Текст книги "Смерть чистого разума"

19. Снег в серебряной чаше

– Что ж, – сказал Антонин Васильевич Веледницкий, провожая глазами уходящий к почте дилижанс – «тот к раскаянью спешит, кто поспешно судит».

Лавров (он единственный встречал доктора, да и то поневоле: Елена Сергеевна нашла, что будет гораздо лучше для обоих супругов, если она полежит в комнате одна, в то время как муж прогуляется) поднял брови – подходящее к случаю латинское изречение Веледницкий привёл отчего-то не в оригинале. Виду, однако, не подал и ограничился тем, что без колебаний протянул доктору руку. Вид у Веледницкого был так себе: пальто явно послужило ему сегодняшней ночью в качестве одеяла, а повязать утром в полиции галстук доктор, очевидно, посчитал излишним. Руку доктор пожал – верный знак, что зла на Лаврова не держит. Тот с видимым облегчением присел на лавочку около калитки. Веледницкий последовал его примеру, но сказать они оба ничего не успели, так как из ниоткуда возникла мадемуазель, просияла, увидев доктора, сунула ему в руку пачку утренних писем и телеграмм и исчезла. Веледницкий погрузился в изучение корреспонденции и рассеянно произнёс, не отрываясь:

– Как вам сегодняшний обед, Борис Георгиевич?

– Честно говоря, я остался голодным. Чечевичная похлёбка хороша для детей фараоновых, мне же в ней не хватает плоти. Хотя бы того кролика, который мадам Марин извела на что-то вроде плохо переваренного паштета.

– Господь с вами, Борис Георгиевич, это риллет. Мадам отлично его приуготовляет. Даже папаша Пулен берёт у ней горшочек, если остаётся.

– Ну, пускай риллет. А всё не жаркое. Но да бог с ним, с обедом. Как вы? Что вы? Я, признаться…

– Пустое, Борис Георгиевич, всё пустое! Не корите себя. Расскажу, всё расскажу. Даже поужинаю вместе с вами, – он засмеялся. – Кто-нибудь из гостей отсутствует?

– Признаться, не следил. Горовосходители наши недавно вот вернулись. Господин Тер-Мелкумов, кажется, сломал ногу.

Ни грана кокаина не нашлось в обширном шкафу Веледницкого, сколько он ни начинал в нём копаться заново. Тер меж тем вёл себя вполне мужественно, даже не стонал, разве что тихо ругался по-армянски. Маркевич был рядом (как мог быстро, он рассказал про то как вытаскивал сорвавшегося Тера из расселины – слава богу, неглубокой – и как они несли его вдвоём с Шарлеманем и как Тер из последних сил поднялся к себе в комнату), как и обе хозяйки. Луиза Фёдоровна («я всё-таки кончила курс в Александровском училище и кое-что помню!») слонялась по коридору, периодически исчезая вниз с докладом. Скляров крутился в смотровой, Фишер и Лавров (о, каким взглядом одарил его ещё мгновение назад весёлый Веледницкий в первую секунду после сообщения о Тере! Борису Георгиевичу даже помстилось что-то вроде укола совести; прошло, впрочем, мгновенно) курили в холле, Шубин, как и генеральша, не показывался. Был ли у отставного подпоручика в точности перелом, Веледницкий не установил, склонялся он, впрочем, скорее к вывиху с растяжением. Во всяком случае, консилиум (включавший в себя доктора и больного) пришёл к выводу о необходимости по крайней мере обезболивания, желательно местного. И вот как назло – ничего. Доктор Веледницкий совсем уже было пал духом и собирался прибегнуть к инфильтрационной анестезии по Шлейху, как вестником спасения склонился над его ухом Николай Иванович.

– Борис Георгиевич, у вас кокаину нету?[16]16
  Нынешняя популярность опиатов (равно как и их дороговизна) откровенно меня пугает. Сам я не пробовал кокаин до 1919 года и, признаться, не могу сказать, что жизнь моя протекала хуже и беднее. Впрочем, даже ярые поборники этого снадобья не отрицают, что побочные эффекты весьма велики и опасны. Справделивости ради, во времена моей молодости он был вполне легален: кажется, с ним по-настоящему начали бороться только после мировой войны, первой, разумеется. Однажды я видел как вполне респектабельная дама подарила своему супругу серебряную коробочку для кокаина с монограммой. Говорят, в последнее время кокаин появился в Москве: источник его происхождения мне совершенно неизвестен.


[Закрыть] – тихо спросил Лаврова Скляров пару минут спустя, отозвав сперва того жестом из гостиной в холл.

Лавров хмыкнул и ни слова не говоря поднялся к себе. Вернулся, держа в руках яркую жестянку из-под ландрина. Прошёл мимо Склярова через холл прямо в смотровую.

– Кокаину у меня нет, Антонин Васильевич. Но вот вам опиум. Смирнский, наилучший, отменной чистоты. Раствор приготовить сумеете?

– Суметь-то сумею, – задумчиво сказал Веледницкий, – да только это уж выйдет уже анэстезия не местная.

– Он будет спать, – кивнул Лавров. – Вероятно, что это и к лучшему, не так ли?

– Хорошо. Благодарю вас, Борис Георгиевич.

На предложение Веледницкого Тер согласился с каким-то утомлённым равнодушием: болело, видимо, порядочно. Однако попросил всех, кроме Веледницкого, удалиться («первые минуты под алкалоидами опия, бывает, вызывают у человека странные реакции, Александр Иванович явно не хочет, чтоб его видели таким», – тихо пояснял доктор в спину Маркевичу). Они спустились в гостиную (Шубин уже восседал на террасе), но не успели даже двумя словами перекинуться: Веледницкий пробежал в буфетную, окликнув мадам, потом так же стремительно вернулся наверх. В руке доктора была рюмка зелёного стекла.

– Ваш друг перед опием решил полакомиться шартрезом? – спросил Лавров у Маркевича.

Степан Сергеевич поморщился словно от зубной боли, но всё же ответил:

– Александр Иванович мне не друг, господин Лавров, а так же, как и вам, сосед по пансиону.

– Полноте, я же не тащил его полверсты на себе. Теперь уж – друг, хочешь не хочешь.

– Мы, как вы выразились, тащили его вдвоём с месье Канаком.

– Кстати, где он?

Маркевич пожал плечами.

– Уверен, он сидит в «Медвежьей обители» и отпаивается шнапсом, – сказал Лавров. – И более всего трясётся, чтоб о случае с господином Тер-Мелкумовым никто в деревне не узнал.

– Это почему же, позвольте полюбопытствовать? – спросил Скляров.

– Ну как же. Хорош проводник, у которого турист ломает себе ногу практически на равнине!

Лавров, однако, ошибался и доказательства этой ошибки были всем немедленно явлены в лице инспектора Целебана, поскользнувшегося на пороге пансиона – и сопровождаемого как раз Шарлеманем. Проводник, впрочем, не двинулся дальше двери, да и там снял шляпу. Вид у него был сконфуженный донельзя. Целебан же, удержав равновесие и сухо поприветствовав всех разом по-французски, двинулся в смотровую, а не застав там никого, кроме мадемуазель с влажной тряпкой в руке, уселся в кресло, не снимая пальто. Мадемуазель опрометью побежала наверх на поиски доктора.

– Ну-с, кажется, нам всем можно пока разойтись, – сказал Маркевич. – Ничего интересного мы сейчас не узнаем. Я лично иду к себе. Николай Иванович, как вы думаете, могу я потихоньку раздобыть в буфетной чаю, да так, чтобы выпить в комнате?

20. Сквозь замочную скважину

Инспектор Целебан вырос в тех краях, где горы были не источником лёгкого дохода, а неприятным обстоятельством повседневной жизни, причиной вековой зависти к жителям низин, в которых круглый год есть дороги, аптеки и воскресные школы. Горовосхождения Целебан с детства считал пустой блажью, ещё одной странной чертой этих приезжих, наряду со скупкой старых ботал и привычкой есть сыр на десерт.

В кабинете Веледницкого не пахло ничем особенно медицинским, кушетка располагалась за ширмой, библиотека была невелика, всего-то три шкапа, кресла мягки. Ни одного из трёх портретов Целебан не опознал: на первом был мужчина с окладистой бородой и густыми довольно длинными волосами, часть которых ниспадала широкой прядью на лоб; мундир на мужчине был военный и даже с погонами, никаких наград на мундире, впрочем, не было. Второй портрет изображал мужа предыдущего времени – гладко бритого, с высоким лбом и плотно закушенными надменными губами, в очках и тёмном галстуке и при звезде, небрежно спрятанной почти подмышкой. Третий портрет был явно списан с французского политика средней руки – драгунские усы с завёрнутыми кончиками, залысины, длинные баки, порядочный бриллиант в галстуке. Все трое смотрели в разные стороны – первый направо, на стол Веледницкого, третий – влево, на дверь, второй – прямо на инспектора. Три фотографии же около камина и вовсе не заинтересовали Целебана.

Который даже не услышал, как скрипнула половица, так устал за сегодня.

– Итак? – спросил Веледницкий по-французски (он, кажется, был совершенно искренне ошеломлён, увидев в смотровой инспектора, но быстро взял себя в руки). – Мы расстались с вами менее трёх часов назад, и вот вы снова в моём обществе. Меж тем мне казалось, что на все ваши вопросы получены ответы – и весьма удовлетворительные.

Целебан кивнул и продолжил по-русски:

– Совершенно удовлетворительные.

(Инспектор Целебан любил озадачить и даже шокировать своего собеседника. Но при этом он был человеком великодушным и никогда не продлевал агонию слишком надолго.)

– Да, я говорю по-русски и хотел бы продолжить разговор именно на этом языке. Я прекрасно понимаю, что я не тот человек, которого вы будете рады видеть у себя хотя бы в ближайшее время. Но кое-какие полученные мною сведения заставляют меня просить вас о помощи.

– О помощи?

– О помощи. Раз уж вы более не подозреваемый, то ничего не помешает вам стать моим хм… ассистентом. Что вы думаете по этому поводу?

– Признаться, никогда не представлял себя в подобной роли, – ответил Веледницкий. – Чем же я могу быть вам полезен?

– Сведениями, разумеется.

– Какими?

– Которым вы, несомненно, располагаете. Сейчас я всё объясню.

Веледницкий сел напротив инспектора, так, что на свой собственный письменный стол он опирался правой рукой, в то время как инспектор – левой.

– Извольте. Вы останетесь на ужин?

– Нет, но благодарю. Я наслышан о кухне вашей домоправительницы. Когда-нибудь в другой раз – непременно. Но сегодня – только дела. У меня есть час. Надеюсь, мы с вами проведём его с пользою.

– Всегда к вашим услугам, инспектор.

– Прекрасно, прекрасно. Очень надеюсь, что это не фигура речи, как вчера у калитки.

Веледницкий сделал вид, что не расслышал. Пробило пять.

– Итак, во-первых, дело об исчезновении господина Корвина меня заинтересовало. Более того, оно меня, признаюсь, тревожит. Мне бы не хотелось – как вы уже, несомненно, догадались – поднимать шум и привлекать те силы и средства, которые обычно привлекаются в такого рода случаях. Причина, думаю, тоже ясна.

Веледницкий кивнул:

– Вы тоже недолюбливаете демократическую прессу, инспектор?

– Почему «тоже»? – удивился Целебан.

– Лев Корнильевич её презирал…то есть, презирает. Если вы читали «Геркулину», то знаете, что одним из крупнейших недостатков пифагорейцев является сохранение свободы печати, единственной из свобод, которая, по Корвину, несёт безусловный вред.

– Я читал «Геркулину» и помню, что там написано о газетчиках. Но нет, я вовсе не презираю печать – просто в этом деле её участие безусловно нежелательно. Пойдут слухи, вмешаются наши политики – ваш пациент всё-таки крупная международная фигура, – а политикам у нас в августе решительно нечем заняться: до сессии ещё далеко, а напомнить о себе никогда не помешает. Одним словом, ничего хорошего из этого не выйдет. Поэтому я так долго, как это будет возможно, предпочту действовать полуофициальным путём, самостоятельно узнавая всё, что может пролить свет на это происшествие. Судя по тому, что вы давеча привлекли господина Маркевича к расспросам остальных гостей, вы разделяете этот мой подход.

– Совершенно разделяю, – ответил Веледницкий. – И готов вам помочь – несмотря на вчерашнее прискорбное недоразумение, причиной которого стала ваша скоропалительность в суждениях; надеюсь, в дальнейшем вы такой напасти избежите.

– Вам, доктор, были принесены официальные извинения в управлении полиции и я, право, считаю инцидент совершенно исчерпанным. Надеюсь, что вы будете столь же благоразумны, как я… осторожен в суждениях.

– Итак, – продолжал инспектор. – Во-первых, я бы хотел поселиться в пансионе. Я, конечно, могу остановиться в доме матушки, но присутствие непосредственно на месте происшествия даст мне порядочную выгоду. Насколько я знаю, у вас есть свободная комната.

– Есть, но она ангажирована. Со дня на день я жду пациента.

– Кто он такой? Русский?

– Русский, разумеется. Фамилия его вам ничего не скажет, но уверяю вас, это вполне благонадёжный господин. Насколько мне известно, он зарабатывает статьями в экономических журналах.

– Вы сказали «со дня на день»…

– Вообще-то, завтра. В крайнем случае, послезавтра.

– Хорошо, – сказал Целебан. – Мы вернёмся к этому вопросу позже. Второе и куда более важное. Мне нужно знать, от чего именно лечатся ваши пациенты.

(Да, инспектор Целебан определённо умел производить впечатление на людей – и знал это. В детстве он терпеть не мог географию, хотя превосходно успевал по другим предметам. После очередной порки будущий инспектор задумался, а затем почти две недели не вылезал из своей крошечной комнаты в мансарде. На экзамене его вызвали последним, ему достались африканские колонии Германии. Темой он не владел совершенно, но решительно вышел к доске, оправил мундирчик и уверенно начал: «Германская империя владеет несколькими колониями в Африке». Произнёс он это по-латыни, которую знал для гимназиста блестяще – и наголову выше всех в классе, если не в гимназии. Ещё две или три общие фразы – и больше его никто не слушал. Директор утирал слезы, учителю географии принесли воды, однокашники хлопали партами и улюлюкали.)

– Вы прекрасно понимаете, что это невозможно, – сказал Веледницкий, немного придя в себя. – Более того, даже вы – и даже у меня – не в состоянии этого требовать. Если этому делу будет придана огласка, вас не поддержит ни ваше начальство, ни суд, ни пресса, ни общественное мнение.

– Давайте я вам покажу, что я в состоянии требовать и что нет, – сказал инспектор Целебан.

Он достал из внутреннего кармана клеёнчатую записную книжку с привязанным к ней золочёным карандашиком, несколько секунд в ней покопался и скучным голосом начал:

– Антонин Веледницкий, тридцати семи лет, уроженец и подданный Российской империи, из нотаблей провинции Гродно – простите, тут так написано, я бы, конечно, сказал «из дворян Гродненской губернии», учился в гимназии в Варшаве, не поступив в Военно-медицинскую академию, прослушал курсы в Харьковском ветеринарном и в Еленинском клиническом институтах, затем окончил медицинский факультет в Цюрихе в тысяча девятьсот первом году. Ассистировал в Цюрихе же профессору Блейлеру. Затем некоторое время жил во Франции. По сообщению коллег из русской Заграничной агентуры, состоял под негласным надзором полиции. Владелец и главный врач пансионата своего имени, который также называют «Новый Эрмитаж», по адресу… ну это понятно. Так, вот. Лечащий врач известного революционного писателя Корвина-Дзигитульского, страдающего душевным расстройством. Поддерживает также контакты с другими радикальными политэмигрантами из России и Польши, как-то: Бурцевым, Натансоном, Краковым, Дзержинским, Либером-Гольдманом, Гершуни. Инициировал сбор средств в пользу эмигранта Пятина, бывшего матроса, участника мятежа в Севастополе, под видом чтения означенным матросом лекции. Пожертвовал восемьсот франков в пользу Женевской эмигрантской кассы.

– Простите великодушно, инспектор, я понятия не имею, зачем эти сведения нужны полиции кантона Во, но во всяком случае всё, что вы сейчас огласили, во-первых, не составляет никакой тайны, а во-вторых, не представляет ни малейшего интереса.

– Как знать, господин Веледницкий, как знать. Эти сведения, конечно, не из кантональной полиции. Мне их передали сегодня утром по моей просьбе из Берна. Так, на чем мы остановились. Ах, да. «Третьего мая сего года оштрафован на пять франков за неподчинение требованию жандарма в Лозанне. Оштрафован на семь франков в июне сего года в Женеве за неумышленную порчу прогулочного ялика. Там же, в Женеве, предупреждён о нарушении порядка организации и проведения публичного собрания… ммм… в октябре одна тысяча девятьсот седьмого года. В августе того же года в управление кантональной полиции в Лозанне обратилась мадам Полякофф, подданная Российской империи, проживавшая в «Новом Эрмитаже» в течении недели. По словам мадам Полякофф…»

– Господин Целебан, – прервал его доктор Веледницкий, – я уверен, что ваш интерес к историям болезней моих пациентов носит исключительно профессиональный характер и в случае необходимости вы бы легко получили соответствующий судебный ордер.

– Уверяю вас и в том и в другом, милейший Антонин Васильевич, – любезно ответил инспектор.

– Что ж: non rex est lex, sed lex est rex.

Веледницкий встал и пересел за письменный стол. Потянулся к угловому шкафу, вытащил несколько книг и из второго ряда извлёк объёмистую тетрадь в кожаной самодельной обложке. Яркая плетёная ленточка служила закладкой, на ней доктор тетрадь и распахнул.

– Первое, что вам следует уяснить, инспектор, это то, что далеко не все живущие под крышей моего пансиона нуждаются в лечении.

Целебан приподнял брови.

– Вот как? Но берёте вы на четверть дороже обычного – и как написано в вашем буклете, за «квалифицированную медицинскую помощь даже в самых сложных случаях».

– Вы не поняли меня. Больного зачастую сопровождает прислуга или члены его семьи. Это обоснованно, и я никогда не отказываю в подобном сожительстве – и кстати, с постояльцев, которых я не консультирую профессионально, я беру за постой меньше. Например, прямо сейчас у меня из восьми постояльцев ни в какой помощи не нуждаются трое: господин Лавров, его секретарь господин Фишер и госпожа Шмидт, компаньонка госпожи Ставрович. То же самое относится и к господину Склярову, живущему в пансионе уже около двух с половиной лет на, так сказать, особом положении старого друга.

Целебан кивнул, давая понять, что всё понял. Карандашик его был нацелен на чистую страницу записной книжки.

– Что до сути дела, – Веледницкий ещё немного помялся, но, казалось, отринув последние сомнения, продолжил уже уверенно. – В действительности серьёзно больны только двое из гостей санаториума. Остальные, хоть и страдают, но хворями более-менее обыкновенными. Ну, скажем, госпожа Лаврова. У неё истерия. Это весьма распространённый невроз, которым страдают люди всех стран и всех классов. Женщины, однако же, чаще, чем мужчины. Медицина полагает здесь большую роль наследственности, однако мне так и не удалось добиться каких-то сведений из прошлой жизни госпожи Лавровой, которые могли бы пролить свет на природу её болезни.

– Мне всегда казалось, однако, – простите, доктор, я буду изредка вставлять свои замечания – что истерия суть болезнь приобретённая и более распространена в классах образованных, так как связана с неправильным воспитанием, избалованностью, недостатком физической нагрузки. Говорят, в английских школах истериков вовсе не бывает.

– Разумеется, вы правы, – ответил Веледницкий. – Однако в данном случае я склонен отвергнуть подобную картину, так как у меня сложилось впечатление – не спрашивайте, отчего, это чистое наитие, – что госпожа Лаврова не принадлежит к образованному классу по рождению. Сдаётся мне, что от чего от чего, а от недостатка физического труда она в детстве не страдала.

– Вот как? – Целебан удивился, поставил закорючку в книжечке, однако развивать тему уточняющими вопросами не стал.

– По описаниям самой больной, она в последние годы страдает от участившихся перемен настроения, приступов болезненного самолюбования, часто попадает в плен обуревающих её фантазий самого различного свойства. Появились головные боли, ухудшился аппетит, любое, самое слабое возбуждение вызывает сильнейшую раздражительность. В общем, классические признаки hysteria, описанные в любом учебнике. Я задал ей несколько интимных вопросов, касающихся половой сферы, – как известно, именно в этой области лежат истоки многих истерических неврозов, однако на эту тему больная говорить со мной отказалась категорически.

– Что, вероятно, не является необычным? – спросил Целебан.

– В последнее время всё реже и реже, – возразил Веледницкий. – Особенно среди дам, которых принято называть «современными», а госпожа Лаврова по всем признакам дама современная. Так или иначе, тему эту я более не поднимал.

– Чем же вы её лечите?

– О, всё довольно тривиально. Бром, металлотерапия. Видите ли, в лечении истерии самое сложное – заставить пациента поверить в то, что излечение в куда большей степени зависит от его желания и доверия врачу, нежели чем от средств фармакологических. С этим в случае госпожи Лавровой пока всё непросто. Она очень расстроилась, узнав, что я не практикую гипноз – она читала, что это весьма действенное средство.

– Тут всё предельно ясно, – сказал Целебан. – Но ведь не все пациенты столь безответственны?

– Нет, конечно. Вот господин Маркевич. Он серьёзно подходит к своему лечению, обследовался ещё в Петербурге. Я отправил его анамнез профессору Блейлеру, однако судя по всему клиническая картина ясна и так. Господин Маркевич жалуется на физическую и умственную слабости, быструю утомляемость, провалы в памяти, вялость – и одновременно периодическую избыточную возбудимость. Иногда, по словам больного, может провести в кровати двое суток, не имея моральных сил даже выйти на воздух. Боли в желудке, неприятный вкус во рту, сосание под ложечкой после приёма пищи, постоянное ощущение мурашек, ползающих по телу. В общем, неврастения во всей своей красе.

– Кажется, это болезнь столь же распространённая, как и предыдущая – и так же не слишком опасная?

– Да, но случай господина Маркевича особенный. Обычно неврастения начинает развиваться в подростковом возрасте, в шестнадцать, семнадцать, много в двадцать лет. В этот период происходит также половое созревание, иногда сопровождаемое злоупотреблением онанизмом – это одна из самых распространённых причин неврастении у молодых мужчин. Чем старше становится мужчина, тем меньше вероятность того, что у него начнутся неврастенические припадки. Господину Маркевичу двадцать шесть лет и по его словам, в юности он был совершенно здоровым человеком – приступы же начались не более трёх лет назад.

– Любопытно. Это излечимо?

– Да, вполне. В Петербурге Маркевича пользовали статическим током, но мне подобная мера представляется излишней. Вполне достаточно средств гомеопатических – я предпочитаю ferrum arsenicum. Полезен и рыбий жир. Главное же – прогулки, свежий воздух, общеукрепляющие процедуры. Господин Маркевич очень хороший пациент.

Теперь господин Шубин. Не скрою, сперва мне показалось, что он просто симулянт. Симптомы, им описанные, – «Да что-то голова болит-с. Так нельзя ли это прекратить?» – вовсе не похожи на те, что побуждают ехать лечиться за тридевять земель. Сперва я списал это на причуды миллионщика, однако затем мне удалось установить, что «голова болит» у него не сама по себе, а сопровождается тошнотой и даже рвотою. Добавим повышенное сердцебиение, потливость, покраснение лица и сужение зрачков. Это уж дело другое. Мигренью дамы привыкли иносказательно называть свои календарные дни, а меж тем это болезнь, hemicrania paralytica – пусть и не очень серьёзная.

– Вот закончим наше маленькое дело, непременно проведу у вас недельку, доктор. Что что, а мигрень мне не понаслышке знакома. Не подозревал, что её лечат.

– Милости просим. Лечат, лечат, и вовсе не трудно. Если, конечно, нет отягчающих обстоятельств – сифилиса там, или эпилепсии. Единственный безвредный препарат тут – Secale cornutum, средство гомеопатическое. А так – исключительно физические нагрузки и ограничения излишеств. Никакого красного мяса – это раз. Никакого табака и алкоголя – это два. Полное половое воздержание – это три. Ну, при приступах на голову льду положить и на диван в тёмную комнату.

– Непременно в тёмную? – засмеялся инспектор Целебан.

– Непременно.

– Кстати, я видел господина Шубина с сигарою.

– Человек слаб. Но, сдаётся мне, с незажжённою?

– Возможно, я не приглядывался.

Они замолчали. Даже через плотно закрытую дверь было слышно, как мадам отчитывала мадемуазель за какую-то неточность в счетах. «Сорок пять сантимов! Почти полфранка! Пять раз по сорок пять сантимов и никаких тебе, дорогая, городских башмаков!»

– А как себя чувствует господин Тер-Мелкумов? – неожиданно спросил Целебан.

Веледницкий пожал плечами:

– Сейчас уже, вероятно, спит. Я дал ему опиуму. А повреждённую ногу он зафиксировал себе сам, да так, что я бы лучше и не смог.

– А на что он жалуется по вашей, так сказать, части?

– На тремор в левой руке.

– Вот как? – сказал Целебан. – А вы не усматриваете связи между сегодняшним инцидентом и заболеванием господина Тер-Мелкумова?

– И да и нет, – уклончиво ответил Веледницкий. – Никакого тремора при первичном осмотре я не заметил. Правда, температура тела была слегка повышена, но это ещё может ни о чём не говорить.

– Да, тремор в горах штука неприятная, – заметил Целебан.

Веледницкий помолчал.

– Видите ли, инспектор, само по себе периодическое дрожание конечностей действительно может быть охарактеризовано словом «неприятность». Но дело в том, что в отдельных случаях это – первый симптом Paralisis agitans, сиречь дрожательного паралича. Болезнь эта трудная для выявления и излечения, вернее, если уж быть совсем откровенным – вовсе неизлечимая. Правда, все известные случаи свидетельствует о медленном и, если так можно выразиться, спокойном течении болезни. Просто постепенно отказывают одни члены за другим и хотя до полного паралича дело обычно не доходит, как и до кретинизма, но с годами человек неумолимо впадает в маразм и в конце концов умирает.

– И никакого облегчения?

– Я этого не сказал, – возразил Веледницкий. – Да, исцеление невозможно, но бороться со страданиями больного можно и нужно. Обливания холодной водою, электричество, cannabis indica в умеренных дозах, иногда мышьяк, железо – вот те средства, которыми я надеюсь улучшить положение господина Тер-Мелкумова. Разумеется, только после того, как он оправится от своей травмы и я получу полные доказательства своего предварительного диагноза.

Веледницкий опять немного помолчал.

– Он ещё не знает, чем, возможно, болен. Я не решился… до наступления полнейшей уверенности.

– Действительно, досадная история, – сказал Целебан. – Надеюсь, недуг вашего последнего оставшегося пациента не столь безнадёжен.

– Увы. Здесь я тоже бессилен как врач. Правда, если земной срок господина Тер-Мелкумова пока известен одному только Вседержителю, то в случае с Анной Аркадьевной я без боязни возьму на себя Его роль и рискну предположить, что жить ей осталось не более чем два – два с половиной года.

Целебан, наконец, удивился.

– Разве медицинская наука обладает подобными возможностями? И уж тем более, если рассуждать этически…

– То, что знает медицинская наука и того, чего она не знает, вам достоверно не расскажет ни один врач, – отвечал доктор Веледницкий. – Если он, конечно, не шарлатан. И вообще, medicus curat, natūra sanat. Что до этики, то полчаса назад вы сами безо всяких угрызений совести готовы были шантажировать меня имеющимися у вас конфиденциальными сведениями.

– Полноте, доктор. Шантаж – криминальное правонарушение, я же всего лишь выполняю свой долг. В конце концов это всего лишь маленький эпизод, который забудется уже завтра. Вернёмся к госпоже генеральше. Кстати, она действительно генеральша?

– Самая настоящая. Вдова генерала. Даже дважды.

– Что вы имеете в виду?

– Это известная всему русскому свету романтическая история. Много лет назад она вышла замуж за юного гвардейского мичмана, своего ровесника, человека её круга – а надо вам сказать, что отец Анны Аркадьевны был графом. Родила сына Сергея. И… влюбилась. В пожилого, некрасивого генерала, правда, причисленного к свите императора, ну так и её первый муж был без пяти минут флигель-адъютантом. При двое генерала откровенно называли мужланом – и за низкое происхождение, и за манеры. Анна Аркадьевна развелась, вышла замуж на свою любовь и через месяц после скромной свадьбы проводила мужа на войну с турками. Где он благополучно пал смертью храбрых. Так неполных тридцати лет моя пациентка стала вдовой. А её первый муж, человек благородный, ибо беспрекословно дал жене развод, тем временем сделал блистательную карьеру, в сорок лет став адмиралом и одним из ближайших советников царя по флотским делам. Несколько раз он предлагал Анне Аркадьевне вернуться – и она всякий раз отказывалась, уверяя, что обесчестит его этим поступком. Но по слухам, они виделись друг с другом несколько чаще, чем полагается бывшим супругам, пусть даже и имеющим общего ребёнка. Так или иначе, несколько лет назад адмирал Иван Балашёв умер, и за гробом его шла Анна Аркадьевна.

– Действительно, романтично. Чем она страдает?

– Эту болезнь чаще называют дюшеновой, научное же имя – Paralisis bulbaris progressiva. Никто в точности не знает её причины, те, кто рассуждает о «серьёзных нервных потрясениях», просто маскируют свою беспомощность перед этой загадкой. Впрочем, я встречал и статьи, в которых в качестве предпосылки дюшеновой болезни указывают самую обыкновенную простуду; это уж нелепица совершенная. Поразительно при этом, что ничего не зная об этиологии бульбарного паралича, мы довольно неплохо представляем себе его патогенез. Речь идёт об исчезновении больших ганглиозных клеток нервных ядер, находящихся в четвёртом желудочке головного мозга. Отсюда и паралич.

– Раз уж вы знаете, что именно происходит, то отчего же нет лечения? – спросил Целебан.

– Видите ли, в чём дело. Понимать природу болезни и уметь её лечить – вовсе не одно и то же. Гиппократ знал о холере, доктор Сноу во времена Крымской войны уже довольно отчётливо понимал, как идёт её развитие, но только десять лет назад доктор Хавкин нашёл, так сказать, противоядие.

– Она не выглядит умирающей. Впрочем, я видел её лишь мельком.

– У неё уже немного затруднена речь. Это первый признак. К сожалению, средства от прогрессирующей мышечной атрофии нет. Очень скоро её пища будет всё чаще оказываться не в пищеводе, а на одежде, глотать станет всё труднее и труднее, по губам почти не переставая начнёт бежать слюна. Наконец, рот её вовсе перестанет закрываться – и вот так, с вечно приспущенной челюстью, неряшливая, несмотря на самый внимательный уход, она и встретит свою неизбежную и уже довольно близкую кончину.

Целебан смотрел на доктора с нескрываемым любопытством:

– А ваша больная в курсе этих живописных картин?

– Само собой, нет. Она считает, что у неё возрастное расстройство нервной системы – как она мне сообщила в первую же нашу встречу. Разумеется, такой болезни не существует. Но сказать ей, как и господину Тер-Мелкумову, правду я пока не могу – поэтому мы и лечим это самое «возрастное расстройство». В основном настойками и зелёным чаем.

– А её немка?

– Она догадывается. По крайней мере. Она кое-что понимает в медицине – на уровне сестры милосердия, скажем так. Но, думаю, всего ужаса не осознает и она.

– Что ж, – сказал инспектор, вставая и захлопывая книжечку. – Я чрезвычайно благодарен вам, доктор, за столь исчерпывающий – и притом чрезвычайно тактичный по отношению к вашим пациентам – рассказ. И думаю, мне действительно лучше остановиться у матушки. Всё же нервнобольные… возможно, моё постоянное присутствие здесь принесёт более вреда, чем пользы.