Текст книги "Смерть чистого разума"

17. Одна стрела разбивает три барьера

– Я хочу уехать. В конце концов, мне уже значительно лучше – я говорила доктору вчера. Господи, сливки прокисшие!

– А что думает уважаемый Борис Георгиевич?

– Уважаемый Борис Георгиевич придерживается такого же мнения, Николай Иванович. Ни мне, ни моей супруге здесь больше решительно нечего делать. Господи, допрос. Допрос чуть ли не до половины ночи. Нет, я всё понимаю, но…

– Ах, вот оно что! Понимаете, стало быть! Уж не намекаете ли вы, что допускаете, что вчерашний безобразный инцидент с Антонином Васильевичем есть что-то большее, чем недоразумение?

– Да с чего вы решили, дражайший Николай Иванович?

– А с того-с! Что это вы вызвали сюда эту ищейку, а теперь вам, видите ли, «больше нечего делать»!

– Я уже говорила, что это сделала я, а если уж на то пошло, то эту, как вы выразились, «ищейку» должны были вызвать вы или доктор. Ну а коли почему-то не вызвали…

– Вот ведь напасть с вами… А все потому, что вы не лечиться сюда приехали-с, нет-с. Что угодно, только не лечиться. Только даром время Антонина Васильевича тратили.

– Я попрошу вас, Николай Иванович, держать себя в рамках приличий, хотя бы когда вы с Еленой Сергеевной разговариваете.

– Чем же я вашу уважаемую супругу обидел, Борис Георгиевич? Правдой-с? Да только я так воспитан, что правдой никого и никогда обидеть нельзя. Вы ведь сюда на Корвина посмотреть приехали. А больной сказались, чтобы место получить. А теперь Льва Корнильевича повидали… повидали…

– Будет вам, Николай Иванович. Вы ещё тут расплачьтесь на глазах у изумлённой публики.

– Я, Глеб Григорьевич, плакать не буду. Но и делать вид, что ничего не случилось, тоже не приучен. Мыслимо ли – полицию сюда, в пансион!

– Ну, что бы там ни было, да только во всяком случае, это не ваше дело.

– Нет, позвольте-с, Борис Георгиевич, как не моё? Именно что моё. Раз уж Антонина Васильевича здесь нет, то мне придётся взять на себя, так сказать, генеральное руководство.

– Руководство чэм? Пансионом? Можэт, вы и лечить нас будете?

– Лечить я вас, разумеется, не буду, Александр Иванович, но и разбежаться не дам-с. Пока всё не прояснится.

– Что за вздор вы несёте, милейший?

– А если даже и вздор, то все равно ничего у вас, к сожалению, не выйдет, господин Лавров. Вы, простите великодушно за любопытство, куда свои паспорты деть изволили? Правильно, доктору отдали, для сохранности. А он их в сейфе держит. А ключ от сейфа – при себе. Господин Маркевич, кажется, один не отдал, не успел.

– Слющайте…

– И слушать ничего не желаю. Вот, например, куда вы, Александр Иванович, прямо с утра сегодня ходили? Ещё мадемуазель не проснулась, а я вас уже на дороге видал, да на обратной.

– Я ходил на почту. Я жду перевода, нужда в дэнгах.

– Пускай на почту, а всё равно ни свет ни заря…

– Это в любом случае не ваше дело.

– Теперь здесь всё моё дело. Паспорты ваши – тоже.

– Борис, мне сейчас будет дурно.

– Ну и что с того, Николай Иванович? Для чего нам здесь паспорты? Их тут и вовсе никто не имеет и чужими не интересуется. Смешно-с. А в Россию мы пока что не собираемся.

– Так когда соберётесь, придётся сюда за ним возвращаться, да в глаза Антонину Васильевичу смотреть.

– Кстати, а где Маркевич?

– Он ещё спит, я полагаю. Я проснулся под утро, у него ещё свет в комнате горел. Читал, вероятно, всю ночь.

– Ну да, от Ротонды как раз его окно прекрасно видно. Вы ведь там ночевали, Николай Иванович? Вскрыли печать полицейскую?

– А если там, Александр Иванович, то вам-то что за дело? Ну и ночевал. Нет, не в Ротонде, под навесом. Холодно, а всё лучше, как по мне. Всё равно не уснул. Страшно мне было в доме. И… и ещё я подумал, что если Лёвушка вернётся, то ему будет приятно, что кто-то его встречает. Луиза Фёдоровна, вы-то куда?

* * *

У каждого человека есть право на небольшие слабости. Были такие слабости и у Георгия Аркадьевича Таланова. С самого детства, с долгих отцовских охот он приучил себя никогда не полагаться на счастливый случай, на внезапное наитие, на лихую, с наскока атаку. Всякое место предполагаемой схватки, будь то лабаз на овсах, кабинет генерал Мезенцова или салон баронессы Икскуль фон Гильденбанд, что на Кирочной, любил Таланов изучить заранее, осмотреться, освоиться. Толк от этого когда бывал, а когда нет, но привычка эта укоренилась и вылилась к тому же в странную манию заглядывать снаружи в окна того дома, в котором Таланову предстояло почему бы то ни было побывать. Однажды это стоило ему сватовства, но унять в себе эту страсть Таланов не мог, как ни старался. Вот и сейчас, прижавшись гороховой своей спиной к неожиданно тёплому камню высокого фундамента «Эрмитажа», всю перебранку в гостиной слышал он от первого до последнего слова.

* * *

– …я, простите великодушно, не расслышал вашего имени.

– Таланов, Таланов. Георгий Аркадьевич.

– На вакациях изволите находиться?

– В отставке, – радостно сообщил Таланов. – Вчистую в отставке.

– И давно?

– А вот с Фоминой. Ровно двадцать пять лет-с беспорочной службы.

– По военной части служили?

– Какое там, – он даже рукой махнул. – Почти всю жизнь в почтово-телеграфном ведомстве. Чинов, врать не буду, не выслужил, всего лишь коллежский советник. Да вот тётка преставилась, царствия ей небесного. Кое-что перепало, решил пожить-с, да и подлечиться заодно. Говорят, в Швейцарии лучшие остеопаты в мире, – и Георгий Аркадьевич правым указательным пальцем ловко погладил понизу свои пышные короткие усы.

«Выправка у него, разумеется, военная. Но он мог, например, кончить корпус, мог и послужить в полку. “Почти всю жизнь”. А если это и не так, то он наверняка может соврать мне, если я спрошу. Мне везде мерещатся жандармы. Надо поговорить с Антонином о дозировке».

(Николай Иванович после утренней перепалки пребывал в расстроенных чувствах, даже кофе не помогал. Компанию ему на террасе составили только Фишер, да неизменный Шубин, который и за завтраком и после оного был крайне насуплен и даже без сигары. От кофе, впрочем, не отказался и, пересекая с чашкой в руке террасу, первым заметил господина средних лет, мявшегося около калитки и страшно обрадовавшегося и тому, что Скляров пригласил его войти, и чашке кофе. Некоторую напряжённость, царившую вокруг, незнакомец, казалось, вовсе не замечал и ответом на вопрос о докторе – «В Эгль уехал по делам», Николай Иванович скосил взгляд на Фишера с Шубиным, те не шелохнулись – совершенно удовлетворился).

– Какой чудесный пансион! Как жаль, что я не знал о нем в России. Непременно поселился бы здесь. Воздух-то, воздух какой. А один вид чего стоит. Знали бы вы, куда меня занесло в этом Вер л’Эглиз! Окна выходят на дорогу, вечно стоит пыль от крестьянских телег, гор вроде как и вообще нет, а на завтрак дают печёное яйцо. Как будто из Льгова и не уезжал. Нет, что хотите, надо было останавливаться у вас.

– Доктор бы вас не взял, – сухо сказал Скляров. – У него всего девять коек и все расписаны с прошлой осени. Кроме того, он не остеопат.

– Не верит в исцеление без мышьяка и касторки? – засмеялся Таланов и отчего-то погрозил Николаю Ивановичу пальцем. – Отрицает силы естественные? Когда-то и в хлороформ немногие верили.

– Ну-с, по вашей логике, это вы как раз должны отрицать хлороформ и использовать для анэстезирования смесь льда и соли. А отрицает Антонин Васильевич не силы естественные, как вы изволили выразиться, а методы не апробированные, основанные на шатком теоретическом базисе и к тому же требующие неких специальных умений, якобы недоступных простому врачу.

– Кстати, вы сказали «всего девять коек». Однако ж мне кажется, что у вас всего восемь постояльцев сейчас.

– Почему вы так решили?

– А я молочника вашего наблюдал вчера утром, – сказал Таланов неожиданно скучным голосом. – Когда первый раз ваш парадиз увидел. Он вам две корзинки с молоком привёз. Одна полная, десять бутылочек, с белой этикеткой, обычное коровье молоко. Ну, это-с понятно, для кухни, для хозяев и вообще. А во второй бутылочки с синей этикеткой, козье, значит, особливо полезное. Вот их восемь было, два гнезда в корзинке пустые. А?

– Да вы, милостивый государь, Пинкертон, – сказал Фишер.

– Ну-с, пинкертон не пинкертон, однако поместиться в вашем санаториуме расчёт имею, – Таланов опять стал прежним, жизнерадостным и глуповатым на вид.

– И опять я вам говорю: мне очень жаль, но ничего не выйдет, – ответил Скляров. – Мы ждём ещё одного постояльца со дня на день.

* * *

– Как это он считал, не пойму, – сказал Скляров, когда Таланов отошёл на порядочное расстояние. Нумеров-то тут и впрямь девять, да только в одном двое живут, Борис Георгиевич с Еленой Сергеевной, а в другом я – а я не пациент и не постоялец. И козьего молока с детства не переношу. Однако ж козьего и впрямь было восемь бутылочек, я сам видел давеча. Не сходится в бутылочках-то постояльцев считать.

– Ну мало ли, – рассеянно сказал Фишер. Думал он явно о чём-то своём, жевал сухую травинку. – Догадался как-то. Я же говорю – «пинкертон».

– Нам тут только пинкертонов недоставало. Из почтово-телеграфного ведомства. Я когда к Антонину Васильевичу пойду обо всём этом рассказывать, вы уж сопроводите меня, Глеб Григорьевич, чтобы я, стало быть, не позабыл ничего важного. Память стала подводить, знаете ли; годы.

– Да когда ж он вернётся-то, – задумчиво сказал Фишер, не отрывая взгляда от дороги. – И вернётся ли?

Скляров вскочил. Фишеру стало его жаль и он улыбнулся старику.

– Хорошо, хорошо, Николай Иванович. Конечно, я составлю вам компанию.

18. Другое увечье

«Мягкая войлочная шляпа или лёгкая фуражка, которую можно застегнуть под подбородком (лучше всего шёлковая, так как она не пропускает дождя, если её по временам вытирать), мягкий и лёгкий галстух, летний сюртук, лёгкое пальто или плед, который можно нести на руке, толстые панталоны, скорее тёплые, чем очень лёгкие…»

Ничего этого не было у Степана Сергеевича, в чем он ещё раз убедился, разложив на кровати небогатое содержимое своего чемодана. Фуражка, правда, была репсовая и сравнительно новая, впрочем, относительно её водоотталкивающих способностей у Маркевича были обоснованные сомнения. Помимо фуражки на кровати расположился английский пиджак, коротковатый, зато не жавший подмышками, запасная рубашка, галстук – тёмный и мало подходящий к летнему времени, зато с готовым фабричным узлом, кое-какое бельецо, вязаная безрукавка. На ней в качестве основного элемента своего сегодняшнего костюма Маркевич и остановился, рассудив, что от сырости в горах он промокнет скорее изнутри, нежели снаружи, а потому дело вовсе не в шёлковой фуражке.

По коридору раза три уже прогремел своими железками Тер.

(Час назад он постучал к Маркевичу.

– Что же, Степан Сергеевич, после вчерашнего вы в горы, наверное не захотите?

– Отчего же. Судя по погоде, шансов увидеть Се-Руж поближе может и вовсе не представится.

– А вам до смерти охота?

– До смерти, Александр Иванович.

– На кой он вам черт? Гора как гора, тут есть и поинтереснее.

Это прозвучало грубовато, но Маркевич не обиделся.

– Я обещал своему учителю фотографический снимок Ормон-Десю с высоты.

– Вы что же, – спросил Тер-Мелкумов, – и фотографический аппарат с собой потащите?

– Несомненно. Впрочем, это не составит никакого труда: у меня карманная камера.

– Какая? «Брауни»? Немного вы ей в горах наснимаете.

– Нет. «Покет Кодак», модель Цэ, новейшая. Шестнадцать унций весу, четырёхдюймовый фокус, катушка плёнок на двенадцать снимков без перезарядки. Все, что нужно.

– И дорого? – Маркевич уловил в голосе Тера что-то вроде интереса.

– Десять долларов по каталогу из Рочестера без пересылки и кожаного футляра.)

Пытаясь раздобыть что-нибудь на завтрак, Маркевич узнал, что мадам и мадемуазель порывались ехать в Эгль, но были остановлены Николаем Ивановичем, рассудившим, что вернее будет ждать, в крайнем случае – поехать ему, а не хозяйкам. Таким образом, благодаря Николаю Ивановичу деятельность пансиона не была парализована, а Маркевичу достался стакан молока и два куска крестьянского хлеба с маслом, что его совершенно удовлетворило.

Тер критически оглядел наряд Степана Сергеевича, но ничего не сказал, тем более что тут же как воплощение презрения ко всем советам относительно горного костюма восседал на ограде давешний проводник в шляпе с зелёным пером: светлая рубаха, из тех, что носят крестьяне на праздники, истрёпанный пёстрый жилет, штаны, безусловно, более лёгкие, чем тёплые, и ботинки, просившие каши гораздо громче, чем те, что были на Маркевиче. «Увязался, не отцепишься, – тихо сказал Тер, показывая глазами на проводника. – Говорит, весьма наслышан о моих восхождениях: откуда, ума не приложу, а спросить неловко. Мол, вдруг научусь чему-нибудь. Вы, прошу прощения, никак не поможете мне от него отделаться? Я и по-французски-то почти ни бельмеса, признаться. Еле разобрал, чего ему нужно». «Да, но я вовсе не против ещё одного спутника, – возразил Маркевич. – С двумя мастерами мне и спокойнее будет. Впрочем, ежели вы настаиваете…»

Тер не настаивал. Он объявил, что сегодня по случаю плохо проведённой ночи по-настоящему упражняться не будет, а ограничится горной прогулкой в хорошем темпе. Маркевич нашёл эту идею превосходной, Шарлемань тоже, хотя было ясно, что при таком раскладе ничему научиться ему не предстояло.

…Они шли уже, наверное, с час и весь этот час Маркевич страшно жалел обо всём. Ночная усталость быстро дала о себе знать, как и не слишком подходящая одежда. К тому же всё-таки прошёл дождь – правда, короткий, но безрукавка успела слегка промокнуть, а облака спрятали виды. Тер и Шарлемань ушли далеко вперёд, а сейчас и вовсе скрылись за поворотом, Маркевич плелся, глядя себе под ноги и потому, свернув за выступ очередной скалы, чуть не сбил с ног привалившего к выступу Шарлеманя. Проводник дружелюбно улыбнулся и показал рукой на Тера: тот вскарабкался на скалу и с видом Колумба на кубинском берегу обозревал окрестности. «Всё-таки не удержался», – подумал Маркевич и совершенно неожиданно для себя полез наверх.

Это удалось ему гораздо легче, чем он ожидал, и, оказавшись рядом с Тером, Маркевич с удовольствием заметил, что даже не запыхался. Тер теперь сидел, жуя травинку, впрочем, от пейзажа, несколько прояснившегося, глаз всё равно не отводил.

– Вы устали, Степан Сергеевич.

– Немного, совсем немного. Но это стоит того. Прекрасные горы. Категорически заявляю, что займусь горовосхождениями по-настоящему, буде представится такая возможность[15]15
  В 1915 году я поднялся на Касл-пик в Колорадо. Это далось мне непросто, но это было исполнением зарока, данного в августе 1908 года в Альпах. Впрочем, по-настоящему горы так меня и не привлекли, и если я и состою здесь членом президиума Всесоюзной секции альпинизма, то только потому, что нужно же где-то состоять, раз общества старых большевиков больше нет.


[Закрыть]. Тогда уж – никаких одышек.

– Ну ничего, скоро назад пойдём. Там, наверное, Веледницкий уже вернулся.

– С чего вы взяли? – удивился Маркевич. – Мне показалось, инспектор был очень решительно настроен.

– Чутьё, – пожал плечами Тер. Маркевич посмотрел на него очень внимательно. – Ну-с, полезли вниз. Смотрите, наш друг уже взял на себя обязанности кухмистера. Закусим и мы на скорую руку.

Шарлемань действительно разложил на обширном носовом платке полдюжины яиц и немного хлеба, жестом предложив спутникам присоединиться.

– Месье, – тихо и как-то даже немного заискивающе спросил вдруг Шарлемань, когда все закончили трапезу и приложились по разу к Теровой фляге с водой, в которую предусмотрительный хозяин добавил несколько капель бренди. – Месье, позвольте спросить.

Обращался он к Теру, но смотрел при этом, само собой, на Маркевича. Тот, разумеется, перевёл.

Тер даже не удивился, хотя с самого начала прогулки Шарлемань не проронил ни слова. И кивнул с тем почти надменным видом, который так хорошо умел при случае на себя напускать.

– Месье действительно хотел поехать на Олимпийские игры?

Маркевич вздохнул и принялся переводить.

– Да, Шарль, это правда.

– И в каком же виде спорта?

– В велосипедном, мой друг. На шестьсот шестьдесят ярдов и на тысячу метров.

– Неужто так дорого участвовать?

– Дейтонский велосипед один стоит двести рублей. Сколько это во франках? – спросил Маркевич у Тера.

– Пятьсот или пятьсот пятьдесят, полагаю, – ответил тот.

На лице Шарлеманя возникла гримаса уважения. Он замолчал и принялся собирать импровизированный стол. Потом отошёл и уселся на камень, принявшись сосредоточенно сосать свою носогрейку.

– Если я не ошибаюсь, – сказал Маркевич спустя некоторое время, – подпоручик в гвардии получает жалованья рублей этак сто?

– Ровно восемьдесят шесть в месяц. А меж тем за мундир – будьте любезны полста, за сапоги – четвертной. Вы это к чему спросили, товарищ Янский?

– Размышляю о дороговизне атлетического спорта в наших палестинах. Вряд ли в Англии велосипед стоит как два месячных жалованья лейтенанта королевской гвардии.

– Точно так, – откликнулся Тер. – Можно, конечно, на шубинских «националях» гонять, да только неохота русский флаг позорить.

– Любопытно вы рассуждаете… для члена рабочей партии.

– Э-э, товарищ Янский, вы меня никогда не поймёте. Когда под тобой «националь» развалится на глазах изумлённой французской публики – это ж позор. Натуральный позор. При чём тут партия?

– По-моему, позор – это то, что русский рабочий-металлист на круг получает шестьдесят, кажется, франков в месяц, а французский – двести. Вот от чего вашей публике в изумление бы прийти.

– У спорстмэна и революционера есть одна общая черта – оба они хотят, чтобы Россией весь мир гордился.

– Ну положим, что так, – примирительно сказал Маркевич. – Кстати, а вы у передового капиталиста товарища Шубина денег просить не пробовали? Раз уж свои велосипеды у него такие никудышные, помог бы вам прославить, так сказать, русский флаг на чужих.

– Представьте себе, пробовал, – язвительно ответил Тер. – Написал самым почтительнейшим образом. И даже ответ получил, тоже уважительно так написанный. Мол, милостивый государь Александр Иванович, во внимание к прославленным трудам вашим с радостью бы помог, да только вот беда: давать Дейтону такую рекламу мне за мои же кровные никакого резону нет, а вот через три-четыре года, бог даст, построим новый «националь», да такой, что и в международных гонках участвовать не стыдно, вы и приходите, милости просим.

Маркевич засмеялся.

– Да, в логике купчине не откажешь. Между прочим, мне не показалось, что вы были знакомы.

– А мы и не знакомы. Письмо-то почтительное, да – по почерку видно – канцелярист какой-то выводил, служка, а от Шубина там только каракуль внизу собственноручный. Он таких цидулек в день по сотне, небось, подмахивает. Где уж там припомнить.

– А вы и здесь ему не сказались?

– Нет. Я, конечно, заранее знал, что он в пансионе этом обретается. Но пока что случая не было, а в таком деле подходящий случай – самое важное. Ну да ничего. Будет случай – припомню.

– Деньги, деньги… Вот парадокс, а, Александр Иванович? Мы боремся за общество, в котором денег, вероятно, и вовсе не будет, и для этой борьбы нам нужны немалые суммы.

– Нэ парадокс, а диалектика. Впрочем, денег на свете много. Так много, что только не ленись наклоняться и подбирать.

– Что-то сколь я не смотрю под ноги, никаких богатств за двадцать шесть лет так и не видел, – сказал Маркевич.

– Плохо смотрите. Ну или нужды настоящей не было.

– Да как вам сказать…

– Не было, не было. Умные люди из воздуха могут состояние сколотить.

– Это вы про Шубина?

– Э-э, нет. Шубин деньги из папенькиного сейфа достал, когда тот преставился. Правда, преумножил, тут спору нет. Я о другом. Фантазии в людях мало, фантазии.

– Признаться, не понимаю.

– Да вот хотя бы. Недавно в голову пришло. Родимая империя, как вы знаете, берет по десяти рублей чистоганом за каждые полгода действия заграничного паспорта. Недурной гешефт, да-с. Представим себе, что уедут две тысячи умнейших людей России. Безразлично, кто именно и какого цвета у них будут партийные штаны. Пусть все. Витте, Чернов, Ленин, Шульгин, Толстой, думцы, земцы, командиры гвардейских полков, профессора урологии, Павлов, Бехтерев, Примагентов, Репин, Андреев. Это ж сорок тысяч в год! Два губернских жандармских управления содержать можно!

Маркевич ничего не сказал, и по его бледному веснушчатому лицо было не понять, оценил ли он шутку или нет. Он встал, некоторое время походил взад-вперёд, высматривая пейзаж внизу. Потом достал свой «кодак» и принялся возиться с видоискателями и светофильтрами. Тер покосился на него:

– Диафрагму самую малэнкую возьмите. И экспозицию – три секунды, в крайнем случае четыре.

– Погодите, товарищ Лекс, – весело сказал Маркевич, – я ещё ваш портрет сделаю на фоне Се-Ружа, не хуже, чем в участке выйдет, попомните мои слова.

– Нэ сегодня. Смотрите, какая туча ползёт. Надо возвращаться.

Маркевич с сожалением посмотрел туда, куда показывал Тер, и был вынужден согласиться. Шарлемань был призван и явился через полминуты в совершеннейшей готовности. Маркевич собрался, как всегда, последним. Три или четыре снимка долины он всё же сделать успел.

Они поднялись и двинулись в обратный путь. Маркевич снова быстро отстал, а минут через двадцать и вовсе присел на валун, достал записную книжку и некоторое время что-то сосредоточенно чертил в ней карандашиком. А когда поднялся, понял, что ни Тера, ни Шарлеманя уже не видно. Впрочем, его это совершенно не взволновало – любую дорогу он запоминал один раз и накрепко, так что был сейчас совершенно уверен, что доберётся до пансиона и один.

Одному ему, однако, возвращаться не пришлось. Шарлемань и Тер показались довольно быстро, они стояли, но не для того чтобы отдохнуть или дождаться его, Маркевича. Да и были они не одни. Двое незнакомцев вели с ними оживлённую – сколь можно было судить на таком расстоянии – беседу. Близоруко щурясь и стараясь не упасть, Маркевич на ходу пытался разглядеть их.

Он сразу понял, что ставший для него самого бесполезным путеводитель эти двое проштудировали основательно. Тот, что повыше, был как раз в шёлковой фуражке, застёгнутой ремнём под подбородком. Коричневое саржевое пальто, широкие панталоны без штрипок, ботинки на толстой подошве и низком каблуке. Его спутник, годами постарше и ростом пониже, был в широкополой шляпе, наглухо застёгнутом чёрном сюртуке свободного кроя, надетом прямо на фланелевую рубашку, клетчатый золотисто-коричневый воротничок которой едва виднелся, а в руках держал плед, свёрнутый наподобие солдатской скатки. Панталоны и ботинки у него были в точности такие же, как у первого, за спиной виднелся небольшой ранец, а на груди в коричневом кожаном футляре болтался такой же «кодак цэ», как и у Маркевича. Тут-то Маркевич и признал их окончательно – давешние туристы, которых он видел, сидя около Ротонды в ожидании, когда Корвин соблаговолит спуститься. Когда до беседующих оставалось шагов пятнадцать, разговор вдруг завершился, в результате через минуту Маркевич и незнакомцы уже аккуратно делили ширину горной тропы. Шедший первым сюртук приветливо приподнял шляпу, второй же прошагал чуть по-журавлиному, даже не повернув головы.

– Кто это? – спросил Маркевич у Тера, когда, наконец, воссоединился со своими спутниками.

– Какие-то русские, из Петербурга, – пожал плечами Тер. – Говорят, вот, мол, месье Канак с нами третьего дня в горы ходил, да отчего-то продолжать отказался, мы, дескать, голову ломаем, отчего, а вот оно что – другого клиента себе нашёл, видать, побогаче. И смеются. То есть, смеётся – тот, что постарше. Второй-то ни слова не произнёс. Потом что-то сказали по-французски Шарлю, да и пошли дальше. А что – сами понимаете, не знаю.

Маркевич вновь взял на себя функции толмача и через пять минут картина стала ясною. Ну, или, наоборот, потеряла всякий смысл. Парочка эта действительно наняла Шарлеманя позавчера, прямо в гостинице, где они и остановились. И наниматься впредь Шарлемань и вправду отказался, ибо клиенты вели себя преглупо – не слушали никаких советов, один раз прямо на тропе затеяли чехарду и чуть не сорвались вдвоём с обрыва, пили неразбавленный бренди, хохотали во весь голос, а однажды – Шарлемань мог поклясться, что это так – тот, что повыше, поцеловал своего товарища в шею. Кроме же того, спустившись вниз, долго фотографировали Ротонду, в которую перед этим зашли гости доктора Веледницкого и – главное – не дали Шарлеманю чаевых. Сейчас же ему было сказано, что завтра они всё же хотят его ещё раз нанять, причём посулили плату втрое против обыкновенной. Шарлемань же, хоть и очень нуждался в деньгах, ничего не ответил, решив про себя сперва немного подумать.

– Любопытно, любопытно, – сказал Тер, выслушав рассказ Маркевича. – Особенно, конечно, про чехарду. Кстати, пока вы спали, в пансион ещё какой-то русский приходил. Я его, правда, видел мельком, он на террасе с Николаем Ивановичем да с Фишером и Шубиным кофий пил, но точно не из этих – с усами. Прямо Сабанеевские ванны в Пятигорске, а не Швейцария – одни русские кругом. Ну-с, господа, продолжим наш променад. Вы не будете против, Степан Сергеевич, если мы сделаем крошечный крючок? Во-он там, где расселина виднеется? Я там вчера ледоруб уронил, хочу сегодня достать, один он у меня при себе, тратиться на новый не хочу.

– А чего ж вчера не достали?

– А нечем было. А сегодня я – вот, видите – к верёвке двойной крюк приладил, да клин поперечный: им и зацеплю.