Текст книги "Смерть чистого разума"

– …сожжением сажи, – сказал Веледницкий.

– Хлеб дёшев, а в неурожайные годы государственная власть раздаёт гражданам…

– …нагайки, – сказал Шубин.

– Доктора и адвокаты берут гонорар только в случае удачного исхода дела, в противном же случае оплачивается…

– …белорыбица, – сказала Лаврова.

– Судьи выбираются гражданами на определённый срок и вовсе не получают за это никакой платы, кроме…

– …уксуса и перца, – сказала генеральша.

– Земля и недра находятся во всеобщей собственности, каждый получает надел в соответствии со своим…

– …цветом, – сказал Фишер и получил второй фант.

– Занятия науками поощряются, даже если бы это были только одни теоретические…

– …лжицы, – сказал Скляров.

– Выборные народные представители могут быть в любое время отозваны своими избирателями, а министерство подотчётно не только Думе, но и…

– …околоточному надзирателю, – сказал Шубин.

– Так, мечтая, я наконец уснул. По крыше барабанил дождь, а в таких случаях я сплю исключительно крепко. Поэтому я не слышал, как скрипнули половица и дверь и в мою комнату вошла прекрасная хозяйская…

– …икра, – сказала Лаврова и улыбнулась: так удачно вышло.

– Ей, вероятно, не сразу удалось меня разбудить, а когда ей это удалось, то в первое мгновение я страшно испугался: ведь могли подумать, что я…

– …варю кофий, – сказала генеральша.

– Мне было указано жестом выйти из комнаты, я повиновался. Первое, что я увидел в узком коридоре – это…

– …губа грецкая, – сказал Скляров.

– Она была в простом платье, точно такого же зелёного цвета, как и…

– …малярная кисть, – сказал Фишер и добавил:

– Фант?

– Фант, увы, Глеб Григорьевич, – сказал Маркевич. – Вы выбываете.

* * *

– Чем должна была закончиться ваша история? – спросил Лавров, придержав Маркевича на лестнице. – Оборвали на самом интересном месте.

(Его супруга хотела ещё один круг, но Веледницкий решительно пожелал всем покойной ночи и удалился к себе в сопровождении Николая Ивановича. Фишер помялся было у камина, но Лаврова почти демонстративно ожидала, когда муж докурит у приоткрытой французской двери, и секретарь всё же отправился наверх один. Маркевич тоже выкурил папироску.)

– Признаться, не имею ясного представления, Борис Георгиевич. Вероятно, меня – ну вернее, моего лирического героя – куда-нибудь заманили бы. Пили бы кровь, наверное, или совершали какие-нибудь ритуалы. В общем, лорд Рутвен и леди Кармилла.

– Степан Сергеевич, а вы в Киеве доктора Макогона, разумеется, знавали? Уролога с Прорезной?

– Только рекламу в газетах видал, а что?

– Ну-ну, что вы как бурундук… надулись сразу. Я же просто так. Интересуюсь. Так вот, доктор Макогон. Он был знаменит как страшный путаник. То есть, почему «был», он и сейчас, вероятно, жив-здоров. Самая известная история с ним произошла несколько лет тому. Доктор Макогон, помимо обыкновенной практики, пописывал статейки в популярные журналы. Ну там, знаете, о пользе воздержания, о гигиене причинных мест и тому подобное. И вот однажды он сидел у себя в кабинете и писал такую статью. Что-то отвлекло его внимание – кто говорит, что кот, взобравшийся через открытое окно на подоконник, кто утверждает, что перебранка торговок на улице. Так или иначе доктор Макогон отвлёкся и вернулся к работе только спустя несколько минут. Он споро закончил рукопись, запечатал её в конверт и отправил по известному адресу. Редактор, получивший письмо, тоже пребывал, очевидно, в настроении рассеянном и благодушном и лишь пробежав статью наискосок, отправил её в печать. Через положенное время читатели получили свежий выпуск журнала, где на восьмой странице красовался текст, озаглавленный следующим образом: «Макогон и гонорея: что нужно знать и чего от него ожидать». И подпись: «Ю. Скипидар, д-р». С тех пор весь читающий Киев только так и называет доктора Макогона – доктор Скипидар. Странно, что вы не слыхали.

– Когда, вы говорите, это произошло?

– Лет пять или шесть как. А может быть, и семь. Постойте, я могу вспомнить твёрдо: это было в тот год, когда убили Сипягина. Сиречь, шесть лет тому назад.

– Именно в этот год я, Борис Георгиевич, уехал из Киева и с тех пор более там не бывал. А почему вы вдруг об этом вспомнили? Что такого в этом поучительного – ну кроме того, что это смешно?

– Именно эту историю, Степан Сергеевич, я вспомнил сегодня, когда услышал про эту самую «федерал-социалистскую партию». Покойной ночи.

32. Из дневника Степана Маркевича

С 4/VIII на 5/VIII. 1908

Разумеется, я знаю доктора Макогона. Живёт он, правда, не на Прорезной, а на Трёхсвятительской – нелепая ловушка, приключения Ната Пинкертона. Невысокого роста, плотный, лысоватый жизнелюб, принуждённый посещать кирху святой Екатерины, чтобы выглядеть настоящим лютеранином. Двое детей-погодков, Юлик-маленький и Лёня. Гершуни держал в его доме кое-какую литературу и даже, кажется, один раз револьвер. Приходил и уходил молча, по-хозяйски, мимо ошеломлённой поначалу прислуги, под невидяще-понимающим взглядом доктора через открытую дверь кабинета.

Итак, Лавров – провокатор. Публика такого рода мне хорошо знакома. Конечно, должно удивляться тому, что такого рода непочтенным ремеслом занялся известный литератор. Но это только на первый взгляд, на первые две минуты размышлений. У с.-р. давно ходят слухи о крупном провокаторе, чуть ли не члене ЦК. Лавров, разумеется, не член ЦК, он даже не член партии. Но связи его известны, известны – теперь – и его вклады. При этом он остаётся респектабельным человеком, принятым в обществе, ручкающимся со всякими тайными советниками и финансовыми тузами. Такой человек, разумеется, для любой революционной партии является настоящей находкой – но ещё большей находкой такой человек может быть для департамента полиции. Ибо наш брат считает, что лавровы только «притворяются» респектабельными людьми, в душе же и делами они – с нами; на самом же деле они притворяются нашими товарищами. Это совершенно новый род провокаторства, ранее не известный никакому Бурцеву, никакому Теру. Тер, вероятно, или разоблачил Лаврова, или был близок к этому. Что ж, обстоятельства изменились ещё раз – и завтра я буду принуждён действовать по ним.

Десять лет назад, 4/VIII-1898 я записал в дневнике следующее: «Продолжаю размышлять о «русском Бисмарке», пытаюсь представить себе его во всех подробностях. Он, конечно, будет из офицерства, во всяком случае должен будет окончить военно-учебное заведение. Конечно, не Пажеский. Наш корпус, например. Некоторое время послужить в полку, может быть, даже кончить академию. Потом, разумеется, отставка – ибо становясь штаб-офицером, человек окончательно лишается какого бы то ни было шанса на политическую карьеру. Несколько лет хозяйствования в имении – конечно, совершенно передового, американского хозяйствования. Статьи в «Вестнике Европы» – сперва о фосфоритной муке и сидерации почвы, затем – статистические, доказывающие убогость русского сельского хозяйства. Избрание почётным мировым судьёй, а там и предводителем. Возвращение на службу – теперь уж, разумеется, гражданскую. Губернаторство в какой-нибудь зачуханной губернии, Томской или Олонецкой, поразительные результаты, расцвет торговли и промышленности. Назначение министром внутренних дел. Придворные интриги, завершающиеся отставкой. Несколько лет частной жизни, общественное мнение, требующее совершенно нового министерства – и наконец, годам к пятидесяти, назначение председателем совета министров. Ежели взять за отсчёт мою жизнь – например – то это произойдёт в 1931 году. Нынешнему Государю будет 63 года – ни один из русских монархов со времён, кажется, Екатерины до таких лет не доживал. Его преемнику будет около тридцати – союз молодого Монарха и опытного Канцлера, вот чего ждёт Россия».

33. Сквозь замочную скважину

Анна Аркадьевна всегда собиралась ко сну неторопливо, хотя в итоге тратила на это сравнительно немного времени. Она уже несколько лет не пользовалась никакими средствами для лица, справедливо находя все ухищрения бессмысленными. Зато она долго и тщательно выполаскивала рот, принимала вечернюю порцию снадобий из перламутровой таблетницы, переодевалась в шёлковый халат с золотыми и красными драконами на иссиня-чёрном фоне и пёстрые бабуши, некоторое время проводила в размышлении в кресле, затем творила молитву (Луиза Фёдоровна тактично отсутствовала во время обеих процедур), осматривала фотографии на стене и, наконец, звонком колокольчика вызывала к себе компаньонку, которая являлась с книгой в руке, извлекала золочёную закладку и начинала с сильнейшим акцентом медленно читать из чего-нибудь одновременно нравоучительного и пикантного. На сей раз это был «Человек-зверь».

Товия Фишер и Николай Иванович Скляров разбирали шахматную задачу. Двадцать минут назад Николай Иванович осторожно постучал в комнату Фишера, держа под мышкой пачку журналов и доску – и ему приветливо открыли. Игроки они оба были более азартные, чем умелые, однажды чуть не поругались до хрипоты; разговаривали, впрочем, шёпотом, боялись разбудить кого-нибудь.

Чета Лавровых курила в постели, она – своё любимое, он на этот раз – скляровские «ориентальки», и впрямь находя в них более того пряного терпкого вкуса, которые он ценил в табаке смолоду. Как символ окончательного примирения между супругами прямо на одеяле лежала общая пепельница – блестящий чёрный керамический череп.

Шубин долго принимал ванну. Мадемуазель Марин, наполнявшая её ежевечерне, не переставала удивляться скромности шубинского несессера: он состоял из платяной щётки, одеколона и маникюрных ножниц; мыло в комнату Шубина по особому распоряжению предоставлялось Веледницким. Вытолкнув, согласно архимедовым законам, изрядное количество мыльной воды из ванны, Шубин сунул в рот потухшую сигару и принялся изучать толстенный том «Всеобщего календаря» на текущий год, потихоньку изъятый им полчаса назад в передней. Мокрым пальцем велопромышленник проскользнул по оглавлению через календари церковно-гражданский, различных вероисповеданий, астрономический, капиталистический (сроки выплат по купонам, очевидно, вовсе не интересовали Шубина), цветоводческий, садоводческий и птицеводческий, охотничий и рыболовный и остановился на разделе «Народные приметы». Первый Спас, шевелил губами Шубин, Авдотьи-малиновки. Подрезывай соты. На Исаакия вихры – к крутой зиме. До Успенья пахать – лишнюю копну нажать. Коли журавли на юг пошли – ранняя зима.

Доктор Веледницкий сидел в маленьком плетёном кресле в глубине хозяйской мансарды и наблюдал, как переодеваются в ночное мадам и мадемуазель.

Степан Сергеевич Маркевич писал в дневник.

34. Круг чтения цензора Мардарьева

Соединенные Штаты. Офицеры сигнального корпуса заняты приготовлением к подъему аэростатов и летательных снарядов в форте Мейер. К этому общему состязанию допускаются аэростаты всякого рода. Но правительство будет покупать только те из них, которые могут продержаться не менее двух часов в воздухе и в состоянии пролететь пять миль в одну и другую сторону. Летательные снаряды должны летать в течении одного часа, не касаясь земли.

Разведчик. № 926, 22/VII

* * *

Дорогой Александр Валентинович!

Огромная благодарность за Веселовского – это драгоценный подарок! – но – довольно! – не развращайте меня, ибо – жаден до книг, свирепо жаден!

Сообщите же, сколько должен я вам. На днях явится Пятницкий, привезет денег, и я бы хотел выслать вам долг, ибо вы, видимо, не оторветесь от вашей Cavi никогда более.

Ох! Прочитал я Айзманову пьесу, гласно, читал и безгласно – не удалась ему пьеса! Тяжко огорчать его, а что сделаешь? Для таких пьес прошло время. Вот и «Саббатей Цеви» – тоже не удался Ашу. Для таких сюжетов – нужно много таланта и – тонкую, яркую форму. И – знаний, знаний! Утешьте Д. Я. и не советуйте ему заходить в историю, ибо эту хаотическую область нельзя посещать между прочим, по дороге, наспех.

Всего вам доброго!

Жду вашу книгу «Против течения» – читая корректуры, хохотали всей колонией. Вовремя явится эта книга! Вижу ее веселое, умное лицо за стеклами витрин – улыбается оно и говорит: здравствуйте, шарлатанщики!

И погибе память их – без шума. Недолго прожили, худосочные! 23-й сборник – видели? Эта книжка мне нравится! Питательно.

Поклоны

А. Пешков

Объявление

Правление Московского Общества практической стрельбы имеет честь довести со сведения гг членов, что его работа возобновлена по старому адресу: Большой Кисельный переулок, 5, в помещении оружейного магазина г. Бесерменова. Новая регистрация гг членов не требуется, так как учетная книга, равно как и печать Общества, ранее находившиеся у б. казначея г. В-кого, вновь поступили в распоряжение правления.

Русский оружейный журнал. № 18, 22/VII

* * *

1908 г. Июля 22. Ясная Поляна

Я совершенно согласен с выраженными в вашем письме мыслями и, хотя уже прежде принял некот. меры для предотвращения вмешательства церкви в мои похороны, теперь намерен принять ещё более действительные средства.

С совершенным уважением

Лев Толстой.

От Правления Тульской духовной семинарии

Правление Тульской духовной семинарии, согласно постановлению своему от 13 июня 1908 года, утвержденному резолюцией Его Преосвященства от 23 июня 1908 г. за № 4205, сим объявляет к сведению родителей учеников семинарии следующее:

1) Поступающие в пансионеры должны иметь не менее трех смен нижнего белья.

2) Все ученики из верхнего платья обязаны иметь: мундир, серую куртку с поясом установленного образца и форменную шинель, а для внеклассного времени допускается употребление черной рубашки с форменным поясом; для головного уже убора употребляется только форменная фуражка, ношение же папах и всяких других партикулярных уборов не будет допущено.

Тульские епархиальные ведомости. № 28, 22/VII

35. Слепые черепахи

Утро может начинаться по-разному. С омерзительного крика выхвостовского кочета, когда сквозь убегающий сон понимаешь, что многое бы отдал за хороший наваристый бульон из него – желательно прямо на завтрак. С ритмичных щелчков дворника под окном. С побудки горниста. С ласковых прикосновений, с запаха кофе, который у Федосьи выходит отвратительным на вкус, но запах-то все равно настоящий, с наглого солнечного луча, который ломится в окно мансарды и от которого разом просыпаются все мухи, с того неповторимого ржавого звука, который издаёт окно для раздачи в двери тюремной камеры, со стука проводника «Транссибирского экспресса» в лакированную фанеру купейной двери. С треска телефонного аппарата, наконец – все-таки живём в двадцатом веке.

Утро пятого августа одна тысяча девятьсот восьмого года для Степана Сергеевича Маркевича началось с выстрела. Говорят, что выстрел похож на хлопок – Маркевичу всегда казалось, что скорее на звук лопнувшего бычьего пузыря, если, конечно, тот хорошенько надут. А это не совсем хлопок, что ни говори. Вот и сейчас в последнюю секунду сна Маркевич увидел себя, маленького, в саду и старого конюха, протягивающего ему желтоватый матовый пузырь с горошинами внутри (конюх все делал основательно: сперва катал свежий ещё пузырь в золе, чтобы сошла верхняя плёнка, несколько раз надувал и катал надутый, чтобы пузырь как следует растянулся, потом клал внутрь горох и долго сушил – тоже надутым). Тпок! – в руке маленького Степана мелькает нянина булавка, горошины падают из потерявшего форму пузыря, но конюх не обижается, у него ещё есть про запас, всегда есть про запас.

Тпок!

«Плохо, что у меня нет хоть какого-нибудь оружия. Самого распоследнего дамского браунинга».

В этот миг уже вполне проснувшийся Маркевич услышал истошный крик мадам Марин и на ходу вдевая руки в помочи, опрометью бросился вниз.

Прямо напротив пансиона стояла почтовая карета – точно такая же, как та, что Маркевич видел в Эгле на вокзале пять дней назад, и, вероятно, как та, которую давеча ограбили на перевале, а может быть, даже та же самая. Но на козлах вместо тёмно-серой почтмейстерской куртки восседал мышиный с голубыми погонами мундир. Ещё двое полицейских воинственно наставляли винтовки на дверь кареты, а третий почему-то сидел на земле около заднего колеса и беззвучно плакал, растирая грязной от земли ладонью лицо. Его винтовка лежала в дорожной пыли шагах в пяти. Рядом кричала, не переставая, мадам Марин, а из смотровой быстрыми шагами, на ходу застёгивая жилет, шёл доктор Веледницкий в сопровождении Целебана в забрызганной крылатке из прорезиненной ткани – очевидно, инспектор самолично поднял владельца «Нового Эрмитажа» с постели. Маркевич, сощурившись, перегнулся через спину ближайшего мундира, но ничего толком не разглядел. Тогда он спокойно (и тем самым не привлекая к себе никакого внимания) обошёл карету и заглянул в открытую противоположную дверцу. Ничего не удивило его там: на полу полулежал Тер, прижимая безжизненной рукой тёмное пятно на животе. Под другой рукой лежал «бульдог» – из-под пальцев виднелась светлая нарядная накладка, инкрустированная тремя серебряными угольниками «птичкой» – мал мала меньше. Что-то тихо булькнуло – Маркевич даже не услышал, а догадался, что. Пол был залит кровью, она залила и пустой рукзак, и небрежно свитый моток красной английской верёвки, той, что наверняка способна без труда выдержать даже двадцать пудов…

– Отойдите, Маркевич, бога ради, – Целебан сунул голову в дверцу, поднял револьвер и спрятал его в карман. После чего снова занял место в импровизированном сером строю.

– Кто стрелял? Кто стрелял? – Николай Иванович был, как обычно, заполошен, а сейчас ещё и полураздет – кальсоны далеко не снежной белизны, старый полосатый халат – отчего казался ещё более жалким, чем всегда.

– Я стрелял, – Целебан раздвинул плечами своих подчинённых, давая дорогу Веледницкому. – В воздух.

– Для чего? – удивился Маркевич. В эту секунду Скляров, наконец, сумел заглянуть внутрь кареты, где уже возился доктор и, тихо охнув, осел.

– Идите к себе, господа, – зло сказал инспектор. – Он вот-вот кончится.

Маркевич и Скляров не шелохнулись, а Целебан, обернувшись, увидел на балконе Луизу Фёдоровну, Лавровых и даже Шубина – полностью одетого. Мадам Марин, наконец, замолчала, услышав отрывистое «Воды, холодной, кувшин, быстро» – и кинулась в дом. Доктор Веледницкий, когда нужно, умел командовать.

– Я стрелял в воздух, чтобы вот этот парень, – Целебан показал на того полицейского, что сидел на земле, – не пристрелил вашего соотечественника. Его брат служил кучером на почте, его убили при ограблении.

– Вы хотите сказать… – ужаснулся Скляров, но Целебан не успел больше ничего сказать, потому что Веледницкий выпрямился и сказал, ни к кому особенно не обращаясь:

– Conclamatum est. Расходитесь, пожалуйста.

В дверях остановилась мадам Марин с кувшином. Застыли, вцепившись в балюстраду, Лавровы. Молча ушла внутрь Луиза Фёдоровна. Ушёл к себе и Шубин, сунув обе ладони в жилетные карманы. Где-то в глубине раздавались тонкий щенячий скулёж: это плакала мадемуазель.

Целебан отдавал распоряжения. До прибытия из Эгля капрала Симона (тот, как оказалось, отправлен был туда с обнаруженным при Тере золотом и заодно с большей частью полицейских) один из его людей будет находиться в пансионе. И да, он надеется на понимание и добросовестность доктора и его пациентов и уверен, что они не предпримут попытку разбежаться до особого разрешения. То же касается, как обычно, мадам и мадемуазель Бушар. Он также ждёт судебного следователя. Да, дело об убийстве Корвина закрыто. И тем не менее.

– Н-но почему никому нельзя уехать? – робко спросил Скляров, указывая на карету. – Вон же верёвка, которую вы искали. Это же улика.

– Улика, улика, – раздражённо ответил Целебан. – По одному делу. А мне придётся заниматься двумя.

– Но уж к ограблению кареты-то мои постояльцы какое отношение имеют? – воскликнул Веледницкий.

– Очевидно, – заметил Маркевич, – господин инспектор полагает, что у Александра Ивановича были сообщники. И не находит ничего лучшего, чем искать их в этом доме.

– Как же вы мне надоели, господа политические эмигранты, – сказал инспектор. – Ну, Гастон, пошевеливайся! Иди подбери своё оружие, да не забудь вычистить его сразу, как доползём до аптеки Фромантена. Чёрт бы побрал этих почтовых кляч.

Кони прянули, заперебирали ногами: из-за поворота показался дилижанс. Кучер притормозил, чтобы объехать неожиданное препятствие, но не остановился. Гастону это явно не понравилось, что выразилось в энергичном жесте, адресованном вознице. Две пары женских глаз прильнули к мутному стеклу, но ничего толком не разобрав, быстро отвернулись. На империале же сидел невзрачный господин в котелке и мятом летнем пальто и прижимал к себе саквояжик. Он бросил взгляд на происходившее внизу и беспокойно заёрзал. Дилижанс прокатился ещё с десяток шагов и замер. Господин в мятом пальто начал осторожно спускаться вниз, но возчик что-то буркнул пассажиру и тот покорно замер на своей скамеечке. Почтовая карета с полицейскими и телом Тера медленно двинулась дальше в деревню, теперь уже она объезжала дилижанс. Две пары женских глаз вновь прильнули к стеклу и проводили кареты взглядом. Обитатели пансиона исчезли внутри.

* * *

– Итак, господин Веледницкий, – сказал Лавров, закуривая, – теперь гипотеза становится версией?

Они собрались в гостиной – и генеральша вновь спустилась самой первой. Завтрака, впрочем, не предлагалось – во всяком случае прямо сейчас. Веледницкий вышел из смотровой с рюмкой каких-то капель и протянул их скрюченной у камина мадмуазель Марин. Та, всхлипнув, отвернулась, мадам обняла её за плечи и подняла, чтобы увести, но перед этим вопросительно посмотрела на доктора. Веледницкий отрицательно покачал головой и показал глазами на столовую, куда обе и удалились, оставаясь на виду у остальных. Через пару минут, впрочем, обе скрылись в буфетной и там что-то негромко зазвенело – очевидно, хозяйки всё же решили что-нибудь приготовить. Маркевич сидел в кресле подле Лавровой, которая ежесекундно прикладывала платочек к совершенно сухим глазам. Шубин стоял перед закрытыми окнами террасы и жевал сигару. Фишер подпирал этажерку. Николай Иванович и Анна Аркадьевна (прямая и неожиданно тихая) сидели на диване, Луиза Фёдоровна застыла, разумеется, в почётном карауле ошуюю.

– Да, господин Лавров. К сожалению, я оказался прав. Мало было в моей жизни случаев, когда мне менее хотелось бы быть правым.

Мадемуазель Марин внесла поднос с кофейным прибором и, всё ещё с красными припухшими глазами, обнесла. Все были ей благодарны, тем более что кофе был не от Николая Ивановича, а совершенно обыкновенный – и неожиданно приятный на вкус.

– Инспектор просил нас всех пока не разъезжаться, что, полагаю, многие собирались сделать. – Доктор Веледницкий поставил пустую чашку на столик. – Просьба законная и я бы её уважил, хотя, признаться, не понимаю, зачем теперь полиции нас удерживать.

– Я всё равно уезжаю, – взвизгнула Лаврова. – Это решено! Господи, в живот… прямо в живот.

– Сомневаюсь, дорогая, что это возможно, – сказал её муж. – Да, неплохо мы тут у вас нервишки подлечили, Антонин Васильевич.

– Я верну деньги, – вяло ответил Веледницкий. – Не только вам, всем, разумеется. Извинений приносить не буду, не обессудьте. Я, в конце концов, ни в чём не виноват.

– Господь с вами, Антонин Васильевич, – почти закричал Скляров. – Вы-то, вы-то здесь при чём?

– Ну как сказать, – Лавров закурил вторую папиросу, едва затушив окурок первой. – Если верить Карамзину, среди наших благочестивых (благочестивых ли, впрочем?) предков было в обычае, что хозяин ответствует народу за безопасность своего гостя, и кто не умел сберечь постояльца от беды или неприятности, тому мстили соседи за сие оскорбление как за собственное.

«Резинки на рукавах его рубашки как у маркёра. Успел надеть, не второпях одевался. Он и есть маркёр, ловко укладывающий в лузы слова – без разницы, пишет ли он повесть или донос. Убийца ли он? Очевидно, нет. Слишком многое против Тера, слишком вялое лицо у Лаврова. Если Веледницкий вернёт деньги, это будет кстати. Бог с ней, с бессонницей. В Риме я её отлично залечу безо всяких порошков, особенно если Александрин вышлет ещё рублей сто пятьдесят».

Инспектор Целебан возник с уже привычной всем неожиданностью. Вновь, как и давеча, не прошёл далее порога. На этот раз, впрочем, даже шляпы снять инспектор не потрудился.

– Господа, я направляюсь в Эгль и сегодня, вероятно, уже не вернусь. У меня к вам просьба: не уезжайте ранее завтрашнего утра. Возможно, мне понадобится ещё раз переговорить с кем-то из вас. Но в целом я никого более здесь не удерживаю. Полицейского, впрочем, пока оставлю – для вашей же безопасности. У господина Тер-Мелкумова вполне могли быть сообщники.

– Доктор, вы бы попросили нашего sentinelle войти в дом, что ли, – сказал Лавров, когда за инспектором затворилась входная дверь. – А то с ним у входа ваш санаториум снаружи сейчас напоминает то ли гауптвахту, то ли казарму.

Веледницкий помолчал с минуту, затем кивнул и двинулся было в холл, но не успел. Полицейский появился сам, с винтовкой за спиной и чётко сказал, особенно ни к кому не обращаясь:

– Тут ещё один русский. Говорит, у него комната оплачена.

Человек в мятом летнем пальто нерешительно вошёл вслед за караульным и машинально кивнул одновременно всем собравшимся. Он был невелик ростом, лыс и усат и кроме давешнего саквояжика имел небольшой чемодан.

Все молчали.

– Здгавствуйте, господа. Здгавствуйте, Антонин Васильевич. Я обещал приехать вчера вечером, но меня задержали дела в Женеве. Надеюсь, вы не успели сдать мою комнату кому-то ещё.

Голос у него был весёлый, а вот лицо не выражало ничего, кроме вежливого удивления тому, что все обитатели санаториума собрались в эту минуту вместе, словно для того, чтобы приветствовать именно его.

– Здравствуйте, Владимир Ильич, – сказал Веледницкий. – Господа, позвольте представить вам господина Ульянова. Он будет жить в нумере «Харьков».