Текст книги "Смерть чистого разума"

Да, но почему Ульянов не обмолвился и словом об убийстве Корвина? Не знает? Этого не может быть. Веледницкий не мог ему не сказать. Не интересуется? Ещё более невероятно. Да, и о самом Корвине – ни звука. Не успел? Да, вероятнее всего, просто не успел. Что ж, ответ мне ему дать придётся, жаль только, что он ему не понравится».

* * *

– Степан Сергеевич, а вам телеграмма.

Доктор Веледницкий стукнулся интеллигентно, дважды и очень глухо, но всё равно привёл Маркевича в состояние некоторого изумления: на жилых этажах он видел доктора впервые. Судя по темным пятнам на плечах и рукавах пиджака, Веледницкий только что был на улице

– Я попробовал расписаться там за вас, не обессудьте. Расписаться-то удалось, да только телеграмму мне почтальон всё одно не отдал. Так что вы уж спуститесь, сделайте одолжение. Porta itineri longissima, – он улыбнулся.

– Бог с вами, Антонин Васильевич, какое там «обессудьте». Сейчас спущусь.

Он провёл на крыльце всего-то пару минут, но успел здорово промокнуть – и всё же вскрыл телеграмму прямо там. Прочёл, сунул в карман и двинулся было к себе, но далее кабинета не прошёл: доктор Веледницкий ждал его прямо в дверях, уже успев сменить пиджак на короткий домашний халат, который шёл ему невероятно. Руки доктор держал в карманах.

– Загляните ко мне, Степан Сергеевич, коли у вас есть минутка.

В кабинете остро пахло чем-то хлористым. «То ли мадам так тут моет, то ли доктор ставит какие-то химические эксперименты. Но никакой лаборатории тут нет и ничего из потребного для таких опытов я у него не видел». Веледницкий тем временем распахнул окно и к резком запаху карболки прибавился сырой воздух среднегорья.

– Никак не могу заставить мадам правильно составлять смесь для дезинфекции: всё норовит побольше в воду бухнуть. А гигиена в рабочем кабинете врача, если он соединён со смотровой, как в моем случае, – первое дело. Присаживайтесь.

Стул, на который Маркевичу указал Веледницкий, был новейшего фасона, с низкой спинкой, но на высоких ножках, отчего сидеть Маркевичу было неудобно. Но роптать он не стал: уж больно интересно ему сделалось.

– Как головные боли сегодня?

– Спасибо, Антонин Василевич, вполне сносно.

– Прекрасно. Не забывайте про рыбий жир. Да, противно, осознаю. Но олеиновая кислота совершенно необходима вашему мозгу. Интересно, сколько рыбьего жира употребляет Ленин? Нужно задать ему этот вопрос. Вы коротко знакомы, как я понял?

– Вовсе нет, с чего вы взяли? – удивился Маркевич.

– Наушничество не входит в число моих недостатков, да и вообще суть delictum communi juris. Но я спускался по лестнице и проходя через холл, краем уха услышал, что вы разговариваете. Ни слова я, разумеется, не разобрал, но судя по тональности – это разговор старых товарищей. Я-то вижу его впервые, – вздохнул Веледницкий.

– Нет, мы познакомились только здесь, в пансионе.

Веледницкий встал, подошёл к окну и некоторое время стоял, заложив руки за спину. Потом резко обернулся:

– Мой вопрос, Степан Сергеевич, покажется вам странным до бестактности. Но всё же в особых обстоятельствах, в которых мы все здесь оказались, я вынужден вам его задать.

Маркевич кивнул в знак того, что всё понимает.

– Присланная вам телеграмма – конечно, из России?

– Конечно.

– Она… имеет отношение к… убийству Льва Корнильевича?

– Господи, разумеется, нет. Да и с чего бы мне получать подобные телеграммы?

– Видите ли, Степан Сергеевич, у меня есть основания полагать, что инспектор Целебан знает куда больше, чем говорит, и делает куда больше, чем это заметно.

– Это совершенно нормально для хорошей полицейской ищейки – а инспектор Целебан, как я успел заметить, в своём деле весьма и весьма неплох.

– Я тоже так думаю, – кивнул Веледницкий. – Мне даже кажется, что он знает о нас гораздо больше, чем можно узнать из справок адресного стола или из разговоров с соседями. Ну ладно я. Я всё же здесь живу. Но о временных постояльцах много не разузнаешь.

– И вы заподозрили, что я…

– Степан Сергеевич, дорогой вы мой! Да если бы я был столь глуп и груб, чтобы решить, что вы помогаете инспектору и в этом, а не просто помогаете разбирать вещи господина Тер-Мелкумова – разве бы я рассказал вам об этом?

– Хорошо, – улыбнулся Маркевич, – в сущности здесь действительно нет ничего аморального. Но я бы хотел, чтобы между нами не существовало никаких недомолвок. Извольте взглянуть на телеграмму.

– Бог с вами, Степан Сергеевич, – в ужасе отпрянул Веледницкий. – Я вовсе не на это намекал и ничего подобного не имел в виду.

– И тем не менее, – Маркевич продолжал улыбаться, – я настаиваю.

Веледницкий телеграмму взял.

– «Вер л’Эглиз, Во, Швейцария, “Новый Эрмитаж”. – забормотал доктор. – Советую обратить внимание новые поступления библиотеке тчк Зибен». Действительно. Ещё раз прошу вас меня простить, Степан Сергеевич.

– Пустое, – отмахнулся Маркевич. – Я понимаю вашу обеспокоенность. В конце концов вы здесь хозяин. Один бог ведает, как все эти события скажутся на репутации «Нового Эрмитажа» среди избалованной буржуазной публики.

– Ну, это меня совершенно не беспокоит. В конце концов свет клином на «Новом Эрмитаже» не сошёлся. Да и на Швейцарии даже.

– Всё же найти работу врача, да ещё русскому не так-то просто, – заметил Маркевич. – Кроме того, столько вложено трудов…

– Про труды верно замечено, – сказал Веледницкий. – Но во первых, labor omnia vincit. А во-вторых, труд в мире капитала, в котором мы, к несчастью, живём, имеет свою стоимость. В том числе, в самом буквальном, денежном смысле. «Новый Эрмитаж» стоит денег – и коли я захочу его продать, в накладе не останусь. Скажите, Степан Сергеевич, а о какой библиотеке идёт речь в этой телеграмме?

– О женевской публичной библиотеке. Она рассылает каталоги новинок в другие библиотеки по всеми миру – так как это делают и все остальные книгохранилища на свете. Мой учитель получил такой каталог и обращает моё внимание на то, что в Женеве, очевидно, появились интересные материалы по моей научной специальности. Очень мило с его стороны.

– Фамилия вашего учителя Зибен?

– Нет, это его секретарь. Очень исполнительный человек, хотя и немного глуповат.

– Очевидное достоинство для подобного ремесла, – заметил Веледницкий. – Вы уже уходите? Право, мне бы хотелось, чтобы вы ещё ненадолго остались. А то мне неловко – отнял у вас время своими глупостями…

39. Ответ мертвеца

Луиза Фёдоровна затянула последнюю ремённую пряжку и откинувшись с явным удовольствием оглядела результаты своего труда. Три пёстрых шоколадно-золотых чемодана, кофр, два сака, четыре шляпные коробки – всё было готово в идеальном порядке и ждало только почтового кучера и окончания проливного дождя.

Анна Аркадьевна была в дорожном платье, ещё не виденном Маркевичем, – тёмное, без кружев, оно её немного стройнило и очень шло. Луиза Фёдоровна же наряда не меняла. Большой зонт, который она держала в руках, был невыносимо синего цвета – на этом его достоинства, по мнению Маркевича, и заканчивались: справиться со стеной воды, затенившей оконное стекло, он явно не мог.

«Как они все поедут?» – подумал Маркевич, разглядывая чемоданы, которые, по его расчётам, должны были промокнуть на крыше дилижанса ещё до того, как будет пересечена граница коммуны Ормон-Десю.

– Итак, как я и предполагала, вы остаётесь, – сказала генеральша.

– Откуда вы знаете?

– Мадам.

– Я ничего такого ей не говорил.

– И не надо. Но вы единственный, кто не обратился к хозяйкам ни за какой надобностью, обычной при отъезде.

– Совершенно верно. Но я попросил у Луизы Фёдоровны утюг, – Маркевич улыбнулся.

– Но так и не удосужились его забрать. Хотя вашему пиджаку он бы не повредил – я имею в виду только, что вы определённо промокли. Что же, льёт? – и не дав Маркевичу даже секунды на ответ, закончила:

– Полноте, Степан Сергеевич. Вы остаётесь.

– Нет смысла отпираться. Дождь ужасный. И да. Остаюсь. Наконец-то смогу поработать спокойно.

– Лукавство, Степан Сергеевич, допустимо разве что нашей сестре. Вы не верите в виновность вашего друга, не так ли.

– Он вовсе не… – Маркевич вдруг осёкся. – Нет, не верю. Что-то не сходится вот здесь.

Он стукнул себя пальцем повыше виска и заметил, что улыбнулась не только генеральша, но и компаньонка – кажется, он впервые видел её улыбку.

– Но он всё же убийца, – сказала генеральша.

– Мне бы не хотелось об этом говорить вовсе – рассуждения на эту тему заведут нас слишком далеко, да мне всё равно вас не переубедить.

– Не переубедить, – она кивнула. – Но я согласна с вами: что-то не сходится. Впрочем, этот ваш полуполяк произвёл на Луизу Фёдоровну хорошее впечатление. Но мне кажется, он ошибается. Помогите ему.

Наверху зашумели, и они на секунду прислушались, но разобрать что-то было невозможно. «Потолки как в хорошей сибирской избе, брёвна. Странно, что до сих пор не замечал», – подумал Маркевич, а о чём подумала генеральша, так и осталось тайной. Вслух же она сказала:

– Я очень отчего-то помню тот день, когда познакомилась с Александрой Александровной, с Шурочкой. Год не помню, должно быть, восемьдесят девятый или девяностый, во всяком случае Серж ещё учился в корпусе. Я приезжала к нему из Варшавы и останавливалась обычно не в отцовском доме – у меня никогда не было привязанности к нему, а уж тем более к его нынешним обитателям, моему племяннику и особенно его жене, – а у Булгаковых. Там я и встретила впервые Шурочку. Я никогда не считалась дурнушкой, в молодости, разумеется, но тут я впервые позавидовала чьей-то красоте. У неё были самые очаровательные плечи из виденных мною за всю жизнь, если вы понимаете, о чём я. Впрочем, разумеется, понимаете.

Красных пятен на лице Маркевич отчего-то и в этот раз счастливо избежал, и даже привычная тонкая струйка пота не побежала между лопаток; разве что предательски пересохло во рту и глаза заморгали часто-часто. И вместо того, чтобы изобразить удивление или равнодушие, совершенно неожиданно для себя Маркевич вдруг сказал:

– Прекрасно понимаю.

– Держитесь молодцом. И правильно делаете. Я, как я уже вам давеча говорила, человек довольно прогрессивных взглядов для своих лет. И не осуждаю ни её, ни вас. Не гадайте, откуда я прознала. Шурочка написала мне. В том самом письме, которое вы мне привезли.

«Как часто в наших разговорах мелькал глагол “убивать”. “Не убивай меня”, “меня это убивает”, “сейчас я бы тебя убила”. Слова стираются как пятачок, но потом вдруг проступают с немыслимой чёткостью. Убить можно издалека, чужими руками. Руками, в которых простое письмо».

– Для чего вы мне это рассказали, Анна Аркадьевна?

– Я вам уже говорила давеча, что грешу одновременно общительностью и любопытством. Но нескромности среди моих недостатков нет. Подойдите поближе. Всё письмо вам читать ни к чему, взгляните только на постскриптум. Там Александра Александровна просит меня сообщить вам то, что я сообщила три минуты назад. И кое-что ещё. Важное. Перестаньте есть глазами мои чемоданы. Они правда чудо как хороши, вуиттоновская работа, настоящий «трианон», но посмотрите, наконец, на меня.

«Первую ночь я не помню вовсе. Вторая, третья и четвёртая встают перед глазами так детально подробно, что невозможно поверить, что на самом деле я их провёл – как говорят – с первой до последней минуты с закрытыми глазами. Но нет и не может быть никаких сил, чтобы заставить себя вспомнить. Впрочем, теперь по крайней мере меня не охватывает постыдная волна вожделения, когда я обо всём этом думаю. Место вожделения заняла благодарность – слабая замена любви, разумеется, – бесконечная и вечная благодарность женщине, впервые с такой предельной ясностью доказавшей мне, что Бога нет».

– Что такое Carcinoma corporis uteri?

– Это рак, – сказала из-за спины Луиза Фёдоровна, – в… внутри женских органов[23]23
  Более Александрин я не видел ни разу, хотя она и прожила ещё почти два года – помимо человеческих болезней есть болезни общественные, они-то и отлучили меня от России на девять лет; когда-то казалось, что это немыслимо долго. Впрочем, я не жалею: вид умирающей был бы для меня, очевидно, совершенно невыносим.


[Закрыть].

40. Золотая рыбка, выскользнувшая из сети

– Что же, Николай Иванович, и никакого просвета?

– Ни малейшего, Борис Георгиевич, – старик отряхивался в передней словно пёс, мотая седой своей головой, хотя выбежал из дома всего на несколько мгновений. – Дорогу развезло напрочь. Придётся вам пожить ещё под нашим гостеприимным кровом – в такую погоду никакие дилижансы не ходят.

Лило действительно страшно, потоки воды не успевали сбежать по стеклу французского окна до того, как нахлёстывали новые, отчего стекло казалось совершенно непрозрачным, даже матовым. Точно плакало. Нет, точно – как плакало.

«Я не специалист по опухолям, Степан Сергеевич, – растерянно говорил Веледницкий за затворённой дверью кабинета. – Мои познания в этом вопросе весьма поверхностны и не выходят за рамки общеврачебных. Судя по всему, речь идёт о злокачественном новообразовании. Сперва это местное поражение, небольшой воспалённый узелок, но со временем метастазы, сиречь элементы опухоли, способные к дальнейшему размножению, распространяются по близлежащим органам, приводя уже к поражению общему. Нет, не хочу вас обнадёживать. Лечения нет, во всяком случае я ничего про это не слышал. Что до сроков, то всё в руках Природы… раз уж в Бога мы не теперь не веруем…»

Соответствующий том Брокгауза и справочник патологий на французском, любезно предложенные доктором для ознакомления, лежали сейчас на круглом высоком столике в передней, прямо около лестницы. Маркевич заметил, что Лавров (на сообщение Склярова он отреагировал равнодушно, в отличие от Фишера и Луизы Фёдоровны, сразу же отправившихся наверх – очевидно, разбирать чемоданы) вытянул шею в сторону столика и поспешил к себе, прихватив книги под мышкой. На этаже было тихо, а дверь в «Харьков» была приоткрыта, так что шаги его Ульянов, очевидно, услыхал:

– Степан Сергеевич, это вы? Зайдите ко мне, если не трудно.

Маркевич успел бросить книги на кровать в своей комнате и окончательно взять себя в руки.

– Вы что же, узнали меня по походке, Владимир Ильич?

– Совершенно верно. Вы ходите, как солдат на часах, на прямых ногах, отчего производите своими шагами ровно вдвое больше шума, чем обычный человек. В пластуны, пожалуй, вас не возьмут.

Запасной пиджак у Ульянова, кажется, всё-таки отсутствовал, потому что сидел он за столиком в одном жилете. На столе возвышалась стопка книг, а все остальное место было занято бумагами, находившимися, на первый взгляд, в большом беспорядке, но явно только на первый. Карандаши, чёрный, красный и синий, были идеально отточены, а перьев в дорожном письменном наборе – весьма дешёвом, но лишённом даже пятнышка чернил, чего, как было прекрасно известно Маркевичу, добиться практически невозможно, – было два.

Он сидел в любимой, как уже понял Маркевич, позе: откинувшись на спинку стула, большие пальцы за проймами жилета.

– Вы не обедали с нами, Владимир Ильич.

– Да, испросил у доктора пощады, хоть он и требовал дисциплины. Даже назвал меня бунтовщиком. Но я не в состоянии принимать пищу каждые полтора часа. На переполненный желудок мозг работает ещё хуже, чем на голодный. Впрочем, к ужину спущусь, так уж и быть. Итак, на чём же нас прервала непогода, товарищ Маркевич?

– На деньгах, которые я должен получить у Литвинова.

– Прекрасно. Точной суммы я не знаю, но Максу в этих вопросах можно доверять всецело. Голодным не останетесь. Он большущие дела развернул в Лондоне за полгода, кстати. А знаете ли вы, что когда его высылали из Франции, он, чтобы заработать себе на проезд, – ибо французы выслать-то его выслали, но билета на пароход покупать и не думали, – две недели работал сапожником в Париже. Заработал и уехал в Лондон! Экий молодец!

Маркевич вполне согласился с этой оценкой, отчего и кивнул.

– Ну-с, будем считать, что дело решённое, – сказал Ульянов и, склонившись над столом, потянулся уже к перу, давая понять, что разговор окончен.

– Простите, Владимир Ильич, но я никуда не поеду.

– Как так «не поеду»? Почему? Мы же договорились.

– Полноте, ни о чём мы с вами ещё не договорились, – Маркевич улыбнулся. – Вы просто описали мне дело, которое хотите мне поручить. И всё.

– И что же вам не нравится? – Ульянов облокотился о край стола и, прищурившись, уставился на своего собеседника. Желваки дрогнули было, но он быстро взял себя в руки.

– Дело не в том, нравится мне в этом поручении что-то или нет. Во-первых, как я уже сказал, в настоящее время я не вижу себя в партийной работе…

– …Чушь! Чушь собачья! Вы не девица на выданье, которая не видит себя под венцом! Вы революционер, вы марксист – во всяком случае, имеете смелость называть себя марксистом. И что же?

– Позвольте мне договорить, Владимир Ильич, – мягко сказал Маркевич.

– Хорошо, – к Ульянову снова вернулось самообладание, но Маркевич понял, что это ненадолго.

– Во-вторых, мне бы хотелось закончить свою научную работу, – Маркевич сделал паузу, ожидая очередного взрыва, но Ульянов смолчал. – А в-третьих, у меня в этом доме неоконченное дело.

– Я и забыл, – Ульянов кисло усмехнулся, – нервишки подлечить.

– Нет, Владимир Ильич. Найти убийцу Корвина.

Ульянов хмыкнул:

– Ах да. Тут же у вас уголовная драма. Убийство светоча анархо-этатизма.

– Простите, Владимир Ильич, но ваше равнодушие кажется мне деланым. Корвин был – как ни относись к нему самому и его взглядам – мировой знаменитостью и легендой нашей революции.

– Шут он был гороховый. Даже у товарища Склярова более заслуг перед революцией, чем у этого сочинителя приключенческих автобиографий. Впрочем, – Ульянов поднял обе руки вверх, – личное мужество покойного я не отрицаю. Но «легенда»… эк вы хватили, батенька!

– Позволю себе не согласиться, но это, в конце концов, не так важно. Скажите, вы же не знали об убийстве, пока не приехали?

Ульянов кивнул:

– Да, но меня просветил товарищ Веледницкий. С первой же минуты. И тоже, кажется, удивился, что я не выразил ни малейшего интереса. Впрочем, вы можете рассказать мне всё ещё раз. Я не любитель уголовных романов, но, признаться, действительно впервые в жизни живу в доме, в котором – вернее, рядом с которым – произошло столь зловещее дело.

Маркевич сделал вид, что не заметил сухой мелкий смешок, которым Ульянов закончил свою тираду. И сказал:

– А что же? И расскажу.

– Давайте, давайте, не тяните. У меня, батенька, чертовски бедно со временем.

– Хорошо. Итак, утром 2 августа – или 20 июля по нашему счёту – за мной в пансион явилась полиция…

* * *

– Мбда, – сказал Ульянов полчаса спустя, глядя, как Маркевич жадно пьёт второй стакан воды, окончательно опустошая ульяновский кувшин. – Очень интересно. Очень. «Сыщик Путилин и вождь анархистов». Вы ничего не пропустили?

– Кажется, ничего, Владимир Ильич.

– Скажите, а эта хозяйская дочь…

– Мадемуазель Марин.

– Да, мадемуазель Марин – она точно видела Корвина?

– Да, совершенно точно. Там ещё занятная деталь, я забыл упомянуть. Il sentait le salvang, написала она. Он пахнул как сальван.

– Что такое «сальван»?

– Сильванус, дух леса, как объяснила мне мадам. Так его называют в этих краях. Вернее, чуть севернее.

– Ну дух так дух. Чем пахнет дух, интересно? Скажите, а доктор Веледницкий любит поесть?

Маркевич опешил:

– Что? Право, не знаю. Хотя нет. Да. Любит. Генеральша мне об этом говорила. Кроме того, доктор довольно ехидно раскритиковал при мне кофе, который варит – и которым чрезвычайно гордится – Николай Иванович.

– И что, плохой кофе?

– Ужасный. В студенческих кухмистерских бывает получше.

– Что ж. Занятно. Действительно, таинственная история. Впрочем, как я понимаю, дело закрыто. Полиция отчиталась о поимке злодея.

– Совершенно верно. Вот только я в виновность Тера не верю ни на секунду.

– И правильно делаете, – сказал Ульянов. – Полицейский – синоним слова «болван». Это справедливо и для нашей родной полиции, и для здешней. Если уж они и впрямь заподозрили товарища Лекса, то он тут точно ни при чём. Впрочем, он и так ни при чём, можете быть в этом совершенно уверены.

– Этот вывод вы сделали исходя из моего рассказа? – Маркевич поймал себя на мысли, что не в силах сдержать иронию – и что Ульянов прекрасно это понял.

– Вовсе нет. Я не сыщик Путилин.

– Тогда почём вы знаете? Вот у местной полиции всё сходится как нельзя лучше. Корвин убит точно таким же образом, как и генерал Ирунакидзе. Ответственность за казнь Ирунакидзе взяла на себя федерал-социалистская партия, проект программы которой обнаружен в вещах Тера. Более того, выяснилось, что наша охранка переслала в Швейцарию описание Тера, в котором его имя прямо связывают с Ирунакидзе. Вам Веледницкий всё это рассказал?

– Да рассказал, рассказал. Слушайте, Степан Сергеевич, вы меня страшно разочаровали своим отказом. Впрочем, время у меня ещё есть и я надеюсь вас переубедить. Но сейчас меня ждёт работа. Ну что вы поедаете меня глазами? Тер не убивал Корвина, он не имел для этого никаких оснований, это раз. Никакой «федерал-социалистской партии» не существует, как вы прекрасно знаете, это два. И стрелять ещё раз тем же способом, как в Ирунакидзе, понимая, что об этом знаете вы, Тер бы никогда не стал. Он не идиот.

«Грогги? Нет, не грогги. Кажется, это называется “земля уходит из-под ног”. Странно, что при всех своих болезнях я никогда в жизни не падал в обморок».

– …не вздумайте грохнуться оземь. Ну да, я знаю, как и кем была организована «казнь», если можно так выразиться, генерала Ирунакидзе. Тер сам мне рассказал.

– Н-но зачем? И почему у него не было оснований для убийства Корвина?

– На оба этих вопроса, как ни странно, Степан Сергеевич, один ответ. Александр Иванович Тер-Мелкумов, он же Иванишвили, он же товарищ Лекс, он же товарищ Бакинский – особый следователь Центрального комитета, и прибыл в Швейцарию по моему поручению. Разумеется, не для того, чтобы убивать выживших из ума анархистов. Он ведёт розыск одного очень опасного провокатора. То есть – вёл. К огромному сожалению.

Маркевич сел на кровать, не замечая, что сделал это прямо на ульяновский пиджак. Хозяин пиджака, впрочем, не подал виду.

– Разумеется, полиция никогда об этом не узнает, – продолжил Ульянов. – Тер мёртв и, возможно, его память будет осквернена буржуазным правосудием – его обвинят в убийстве, которого он не совершал. Что ж, это не слишком большая цена за сохранение важной партийной тайны. Настанет день, и доброе имя товарища Лекса мы отмоем. Обязательно отмоем.

– Простите, Владимир Ильич, но есть одно обстоятельство, которое – захоти вы всё рассказать полиции – помешало бы полиции вам поверить. Я-то лично не просто верю вам – я делаю это с огромной радостью. Но вот я встаю на место Целебана…

– Кого?

– Инспектора Целебана, который ведёт это дело. Я разве не упомянул его имя? И этот условный «целебан» говорит: «Это не доказательства. Что такое “следователь Центрального комитета”? Какого комитета? Почему я должен вам верить?» И действительно…

– Полицейский вовсе не обязан мне верить. А вот вам верить мне – было бы неплохо.

– Я хоть и не юрист, но не отказался бы от доказательств.

– Доказательства? А на кой они вам, батенька? Вы что, присяжный заседатель? Прокурор судебной палаты? Вам ваша ин-ту-и-ци-я что говорит?

– Хорошо. Допустим. («Господи, я похож на быка. Или на осла. Упрямого тупого осла»). Допустим, что инспектор кивает. А потом все же спрашивает. И это очень законный вопрос, Владимир Ильич.

– Ну, задавайте. У вас неплохо получается изображать полицейскую ищейку.

Маркевич чуть прикусил губу, но продолжил:

– «Но позвольте, – говорит вам (ну или нам) инспектор. – А ограбление почтовой кареты? Или это сделано тоже по вашему распоряжению»?

– Разумеется нет, что за ерундистика. Тем более в одиночку. Тем более в Швейцарии, где нам пока нужно сохранять с властями нейтралитет – иначе попрут. Да, это эксцесс. И какой-то очень странный эксцесс.

– Вот именно. А если Тер мог спонтанно напасть на почтовую карету, то отчего бы ему не убить Корвина?

– Потому что в экспроприации есть смысл. И вполне возможно, что Тер решил рискнуть, видя, что большие деньги для партии можно получить сравнительно без труда. Но это мои догадки.

– Да, пожалуй. Он как-то обмолвился, что деньги обычно валяются под ногами, мол, стоит только не лениться наклонятся. Я так понимаю, что Теру бы досталось от вас на орехи, если бы всё прошло хорошо и его бы не убили?

– О, даже не сомневайтесь, Степан Сергеевич, даже не сомневайтесь.

– Действительно, странно. Зная, что вы вот-вот приедете, и пойти на такой риск…

– А он не знал, что я приеду. Как и я не знал, что он именно в «Новом Эрмитаже». Свой маршрут он выбирал сам, а я свой – сам. А теперь, дорогой товарищ Маркевич, позвольте мне вернуться к работе.

* * *

«Итак, почему я ему не сказал про Лаврова? Ведь это очевидно: никого более в этом пансионе Тер преследовать не мог. Веледницкий? Скляров? Оба оторваны от России, Скляров – так и просто очень давно. Фишер? Фишер эсер. Разумеется, это ни о чём не говорит, на провокатора-эсера мог вырасти зуб и у наших, но всё же каждая партия предпочитает чистить свои авгиевы конюшни сама. “Наши”. Да, они по-прежнему для меня наши, сколько ни тверди я про свою беспартийность. Итак, я не сказал ему про Лаврова. Ответ тут может быть только один: убийство Корвина, к которому Лавров очевидно не имеет отношения, занимает меня куда больше, чем поиски провокатора, пусть даже самого крупного. В конце концов, у ЦК много следователей, пошлют другого. Или это простое самооправдание? Бог весть. Что-то меня знобит, и весьма».

Борис Георгиевич Лавров стоял на площадке третьего этажа, завёрнутый в пунцовый, расшитый синими огурцами халат, и, казалось, чувствовал себя забравшимся в чужой сад. Во всяком случае, озирался он поминутно и с явным беспокойством. И лишь увидев выходившего из «Харькова» Маркевича, почти громко выдохнул.

– Степан Сергеевич, а я к вам.

В «Риге» Лавров вновь принялся озираться с таким видом, что стало понятно: контраст между комнатами второго и третьего этажа оказался слишком разительным, чтобы остаться незамеченным. Впрочем, неловкое молчание длилось не более минуты.

– Простите за беспорядок, – сказал Маркевич, пытаясь запихать в комод исподнее.

– Бог с вами, Степан Сергеевич. Мы мужчины и не должны стесняться подобных вещей. Вы ведь в корпусе обучались вроде бы?

– Совершенно верно. В Киевском.

– Ну а я в Первом Московском. Выпуск девяносто третьего года. Так что мы с вами в некотором роде люди военные. Вернее, полувоенные, раз уж строевой карьеры себе не избрали. Ну да дело не в этом. Что же ваши ениши?

– Вы за этим пришли на ночь глядя, уж извините за грубость, Борис Георгиевич? За моими енишами?

– Да как вам сказать… Если честно, у меня бессонница. А эти ваши белые цыгане меня отчего-то страшно занимают. Но вы правы: я поступаю бестактно. Покойной ночи.

– Да что уж. Присаживайтесь. Вы будете наказаны за бестактность тем, что вам придётся какое-то время меня слушать. Поверьте, это не самое большое удовольствие в жизни – слушать одержимого учёного, особенно ежели предмет одержимости от вас далёк как Большая Медведица. Курите.

Лавров рассмеялся и потянулся за папиросами.

– Енишей называют «белыми цыганами», – сказал Маркевич, туша спичку, которую он протянул Лаврову, – хотя никакие они, разумеется, не цыгане. Происхождение их совершенно неясно, но те немногие антропологи, которые этим вопросом интересовались – смею считать себя в первом ряду таковых, просто потому что нас очень мало, – склоняются к теории самой тривиальной. Но к ней я вернусь позже. Скажите, Борис Георгиевич, вы много путешествуете?

– О да. Особенно последнее время. Не сидится что-то в России. Душно, знаете ли.

– Понимаю, – кивнул Маркевич. – Скажите, часто ли в ваших путешествиях вам доводилось видеть кочующие таборы?

– Не то чтобы часто, но доводилось.

– В каких именно странах, не припоминаете?

– Вот чего не помню, того не помню. Здесь, в Швейцарии, точно ни разу не видел. А впрочем, погодите. В Германии видывал, и неоднократно. В Австрии. В Италии таборов не видел, зато на каждом полустанке попрошайничают.

– Это были цыгане?

– Ну а кто же ещё. Совершеннейшие цыгане, такие же, как в Кишинёвском уезде, даже ещё более обтрёпанные.

– Так вот, Борис Георгиевич. Рискну предположить, что настоящих цыган, которых принято называть «синто», вы если и видели точно, то только в Италии. В Германии же и Австрии как минимум в половине случаев вы наблюдали за людьми, в которых нет ни капли цыганской крови.

– Почему именно в половине? – спросил Лавров.

– Потому что по оценочной статистике – другой, к сожалению, не существует, – в Германской и Австрийской империях количество енишей примерно равно количеству настоящих синто. А в Швейцарии енишей больше в несколько раз.

– Есть ли они здесь?

– Насколько мне известно, в горы они не особенно любят забираться, больше жмутся к озёрам, что, согласитесь, разумно, учитывая образ жизни в кибитках.

– А для чего же вы забрались именно сюда?

– Вы не поверите, – Маркевич улыбнулся, – подлечить нервную систему. Это действительно так. Но я планирую задержаться в Швейцарии и после окончания курса. Условия для моих научных занятий здесь превосходные. Кроме того, в Швейцарии живёт Альберт Миндер.

– Кто это?

– Первый и, думаю, единственный ениш, который окончил гимназию. Я узнал о нём около года назад, штудируя немногочисленные упоминания о енишах в немецкой и швейцарской печати. Я дважды попытался написать ему, на адреса газет, разумеется, но оба раза письма возвращались нераспечатанными. Но теперь уж он от меня не уйдёт – адресные бюро здесь работают превосходно[24]24
  Впоследствии Миндер написал превосходную книгу Der Sohn der Heimatlosen, «Сын бездомного», и как я слышал, даже выбился в муниципальные советники. Сам я его, разумеется, так никогда и не видел, потеряв всякий интерес к енишам и классической антропологии аккурат после описанных здесь событий.


[Закрыть].

– Как интересно. Ну так что же ваша теория о происхождении этих цыган?

– Не называйте их «цыганами», – сказал Маркевич, – особенно если вам доведётся с ними общаться. Во-первых, они этого не любят, а во-вторых, это совершенно неверно. Я полагаю, что ениши – суть потомки совершенно обычных немцев, когда-то выбравших для себя кочевой образ жизни. В расовом отношении они ничем не отличаются от какого-нибудь любекского бюргера.

– Бродяги есть в любой стране, – заметил Лавров, – но никто не называет их «белыми цыганами», разве что метафорически.

– Вы абсолютно правы. Но дело в том, что если точное установление расовой принадлежности того или иного народа – разумеется, на чуть более серьёзном уровне, нежели просто по цвету кожи, – есть дело для современной науки недоступное (во всяком случае, строго подтверждённых методов я не знаю), то в изучении языков человеческих мы продвинулись довольно давно. Ни в одной стране мира бродяги не употребляют отдельного языка, – если, конечно, мы не имеем в виду так называемое argot, которое всё же не есть оригинальный язык, а лишь набор слов, весьма к тому же ограниченный, специфически существующий в пределах общего национального языка. У енишей же есть свой отдельный язык[25]25
  Я ошибался: язык енишей всё же суть обыкновенный жаргон, тайная речь, а вовсе не самостоятельный язык; это было доподлинно установлено через несколько лет.


[Закрыть].