья, перебирающего в руках череду маленьких свершений, словно драгоценные бусинки.

Кружка отброшена в сторону. Липким пластом медленно засыхают на дне остатки сладкого кофе. Аппаратура гудит, руки мелькают, работа кипит, время горит ярким пламенем, озаряя лица трех человек, сосредоточенно склонившихся над анатомическим столом.

Когда сквозь толщу спрессованного внимания пробился настойчивый телефонный звонок Иннокентий Павлович, запустив руку в карман, извлек мобильник, взглянул на дисплей и невольно скривился: Витюша. Тяжелые от постоянного напряжения глаза остановились на часах. Десять. Ого!

«Десять, – прогремело выстрелом в мозгу, – Черт! Санитары в морге убьют!»

– Привет, это я. Не разбудил? – вежливо поинтересовался старый приятель.

– Здорово. Нет. Работал. Извини, сейчас некогда. Очень много работы. Надо успеть кое-что, – поморщился Кеша.

– Я быстро. Я только хотел узнать, ты это, бабульку посмотрел?

– Какую бабульку?

– А ту, что позавчера в гробу лежала.

– Нет. Извини. Не успел. Сейчас посмотрю. Она уже на столе. Осталось только найти пару часов. Извини, заработался.

– А и хорошо, что не посмотрел… Не спеши. Потом. После праздников, если время будет. Нам не к спеху. А меня опять дежурить поставили. Представляешь? Только позавчера дежурил и снова. Первого мая! Все, как люди, за столом сидят, кушают, телевизор смотрят. А я в дежурке один сижу.

– Почему один? Какой праздник? Он завтра будет.

– Ты что! Какой завтра! Завтра второе будет. Сегодня празднуют. А ты что там совсем заработался?

– Прости, уже Первое? – очнулся Кеша от ошпарившей его мысли.

– А я тебе о чем говорю: все, как люди, за столом сидят, празднуют, а я в дежурке один сижу. Вот, тебе решил позвонить. Думаю с праздником поздравить.

– Ничего себе… Я думал еще вечер, – присвистнул Иннокентий Павлович, глядя как рушится на пол обессиленный Сергей, а почерневший от усталости и выпитого кофе Павел стоит покачиваясь возле стены, безразлично взирая на успешные плоды совместных творческих, многочасовых стараний.

– А мне шеф это дело на контроле оставил, а сам на дачу уехал. Вот, думал, тебе позвоню. Может уже посмотрел бабульку, чего скажешь… – продолжал говорить в трубке Витюша, – Правда, дела нет. Так, административка. Штраф выписали за нарушение санитарных правил. Отпустили их. Кого в больничку, кого куда. Вот сижу, квитанции жду. Об оплате. Хотя утром сообщили, что бомж помер.

– Какой бомж?

– Тот самый, который с этими бабульками ходил. Опера сказали, по дороге помер. Съел что-то. А еще бабулька одна в больнице коматозит. Представляешь?

– Какая бабулька?

– А одна из тех, что с бомжом ходила. Толстая, ну ты ее не знаешь. В кому впала. Так что двумя квитанциями меньше. Так что может с этим не спешить. Сиди, празднуй. А чего это они вдруг все откинулись, как думаешь?

– Вообще-то я никак не думаю. Ты меня извини, но я как-то мало понимаю, о чем идет речь, – раздраженно проговорил Кеша.

– А я об этом деле говорю, по которому бабульку хоронить носили, помнишь? Про ту, что тебе посмотреть надо. Так, что двое уже откинулись, одну в дурку увезли. Все каяться хотела, про приведение говорила. Может от этого ей крышу снесло. Не выдержала крыша нагрузки.

– Про какое приведение?

– Обыкновенное. Говорила, вылазит эта бабулька из гроба и по ночам ходит. Та, которую тебе посмотреть надо. Просит, чтобы ее с Этим похоронили. Представляешь?.. Чушь такая! Поэтому и приехали подхораниваться. Так что один старичок остался. Квитанцию от него получу, и дело в архив сдам. Так что может вообще бабульку смотреть не надо. Ни к чему. Ну, ладно, не буду мешать. В общем, с праздником. Давай.

– И тебя тоже, – попрощался с ним Кеша.

* * *

– Интересная выходит история, – проговорил Иннокентий Павлович вслух и подумал: «Что мне теперь с этой старушкой делать? Она мне всех покойников перебудит. Санитары точно разбегутся. Может ее кремировать к чертовой матери, за казенный счет? Что за мода пошла. Всем Ленина подавай. Этим давай, и этим давай. То лежал себе лежал, никому не нужен был, а то на тебе! Навалились, всем понадобился. И живым, и мертвым. Черт бы их всех побрал. Еще жена выскажет претензии. Где ночью болтался! Там и болтался, где положено мужику болтаться. Среди покойников, где же еще».

Быстро набрал домашний номер телефона. На десятом гудке кто-то снял трубку.

– Да, – сухо проговорил на другом конце сонный женский голос.

– Это я. Я еще на работе. Всю ночь просидел.

– Позавтракал? – голос заметно смягчился.

– Сейчас позавтракаю. Побреюсь и что-нибудь перехвачу.

– Тебе вчера весь вечер Марущак названивал.

– Черт с ним… Спасибо. Перезвоню. С Праздником тебя, солнце. Мира, мая и труда.

– Спасибо. Тебе тем же. Когда будешь сегодня?

– Постараюсь пораньше. Устал.